НА ЭТАП 5 страница

– Успеется в барак, авось без нас далеко не уедет. Пойдем по прешпекту прошвырнемся? – предложила Лысая Наде.

– А можно?

– Не боись, под зад не поддадут!

Общая зона оцепления с предзонниками и вышками казалась огромной. Бесконечно, сколь видел глаз, теснились длинные низкие бараки, до самых крошечных окон занесенные снегом. Вдоль бараков тянулась хорошо расчищенная дорожка. За последним бараком, отгороженная несколькими рядами колючей проволоки, начиналась мужская зона, а за ней опять бараки и вышки. Яркий свет многочисленных прожекторов на вышках, на столбах, над воротами вахты позволял хорошо рассмотреть зону, и Надю не покидало чувство, что все это она давным‑давно видела. То ли во сне, то ли наяву.

– У немцев собак было больше – овчарок, – сказала Лысая..

– А ты почем знаешь?

– В кино видела. Бухенвальд–Майданек–Освенцим.

– Верно, верно, – согласилась Надя. – А я‑то все думаю, откуда мне помнятся эти вышки, да проволоки с колючками… Точно, как в кино! Только газовых камер нет!

– Тут зеков берегут! Кто еще на даровщину – за пайку да черпак баланды в шахтах иль на известковом вкалывать станет?

– Рабский труд непроизводителен! – вспомнила Надя из истории.

– Жрать захочешь – никуда не денешься, начнешь производить.

– Да‑а… – невесело протянула Надя.

В бараке на нарах остался ее отощавший вещмешок. Под ложечкой остро закололо, но она постаралась быстро отогнать напрасную мысль о еде.

– Все! Дальше мужики. Наша республика закончилась, айда обратно! – повернулась Лысая, когда они уперлись в натянутую в несколько рядов проволоку.

– Эй, девчата! – окликнули их со стороны мужской зоны. – Ксивенку передайте в пятый барак, Машке Хромцовой!

– Валяй, кидай! – крикнула Лысая.

Маленький бумажный шарик, подхваченный встречным потоком ветра, не полетел далеко, упал, едва перелетев огражденье.

Надя бросилась было поднять его.

– Назад! – раздалось с вышки, над самой ее головой. – Назад! Стреляю!

Со страху она чуть не свалилась с ног.

– Бежим отсюда!

– Что передать‑то, я зайду! – оборачиваясь на бегу, пообещала Лысая.

– Скажи ей, Андрюха завтра на этап…

– Назад! – снова заорал с вышки вертухай и дал предупредительный выстрел в воздух.

– Рви когти, следующий в нас! – подхватилась Лысая. Пробежав немного, они остановились.

– Куда, он сказал, этап? – запыхавшись, спросила Надя. – Я не расслышала.

– А, – махнула рукавицей Лысая, – не все ли равно! Кажется, в Норильск, точно не разобрала, проклятый вертухай!

Навстречу им по дорожке от вахты быстрыми шагами шли трое: офицер с двумя сержантами. Офицер нес в руке пачку бумаг и, поравнявшись, строго окинул их взглядом, но ничего не сказал.

– Куда это они намылились с формулярами? – Лысая остановилась. – Давай позекаем…

Вертухаи прошли в один из последних бараков.

– Ни фига интересного, пойдем, у меня уже ноги околели.

Еще постояв немного, они уже повернули было к себе в барак, но тут же замерли и остановились как вкопанные. Из барака, куда только что нырнули охранники, раздались душераздирающие вопли.

– Что это? Что это? – Надя вцепилась со страху в руку Лысой…

– Не знаю, сама не знаю! – не своим голосом прошептала Лысая. – Давай притыримся в сортир, оттуда видно будет, и нас не прогонят если что? Скажем, по надобностям.

И в самом деле, если аккуратно примоститься между пирамидами замерзшего до полуметровой высоты дерьма, в выдранную заднюю доску можно было наблюдать за происходящими событиями.

Было видно, как из дверей барака, гуськом, по одной, вышлю четыре женщины с маленькими детьми на руках, кроме того каждая несла по небольшому узелку, и все нестерпимо выли, кричали, плакали и сыпали проклятия, непонятно, в чей адрес. От испуга, наверное, дети тоже надсадно орали.

– А… вот что! Это у мамок детей забирают – вот они и бесятся! – догадалась Лысая.

– Зачем?

– Зачем? Так надо! Побыли до года с мамашами, а теперь их в детприют. Хватит! Погужевались, теперь и вкалывать пора, – не без злорадства заключила Лысая.

Из барака в распахнутом бушлате выскочила Тоська. На ходу застегивая пуговицы, по дороге заскочила в уборную.

– Чего по зоне болтаетесь! А ну марш в барак!

– Что же, теперь и на двор сходить нельзя? – попробовала возразить Надя.

– Пошла ты!.. – Матерно ругнулась ей вслед Лысая.

Но Тоська уже была у вахты, рывком дернула дверь, и на секунду в проеме можно было видеть, что там, по ту, свободную сторону вахты, стоит автобус с шофером, а около открытой двери две женщины в белых халатах и вертухай. Туда же, на вахту, завели гуртом женщин с детьми и захлопнули дверь. Некоторое время ничего не было видно, только раздавались крики женщин и перебранка грубых мужских голосов.

– Пойдем! – дернула Надя за рукав Лысую. – Уже все…

– Не‑е, смотри дальше, только начинается! Гляди!

Дверь вахты открылась, и одна из женщин с порога свалилась прямо в снег и с воем стала колотиться головой о ступени.

– Она убьется насмерть! – вскрикнула Надя.

– Молчи, придурочная! Ничего ей не будет! – злобно прошипела Лысая. – Смотри лучше!

С вахты выскочила Тоська и пнула женщину валенком в бок, затем подняла ее и, бранясь по‑матерному, погнала в барак.

– Гляди, Хряк бежит!

Тем временем вторая прямиком от двери кинулась к предзоннику и уцепилась руками за проволоку.

Хряк одним прыжком схватил ее за шиворот и бросил в сугроб, как пустой мешок. Но женщина тут же снова поднялась и кинулась на проволоку. В ярком освещении прожекторов Надя увидела на миг ее лицо, искаженное не то страданьем, не то гневом. Платок сбился у нее с головы, и космы спиралями рассыпались по плечам. Но и в таком виде она показалась Наде молодой и привлекательной. Хряк, теперь уже вдвоем с Тоськой, старался отцепить ее от проволоки, при этом комендант одной рукой нещадно молотил несчастную по спине и голове. Вертухай с вышки выстрелил в воздух, и Тоська с Хряком отскочили.

– А, гадье, испугались! – злобно пробормотала Лысая.

Однако женщина не только не испугалась, а как раз наоборот, истошно закричала вертухаю:

– Убей, убей меня, Христа ради, – и что было силы затрясла проволоку. С вахты выскочил офицер и, полный ярости, что‑то приказал Хряку. Хряк и Тоська бросились с остервенением отдирать от ограждения женщину.

В уборную заскочила молодая девушка и тоже припала к щели, интересно ведь.

– Во, сука, упорная! Забьют ведь до смерти! – без тени сочувствия воскликнула она.

Но видно, что силы оставили беднягу, и Хряку удалось оторвать ее скрюченные пальцы от проволоки предзонника. Тоська, подхватив под руку, поволокла по зоне.

– Глянь, в кровь руки разодрала, чума болотная! – сказала Лысая.

Тем временем с вахты вышла еще одна «мамка». Но Хряк был уже на стреме – сразу же, не давая опомниться, подхватил, и она покорно поплелась к бараку, всхлипывая и причитая:

– О…о… мой маленький… сыночек!

– Молодчага вертухай! Ведь он мог пристрелить ее, тики‑так! Его право!

Надя промолчала, не стала спорить, по какому праву вертухай с вышки мог застрелить несчастную мать, только сказала:

– Пойдем, я больше не могу!

Руки и ноги ее окоченели, но холода она не чувствовала, в душе был только ужас, ужас! Теперь она твердо знала: сколько бы ни пришлось ей быть в лагере, никогда, никогда, ни один мужчина…

– Да! Не скоро эти детки увидят своих мамаш! – как бы угадав Надины мысли, сказала Лысая.

Вонючий барак обдал их запахами махорки, нечистых женских тел и еще чего‑то мерзкого. Из сушилки тянуло тошнотворным запахом мокрых валенок, ватных брюк, чуней и бушлатов, всем, что одевают на работу зечки и сушат, приходя в барак, мокрые от снега.

– Хоть топор вешай – не упадет, – презрительно фыркнула на весь барак Лысая.

– Мать моя женщина! – раздалось откуда‑то с верхних нар. – Кто ж эти крали? Откуда взялись?

– Явились, не запылились! От мужичков небось в заначку ходили? Подайте им противогаз, им дышать нечем!

– Вы куда пришли‑то? Аль в парфюмерный магазин? Вот вам и «Тэже», нюхай весь, еще есть, – засмеялась старуха‑дневальная, ощерив беззубый рот.

– Хреновина старая! Проветривать барак полагается, а не на нарах вонять, – посоветовала Лысая.

Возмущенные зечки загалдели на разные голоса. Надя поспешила на свой нары, где оставила свой «рюкзак», но с огорчением увидела, что место ее занято, а мешка нет.

– Извините, тут мешок мой оставался!

– А! Это ты, малолетка? Мешок твой я под голову, вместо подушки, определила, – поднялась с нар Манька Лошадь. – Да ты садись. Хочешь, кипяток в котелке, погреться? – добавила она вполне миролюбиво.

Надя сняла несчастное пальто с кожворотником и искалеченными застежками и присела на край нар.

– Где это вы с Лысой колобродили? Иль правда к мужикам лазили?

Надя передернулась от отвращенья.

– Смотрели, как у мамок детей забирают…

– Охота была! Небось, рев стоял?

– Конечно, плакали, ведь дети же, жалко!

– Жалко у пчелки! Чего им будет? Вырастут! Сколько их в детприютах!

– Вырастут, конечно! А чего хорошего в детдоме?:– вспомнила Надя вечно голодных детдомовцев, что учились с ней в малаховской школе.

– Хорошего мало, да куда денешься? Я сама детдомовская, по себе знаю! Да ты чего шары‑то на меня выкатила? Точно тебе говорю!

– Что ж, у тебя ни отца, ни матери?

– Ни матери, ни отца, ни прохожего молодца! В тридцать седьмом я враз осиротела и в детдом попала.

– Умерли? – посочувствовала Надя.

– Сгинули в одночасье! В ночь пришли энкевадешники и обоих увели, да еще всю квартиру вверх тормашками перешуровали. Мы тогда в Москве жили, в Малом Кисловском.

– И ты больше их не видала?

– Не, – мотнула головой Манька.

– За что ж их… обоих сразу? – а про себя подумала: «Родители воровки, должно, тоже воры».

– За что? Я и сама не знаю… В ту ночь чуть не полдома охолостили, только успевали машины подъезжать..

«Полдома – это не воры», – решила Надя.

– А кто был твой папа?

– Отец у меня военный был, четыре шпалы носил.

Надя задумалась, вспоминая своих соседей Триумфовских и то, что давно слышала краем уха о том 1937 годе.

– Как врагов народа, наверное…

– Пошла ты… – матерно выругалась неожиданно Манька. – Дура набитая! Я с тобой как с человеком говорю; а у тебя в башке одни «враги народа».

На минуту Надя опешила, не понимая, чем обидела Маньку.

– Извини, Маня, я не хотела тебя обидеть…

– Так! Слушать всем, прибывшим с этапа, разнарядку на завтра! – заорала во всю мочь с порога Тоська: – На расчистку путей всего десять человек, на разгрузку платформы с балластом двадцать человек, на разгрузку угля двадцать пять человек, на кухню три человека. Кто болен, берите освобождение в санчасти, за невыход на работу – бур.

Дальше Надя уже не слушала. Ее фамилию назвали в числе человек на разгрузку балласта.

– Что это, балласт? – спросила она.

– Бери больше – кидай дальше, – вот и вся наука, – объяснила, смеясь, маленькая воровка, которая ехала с Надей от самой Пресни. Звали ее, кажется, Аннушкой.

– Вот тебе на! – огорчилась Надя. – А театр? Почему же никто не спросил меня?

Подошла Лысая:

– Тебя куда?

– Не знаю, на какой‑то балласт!

– Тю! – присвистнула Лысая. – А как же твой театр?

– Не знаю! – чуть не плача с досады, проговорила Надя.

– Ты вот что! – зашептала Лысая прямо в Надино ухо. – Если не хочешь завязнуть на общих, завтра на работу нипочем не выходи!

– А бур? Бур какой‑то!

– Ты стой на своем! Говори, что прибыла по спецнаряду, работать по специальности в театре. Поняла?

– И не пойду, – тряхнула головой Надя.

– В карцер отправят. Не хошь? – подала с нар голос Манька.

– И пусть!

– Во, дура‑малолетка, не знаешь, что такое, с чем едят. Будет тебе не театр, а цирк.

– Пускай! – упрямо повторила Надя. Она действительно не имела ни малейшего представления, что такое бур, карцер и прочие всевозможные лагерные наказания, а то наверняка не была бы так строптива.

Утром с бригадой на разгрузку балласта она не вышла. После развода Тоська пулей ворвалась в барак и набросилась на Надю.

– Ты чего себе думаешь? Почему на работу не вышла?

– И не пойду! – как можно спокойнее ответила Надя, не позволяя «бесу обуять себя». – Я приехала работать по спецнаряду в театр, вот!

– В театр захотела! – возмущенно завопила на весь барак Тоська. – А в бур тебе не желательно?

– Я не знаю, что такое бур, – так же, не теряя самообладания, произнесла спокойно Надя.

– Не знаешь? Ну, узнаешь! Я уж позабочусь! – и она вихрем вылетела из барака.

Подошла дневальная.

– Ты, девка, зря так заводишься: бур – это «барак усиленного режима», и не приведи лихая сила туда попасть. Не таким оторвам, как ты, роги сбивали. Попадешь, слезами горючими умоешься.

– Пусть, все равно не пойду, – упрямо заявила Надя. Она уже продумала все дальнейшие ходы. Если не в театр, пусть подохну в карцере или буре, где, как она слышала, по полу и по стенкам течет вода и есть дают на целый день штрафную пайку– 300 граммов. Весь срок среди такого отребья, так лучше заболеть и умереть. Горестные ее размышления были прерваны появлением коменданта Бори Ремизова. Поскрипывая на ходу начищенными сапогами, он подошел к дневальной, что‑то спросил у нее и, вскинув голову, окинул взглядом весь барак. Старуха с угодливой готовностью указала на нары, где сидела, пригорюнившись, понурив голову, Надя и мысленно оплакивала свою судьбу, а главное, необдуманное решение с просьбой в Воркуту. Она не знала, да и откуда? Что Зинаида Федоровна пробилась на прием к начальнику Гулага товарищу Наседкину и как жена погибшего фронтовика, да еще к тому же героя, просила его слезно помочь дочери, что он и сделал без труда, уважив единственный раз просьбу родственников заключенных. Охотников добровольно ехать на Север не было, а мать Нади и слыхом не слыхала, что такой за город Воркута.

– Артистка! К начальнику! – скомандовал он.

– Куда это? – спросила Надя, не поднимая головы.

– Вставай! Иди за мной!

Они долго шли по территории пересылки, и опять Наде казалось, что все это она давным‑давно видела: и бараки, и зону с предзонниками, опутанную двумя рядами колючей проволоки, и вышки, и собак, и разводящих по вышкам вертухаев. Только вместо немца ее вел уголовник‑комендант Борис Ремизов, правая рука начальства.

Дом, в котором помещались лагерные боги, внешне мало чем отличался от остальных бараков, зато внутри было чище и пол покрыт красной дорожкой. Пройдя длинный коридор, комендант открыл дверь и пропустил Надю. В маленькой комнатке помещалась секретарша начальника.

«Вольная», – догадалась Надя, судя по тому, как почтительно, по имени‑отчеству назвал ее Боря Ремизов.

– Сейчас спрошу! – бабочкой порхнула она из‑за стола и скрылась за обитой клеенкой дверью, вильнув обтянутым в коротенькую юбчонку задом.

– Проходите! – сказала она, появившись через минуту.

В большой продолговатой комнате с двумя печами было тепло и сильно накурено. Надя успела рассмотреть длинный стол с множеством стульев и в конце его еще один письменный стол, поставленный поперек, в виде буквы «Т». За столом сидел майор в кителе, увешанном наградными колодками.

– Вот, гражданин начальник, – елейно пропел комендант, толкая Надю в спину, – привел саботажницу! Отказалась выйти на работу!

Майор с минуту рассматривал Надю свинцовым взглядом, как бы пригвождая ее к полу, и, наконец, изрек:

– Судить тебя будут.

– Что? – не поняла она.

– За саботаж судят.

Этого она не знала и изрядно струсила: «Еще не хватало!»– но виду не показала и продолжала стоять столбом, призвав все свое мужество.

– Поняла, что ли? Судить будут! – повторил он, повысив голос.

– За что?

– За отказ от работы!

– Я не отказывалась от работы!

– Как так не отказывалась? Вот рапорт нарядчицы.

– Я вовсе не отказывалась, – еще раз повторила Надя. – Просто я прибыла сюда по спецнаряду для работы в театре, – не моргнув глазом, соврала она, точно как ее подучила Лысая. «Стоять на своем».

– По какому еще спецнаряду? Ну‑ка, принеси ее формуляр! – приказал он коменданту.

– Мне в руки не дадут, – поспешил сказать Боря Ремизов, и сладкая улыбка озарила его лицо.

Надя с отвращением дернулась: «Экий добрячок‑угодничек, свиное рыло!»

– Да, верно! Скажи Лидии Кирилловне.

Комендант вышел, и сразу все переменилось. Майор поднялся, отодвинул стул и подошел к Наде.

– Откуда прибыла? – спросил он голосом с вполне человеческими интонациями, разглядывая ее без тени злобы, а скорее даже с подобием любопытства.

– Из Москвы.

– Жила там?

– Да.

– Работала? Училась?

– Училась в консерватории, – бойко врала Надя, нисколько не стесняясь: «Мы для них нелюди. Они для нас так же. Значит, все позволено».

Секретарша принесла формуляр, майор внимательно пробежал глазами страницы, перевернул какие‑то листочки‑вкладыши.

– Нет тут никакого спецнаряда. Вот твое заявление начальнику Пресни за его подписью, и все.

– Значит, потеряли, полтора месяца тащились, могли потерять.

– Ты мне бомбочки не ввинчивай, – внезапно рассвирепел он. – Я гусь стреляный, таких артистов перевидал тьму! Пойдешь на общие пока, до выяснения, сделаем запрос, – уже более миролюбиво закончил он.

– Не пойду! Я простыну, голос потеряю на холоде и петь не смогу.

– Видал? – обратился он к кому‑то за ее спиной. – Голос потеряет! На курорт приехала!

Тут только она обернулась и заметила у печки военного в белом полушубке. Он сидел, заложив ногу на ногу в мохнатых пимах, и держал на колене шапку‑ушанку.

– За что срок получила? – строго спросил он.

– Ни за что!

– Ну, это ясно – ни за что, ни про что, старая песня! А все‑таки, в чем обвинялась?

– По наговору, я ни в чем не виновата! Военный даже засмеялся и покрутил головой:

– Вот ведь, как один, и все не виноваты, кого ни спроси. Он подошел к столу.

– Разреши, товарищ майор, взглянуть, чего своровала? Прочитав Надин формуляр с обвинительным заключением, он стразу построжал и нахмурился.

– Ишь ты! По наговору, скажешь ведь! Человека убили…

– Не убивала я никого!

– Может не убивала, помогала убивать, наводчицей была! А?

– Нет, нет, знать ничего не знала, – возмутилась Надя, еле сдерживая уже готовые брызнуть слезы.

– Что ж, ошиблись судьи? – усомнился майор. – Такого не бывает!

За долгие годы работы в системе лагерей он как раз больше других знал, что так есть и так бывает. Но то касалось не этой, а другой статьи, пострашнее убийства. И, должно быть, было в облике этой девушки, по‑ребячьи глупой, что‑то, что заставляло сомневаться, и майор внезапно смягчился.

– Вот ты заявление написала, просишься работать по специальности, в театр, а вашего брата туда больше не требуется.

– Не требуется? Как так не требуется? – не поверила Надя.

– Так вот и не требуется! Какие были, всех в зону списали. Даже примадонну Ищенко и ту не оставили. Одни вольнонаемные теперь будут артисты.

Это был удар под дых, устоять на ногах невозможно, и Надя почувствовала, что колени ее вроде как сломались и не стали держать ее. Она бессильно опустилась прямо на пол. Потом, спустя долгое время, Надя узнала, что майор обманул ее. Из театра действительно отправили в зону артистов, судимых по статье 58‑й, но уголовный элемент не тронули.

– Вставай, нечего валяться. Вот товарищ капитан с женского лаготделения приехал. Ему нужна экспедитор с малым сроком в хлеборезку.

– Пойдешь? – спросил капитан. – Полсрока отбудешь, расконвоируем. За зону ходить будешь. А петь да плясать в самодеятельности можно. У нас хорошая самодеятельность, правда, одни бабешки, и те политические.

– А чего с ними лялякать? Незачем! – вставил свое слово майор.

– Ты как по части политики? Подкована? А то живо сагитируют и в свою веру обратят – они такие! – предупредил капитан.

«Что такое хлеборезка?» – судорожно старалась припомнить Надя. – «Где‑то слышала вроде, надо бы спросить». Но не посмела. Не возьмут еще.

– Пойду! – согласилась она, а про себя подумала: Хоть куда пойду, только бы не оставаться здесь, не видеть Тоську‑нарядчицу и татуированного дикаря Ремизова.

– Только вот что, предупреждаю сразу: за недостачу срок намотаю, без жалости. Воровства не потерплю, ясно?

– Ясно!

Стыдно было до слез за такое предупреждение. Обругать бы его, этого капитанишку, последними словами. Но ничего не поделаешь, «всяк сверчок знай свой шесток».

– Тогда формуляр ее я забираю, а вы уж не забудьте распорядиться документы ее оформить, – обратился капитан в пимах к майору, а затем Наде:

– А ты, как тебя там? Михайлова, марш в барак за вещами и быстро к вахте.

Вещей не было, один пустой мешок с зубной щеткой. И прощай пересылка, Манька Лошадь, Амурка, Лысая и голубоглазая Гражоля Бируте.

– Где же вещи? – спросил капитан, завидев ее.

– Нет у меня вещей. Пропали в дороге.

– Эх ты! Горе‑грабительница! Что ж себя обидеть дала?

Надя промолчала.

За воротами вахты стоял грузовик, и капитан приказал ей лезть в кузов, что было совсем нелегко. Спасибо, шофер подсобил и, уже залезая в кабину, где устроился капитан, крикнул Наде:

– Там брезент лежит, ты набрось на себя, а то просвистит, не очухаешься! – И покосился на ее пальто с облезлым воротником и исковерканными пуговицами.

Ехать пришлось через город, и Надя с любопытством посматривала по сторонам. Прочитала на одной улице, в самом центре на доме: «Комсомольская улица». Слева на здании: «Горный техникум», справа гостиница «Север». Строения смешные, с колоннами, шпилями, и все какое‑то ненастоящее, словно из фанеры слеплено. Народу немного, и все спешат кто куда, видно, мороз, подгоняет. Выехали за город. В окрестности ни деревца, ни кусточка, снег, снег, куда ни взглянешь, только на горизонте островерхие, черные пирамиды стоят – пустынно, уныло, и ветер такой, что хоть ложись на дно кузова. Так и сделала: улеглась на дно машины и укрылась брезентом с головой – вроде потеплее стало. Капитан выглянул из кабины в окошко, не увидел ее и остановил машину.

– Эй, где ты там? – встревоженно крикнул он, вставая на колесо и приподнимая брезент.

– Здесь, – отозвалась Надя, едва шевеля окоченевшими губами.

– Потерпи, уже скоро.

«А ведь тоже человек! Сочувствие имеет!».

Ей и в голову не могло придти, что за нее, в случае побега, капитан распрощался бы со своим партбилетом. А что за офицер войск МВД без партбилета – ноль! Машина рванулась и поехала быстрее, хотя лучше от этого и теплее не стало. Больно ударяясь боками по дну кузова на кочках, Надя наивно утешала себя, думая, что капитан приказал шоферу ехать быстрее, чтоб она не простудилась. В самом деле, у капитана, возможно и была такая мысль – кому нужна обмороженная зечка с воспалением легких? Он и так нашел с трудом уголовницу с малым сроком, лицо которой не вызывало опасений. Ведь не расконвоируешь политическую (а ими теперь заполонили Воркуту) со сроком самое малое 10 лет? В то же время, поставь в хлеборезку такую, политическую, хоть хлеба не разворует, зато и за зону не выведешь. Тогда нужен экспедитор, рабочий погрузки, а им, вольнонаемным, зарплату плати, и 8‑часовой рабочий день, и северные надбавки, и двойные отпуска. А уголовница – это удобно! И срок детский, и что убийца, тоже лучше, чем воровка, по крайней мере, хлеб и сахар воровать не будет.

Лагпункт, куда привезли Надю, ничем не отличался от пересылки: те же бараки, собаки, предзонники с вышками и даже вахта с пропускными воротами точь‑в‑точь та же. Проект один. Разница была только в названии, этот назывался «Кирпичный завод № 2». Потом она узнала, что кирпичных заводов в Воркуте два, и находились там одни женщины, осужденные «за политику». «И слава Богу! Мужчины арестанткам не нужны, а что «контрики», так это еще лучше, хоть воровать и материться не будут», – обрадовалась Надя.

Капитан с ее формуляром в руке прошел с ней на вахту.

– Посиди здесь, я документы оформлю, – и дежурному сержанту по вахте: – Пусть здесь побудет, присмотри! – приказал.

В маленькой прокуренной вахтерской было тепло.

– Сядь здесь! – указал ей на лавку молодой вахтер со строгими глазами и злым ртом. – Да не очень пыли, своей грязи хватает, – добавил он, увидев, что Надя сняла с головы платок.

На вахту зашли две молодые женщины, обе в полушубках с лычками сержантов, покосились на Надю. Вахтер набросился на них с бранью:

– Опять опаздываете! Бригады на подходе. Я, что ль, за вас принимать должен!

– Успеется, не ори, не убегут, все туточки будут, – огрызнулась одна, что постарше, и обе не спеша вышли к воротам. Бешено залаяли собаки, и к вахте подошла колонна женщин в сопровождении конвоиров. Все, как одна, были одеты в бушлаты поверх телогреек, валенки, на головах ушанки или платки. Многие совсем молоденькие и, как показалось Наде, красивые. Вахтер отворил ворота, и женщины в полушубках стали по одной щупать и обыскивать подошедших. Они деловито и усердно заглядывали и выворачивали карманы, лазили руками под телогрейки и платки, с некоторых снимали шапки, а двух заставили скинуть и потрясти валенки. Битых полчаса осматривали и ощупывали, не успели пропустить одних, как уже подходила другая такая же туча людей. Была уже ночь, но множество огней и прожекторов прекрасно освещали зону, помогая обыскивать, щупать, шарить по карманам, хотя ни одна из них ничего на нашла.

– Разобраться по пятеркам, марш в зону! – скомандовал лейтенант и начал считать: – Пять… десять… – пропуская озябших женщин. У ворот толпились военные, все внимательно считали проходящих. Не приведи Бог ошибиться, тогда всю колонну возвращай обратно и начинай считать сначала. То ли ошибка вышла в счете, то ли… а вдруг побег?

– Сколько же людей! – невольно вырвалось у Нади. Сержант обернулся и вскинул голову, словно горд был доверенным ему постом:

– Тебе сидеть приказано, а не глаза таращить!

– За какие же грехи столько людей мучается? – вслух задала себе вопрос она, вспомнив этапы, пересылки и мамок, навсегда засевших в ее памяти.

– За преступления против Советской власти! – злобно сверкнув глазами, ответил вахтер и демонстративно повернулся спиной. Не положено с з/к говорить.

Капитан долго не возвращался, и Надя, привалившись спиной к горячей печке, пригрелась и задремала. И враз увидела отца и Алешку. Они идут берегом Малаховского озера, как в тот выходной день, последний, перед войной. У Алешки удочка и небольшое ведерко. «Для лягушек», – дразнит его отец, все знают, что никакой рыбы Алешка не словит, но удочка берется для важности. Солидно идти с удочкой! Всем им очень хорошо и радостно. Солнышко печет из всех сил, и его тепло Надя чувствует на своих плечах и спине.

– Сгоришь, – говорит отец не своим голосом.

– Нет, мне хорошо, – ответила Надя и вдруг сообразила» что это вовсе не отец.

Перед ней стоял капитан.

– Подымайся! Пойдешь на место, – строго приказал он.