НА ЭТАП 2 страница

– Где мы? Чего стоим?

– Приехали! Скоро вызывать будут, – послышалось из соседнего купе.

И действительно, вскоре пришел конвоир с раздатчиком, выдали по большому куску хлеба, граммов по 400, а то и больше, без баланды и селедки.

– Хлеб на целый день, – предупредил раздатчик, а вертухай, запирая дверь, сказал:

– Всем собраться, быть готовым на выход.

– Шире шаг, с вещами на парашу, – пропела Мэри, и первая оказалась внизу у выхода.

Загремели ключами, завизжали железные двери, забегали конвоиры. Туго натягивая поводки, прошли трое с собаками. Три немецкие овчарки важно шествовали в ногу со своими проводниками, не обращая внимания на припавших к решеткам зечек. Им, этим дрессированным псам, нужны только бегущие, на сидящих в клетках они не смотрели.

Выпускали не всех, выборочно, по формулярам, руководствуясь им, одним известными предписаниями.

Вызвали Михайлову, Надежду Николаевну, 1930 года рождения, статья 74 через 17, срок 7 лет, и Надя, уже готовая, ловко протиснулась с мешком в коридор, где стояли с вещами женщины. Недалеко от себя она увидела Муху‑Зойку и хотела было окрикнуть ее, но в это время Зойка обернулась и, радостно помахав рукой, стала пробираться к ней, расталкивая стоявших.

Мэри припала к решетке:

– Попутного беспутного!

– До свиданья, Мэри, всем до свиданья, – Надя нагнулась к решетке, чтоб попрощаться с баптисткой.

– Помогай тебе Бог! – ответила та из темноты.

– Прекратить разговоры, шагом марш на выход, – скомандовал подскочивший к ним конвоир, в котором все узнали воришку.

– Не обхезался с молочка, а? – крикнула ему Мэри.

– Го‑го‑го! – пронеслось по вагону, но он даже не обернулся, так был занят, считая по головам проходивших к выходу зечек.

– Ворон ворону глаз не выклюет, – мрачно изрекла вслед ему Христова невеста.

Подножка вагона оказалась высоко над землей, и Надя больно ударилась коленом о чемодан, который не успела забрать впереди прыгнувшая женщина. Следом за ней должна была соскочить пожилая зечка со сроком 15 лет, 5 по «рогам», со статьей 58, 1а, 10, 11 и еще что‑то, чего Надя не успела расслышать. Потирая ушибленную ногу, она обернулась, чтоб помочь ей, (хоть враг, но все же пожилая, чем‑то на маму похожа), но не успела протянуть руки, как конвоир прикладом оттолкнул ее.

– Назад, встать в строй!

– Помогите же ей! – в бессильном гневе крикнула Надя.

– Поговори еще! – окрысился конвоир.

Женщина долго прицеливалась, задерживая разгрузку, как бы половчее прыгнуть, но неуклюже упала и вскрикнула. Подняться на ноги она не смогла.

– Встать! – заорал конвоир.

– Не могу, у меня, кажется, сломана нога, – проговорила женщина, сморщив от боли лицо.

– Поднимите ее! – приказал он.

Надя и Зойка взяли ее под руки и попытались поднять, но напрасно. Идти она не могла, ступня ее левой ноги была вывернута пяткой наружу, вбок, и свободно болталась.

По строю пронесся ропот недовольства.

Подбежал начальник конвоя. – В чем дело? Почему задержка? – Женщина ногу сломала! – объяснила Надя.

Лейтенант узнал ее и сразу сбавил тон.

– Идти не можете?

– Пристрелите меня, умоляю вас! – простонала женщина и повалилась навзничь.

– Быстро сюда врача, санитаров! – приказал лейтенант, – остальным продолжать разгрузку.

Тотчас один охранник сорвался бегом по путям к красному кирпичному зданию, недалеко от головного вагона. Женщину со сломанной ногой кое‑как оттащили с вещами в сторону, разгрузка вагона шла своим чередом.

Пока ждали врача, этапницы негромко переговаривались меж собой.

– Это жена известного академика Соколова.

– Не академика, а профессора.

– И совсем не профессора, это жена маршала Тухачевского. «Болтушки! Говорят, сами не зная что, – возмутилась про себя Надя, отвернулась от них и стала рассматривать вагоны. Где‑то там остался немецкий генерал, а скорее всего, его забрали раньше нас, ночью, пока стоял поезд. Мужской вагон тоже опустел», – соображала она, глядя на открытые настежь двери вагона. Потом она повернулась: «Может, кто из знакомых по камере?» И верно, через несколько рядов от нее стояла «космополитка безродная» Соболь и еще одна женщина из ее камеры, тоже политическая, кажется, нерусская, не то полька не то литовка.

Минут через двадцать или поменьше пришли трое в белых халатах, сзади трусил с автоматом конвоир. Один из них, седой с мрачным лицом, видно, доктор, два других с носилками помоложе– санитары. Все в белых шапочках. Седой нагнулся и осторожно потрогал ступню женщины, а затем пощупал пульс.

– Нашатырь, – сказал он коротко санитарам.

Вдохнув несколько раз кусок намоченной нашатырем ваты, женщина открыла глаза и застонала.

– Ну что? Следовать может? – озабоченно спросил лейтенант, начальник конвоя.

Врач выпрямился во весь свой высокий рост, посмотрел на него сверху вниз, пожевал губами и распорядился:

– Срочно в операционную!

– Под вашу ответственность! – пригрозил лейтенант. – Берите формуляр, надо оформить акт передачи. Врач еще раз кинул на него взгляд, полный неприязни и презрения, но, ни слова не сказав, повернулся и пошел за носилками.

Выгрузка остальных закончилась быстро.

– Спешат вертухаи, сбились с расписания, – сказала Муха.

– Почему вертухаи? Вертухаи, которые на вышках стоят, вертятся. А это доблестные воины – конвой, охрана! – поправила Муху темноглазая блатнячка с наколкой на руке в виде сердца, пронзенного стрелой, и надписью «люблю Толю», которую Надя успела заметить, когда та поправляла платок на голове.

Как только с подножки вагона спрыгнули последние и встали с вещами, два охранника с собаками с обоих концов вагона прошли по коридору.

– Отставших ищут, – может, кто в сортире притаился, бежать, – пояснила всезнающая Муха.

Таких не обнаружив, доложили начальнику. Лейтенант повернулся лицом к строю и, гордо выпятив грудь, гаркнул, что есть силы:

– Слушать мою команду!

Все замолкли, и даже собаки перестали брехать и чесаться.

– Построиться! Разобраться пятерками! Стоять смирно! Прекратить разговоры! Шаг вправо, шаг влево считаю попыткой к побегу, – тут он сделал паузу и оглядел строй зечек, давая им время осмыслить услышанное, затем, еще возвысив голос, добавил – Стрелять буду без предупреждения. Ясно?

– Я‑я‑сно, – вяло и недружно ответили ему. Одна Зойка Муха натужно заорала громче всех. Лейтенант метнул неодобрительный взгляд в ее сторону и зашагал вдоль шеренги.

– Шаг вправо – агитация, шаг влево – провокация, прыжок вверх – пропаганда, удар попой об дорогу–побег. Стреляю без предупреждения, – передразнила его Муха, как только он отошел подальше.

Долго стояли, переминаясь с ноги на ногу, чего‑то ждали. Но вот паровоз, неожиданно пронзив воздух резким свистком, дернул вагоны и, увозя оставшихся зеков в клетках‑купе, покатил вдаль. Оттуда, со стороны кирпичного дома, показался отряд военных, человек с десяток или больше.

– Вот и смена конвою прибыла!

– Опять считать будут, – заговорили старожилы. – Скоро поведут куда‑нибудь.

Всю процедуру передачи Надя не видела, она происходила далеко от нее. Новый начальник конвоя, тоже лейтенант, но старший, хотя видом помладше, недовольно оглядел этап. Женщины замерзли и сбились в кучу для тепла, нарушив при этом предписанный порядок в строю. Ветер вдоль полотна железной дороги мел пронизывающий до костей. Только собакам было нипочем, они повизгивали, не то от голода, не то от скуки, что некого преследовать, никто не пускается в побег.

Наконец, оглашая воздух гудками, в клубах пара подкатил новый состав.

– Карета подана, господа! – сказала неугомонная Муха.

Пассажирских в нем было всего два вагона, остальные пустые открытые платформы и три телячьих теплушки.

– Где ж нас разместят, столько народу в двух вагонах, опять на сплошняках? – недоумевала Надя.

Каково было ее изумленье, когда теплушки остановились прямо перед колонной, и Муха прошептала:

– Теперь держись, бросайся с ходу наверх!

– Куда? Мы что, в телятниках?

Муха только головой покрутила: «Шизик!»

Между тем конвоир ударил один и другой раз прикладом по засову, отодвинул его, подналег на дверь и залез вовнутрь теплушки. Было видно, как тщательно он потыкал своим штыком во все углы, ворох сена на полу и даже потолок. Потом ему подали кувалду, и он опять поколотил все стены и особенно старательно каждую доску пола.

Надя широко раскрытыми глазами смотрела на непонятные действия и все же решилась спросить Муху:

– Зачем это он делает?

– Клопов бьет, чтоб в дороге нас не беспокоили, – вполне серьезно ответила громко Муха.

Какое ни грустное зрелище представляло собой сборище зечек, все, кто слышал, разразились неудержимым хохотом. Тотчас явился конвой.

– Прекратить смех!

Подскочил лейтенант, начальник конвоя, зыркнул на Муху:

– В чем дело? Почему шум?

– Вот, гражданин начальник, девушка, артистка наша, клопов боится, а мы…

– Что‑о‑о? – выкатив глаза, заорал он во всю мочь.

– Клопиков опасается, – повторила Муха, умиленно заглядывая прямо в вытаращенные глаза.

Лейтенант круто развернулся к строю.

– Прекратить разговоры, я вам покажу смешочки! – и быстро зашагал вдоль рядов, зная, чем оканчиваются подобные пререкания с блатными. Последнее слово всегда за ними. Сделают посмешищем.

Наконец все три телятника были тщательно проткнуты и побиты кувалдой. Не обнаружив ничего подозрительного, конвоир доложил о готовности теплушек следовать предписанным маршрутом.

Началась посадка.

– Держись рядом, я те место займу, – шепнула Муха и, работая плечами и локтями, одна из первых ловко вскочила в вагон.

В широко раздвинутую дверь были видны встроенные вторым этажом сплошные нары, влево и вправо – лучшие места, куда так стремилась попасть Муха, а она‑то всегда знала, где получше.

Как ни подгоняли окриками зеков, «Быстрей! Шевелись! Поворачивайся!», посадка заняла много времени. Прежде чем подняться в вагон, что было совсем непросто из‑за высоты, нужно назвать фамилию, имя и прочее, после чего формуляр передавался новому офицеру – начальнику конвоя, который с новой бригадой конвоиров доставит этот этап к месту назначения. Таким образом происходила не только посадка по вагонам, но и передача заключенных по счету другим сопровождающим охранникам. Все эти тонкости отмечала про себя Надя одна, как ей казалось. Другим было безразлично, кто будет их охранять, – без охраны не останутся, важнее занять место на верхнем сплошняке или хотя бы у печки‑буржуйки, ржавая, закопченная труба которой торчала в грязном оконце. Многие были по второму или даже по третьему сроку и хорошо изучили законы и правила лагерной жизни. Остальные долгосрочники за время долгого пребывания успели походить по этапам и тоже кое‑чему подучились. Новичков‑первосрочников было немного. Они легко узнавались по растерянным лицам. Забравшись в вагон, Надя увидела на верхних нарах Зойку Муху.

– Давай сюда! – крикнула она.

Так, благодаря стараниям Мухи, Надя очутилась на одном из лучших мест. Третье от стены на правой стороне в левом углу. Не холодно и не в середине, где господствовал уголовный мир. Нерасторопным новичкам, пожилым и контрикам остались места внизу у параши и дверей. Надя огляделась вокруг. Точно в театре, в два яруса, дверь – сцена, в бенуарах – блатнячки. У самой двери она увидела Космополитку. Муха тоже заметила ее:

– Херово ей будет, – сказала она. – Из дверей несет, и парашу выносить будут, и раздача. Херово!

– Давай, возьмем ее, чуть подвинемся, теплее будет, – предложила Надя.

– Чиво? Куда еще! – завозились, протестуя, соседки, но она, не слушая их, крикнула:

– Соболь, Ирина! Давайте сюда! Здесь место есть.

– Вот свое и уступишь, – разозлилась Зойка.

– И уступлю, – ощетинилась Надя и протянула руку, помогая Космополитке взобраться наверх при злобно‑раздраженном гуле правого крыла и середины.

– Хватит зудеть, человеком надо быть, – сказала она ворчащей Зойке. – Помнишь, как Розяка фиксатая тебе наказывала?

При имени Розяки фиксатой воровки насторожились, пристально изучая левый угол.

– А мы Розяку фиксатую здесь не кнокаем, – раздалось с правой стороны, но все же, еще немного пошипев, замолкли. Стали устраиваться.

– Вещи под голову клади, чтоб ночью не разворовали, – командовала Муха, быстро сменив гнев на милость. В сущности, она была добрая и отзывчивая. И не могла долго сердиться на то, что сама только что сделала – втащила на блатные места Надю.

Начальник конвоя поднялся на подножку и заглянул вовнутрь вагона, потом спрыгнул и сказал:

– Готово!

Двое солдат‑конвоиров задвинули дверь, было слышно, как снаружи забивали засов. Этапницы перестали галдеть, притихли.

«Почему же никто не плачет, не бьется головой о стену, уезжая в такой далекий край и, быть может, навсегда? Есть у них родные, друзья, любимые?»–думала Надя, глядя, как отупелое безразличие овладело большинством и только нагловатые уголовницы чувствовали себя по‑хозяйски. Верно, что тюрьма и этапы – их дом родной. Большинство этапниц называли одну и ту же статью 58а, 58б, 588, 5810, 5811, и какие‑то прямо несусветные срока: 10, 15, 20, 25 лет и еще какие‑то довески в виде поражения в правах, высылки и других административных взысканий. Надя уже знала, что эти статьи даются «врагам народа», «космополитам безродным», «шпионам иностранных разведок» и «болтунам», но почему их так много? Ей хотелось поговорить с ними, спросить, почему они стали врагами, «продавали Родину» американцам или еще кому‑то? Наконец, за что готовились убить «друга детей», любимого вождя товарища Сталина? И в то же время это как‑то не вязалось с усталыми, измученными женщинами, смирными и совсем не воинственными. Ее размышления были грубо прерваны толчком в спину.

– Э! Оглохла? Я говорю, похлять не мешало бы, котомкой пошуруди!

– Чего? – не поняла Надя.

– Я говорю, не мешало бы батоном подавиться, сметаной отравиться, – весело сказала Муха.

– А! – догадалась Надя. – Ну и нюх у тебя! Настоящая Муха! – и полезла в свой мешок.

Как раз накануне этапного дня Зинаида Федоровна, еще не зная о нем, наугад, по наитию свыше, принесла передачу: кое‑какие продукты и теплые вещи. Кроме Нади, продуктов ни у кого не было. Зойка Муха – детдомовка, у Космополитки кроме пайки, тоже ничего нет, и она была рада поделиться с соседками.

– Ты, керя, сильно не бросайся сидором, самой голодать придется. Тащиться будем не меньше месяца, – предупредила Зойка, когда Надя вывалила содержимое продуктовой сумки рядом с собой.

– Ешьте, девчата, – пригласила она, – на месяц все равно не хватит. Авось с голоду не дадут помереть, – и вспомнила тетю Маню: – «Рука дающего да не оскудеет».

– Рука берущего да не отвалится. Это точно, – подтвердила Муха, отправляя в рот кусок копченой колбасы.

Космополитку надо было уговаривать, прежде чем та взяла кусочек сыру и печенье. Больше – наотрез отказалась.

– Ни за что, – сказала.

Муха неприязненно покосилась на конкурентку:

– Вот еще! Уговаривать надо!

В первую же ночь у Нади из‑под головы украли из мешка остаток сыра и колбасу.

– Я говорила, ешьте! Вот вам, теперь за ваше здоровье съедят!

Зойка пришла в бешенство:

– Суки позорные, падлы, проститутки.! – бесновалась она. – Сейчас педерасткам шмон устрою, найду – пасть порву!

– Найдешь, ищи в параше! – завопили жители правого крыла.

Из угла приподнялась фигура. При свете тусклой, засиженной мухами лампочки было видно, что это немолодая, со скуластым, надменным лицом женщина. Брови ее, как две черные пиявки, изогнулись вопросительно дугой.

– Кто же там так скандалит? – спросила она, медленно чеканя каждое слово. – Это ты, Муха‑цокотуха?

При виде ее Муха сразу остыла и сжалась:

– Кешар увели из‑под головы.

– Заткни хлебало, а то слетишь к параше, другие тоже желают кушать, – еще спокойнее произнесла женщина и опять улеглась на свое место.

– Кто это? – понизив голос, спросила Надя.

– Кто я? – услышала женщина. – Спроси Муху, она знает!

– Манька Лошадь это, в законе она, понятно? – зашептала Зойка в самое ухо Наде. – Тут все под ней на цирлах бегают.

– Это она вам начальство, а я незаконная, – громко, во всеуслышание, заявила Надя.

– Ну, ты, не очень… знаешь, – отшатнулась от нее Муха. – Мне не личит с ними заводиться.

– Еще бы, свои все, – пробормотала Надя, но про себя подумала – «это я пришей кобыле хвост – ничья».

Утро началось с поверки. Конвоир согнал всех в одну сторону, приказал построиться по двое, тем временем другой, с кувалдой, полез наверх и поколотил каждую доску отдельно, потом стены и потолок, затем спустился на пол и еще побил пол.

– Всех перебили, спите спокойно! – объявила Муха. Кое‑кто несмело засмеялся, вспомнив вчерашний инцидент.

– Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, – сказала молоденькая политическая зечка, которую все называли Света.

– А вы не смейтесь, – шепотом сказала маленькая бытовичка с тремя статьями. – Были случаи побегов через проломы в полу и даже через крышу на полном ходу!

– Неужто? – насмешливо округлив глаза, удивилась Света.

– В натуре были, – подтвердила Муха. – Только не ваш брат, контрики‑болтуны, – с презреньем покосилась она на Свету. – Бежали законники, и многие с концами.

– Чудо‑акробаты! – снова восхитилась Света.

– Иль от безнадеги, – не приняв насмешки, уточнила Муха.

– Как это, от безнадеги? – решилась спросить тихонько Надя.

– Как это? Что это? Мне уж объяснять осточертело, – раздраженно воскликнула Муха и отвернулась.

Пионерка охотно пустилась объяснять:

– Вот, скажем, у вора‑рецидивиста по нескольким статьям четвертной сроку, еще за побеги, в карты, может, начальника какого проиграл, того и наберется лет на сорок – чего ему ждать? Удастся – хорошо, а нет, один…! такого в побеге обязательно пристрелят, коли поймают. Поняла?

– Поняла!

Страшный, непонятный мир открывался перед ней. Сорок лет срока освобождают человека от подчинения законам. Он живет как бы без узды, разрешая себе все недозволенное. Его не расстреляют – расстрелы отменены (В 1945 году по указанию Сталина, смертная казнь в СССР была отменена), а там какая разница: 35‑40‑45, хоть сотня! Такой убьет, глазом не моргнув.

Дальше размышлять не пришлось: конвоир облазил все закоулки, ощупал все узлы и котомки, осмотрел чемоданы и содержимое мешков и скомандовал:

– По одному, переходи на ту сторону!

Всех пересчитали по головам и велели стоять на другой стороне, пока кувалдой не была проделана та же работа слева.

Двое зечек, зажимая носы и отворачивая головы в сторону, потащили парашу.

– Ишь, носы заткнули! Свое несете, свое не пахнет, – захихикали с верхних нар.

Потом подкатили тележку с бачком, и солдат в грязном, замусоленном переднике стал разливать черпаком баланду.

Каждому алюминиевая миска, до краев наполненная, так, что купался большой палец с черным ногтем, в овсяной жидкости. Ловко прицеливаясь, раздатчик шлепал в нее кусок ржавой селедки– голову или хвост, середины не было.

– Ложки и миски всем сдать обратно, не досчитаю, устрою шмон, – предупредил он и оделил всех ложками и пайками хлеба.

До баланды никто не дотронулся, все со злорадством наблюдали, как, собирая миски с ложками и усердно пересчитывая их, раздатчик облил серой жидкостью фартук, брюки и даже сапоги.

– Погодите, подлюги, я вас ужо накормлю, – отборно матерясь, пригрозил он. – Ишь, зажрались, курвы!

Полутораведерный чайник, нечаянно или с намерением облитый керосином, завершал утреннюю трапезу. То же самое повторилось вечером. Двухразовое «питание» какой‑то мудрец нашел достаточным для бездельников, которые все остальное время могли спать. «Кто спит, тот обедает во сне», – сказал один из героев Дюма. Так кстати припомнилось Алешкино любимое изречение!

Потянулись однообразные, ничем не занятые (кроме «молебна» два раза в день, так зечки называли поверки) дни. Уже выяснилось, у кого какая статья, срок, и шебутные блатнячки без стыда и совести хвастались своими похождениями на воле. Политические держались особняком, их было много, а потому воровайки их не трогали. Иногда, правда, очень редко, они пели. Света, Космополитка и еще две москвички пели вполголоса чудесную песню о бригантине, подымающей паруса в далеком флибустьерском море. И была эта песня такой завораживающей, что хотелось плакать от тоски и печали, и даже озорная Муха затихала и слушала.

«За что они здесь?» – мучил Надю неотвязно один и тот же вопрос. – Пожилые и средних лет, молодые и совсем юные, что они натворили?»

Только спрашивать их было бесполезно. И не то чтоб они скрывали свои деяния, нет, как раз наоборот, но отговаривались одним: «Ни за что ни про что» или: «Сама не знаю». Все же Надя однажды набралась храбрости и попыталась спросить Космополитку, благо та лежала рядом. Спросила и испугалась: «Пошлет она меня куда подальше». Но «космополитка безродная» Соболь только грустно улыбнулась в ответ и села на нарах:

– Веришь ли? Сама не знаю.

– Так уж и не знаете?

– Скорее всего за то, что мужа своего очень любила.

– Ну… – с недоверием протянула Надя. – За это не сажают.

– Еще как сажают‑то! – вмешалась Пионерка. – За мужей, я знаю точно, многие пострадали. – Она перелезла через Муху и села рядом. – Мне рассказывали, до войны целые этапы одних жен были.

«Верно, туда угнали и маму Ксаны Триумфовской», – почему‑то решила Надя.

– Мужик наворочает делов, а баба с ним тоже в ответе. Муж да жена одна сатана, – продолжала Пионерка. (Муха объяснила, что свое прозвище «Пионерка» она получила за доступность к своему телу: то есть пионер‑всегда готов!)

– Права, правду говоришь, муж да жена одна сатана, – с грустью согласилась Космополитка.

После такого разговора Надя даже зауважала эту Соболь. «Пострадать за любовь! Так возвышенно, так романтично!» – казалось ей.

Тем временем голод и холод с каждым днем все сильнее заявляли о себе. Давно подъелись запасы, у кого были. Хлеб съедался до крошки, и баланда не оставалась в мисках. Надя, давясь, съедала кусок ржавой селедки и, ненавидя ее всей душой, клялась себе, если будет когда‑нибудь на свободе, никогда, никогда не станет есть селедку. Сено уже не спасало от холода нижних, зечки мерзли, особенно по утрам. Верхний ярус тоже сдвинулся поплотнее к середине, изо всех щелей несло холодом. Зима наступала с севера, куда двигался этап.

Первой подняла голос Манька Лошадь. Она и впрямь была похожа на лошадь. Лицо узкое и длинное, широко посаженные темные выпуклые глаза с бахромой прямых, очень густых ресниц и безгубый большой рот с крупными зубами – точь‑в‑точь лошадиная морда.

На исходе была вторая неделя, когда во время «молебна» Манька тяжело прыгнула с нар и подошла вплотную, подбоченившись, к конвоиру. Вид у нее был грозный и решительный настолько, что конвоир отпрянул и схватился за свой автомат.

– Назад! Не подходи близко, стрелять буду! – заблажил он, видимо, испугавшись.

– Кому ты нужен! – с видом глубочайшего презрения сказала Манька и сплюнула окурок на пол. – Мы требуем начальника конвоя! – заявила она.

– Чего еще?

– Не твоего ума дело, – смело нагрубила ему Манька, безошибочно угадывая в нем новичка. Она уверена, победа будет за ней. Он почти мальчишка‑новичок, она – старая профессиональная воровка‑рецидивистка.

– Не позовешь, откажемся от пищи, объявим голодовку!

– По мне хоть все вы тут провалитесь, – рявкнул один из них и злобно заколотил потолок кувалдой.

Но Манька не сдавалась. Она встала рядом с нарами, где он работал кувалдой, сложила на груди руки, перебирая тонкими, холеными пальцами.

– Я долго тут стоять буду? – заорал солдат‑раздатчик. – Берите миски и кончай базар!

– Бунтуешь, значит? – спрыгнув с нар, крикнул ей конвоир, на всякий случай сохраняя дистанцию между собой и Манькой. – А за бунт знаешь что с вами будет?

Надя похолодела: отказаться сейчас от хлеба с кипятком было совершенно немыслимо, да и баланду с селедкой уже никто не швырял обратно.

– Выведем в лес, да перестреляем, как собак! – закипел яростью конвоир.

– А ху‑ху не хо‑хо? – в ответ раздалось дружное с верхних нар.

– Да что вы, бабы, взбесились? Чего вам надо‑то? – уже примирительно спросил раздатчик.

– А то, что положено! Топить надо в теплушках! У нас уже больные есть!

– Вот‑вот вспыхнет эпидемия, – кричали с левой стороны.

– Вы угля не даете, да еще расстрелом угрожаете!

– А‑а‑а, – облегченно протянул конвоир. – Так бы сразу и сказали! – И еще для порядка поколол охапку сена на полу. После всех процедур, уже вылезая из вагона, он обернулся.

– Дадим угля!

– Хоть мелкого, но до…! – ответили ему хором воровки.

– Во оторвы! – с восхищением замотал головой конвоир и задвинул дверь.

Непременный атрибут всех тюрем и этапов «Друг Параша» выносилась на стоянках до «молебна», раз в сутки. Обязанность не из приятных, но шла нарасхват. Игнорировали парашу только зечки в законе и кое‑кто из пожилых, кому не под силу было тягать увесистую посудину. Остальные с удовольствием выбирались из вонючего вагона, всем хотелось дыхнуть свежим воздухом, а заодно и узнать, где стоим, где находимся. В очередной вынос конвоир не отпустил женщин.

– Идите за мной, – и пропустил их вперед, вдоль вагонов. Куда их повели, никто не знал, потому что другой охранник поспешил задвинуть дверь и заложил засов. Гадали всякое: может быть, отвечать за Манькину дерзость? И только Пионерка угадала.

– За углем их повели, к паровозу.

И точно. Вскоре женщины вернулись, с трудом таща ведра, полные угля. Ссыпали в угол около «буржуйки» и пошли еще раз. Потом сходили за дровами. Уголек без дров не разожжешь нипочем.

Больше часу бились старожилы, безуспешно стараясь затопить печурку, и наконец уголь затлел и разгорелся. Оживились зечки. Оказалось, так мало надо, чтоб поднять настроение. Всего‑навсего тепло. Приятно было смотреть на раскаленные докрасна чугунные бока «буржуйки». Жизнь уже не казалась безнадежно пропащей.

– Вы особо уголек не сыпьте, понемногу. Вертухай хороший попался, а другой ни в жизнь не поведет! – предостерегла Пионерка.

– В натуре, понемногу! Нечего Ташкент устраивать. Иной хмырь попадется, зимой снегу не выпросишь, – поддержала Муха.

Скверно было то, что ничего нельзя увидеть. Высоко от пола маленькое окошко с прутьями, да еще труба от буржуйки туда просунута, теперь уже горячая, рукой не тронешь. Однако через некоторое время зечки все же приноровились по очереди смотреть в просвет меж прутьев и трубой. Пододвинули к окну парашу, перевернули крышку и вставали на нее. Тогда можно было смотреть на Божий свет и сообщать о виденном, не забывая при том, что каждый миг крышка могла перевернуться.

– Девочки! Свободы не видать, подъезжаем к Кирову, – доложила хорошенькая голубоглазая воровка, обритая наголо, по прозвищу Лысая. (Не за вшивость, – объяснила всезнающая Муха. – У мужиков в бараке попутали.)

– Киров! Бывшая Вятка! Туда и до революции нашего брата гнали, до сих пор остановиться не могут, – сказала одна политическая, седая, статная женщина, Надина тезка, тоже Надежда, по отчеству Марковна.

Манька Лошадь, гордая своей победой, важно вставила свое:

– Пересылка тут, этапы формируют на север, кого в Архангельскую область, Каргополаг, кого в Коми: Печору, Инту, Кожву, Воркуту.

– Господи! Да сколько ж этих лагерей? Куда ни кинь, одни лагеря. Послушаешь вас, так, выходит, весь Советский Союз – сплошные лагеря, – ужаснулась Надя.

– Так оно и есть, – откликнулась Космополитка. – Это наш коммунистический рай.

– В ад бы попасть, может, там посвободнее у чертей, чем в раю, – засмеялась Света.

– Попадешь, – мрачно произнесла Манька из своего закутка. – Вот угодишь на лесоповал или, в шахту – узнаешь, где ад, каков он.

– Человеку, побывавшему в Лефортово, сам черт не брат! – весело воскликнула Света. Она вообще много смеялась и громко разговаривала со всеми.

– В Сухановке не лучше, – возразил кто‑то снизу.

– Спорю с любым, лучшая тюрьма на белом свете находится на площади Дзержинского в Москве. Дорогая Лубянка! Я там за год узнала и прочла столько! Больше, чем за всю жизнь! – восторженно заявила Космополитка.

– Ну, вот что, контры! Кончайте свою болтовню. За недонос тоже срок мотануть могут, а я неграмотная, написать на вас не смогу, я вместо фамилии своей крестик ставлю, – оборвала молчавшая до этого Пионерка.

– Чего тебе бояться, керя, подмахнешь разок оперу и все дела, – пошутила Муха.

– Махала б я, да очередь твоя! – зло огрызнулась Пионерка.

– Махнула бы! Не зажала промеж ног, да некому, – вздохнув, сказала Муха.

В наступившей минутной тишине было слышно: протяжно и долго гудел паровоз, замедляя ход. Затем, рванув два–три раза вагоны, состав остановился.

– Точно, Киров! – объявила Лысая. – Вертухаи на платформе шнырят, темно стало, не видно ни хрена, – и спрыгнула с параши. Часов ни у кого не было, и времени никто не знал. Так, приблизительно определяли – первый «молебен» в 7 утра, второй около 6‑ти вечера. Где‑то ближе к ночи послышался лязг ключей, замков, засовов, и дверь с поросячий визгом откатилась.