НА ЭТАП 3 страница

– Дверь бы смазали, что ли, лодыри, как серпом по яйцам! – недовольно проворчал начальник конвоя.

Снаружи замелькали фонари, и он в сопровождении двух конвоиров легко поднялся в вагон.

– Подъем! – скомандовал он. – Внимание! Приготовиться с вещами на выход следующим заключенным. Сюда свети, на список, – приказал вертухаю – не видно ни хрена.

Действительно, лампочка, тусклая от пыли, с большим слоем мушиных следов, едва освещала вагон.

Нещадно перевирая не только иностранные, но и русские фамилии, он все же осилил кое‑как список. К великому огорчению Нади, названа была и Лаврентьева Зоя Матвеевна, 1927 года рождения, – Муха!

– Куда вас теперь? – едва сдерживая слезы, спросила Надя. Ей было грустно расставаться со всегда веселой и по‑своему даже остроумной балагуркой Мухой. Она одна, как никто другой, могла шуткой и заковыристым словечком снять тягостное напряжение, возникавшее порой в теплушке. Она была заступницей и руководителем Нади в этой странной, фантастической жизни.

– А! Без разницы! – махнула рукой Муха.

Она не грустила, ей везде был дом родной, везде находились «свои», знакомые. Надя даже слегка обиделась – так мало занимала она места в Мухиной жизни.

Ушли около двадцати пяти человек, в основном уголовницы, бытовички и старые политические.

– На север их не возьмут. Зачем они там? Там вкалывать надо, а блатнячки все равно работать не будут, – сказала Света.

– Посмотрим, сколько ты наработаешь. Это тебе не языком болтать, политикашки несчастные, – раздалось с левой стороны.

– Скажите на милость, откуда такая патриотка‑карманница нашлась? В порядке любви великой к Родине карманы у граждан обирала? – бойко отпарировала Света.

В сумерках было видно, как поднялась и села Манька Лошадь.

– Кончай базар, – сказала она своим глухим сиплым голосом, – а то прыгнешь к параше.

– Я б их всех давила, как вшей, – не унималась блатнячка.

– А я говорю, кончайте базар, – еще раз повторила Лошадь и улеглась на свое место.

Утро застало этапников в пути. Очередной «молебен» надолго задержался, а с ним и кормежка, которую теперь все ждали с нетерпением. Когда, наконец, раздвинулась визжаще‑скрипящая дверь, подуло настоящим холодом. Выглянув, Надя увидела: все белым‑бело от снега.

– Снег! Смотрите! – воскликнула она. Но никто не порадовался ему.

Прошло немало дней, прежде чем состав дотащился до Котласа.

– Считай, без малого половина пути, – сказала Лысая.

Воровок сильно поубавилось, и все остальные почувствовали себя свободнее, хотя воровства уже бояться было нечего, продукты, взятые с собой, кончились, курево тоже. Конечно, если из шмотья что утащат – обидно. Надя напросилась вне очереди выносить парашу на пару с высокой красавицей из политических. Очутившись впервые за много дней снаружи, она едва удержалась на ногах от потока свежего воздуха. Высоко в голубом холодном небе раскачивались и шумели верхушки громадных сосен и елей, глядя на них кружилась голова и слегка подташнивало от голода. Вдалеке по платформе сновали люди. Ее напарница, девушка из Прибалтики, сделав несколько шагов, внезапно остановилась и зашаталась. Надя выпустила ручку бачка и кинулась поддержать ее.

Подбежал сопровождающий охранник. – Чего встали?

– Плохо ей, видите? Чуть не упала, – объяснила Надя.

– Зачем пошла? Слабая, не берись, – задергался конвой. «Кажется, зовут ее Бируте», – вспомнила Надя.

– Бируте, может, вернешься?

– Пойду, пойду, постараюсь, – тихо сказала она и взялась за парашу.

– Шагай, давай, без обмороков тут! – прикрикнул конвоир. Надя обернулась к нему:

– Человеком надо быть!

– Человеком надо родиться, – возразила Бируте.

После Котласа заметно похолодало в теплушке, «буржуйка» уже не могла согреть продуваемое со всех сторон помещение. Пришлось вытащить из‑под головы валенки. Надевая их, Надя увидела в голенищах с внутренней стороны две маленькие буквы «М. М.», вышитые красными нитками.

«Тетя Маня прислала», с благодарностью подумала она и впервые со времени отъезда из Москвы затосковала по дому. На душе стало тяжко и тошно. Впереди еще семь лет такого существования. И не голод и холод, и даже не тяжелая работа, о которой рассказывали бывалые зечки, пугающе страшны, а вот это вынужденное совместное сожительство таких несовместимых друг с другом людей, обреченных бесконечно долгие годы валяться на одних сплошняках. Рядом, справа, закинув руки за голову, лежала Космополитка, вперив в потолок отсутствующие глаза, а в них тоска зеленая. «Наверное, тоже о доме затосковала», – догадалась Надя и посоветовала:

– Вы бы хоть встали, размялись немного, ослабнете так.

– Не хочу, ноги мерзнут.

Надя вспомнила – на ее ногах новенькие лакированные лодочки и чулки‑паутинки со спущенными петлями на правом чулке.

– Что же вы так легко оделись?

– Меня прямо с концерта забрали. Если б знать, валенки с галошами надела на концерт, – невесело пошутила она.

Надя почувствовала, как сердце ее екнуло и заколотилось быстрее: «Концерт! Музыка! Космополитка ходит на концерты! А может быть, и сама причастна к великому? Поет или играет, скажем, на скрипке или рояле».

– И некому принести теплое?

– Нет, – покачала головой Космополитка. – Мама и папа моим маршрутом ушли в тридцать седьмом, а муж – на полгода раньше меня.

«Наверное, как та девочка, Ксана Триумфовская, давно‑давно в Малаховке, – вспомнила Надя и, еще не решив окончательно, уже полезла в свой вещмешок, достала дареные Розякой носки и свои школьные ботинки со шнурками.

– Вот, возьмите, у вас нога поменьше моей, с шерстяным носком и будет впору.

Но Космополитка заупрямилась. Не захотела ни в какую.

– Нет‑нет, ни за что! С какой стати, тебе самой нужны будут.

– Мне пришлют, у меня мама дома, – горячо убеждала ее Надя.

Все же после долгих споров и увещеваний она одела и носки и ботинки. Лаковые лодочки засунула в сумку.

– Вместо подушки будут, – пошутила повеселевшая Космополитка.

А потом, к великой Надиной досаде, спрыгнула вниз и до ночи торчала со своими политиканшами. А ей так хотелось поговорить с ней, узнать, на каком концерте она была и не пела ли Обухова или Давыдова, а быть может она сама пела или играла? Но Космополитка, вдоволь поболтав со своими, вернулась на нары и укрылась с головой воротником своего пальто, говорить не захотела, сказала только:

– Что‑то меня знобит, кажется, я заболела. «Так тебе и надо, нечего было торчать внизу», – подумала обиженная Надя.

Утром на «молебен» Космополитка едва поднялась. Она действительно заболела и к вечеру горела огнем. Уголовный мир взволновался.

– Тиф у нее, – почему‑то решили они.

– В натуре тиф! Теперь всех перезаразит, паразитка! – Высадить ее!

– Нечтяк, бабочки! После тифа наголо стригут, теперь все голенькие будете, не мне одной! – злорадствовала Лысая.

– Ты давай чернуху нам не раскидывай. Тебя не от тифа обрили, – ехидно заметила Манька Лошадь.

Жучки загоготали, Лысая пропустила реплику мимо ушей и продолжала:

– Нет, в натуре, сколько знаю их, вечно эти контрики болеют, вся зараза от них и вшивота.

– Особенно сифилюга в четыре креста, – добавила Манька под громовое ржание уголовниц. Многие из них знали злосчастную историю Лысой.

В ночь Космополитке стало совсем худо. Она металась и бредила, призывая в свидетели какого‑то Леню. Хваталась горячими руками за Надю и, задыхаясь, твердила:

– Это ложь, говорю тебе, не верь, ложь, подлая клевета, – и внезапно громко вскрикивала.

Надя будила ее, тормоша за плечи. Она ужасно боялась, как бы разбуженные воровки не согнали больную с верхних нар вниз. Потом Космополитка затихла, очнулась и попросила пить. Задача была не из легких. Кипяток наливали в кружки во время' раздачи баланды, и каждый старался выпить горячую бурду поскорей, «согреть душу», так что вряд ли у кого мог остаться кипяток. Кроме того, все спали, а тревожить спящих… Все‑таки Надя осторожно слезла вниз, надеясь разыскать хоть полкружки воды. Ближе всех спала, укрывшись с головой, Надежда Марковна. Надя тихонько тронула ее за плечо. Та, не разобрав со сна, в чем дело, завопила во все горло.

– Что ты тут делаешь? Тебе чего надо?

– Вода мне нужна. Соболь воды просит, у нее сильный жар..

– Нет у меня, – пробормотала она и еще плотнее завернулась: в свое пальто.

– Иди сюда, – позвали ее с противоположной стороны. Откуда‑то из‑под верхних нар вынырнула черная худая монашка и протянула сухой птичьей ручкой кружку с водой.

– Ой, спасибо вам большое! – обрадовалась Надя и перелила в свою посуду.

– Бери Христа ради, – прошептала монашка и опять скрылась в темноте под нары.

Стараясь не расплескать драгоценность, Надя забралась на «свое место и увидела, как рыжая воровка из компании Маньки Лошади, по прозвищу Крыса за свое поразительное сходство с крысой или мышью, тащит у Космополитки из‑под головы сумку.

– Ты чего здесь? – крикнула Надя, – А ну махом отсюда!

Проснулась Света:

– Ты чего, Крыса, тут шуруешь, брысь!

Та, ни слова не говоря, быстро скрылась. Космополитка, дробно стуча зубами об алюминиевый край, с жадностью осушила булькающими глотками кружку, тотчас повалилась и заснула. Улеглась, наконец, и Надя, но ненадолго, потревоженная возней над самым ухом, она приоткрыла глаза и опять увидела Крысу. Та держала Космополиткину сумку и тащила из» нее лаковую туфлю. Другую она уже извлекла и прижимала локтем к себе.

Надя вскочила.

– Ты что же это, пакость, делаешь, а? У больного человека воруешь, а?! – накинулась она на Крысу, выхватила туфлю и запихнула обратно в сумку.

– Отдай, падла, хуже будет, шнобель отхаваю, – злобно прошипела Крыса.

– Ты! Мразь такая! Еще и грозить мне? – рассвирепела окончательно Надя.

– Говорят, отдай туфли, падла, пасть порву, – повторила Крыса, брызгая слюной сквозь гнилые пеньки торчащих передних зубов.

Плохо еще знала тогда Надя этот уголовный мир. Иначе повела бы себя скромнее, потише, но в тот момент она знала одно: грабят беспомощного, больного человека, а потому крикнула на всю теплушку.

– Пошла вон, воровка проклятая!

И в тот же миг получила такой удар в спину, что не удержалась и кубарем свалилась на пол. Не успела она подняться, как с противоположных нар вслед за ней кинулись две блатнячки. Одна из них вцепилась ей в волосы, стараясь ударить ее голову об пол, другая стукнула носком сапога по пояснице. Надя охнула и осела.

– Сейчас же перестаньте, – закричала испуганная Света. – Помогите ж, они убьют ее!

– Свои дерутся! Убьют – одной меньше, – равнодушно сказала Надежда Марковна и отвернулась.

Трудно сказать, осталась бы жива Надя или стала калекой на всю последующую жизнь, если б не случилось неожиданное: из; своего угла поднялась Космополитка и, откуда только взяв силы, крикнула:

– Держись, Надька!

Но Надя, получив еще один удар по голове чем‑то тяжелым, держаться более не смогла.

Все дальнейшие события она узнала от Светы, когда пришла в себя. Еще долго находясь под впечатлением и не теряя воинственного пыла, та вдохновенно рассказывала:

– Представляешь! Ирка рванулась прямо на печку, уцепилась руками за трубу и орет:

– Мрази проклятые! Если вы немедленно не оставите ее, выкину трубу в окно. Задохнетесь, как поганые крысы!

А сама уже ее дергает с места и ногами отбивается. И сама задохнешься! – кричит Рыжая, но все же тебя оставили, а Ирка им:

– Мне все равно подыхать, – да как дернет трубу, из печки дымище повалил, едкий такой, глаза дерет, искры во все стороны, летят, того и гляди, сено загорится.

Манька Лошадь как заорет истошно:

– Ставь на место, убью, такая‑сякая!

И весь их «шалаш‑трест» на Ирку! Ну, тут все поднялись! Ведь сколько мы от этой нечисти всегда терпели! Они нас обворовывают, обжирают, да еще издеваются, и не пожалуешься на них. Они везде свои, им всегда преимущество. Вот и решили посчитаться с ними. Я схватила кочергу – и ну метелить их направо и налево. Они хоть и привыкшие к дракам да поножовщине, а нас‑то больше. Слышу, мне Ольга Николаевна кричит: «Света, Света, осторожней, у Лысой нож». И правда, ножик у Лысой тоненький, из сплющенного гвоздя. Такой и во время обыска не найдут. Она с этим ножиком на меня! Тут Поля Кукурайтене ка‑ак сапогом Лысую по голове огреет! У нее на каблуке подкова металлическая в палец толщиной. Лысая завопила и за голову схватилась, нож‑то и выпал. Ольга Николаевна на него наступила, а Бируте подняла и Ирке отдала. Кровища у Лысой из башки хлещет, лицо заливает.

Манька, как увидела, какой оборот приняло дело, завопила:

– Суки позорные, кончай ночевать!

– А разве Манька не дралась?

– Что ты! Нет! Она сверху руководила боем, своих поддерживала. Между прочим, мне тоже по ноге угодили будь здоров, как!

Надя попыталась улыбнуться, но почувствовала, как ее рот повело в сторону. Она тронула пальцем разбитую верхнюю губу. Палец был в крови, рана еще кровоточила. Бируте подала ей смоченный водой носовой платок.

– Спасибо, Бируте! Человеком надо быть, да?

– Хотя бы родиться, тогда есть надежда им стать, – ответила Бируте и хотела подмигнуть, но вместо этого сказала удивленно: – Ой, – и пощупала над заплывшим правым глазом здоровенную гулю.

– Хорошо, зеркала нет, а то испугаешься, глядя на себя, – сказала Света.

– Ну, суки, контрики‑паскудники!.. Коли настучит кто вертухаям про нож, не жить вам в лагере! – заявила Манька, прикладывая кусок белой тряпки к ране на голове Лысой.

– А ху‑ху не хо‑хо, – раздалось ей в ответ. Манька фыркнула и нагнула голову, чтоб спрятать улыбку. – Выучились, лярвы!

– И вашу кодлу кое‑чему выучили, – сказала хорошенькая москвичка Танечка и сняла с себя клок вырванных в драке волос. К тому времени, когда Надя окончательно оклемалась и способна была даже шутить, о потасовке напоминала только непривычная тишина. Переговаривались шепотом, словно в доме покойника.

– А нож куда дели? – тихо спросила Надя. – Найдут во время шмона, плохо будет.

– Ирка его в окно выкинула.

Однако Космополитке драка на пользу не пошла. Ладони ее рук, обожженные о трубу, покрылись волдырями и нестерпимо болели. Она металась и тихонько стонала. Надя поминутно прыгала вниз и скребла снег из‑под двери, прикладывая к обожженным ладоням, пытаясь хоть как‑нибудь утихомирить боль.

На утренний «молебен» Космополитка подняться не смогла.

Едва откатилась дверь для утренней поверки, блатнячки загорланили наперебой:

– Тиф, тиф у нас, гражданин начальник!

– Молчать! – гаркнул конвоир. – В чем дело? – обратился он к Ольге Николаевне. Все начальники обращались с вопросами только к ней. Высокая, представительная женщина с милым и добрым лицом, видимо, больше других внушала доверие.

– Девушка у нас тяжело заболела.

– Что с ней?

– Тиф, тиф, изолировать ее надо! – со всех сторон закричали блатнячки..

Конвоир вопросительно посмотрел на Ольгу Николаевну.

– Я не врач, но ничего удивительного, что тиф… – Она еще что‑то хотела добавить, но он уже ее не слушал. Быстро кое‑как просчитав зечек, он на этот раз даже не стал колотить стены и пол кувалдой, а поспешил убраться восвояси вместе с напарником и раздатчиком.

– Во, гадье, рванули, тифа испугались, – пропищала вслед Пионерка.

– Испугаешься, пожалуй, как в бушлатик деревянный оденут, – пробасила Манька Лошадь.

После «побоища», как сказала Света, уголовный мир заметно притих и, даже наоборот, предпринял попытку к примирению. Спустя день‑другой к Наде подсела Амурка, маленькая воровка с голубыми, невинными глазками и целой шапкой золотистых кудряшек – фаворитка и шестерка Маньки Лошади, и, как ни в чем не бывало, улыбнулась ей.

– Ну, ты молодец! Очка – через – очка, вышла девочка! Здорово тебе попало. Манюня думала, ты вертухаям просексотишь.

Надя промолчала. А что было ответить? Она равно не любила и вертухаев, и блатных, и фраеров – весь этот чуждый ей мир.

– Куда перышко дели? Ножик…

– В окно бросили.

– Чего ты с ней разговариваешь? Гони ее, – посоветовала Света.

Амурка и глазом не моргнула, только подсела поближе.

– Ты бы Ирке, своей соседке, подсказала: на руки помочиться надо, верное средство против ожога. Холод, он только на время действует, а согреется и опять болит…

И она начала рассказывать, как однажды у нее… Но Надя ее не слушала, она смотрела на это оживленное, прелестное личико, еще не испорченные куревом, поблескивающие перламутром зубы.

За что она здесь? Что могла натворить эта маленькая девчушка, похожая на херувимчика и на артистку Мэри Пикфорд, фотографию которой Надя видела в доме Дины Васильевны. Но Амурка не была ни херувимом, ни артисткой. Статья и срок ее гласили, что эта девочка – законченная профессиональная воровка и лет ей не так уж мало. «Пример мимикрии», – вспомнила Надя зоологию, и неприветливо спросила:

– Не крути, говори прямо, чего пришла!

– Манечка меня прислала… спросить, не отдаст ли подружка туфли? Добром… – добавила Амурка и опустила глазки.

«Ишь, овечка! – насторожилась Надя. – Что‑то замышляют».

– У нее их все равно уведут, а не уведут, сгниют в каптерке. В зоне их носить не придется, – с сожалением сказала Амурка и снова глазки опустила и головку набок наклонила. «Чистый ангелок!»

– Да с какой такой радости подарок твоей Манечке на ее лошадиные копыта? – злобно прошептала Надя.

– Не Манечке! Не о себе она хлопочет, ей ничего не нужно. Пионерка скоро освобождается, ей.

– Пионерка твоя скоро опять сядет, ни к чему вам на свободе в лаковых туфельках разгуливать! – злорадствуя, сказала Надя, чувствуя за собой силу в лице Светы и еще многих, с одобряющим интересом слушавших их разговор.

– А керя твоя вот‑вот бушлатиком деревянным накроется, ей тоже, вроде бы, ни к чему…

Но Надя не дала ей договорить.

– А ну быстро чеши отсюда во все лопатки!

– Смотри, как бы тебе еще разок портрет не подпортили. Слышала, ты в театр едешь, как тогда? – улыбнулась нежно Амурка и перелезла на свое место, где ее нетерпеливо ждали с ответом. Было видно, как рассерженные блатнячки бросали злобные взгляды в Надину сторону.

– Чего они хотят от тебя? – не в силах открыть глаза, едва слышно, спросила Космополитка.

– Не от меня, а от вас. Туфли ваши, вот чего!

– Отдай! Пусть подавятся.

– А фигу им! – воинственно сказала Надя, готовая к новому сражению.

Через некоторое время Амурка снова оказалась возле нее. Надя взглянула на Амурку с вызовом:

– Вот бесстыжая, опять пришла!

– Манечка предлагает новую телогрейку с меховым воротничком, – подчеркнула Амурка, – в обмен на туфли. Соглашайтесь! Туфли ни к чему ей, а телогрейка нужнее и воротничок мехом обшит.

– Вот это деловой, разговор! – оживилась Надя. – Тащи телогрейку.

– Телогрейка не моя, давай туфли.

– Фигушки! Знаю я вас, отдашь и с концами.

– Забожусь, сейчас принесу!

– Неси, неси тут недалеко.

Так у космополитки безродной Ирины Соболь появилась хорошая, хоть и не новая, телогрейка, отороченная хвостом черно‑бурой лисы, а в противоположном углу шла примерка лаковых лодочек, сопровождаемая заковыристыми матерными восклицаниями.

«Странно, – думала Надя, наблюдая из своего угла, как то злобно, то шутливо‑весело перебранивались воровки. Казалось, вот‑вот дело дойдет до рукопашной– и вдруг одна из них острым словцом разом снимала напряжение, и опять они дружно шумели, как стая мартышек в зоопарке. Да, это и была стая. Каждая из них в отдельности, могла быть и доброй, и уважительной, и почтительной, но в стае это были злобные мегеры, алчные и беспощадные, признающие один единственный закон, как они любили говорить: «Закон – тайга, а прокурор–медведь». В стае им ничего не стоило отнять последний кусок у старухи, украсть то, на что положили глаз, избить и даже порезать непокорных. Стая была бичом камер и этапов. Начальство хорошо знало об этом, предпочитая держать их вместе с политическими, как вспомогательную силу.

Они были свои! Потому что, как сказала Надежда Марковна, «остальные там, наверху, тоже из преступного мира».

Ночью паровоз, дернув два‑три раза вагоны, остановился. Проснулись зечки, и, поддерживая друг друга, двое полезли смотреть в окно.

– Большая станция, и вокзал с буфетом есть, – сообщила одна.

– Ухта это! – потягиваясь и зевая широко раскрытым ртом, объявила Манька Лошадь. – Считай, больше половины проехали.

– О‑о‑о, только‑то! – разочарованно простонали зечки.

– До Африки доехать и вернуться можно, – на ломаном русском языке сказала немка Бригитта Герланд.

– А я бы не вернулась! – воскликнула Света.

– Во! Так вы пропадлы‑контры и есть! Готовы хоть в Африку к черным со своей родины драпать, – с презреньем сплюнула на пол Лысая.

– Тебе там, конечно, делать нечего. Ворью такой лафы, как у нас, нигде на свете нет!

– Слышали? Все слышали? – подхватила Лысая. – Политиканы проклятые везде свою агитацию проводят. Мало им срока дают! Стрелять их из поганого ружья надо!

– Всех перестреляешь, у кого воровать будешь? С голоду помрешь, – под дружный хохот не унималась Света.

В воздухе запахло очередным скандалом. К счастью, в этот момент снаружи раздались удары по засову, дверь откатилась, и в теплушку ввалился сам начальник конвоя в сопровождении двух конвоиров и штатского в белом халате. Из кармана у штатского торчали трубочки стетоскопа. «Врач», – тотчас догадались все.

Неохотно задвигались зечки, вставая «как положено», приветствовать начальство.

– Где больная? – спросил начальник конвоя.

– Здесь, на нарах, – ответила Надя.

– Пусть встанет!

– Она не может!

– Я говорю, пусть встанет, – повысил он голос. Космополитка, через силу, при помощи Нади и Надежды

Марковны, с трудом спустилась вниз. После недолгого осмотра доктор спрятал свои трубочки и повернулся к начальнику конвоя.

– Немедленно в больницу.

– Что, тиф?

– Возможно, – неопределенно сказал врач.

– Быстро помогите собрать ее вещи, – приказал начальник. Через минуту, едва держась на ногах, она уже шла к двери.

– Ира! Соболь! – подбежала к ней Света. – Если встретишь Петьку Якира или Соню Радек, она в Инте где‑то, но теперь ее фамилия Токарева…

– Молчать! – заорал конвоир и толкнул ее прикладом к нарам.

– Скажи им, Стелла Корытная получила десять, – крикнула она через плечо.

Доктор обернулся и посмотрел на нее, потом покачал головой и вышел.

– Сын Ионы Якира! – пробормотал он, спускаясь с вагона.

– Сонька твоя на Инте чалится, – сказала Манька, как только задвинулась дверь за бедной Космополиткой.

– Откуда ты знаешь? – встрепенулась Света.

– Да я с ней на одном лагпункте была, у нее десятка. По пятьдесят восьмой на всю катушку, пункт десять. Только фамилия ее там Токарева. Хотя все знают, что она Радек.

– Манечка, Маня, – чуть не плача, взмолилась Света, – когда ты ее видела?

– Зачем она тебе? Иль кто приходится?

– Она про одного человека может знать, моего друга детства.

– Друга! Небось любовничка?

Но Света не стала доказывать, что друг детства не обязательно любовник, ей было важно узнать свое.

– Дай Бог память… – наморщила свой узкий лобик Манька. – В феврале я ее видела, вот когда!

– На Инте?

– Я в марте освободилась, она еще там была.

– А сюда как ты попала? – уже с недоверием спросила Света.

– Как? Обычным маршрутом через Таганку. Освободилась да и погуляла по прешпекту.

Пионерка засмеялась и запела:

Таганка! Все ночи полные огня!

Таганка! Зачем сгубила ты меня.

Таганка! Я твой бессменный арестант.

– Заткни хавальник, и без тебя муторно, – злобно процедила Манька.

Но Пионерка заголосила еще громче:

– Пропали юность и талант в стенах твоих.

С уходом этапа на верхних нарах освободилось много мест, но никто не спешил перебираться к блатной компании. Боялись не воровства, противно было слышать их пошлые разговоры, пересыпанные матерщиной. Наде невольно приходилось слушать эту болтовню, а песни, что пелись ими, она возненавидела лютой ненавистью. Отвращение и жалость одновременно внушали эти молодые, здоровые, а некоторые из них даже красивые, бабенки и непонятно, как можно попадать за воровство по нескольку раз в тюрьму да еще гордиться своими подвигами.

И уже совсем непонятны были политические. Как можно быть врагом Советской власти или не любить вождя? Говорить о нем скверно, без уважения? С самых ранних дней своей жизни она знала, что там, в Кремле, живет и трудится дорогой всему народу человек. День и ночь он печется о том, как улучшить жизнь страны. Враги то и дело мешают ему, строят козни вредители, затевают войны фашисты, но он уверенно ведет страну к победе коммунизма. Наш великий кормчий, наш рулевой, как нарисовал его художник на плакате «Сталин у руля». И в киножурнале она видела, как стоя встретил зал какого‑то съезда дорогого вождя, тысячью рук аплодируя каждому слову. А в школе? В ее классе на самом видном месте висела вырезка из журнала, где товарищ Сталин по‑отцовски, так ласково, обнимал девочку Мамлакат Нахангову и мальчика Баразби Хомгокова. Каждый хотел бы быть на месте этих счастливчиков. А война? Бросаясь в атаку на врага, они кричали, умирая: «За Родину, за Сталина!» А Зоя? Зоя Космодемьянская. Как это все понять? А в то же время невозможно поверить, что Ира Соболь продавала Родину! Кому? Как? А миловидная, черноглазая Света Корытная, отпетая контрреволюционерка, агитатор и пропагандист, да сколько ей лет? Кажется, с 26 года, девчонка. А Бируте? А те монашки, что сидят в углу под нарами и молятся день и ночь! И уж совсем непонятна пожилая колхозница Нюра, у которой блатнячки утащили мешок с сухарями, пока она выносила парашу. Кроткая, тихая, ее не видно, не слышно, а обвиняется по 58‑й статье, тоже антисоветская пропагандистка. Непонятно!

После «ледового побоища» неуютно почувствовали себя девушки из блатняцкой команды. Их стало мало, им перестали подчиняться, того и гляди заставят парашу тащить на равных с контриками. Не удивилась поэтому Надя, когда однажды около нее уселась сама Манька Лошадь – воровка в законе, уважаемая всей воровской кодлой.

– Инта скоро! – сказала она, дружелюбно поблескивая в сумерках темными, широко расставленными глазами.

– А Воркута когда? – спросила Надя, чтоб поддержать разговор и дать понять, что прошлое напрочь забыто. В душе она была польщена, что гроза всей теплушки пришла именно к ней.

– Воркута – это дальше. Сперва еще Ковжа, Печора, Абезь, потом Инта, а уж потом Воркута.

– А что, и в этих местах лагеря? – Манька присвистнула:

– Еще какие! На Кожве, к примеру, лесоповал – страсть. Зеки там, как муховня дохнут, работа – каторжная, а еда –… На Инте доходяг больше. Интруд.

– Что это, интруд?

– Доход Петрович, значит, индивидуальный труд. Я когда на Воркуте дошла, меня в Инту списали.

– Почему же ты дошла?

– В шахте работать не хотела, вот меня по бурам и таскали, а тем, известно…

«В законе она, работать не положено», – вспомнила Надя и сказала: – Сколько тащимся, и все лагеря да лагеря.

– Считай, от самого Горького: Унжлаг, Каргополлаг, а уж от Котласа сплошь лагеря, до самой Воркуты одни вышки да проволока.

– Что ж ты Рыбинск, Манюня, забыла? – напомнила Лысая.

– А Норильск? А центр вселенной Магадан?

– А Экибастуз?

– А Тайшет? Караганда?

– А Потьма? Темняки? – понеслось со всех сторон.

– Ну, будет вам, все равно всех не сосчитаете, – сказала Манька.

– Сколько же там народищу! Можно подумать, что на воле и людей нет! И за что только? – поразилась Надя.

– Тебе сколько лет‑то?

– Девятнадцать скоро, а что?

– За что взяли?

– Чего взяли? – не поняла Надя.

– Ну, посадили за что?

– Да, в общем, ни за что!

– Вот и они ни за что!

– Как? Ведь там почти все политические, я слышала!

– Ну и чего? Некоторые в оккупации были, кто анекдотец стравил или ненароком Сталина ругнул, да и просто колхозную корову блядью обозвал. Вот тебе и срок. Контрреволюция!

– Известно ведь, нельзя против Советской власти болтать… – и еще хотела сказать что‑то, но запнулась: таким насмешливо‑уничтожающим взглядом посмотрела Манька, что слова застряли в горле.

– Дурочка ты, я вижу!

– Почему это? – обиделась Надя.

– Ты маму свою всегда слушалась?

К чему это она клонит?

– Нет, не всегда.

– Вот и они отца родного не слушались! – в голос заржала Манька, довольная своей шуткой, и, сощурив свои лошадиные блестящие глаза с прямыми ресницами, добавила:

– Я вот тебе чего посоветую: ты лагеря не считай, бесполезняк, труд напрасный, а то на моей бытности парню хорошему срок навесили. Довесок. Он в своем бараке возьми да ляпни вслух: «Земля, говорит, наша родимая, Россия‑матушка, вся проволокой обмотана, да, видно, мало показалось, в Казахстан, да на Север полезли вышки. Спасибо, говорит, отцу родному Сталину. Не оставил ни чукчей, ни комяков без лагерей. Тысячи‑тысяч послал Север осваивать». Через час его к оперу вызывают. Кум ему и говорит: «Что, Епифанов, подсчитал, сколько лагерей?» Тому придурку отказаться надо было, а он: «Да нет, гражданин начальник, разве их перечтешь? Срока не хватит». А кум ему: «Тебе, Епифанов, и правда мало дали, не успеешь пересчитать. А я тебе срочок добавлю, чтоб успел». И что думаешь? Добавил, падло, пять лет и на пятьсот первую стройку отправил.