НА ЭТАП 4 страница

– Ой, – воскликнула испуганно Надя.

– Вот тебе и «ой» – не считай лагерей!

– Где ж такое могло быть?

– Да, можно сказать, в Москве!

– В Москве лагерь? Ты что, окстись, – не поверила Надя.

– Ну и чего? Полно там лагерей! Спецстрой МВД. К примеру, я в Черемушках была, недолго правда, так мы там спецобъект строили. Начальник у нас был, Ганелин Лейба Израильевич, хоть еврей, но мужик, что надо. Гужевались при нем, как хотели, и свиданки давал, и передачи, хоть каждый день носи, и опера там были не дерьмовые. Сафонов да Леонов, я и там не работала. Да ты чего рот‑то раззявила?

– Чтоб в Москве лагерь? – Не верится.

– Пиши письменный запрос, скажу адрес: Москва‑7, п/я,334/3.

– Что же это такое? Лагерь в Москве?

– Балда! До едреной матери там лагерей: в Черемушках, в Химках, в Подлипках, на Калужской заставе лагерь, это я сама которые объехала. А сколько не знаю? Вот так‑то; малолетка, поживешь–увидишь, – и ушла в свой закуток, довольная произведенным впечатлением, оставив Надю в полном потрясении размышлять…

Думай себе Надя, думай! Времени отпущено для размышлений много, никто не помешает.

А, пожалуй, и не врет Манька, – пришла она к выводу. Вот товарищ Сталин живет себе в Кремле и даже не подозревает, какие злодейства творятся за его спиной, прикрываясь его именем. А если б мог выйти из Кремля, как Гарун аль Рашид, о котором ей рассказывал когда‑то Алешка, переодетый в простое платье, да послушал, что говорят люди, да поспрашивал народ о житье‑бытье, он бы навел порядок. Некогда ему, он день и ночь работает, – ответила она сама себе и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнила песню, что всегда звучала по радио:

Побеждая полярные дали.

Мы вернемся к родным берегам,

Где любимый и ласковый Сталин

Улыбнется приветливо нам.

Вот! Любимый и ласковый! Кто‑то ведь писал эту песню. Какие‑то образованные люди – поэт и композитор тоже любили его, считали ласковым. Они что же, не знали, что в тюрьмах и лагерях томятся тысячи тысяч людей, как сказал этот парень Епифанов? Или им было наплевать на них? Ну, положим, в далекой Средней Азии акын Джамбул, сын народа, мог не знать и от всего сердца писал стихи, что мы учили в школе.

О Сталине мудром,

Родном и любимом

Прекрасную песню

Слагает народ.

А Сулейман Стальский? И радио. По утрам, каждый день:

Партия Ленина,

Партия Сталина

Нас от победы

К победе ведет.

Как же все это понять? Где правда? «Родной», «любимый», «мудрый» – и бесконечная вереница лагерей, опутавшая страну, не пощадившая даже столицу Москву? И решила: он ничего не знает, все бесчинства творят враги за его спиной, другого и быть не может. Придя к такому заключению, она укрылась с головой своим пальто и, подтянув ноги к самому подбородку, заснула.

Спустя несколько дней, ночью, как ей помнилось, состав остановился в Инте. После утреннего «молебна» пришел сам начальник конвоя, хмурый, всегда насупленный капитан, и два молодых лейтенанта, а в открытую дверь видны были еще два вертухая.

– Сейчас вызывать будут, кто‑то домой приехал, – сказала Амурка.

Хотя и так уже все догадались, раз с формулярами, значит, кому‑то вылезать.

Ушли две монашки, перекрестив оставшихся, кое‑кто из уголовниц, бухгалтерша Нина Разумовская, Пионерка, подружка Бируте – Нонна Станкевичуте, такая же высокая, белокурая красавица, Поля Кукурайтене и еще несколько нерусских из Прибалтики, не то эстонки, не то латышки, кто их различит? Много пожилых и совсем старых женщин, простых, деревенского вида. Нюру, колхозницу из Тульской области, тоже забрали. Блатнячки издевались над ней всю дорогу. Сперва украли у нее сухари, а потом просто лазили по ее вещам, потешались, когда она кричала на них: «Пошто котомкой шурудишь, сухариков‑то нету‑ти!»

«Тоже политические! Пустили б их домой, старых, больных, свой век на печке доживать, чем по этапам гонять!»

Одну такую пожилую интеллигентную женщину, чем‑то отдаленно напоминавшую Наде Дину Васильевну, все политические провожали, прощаясь, даже плакали, и, что самое удивительное; начальник конвоя не закричал свое обычное «Назад!», «Молчать!» и все прочие слова, которые употреблял в таких случаях, а отвернулся и сделал вид, что считает формуляры.

– Кто это? Чего за ней так ухаживают все? – шепотом поинтересовалась Надя у Амурки.

– Тю! Не знаешь? Это же… ну как его? Ну, жена нашего знаменитого комкора. Его еще в тридцать седьмом шлепнули, а она с тех пор по лагерям скитается. А! Забыла я его фамилию.

«Что‑то у меня совсем котелок не варит, – пыталась сообразить Надя, – ничего не понимаю! Жена комкора в лагерях с тридцать седьмого года скитается вместе с уголовниками, за что же? Срок у нее пятнадцать лет, да выживет ли?»

В Инте разрешили еще набрать угля. Топить приходилось целыми сутками так, что труба в двух местах прогорела, но все равно было очень холодно, особенно внизу. Пушистая изморозь толстым слоем покрывала стены и потолок. Причудливые льдинки, искрились разноцветными огоньками, отражая свет…

– Ледяной дом, – сказала Надежда Марковна, и первая перебросила свои пожитки на верхние нары. За ней потянулись и остальные – поспешили занять освободившиеся верхние места. Жучки молчали, им тоже было холодно.

– Света! Идите сюда, тут место свободное есть, – позвала Надя. Ей очень хотелось, чтоб черноглазая Света‑Стелла чуть похожая на нее самое, поселилась рядом.

– О! Да у вас Ташкент! – весело сказала Света, заглянув наверх, и кинула небольшой узелок рядом с Надей.

– Вы только к стене не очень прислоняйтесь, примерзнете ночью.

Света, не в пример космополитке Соболь, была живая и общительная девушка. На ее милом лице, не переставая, блуждала улыбка, то прячась в уголках губ, то открыто сияя на всю задорную физиономию.

Коротая тяжелые дни, она потешала всех бесконечными анекдотами и смешными историями из своей жизни. Особенно запомнилось Наде, когда однажды она рассказала историю своего ареста.

– Понимаете, – говорила она, усаживаясь по‑турецки в своем углу. Тотчас все замолкли и придвинулись к ней поближе. – Я еще с прошлой недели заметила – двое с поднятыми воротниками пристально ходят за мной. Я в университет – они тут как тут, я домой – они опять здесь, рядом.

– А ты‑то, небось, нос раскатала, думала, знакомиться хотят, – прыснула Лысая.

– Нет, не похоже, слишком серьезные морды были у них. Один раз я в метро обернулась и в упор посмотрела на одного, он тотчас головой дерг! В сторону отвернулся. Ну, так вот. Вышла я,

значит, из метро «Дворец Советов», иду по Гоголевскому бульвару, мне на Сивцев Вражек нужно было, смотрю, мои двойняшки за мной топают. Я остановилась нарочно, спрашиваю прохожего, как на Афанасьевский пройти – он мне объясняет, а те немножко прошли и за деревом встали, закурили. Я дальше – они за мной, не спеша, вразвалочку. С бульвара лесенка идет через дорогу, прямо на Сивцев Вражек. Я остановилась, юбку задрала, вроде как чулок поправляю, а они меня обогнали и мимо пошли потихоньку. Я ка‑ак дерну по лесенке, да по Сивцеву Вражку бегом. Слева, у первого дома, за магазином, что на углу, подворотня. Я в нее и во двор заскочила. Смотрю, два подъезда – прямо и налево. Ну, думаю, тут они меня и накроют. Рядом, в углу двора, два помойных ящика стоят, полным полнехоньки. Я между ними протиснулась, спряталась, решила: найдут – на весь двор кричать буду: «Караул, грабят!» Только, значит, я залезла между помойками, слышу, бегут, забежали, остановились под аркой, фонариком посветили.

– Во, очка[1]работеночка! – засмеялась Амурка. – Не пыльна, да денежна.

– Тише ты! Не мешай! – зашикали со всех концов.

– Ну вот, – продолжала Света, – фонариком посветили и слышу, один другому шепотом говорит: «В подъезд забежала, я слышал, дверь хлопнула». А другой: «Здесь два подъезда, давай прямо, а я сюда» – и оба нырнули. Как я летела в метро обратно, себя не помню. Села в вагон – нет их, вышла на Кировской из метро – опять никого! Радуюсь, убежала! Подхожу к дому, а сзади легковая машина тихохонько так подъезжает к тротуару, из нее выскакивают двое и ко мне: «Корытная Стелла?» А я говорю: «Вам какое дело?» Они меня за белы руки и в машину тянут. Я заорала и стала вырываться. Одного, кажется, даже лягнула. Мимо два летчика шли, услышали возню, обернулись – и ко мне на помощь. Тут один из моих охотников им под нос свою красную книжечку–хоп! – сунул, те посмотрели и бегом, как черти от ладана. В общем, запихнули меня в машину и прямым сообщением на Лубянку. С первого подъезда, к лифту. Только я из машины вышла, чувствую, о, ужас! трусы с меня падают, резинка порвалась, пока меня за все места хватали. Что делать? До лифта дошла, они с меня совсем съехали и свалились на пол, да так, что видно, что это такое. Я перешагнула и, как ни в чем не бывало, в кабину прохожу. А дежурный, который у входа пропуска проверяет, говорит: «Гражданка, вы что‑то уронили». Я говорю: «Это вам на память о моем пребывании в доме Феликса Эдмундовича». Тут оба моих «кавалера» на пол взглянули, и как их по мордам стеганули: «Поднимите сейчас же!» шипит один, как Змей Горыныч. А я в ответ громко так: «Ни за что! Подарки не забирают».

Другой цедит сквозь зубы: «Это тебе даром не пройдет!», Я улыбаюсь, а внутри все дрожит во мне, но говорю спокойно: «Ладно» уж, уважу! Подниму. Неудобно в таком солидном учреждении для первого знакомства с голой попой появляться». По‑моему, они онемели.

Пожалуй, это был последний раз, когда могли так смеяться, до колик в пустых животах.

Одна только Надежда Марковна не улыбнулась ни разу, слушала и все больше мрачнела.

– Юмор висельников, – наконец изрекла она.

– Ну, а дальше‑то, рассказывай, что дальше было, – попросила Кира.

– Дальше? – Света задумалась на секунду, словно вспоминая что‑то, потом тряхнула головой, отгоняя неприятные мысли. – Дальше было совсем невесело. Отвезли меня на третий этаж, прямо на допрос к молодому симпатичному капитану.

– Без трусов? Трусы где?

– Трусы в кармане, едут со мной. Только капитан Остапишин Михаил Васильевич, старший следователь 2‑го отдела, этим не интересовался. Его интересовала моя преступная деятельность.

– Какая? – не удержалась Манька.

– Террористки, шпионки, антисоветской агитаторши.

– И это все вы? – ужаснулась Надя.

– Подумать только! – перебила ее беленькая москвичка. Танечка. – И у меня этот Остапишин был.

– Будь он неладен! – сказала Ольга Николаевна, – Год с лишним меня по ночам мучил допросами. Днем «Геморроидальная шишка» – Линников, а ночью он. Дошла до того – по стенке ходила.

– Значит, все в одном кабинете, за одним столиком, на одном стульчике?! И всем одну статеечку и один срочок. Не обидно, всем поровну. Так что, мои милочки, одним миром помазаны, – заключила Света.

Но это было еще тогда, когда зечки могли воспринимать юмор, смеяться, шутить.

Потом стало совсем плохо.

Постепенное оцепенение, похожее на сон наяву, овладевало всеми. Притихли шумливые похабницы‑воровайки, перестали разговаривать друг с другом контрики, и только монашки не уставали бормотать молитвы. Надя уже не чувствовала ни голода, ни холода, одну тупую сонливость. Как будто окутана голова ватным одеялом и где‑то вдалеке гудит, не прекращая, колокол: бум‑бум‑бум. Хотелось спать, не просыпаясь, зато во сне она часто видела то горку горячих блинов, политую маслом и сметаной, то кастрюлю с гречневой кашей, которая пригорала на шипящем примусе.

Подъем на поверку был в тягость. Изнуренные зечки, вынося парашу, едва могли взобраться обратно в вагон. Уже несколько дней почти не вставала с места Гражоля[2]Бируте. Только на «молебен». Лицо ее, прежде такое цветущее, осунулось и стало прозрачным, под глазами разлилась нездоровая синева. Волосы, про которые Космополитка сказала: «Роскошь, цвета золота и серебра» свалялись войлоком. Начальник конвоя, оглядывая всех на «молебне» и, стараясь придать своему простому, деревенскому лицу зверское выражение, чуть пристальнее задержал свой взгляд на Бируте и что‑то похожее на человеческое чувство, искорка сострадания что ли, промелькнула в его глазах.

– Скоро Воркута, – сказал он, будто бы обращаясь к ней одной.

Конвой, хотя и поменялся в Котласе, тоже устал и вяло покрикивал, больше для вида, и уже совсем перестал дубасить стены кувалдой.

– Еще пяток деньков, и ножки мои не выдержат моих косточек, – сказала Манька, тяжело взбираясь к себе на верхние нары. Но никто не засмеялся: не было сил.

– Я чувствую, что впадаю в анабиоз, прошу не беспокоить, – сказала Света и покрепче завернулась с головой в тонкое байковое одеяло.

И вот однажды, когда потерян был счет холодным, тусклым дням, не последовало утреннего «молебна», никто не слышал, как тихо остановился состав.

– Приехали, – объявила Манька Лошадь и стала расчесывать спутанные космы.

Зашевелились, загомонили зечки – откуда силы взялись? Встали в очередь на парашу, бросились собирать пожитки. Наконец‑то желанная!

Выгружались ночью, должно быть, или на рассвете, которого не было, и строились вдоль вагона. В морозном воздухе, как в бане, клубился клочьями пар от сотен дышащих глоток. Прожектора, шныряя взад и вперед по колонне, слепили до рези в глазах. Яростный лай овчарок и брань конвоиров оглушали, не давая сообразить, что требовали эти полушубки, вооруженные автоматами и собаками.

– Что они все так кричат? – спросила Надя у Лысой, стоявшей рядом в одной пятерке.

– Стращают! Побегов боятся!

– Побегов! Господи, да кому ж в голову взбредет на свою смерть бежать!

Стояли долго, и казалось, стоянию конца не будет. От пронизывающего холода, а может быть, от свежего воздуха ноги не желали держать, хотелось сесть прямо на снег.

«Мозги в голове промерзнут», – подумала Надя и сильно помотала головой. И тотчас все завертелось, закружилось и поплыло вместе с ней. Она пошатнулась и упала б, если б можно было упасть. Но рядом стояла Лысая и Света, сзади и спереди тоже зечки.

– Держись, я сама едва стою, – услышала она над ухом голос Лысой.

– Эй! Очнись! – больно толкнули ее в спину. Она обернулась.

– Держись, тут все доходяги. Завалишь всех, – сказала Манька. – Нам еще повезло, выгружались последними, а первые совсем дошли!

– Слушать мою команду! – раздалось впереди. – Разобраться пятерками! – Направляющий, шире шаг! Прекратить разговоры!

– Ну да, разговоры мешают считать, знаем только до десяти, – донеслось из рядов сзади.

Еще раз пробежали с двух сторон с собаками, и конвоиры, отсчитывая пятерки, стали пропускать колонну вперед. Наконец двинулись. Идти было недалеко. Почти рядом, за платформой, замелькали вышки с паутиной колючей проволоки, опушенной блестками снега. На этот раз повезло первым, их первыми пропустили через вахту в зону пересылки. Пришлось еще постоять, померзнуть. Зато в вонючем бараке было тепло! Так тепло, что сразу заломило руки и ноги, заполыхали огнем щеки и нос. Отогрелись.

Вошла здоровенная бабища и скомандовала:

– Кто прибыл с этапа, в баню давайте!

Пораскидали по нарам вещи и стали толпиться к двери. В баню хотелось всем. Бабища отсчитала человек 30–35 прибывших и отделила.

– Остальные во вторую очередь. Айда, пошли!

Тут она увидела Маньку Лошадь и радостно воскликнула:

– Эй, Манюня! Ты ли это? Опять к нам, а?

– Куда же, мне от тебя! – ответила Манька без особой радости в голосе и криво усмехнулась.

– После бани зайди ко мне! – И, угадав причину Манькиной сдержанности, подбодрила ее: – Нечтенко, корешок, устроимся!

– Кто это такая? – спросила шепотом Надя. Вид этой женщины показался ей ужасным.

– Нарядчица. Тоська фиксатая. Заметила, у нее впереди рыжая фикса? Теперь Маньке «леща» пускать будет, боится ее.

– Чего ж ей Маньки бояться?

– Как чего? Ссученная она, а была в законе, ссучилась, видишь, нарядилой пошла. А Манька – молоток! Ни в какую! Ей, знаешь, сколько предлагали – и бригаду взять, и тоже нарядилой!

Манька, видимо, слышала их разговор, потому что обернулась и сказала коротко:

– Здесь правят суки.

Надя мало что поняла из этой тарабарщины, но то, что нарядчица должна бояться воров в законе, было понятно. Все знакомы друг с другом, вроде домой попали.

– Ты ей особо на глаза не попадайся лучше, она кобел, – добавила Лысая.

Надя промолчала. Спрашивать уже нельзя было, всех повели в баню, а Лысая протиснулась вперед всех. А чего спрашивать? Понятно и так, кобель – это плохо: злая собака.

В ледяном предбаннике их встретила женщина в несвежем, застиранном халате, накинутом прямо на телогрейку.

– Раздевайтесь, по‑быстрому! Вещи сдавайте в прожарку и проходите на санобработку.

Кучка худых, изможденных женщин быстро поснимали все с себя и встали в очередь в следующее помещение – санпропускник, предварительно сдав свои вещички в прожарку. Блатнячки и здесь были неугомонные, хихикали, шлепая друг друга по отощавшим задам и отпускали непристойные шутки. Они нисколько не стеснялись своей наготы и первые пошли санобрабатываться.

Каково же было изумление и ужас Нади, когда она, войдя в санпропускник, увидела, что там орудовал бритвой молодой мужчина. Ловким взмахом он быстро обрабатывал лобки и подмышки, не удосуживаясь даже хотя бы почистить бритву каждый раз. Черная, рыжая и светлая шерсть клоками валялась на полу, прилипала к подошвам ног. Рядом стояла еще одна женщина и выдавала по крохотному, меньше спичечного коробка, кусочку мыла, предварительно заглянув в каждую голову. Проверка на вшивость. Надя, трясясь всем телом и стуча зубами не столько от холода, как от страха, прошмыгнула обратно и встала последней.

– Ты чего обратно? – спросила Света.

– Там мужчина бреет.

– Мужчина? Где ты видела мужчину? Разве это мужчина? Пустое место.

– Все равно не пойду, ни за что не пойду, – заверещала Надя.

– Вот глупая! Потащат в карцер, только и всего.

– Ведь стыдно же!

– Стыдно! Пусть ему будет стыдно! Смотри на него как на пустое место, – посоветовала Бируте.

– Возьми себя в руки, ты не у мамы! Это наш советский концентрационный лагерь. Здесь все, чтоб унизить человека, – строго одернула Надежда Марковна и смело шагнула в санпропускник.

– Но ведь можно было женщину посадить на это.

– Слушай, ты! Целка‑невидимка, что тут выкобениваешься? – спросила, подходя к ним та, что в замызганном халате.

– Что у вас, женщины нет в женскую баню на санобработку? – возмутилась на этот раз Света.

– Женщина у нас мужиков броить, там работы больше – шерсть гуще, – пошутила она. – Идите быстрее, а то еще сколько народу, воды не хватит.

«Попаду в карцер, прощай театр!» Сжав всю себя в комок, Надя прошла последней.

Напрасно было ее волнение. Мужчина‑парикмахер, всецело поглощенный своей работой, даже не взглянул на нее. Два взмаха бритвой по лобку, два по подмышкам, всем поровну – и молодым и старым. Безразлично. Шаек уже не было, пришлось ждать, когда освободится хоть одна.

– Держи мою! – крикнула Лысая. Она уже вымылась, благо с волосами проблем не было.

– Мой как следует, сифилюга у ней, – шепнула Амурка, – да голову не мой, не промоешь свою гриву, все слепятся, – посоветовала она.

И верно, кусочка мыла едва достало намылить тело. Вода шла только из одного крана (другой был забит деревяшкой), то крутой кипяток, то ледяная. Надя брезгливо ошпарила шайку, но уже некогда было думать об опасности сифилиса.

– Заканчивай размываться и на вылет! – крикнула в открытую дверь та, что выдавала огрызок мыла и искала в головах вшей.

Несмотря на многие неудобства, все равно, это была вода, она обмывала и освежала грязное, отощавшее тело, и было ни с чем не сравнимое удовольствие вылить на себя полную шайку воды. Надя с благодарностью вспомнила совет Амурки не мыть голову. Вытираться пришлось пахнувшей хлоркой, драной, хоть и чистой простыней, одной на четырех человек. Из прожарки принесли еще горячие вещи – подгорелые, порыжевшие валенки, искореженные пуговицы на платье и пальто. От коричневого мехового воротника (заяц под соболь) осталась скрюченная кожа, а платок в белую и черную клетку стал рыже‑серым. Ну, да теперь все едино, хорошо еще, что не сдала американского платья. В бараке она обнаружила – мешок был развязан и пуст. Платья там не оказалось, и только на самом дне валялась зубная щетка и полтюбика зубной пасты «Хлородонт». «Плеч не режет ремешок», – сокрушенно пропела про себя Надя. – А впрочем, черт с ним и с платьем, все равно украли бы не сегодня, так завтра».

Вонь барака шибала в нос, но было тепло, не то что в телятнике, и можно, наконец, написать письмо домой. Свой теперешний адрес она не написала. К чему? Все равно на днях уедет работать в театр.

Жуковатые и прочий уголовный мир себя никак не проявляли.

– Коменданта и Тоську Фиксатую, нарядилу, боятся, тут комендант тоже ссученный. Они здесь над законниками верх берут, – пояснила Амурка. – Только это не везде так. Манюня говорит, на Капиталке, к примеру, или на Рэмзе их прирежут тики‑так, только появись они.

– Господи, куда я попала! – вздохнула Надя.

– Тю! Куда попала! Давеча, я слышала, банщица одной говорила: образуются спецлагеря. Одни политические будут – каторжане с большими сроками. На ночь бараки запирать, переписка два письма в год только, и номера носить будут, на голове, на спине, еще где‑то, в общем, как у фашистов. Вот туда попадешь – так «жаба титьки даст»! Не обрадуешься!

– А я не политическая, – поспешно возразила Надя, – а каторга у нас до революции была!

– Фигушки! Еще как и теперь есть. Сколько хочешь! Самый маленький срок – 15–20 лет. Вот!

– А чего‑то Маньки не видать? – поторопилась переменить разговор Надя, чтоб не говорить о неприятном. «Амурка всегда права и все знает».

– Ее Тоська фиксатая к себе повела, небось, уговаривать будет работать!

– Уговаривать? А разве?..

– Как же! Станет тебе Манька лопату в руки брать и в зоне не будет. Она в законе!

– Подъем! – крикнул с порога мужчина, входя в барак, хотя никто не спал и не ложился.

Чуть поскрипывая сапогами и подрыгивая сытыми ляжками на ходу, он развязной походкой, горделиво посматривая по сторонам, подошел к столу, который стоял прямо посреди барака. Чистый, новенький бушлат был одет на такую же новую телогрейку. Хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска, и барашковая серая шапка резко выделяли его средь остальных зеков.

«Вольнонаемный начальник, – решила Надя. До чего ж противная рожа, как рыло у свиньи».

Свободно и бесцеремонно разглядывал он минуты две‑три прибывших женщин, затем пожевал губами и, обращаясь к бараку, спросил:

– Есть среди вновь прибывших врачи, медсестры, счетоводы или бухгалтеры, портнихи, поварихи? Можете подойти ко мне. Статью 581а и пункт 8‑й просьба не беспокоиться, – уже с явной насмешкой добавил он.

Никто не тронулся с места, все молчали, как в рот воды набрав.

– Что? – он вскинул рыжие брови до самых волос так, что лба не стало видно. – Как? Ни одной приличной профессии? Все бляди, проститутки и прочие профурсетки? Ну и ну, – покачал он головой на толстой короткой шее. – Впервые вижу такой контингент…

Потом, подождав еще немного, он подошел к нарам и остановился около Эльзы, сощурив свои свиные глазки.

– И ты, крошка, не портниха‑яниха? – он попробовал взять ее за подбородок. Та метнулась в сторону:

– Не имейте праф. Я эстонка!

– Ах, эсть‑тонка! Где есть‑тонка, там и рвется… Рванем, разок, а? – Толстые губы его расползлись в подобии улыбки.

Бедная Эльза в страхе забилась в самый угол на нарах. На ее счастье, он увидел в этот момент хорошенькую белокурую немку Гертруду Шрагер и оставил Эльзу в покое.

– А ты, милая детка, как тебя зовут‑прозывают?

– Мой имя есть Хертруд, – прошептала она, чуть живая от страха.

– Как? Хер‑трут! Ты мне хочешь сказать, малютка, что трешь хер. Это дело! Зайди ко мне после отбоя. Потрешь хер‑трут дорогая….

«Если я сейчас же не подойду к нему и не скажу про театр, тогда конец! Угонят где Макар телят не пас», – быстро сообразила Надя, и глотнув для храбрости воздуха, решительно подошла к столу.

– Я артистка и прибыла сюда по спецнаряду, прошу меня направить в театр работать по специальности, – единым духом выпалила Надя.

– Что‑что? – выпятив нижнюю челюсть с оттопыренной губой и насмешливо глядя на нее сверху вниз, прошепелявил он. – Ты артистка? Из погорелого театра приехала сюда?

Барак замер, предчувствуя недоброе.

– Да! Артистка! – запальчиво повторила она, вскинув вверх голову.

– А что ж такого‑то? В натуре артистка. Я сама слышала, как она пела на Пресне, – заступилась Лысая.

– А! В натуре – в арматуре! Здравствуйте, жуки‑куки! Ты тоже артистка, Жучка с пушистым хвостиком? Закон не мешает вам выступать? Думаешь и здесь гужеваться? Гужевка дней – корчевка пней?

– Прошу довести до сведения, куда надо, – настойчиво перебила его Надя, в душе поражаясь своей наглой смелости.

– Подь сюда, розанчик, – просюсюкало свиное рыло и, протянув руку, ласково потрепало Надю по щеке. Надя стерпела и это.

– Цыганочка, а? – Тату‑да‑лу‑да‑да, Чавеллы! – пропел он и притопнул ногой. Это уже был перебор. Вся кровь бросилась ей в голову, в глазах потемнело, бес прыгнул на плечо, ослепил ее и приказал «ату его!» И она, закипая гневом, закричала во» весь свой звучный голос:

– Как вы смеете так паясничать и измываться! Перед вами измученные люди. Полтора месяца мы тащились в скотском вагоне, ослабли от голода и холода, а вы, сытые, зажиревшие, издеваетесь над нами. Кто вы – звери‑нелюди? Кто? Только не люди!:

– Я – Боря Ремизов, поняла? И скоро ты узнаешь на своей шкуре, кто я! – сказал он, с угрозой поднеся к самому Надиному лицу огромный кулачище с выколотой на нем змеей.

– Смотрю, хорошо гуляешь по буфету, Хряк! – выступив из тени дверного проема, сказала негромко Манюня Лошадь. – А ведь за тобой давненько колун корячится!

Словно ужаленный в зад, комендант быстро обернулся к двери.

– Это ты, Лошадь? Колун за мной? Так я тебя, падлу, раньше в тундру сактирую!

– Руки коротки у тебя, Хряк, я тебя не боюсь. А ты себя считай списанным не ныне завтра, пришел твой час. Помни, кто ты есть, и хвост не задирай! – зловеще проговорила Манька.

«Убьет он ее, – Надя онемела от ужаса. – Сейчас убьет!» Откуда ни возьмись вдруг около Маньки оказались рядом Лысая и Амурка, за спиной словно выросли еще блатнячки, не из Надиной теплушки. Как бы прикинув на глаз обстановку, Хряк круто развернулся и вышел, не затворив за собой двери.

– Так‑то лучше будет, – спокойно сказала Манька.

Надя, не отрывая глаз, смотрела на нее, поражаясь ее выдержке, спокойствию и даже откуда‑то взявшейся красоте. Чуть прикрыв темными густыми ресницами свои выпуклые, лошадиные глаза, она была величественна, как королева, в своем уголовном царстве. Она не изменила своим воровским законам, не предала своих, не пошла за лишний кусок караулить себе подобных и угодничать перед начальством, поэтому смело могла рассчитывать на поддержку всего законного воровского кодла.

Пришла нарядчица Тоська фиксатая и приказала всем идти в столовую. От пережитого волнения Надя даже про голод забыла. В дверях ее остановила Тоська:

– Это ты артистка?

– Да, я! А что?

– Ничего! Чего ж ты в бане там целку из себя строила?

– А вы зачем унижаете людей! Вы ведь тоже заключенная! Вам что, доставляет радость видеть унижение наше?

Тоська от такого неожиданного натиска слегка потерялась и только сказала:

– Подумаешь, унижение! Лобок побрили! Событие какое! Ты еще лагеря не знаешь. Затопчут и ноги об тебя вытрут, тогда узнаешь унижение…

– Без сомненья, затопчите, такие, как вы! В Майданеке, у, немцев, вам служить, – негромко вставила Надежда Марковна. Но Тоська услышала.

– Ты, карга, не каркай! Мне через год освобождаться, а тебе десятку здесь жить. Пойдешь нужники в зоне чистить, да, кстати, и артистку с собой на пару возьми, пусть показывает эквилибр на толчках.

– Недолго тебе на воле гулять, опять сюда приедешь! – крикнула Бируте.

– А, ну, пропадлы, позатыкайте хавальники. Сказано, в столовку идти! Развонялись тут! Шобла! Опоздаете, ждать не будут.

– Столовая чище, чем можно было ожидать, и миски к рукам не липнут, – отметила Надежда Марковна.

– Еще и второе дают: овсянка без воды.

– Каша! – поддержала Ольга Николаевна.

– У такого коменданта зеки, видно, языками полы вылизывают, – недобро засмеялась Бируте и подмигнула Наде. – Видать, «человеком не родился!».

Уборщица, старая, неопрятная женщина, собирая со стола пустую посуду, презрительно фыркнула:

– Обрадовались! Это только на пересылке лучше кормят, – и уже более миролюбиво добавила: – Начальства с Москвы боятся.

– Болтай, старая перечница, агитацию разводишь! – крикнули ей с раздатки. Старуха подхватила целую гору мисок и мигом скрылась.

– Всем в барак и ждать меня! Приду, зачитаю разнарядку на завтра, – приказала с порога Тоська‑нарядчица и бегом за следующей партией на кормежку.