Иррациональное в познании

В познавательном аспекте волюнтаризм и индивидуализм Розанова имеют тенденцию перерастать в субъективный идеализм, а суждения об обретении Бога – в идеализм объективный. Обобщенный образ-интуиция, в которой запечатлена попытка Розанова преодолеть несовместимость субъективного и объективного идеализма, – две сходящиеся своими вершинами воронки: «“Мой Бог” – бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность. Интимность похожа на воронку, или даже на две воронки. От моего “общественного я” идет воронка, суживающаяся до точки. Через эту точку-просвет идёт только один луч – от Бога. За этой точкой – другая воронка; уже не суживающаяся, а расширяющаяся в бесконечность: это Бог, “Там – Бог”. Так что Бог: 1) и моя интимность 2) и бесконечность, в коей самый мир – часть». Интимность выполняет фундаментальную познавательную роль, подобную роли интенциональности, направленности, но не сознания, а души. Розанов порывает с типичной для русской философии устремленностью отыскать связь между логической и нравственной стороной истины. Натуралистический подход к проблеме истины конкретизируется во многих оценках Розановым собственного интимного (онтологически, а не познавательно истинного) состояния. При этом обнаруживается, что большинство свойств этого состояния как показателей пребывания или не пребывания в истине носят биологический, физиологический или просто физический характер. Истинное познание – это «ночь», это нечто «уютное», «сладкое». Зрение как орган познания, ассоциируемый с разумом и светом, заменяется обонянием и слухом, как органом ночного, иррационального понимания бытия. Истина – это то, чем можно умиляться и любоваться, а ложь – это холод, голод, ненужность, пустынность. Даже Бог как верховная истина познается «психо-физиологически»: «Бог есть самое “теплое” для меня». Вера, о которой Розанов, будучи религиозным мыслителем, не мог не размышлять, также приобретает черты «натуральности»: истинная вера – это «сладкая вера, физиологически сладкая». Философия Розанова индивидуалистична и эгоцентрична, но в ней чувствуются остатки славянофильских идей. То, что у ранних славянофилов было связано с соборностью, понимаемой широко, народно и духовно, даже просветительски, у Розанова подменяется семьей, как «ковчегом бытия нашего», «эквивалентом Эдема», но – фактически – пристанищем частной потревоженной души, страшащейся взглянуть на «улицу» истории.