Федеральное агентство по образованию 27 страница

- И ты туда же, старая карга! Нет чтобы задобрить хозяина. Может, он заспался, не послать ли к нему красную девицу, чтоб разбудила.

- Зачем же девицу посылать? Нынче такие пошли девицы, что и разбудить не сумеют. Уж чего лучше, когда бабка разбудит - и тормошить не станет и не испугает.

- Это такая-то, как ты?

- А хоть бы и такая? - улыбаясь, отвечает Оришка.- Разве испугаю?

- Да тебя не то что человек, сам черт испугается. Не знаю, как это Кирило до сих пор не сбежал от тебя на край света.

- А вы все такой же. Каким были, таким и остались,- шмыгнув носом, говорит Оришка.- Вам бы все смешки... ну вас!

Может, они еще долго пошучивали бы, если бы с улицы не донесся какой-то шум и говор. Христя выглянула в окно - от дворца к дому шли какие-то люди.

Тут были и глубокие старики и молодые мужики, пожилые вдовы и молодицы, которые несли на руках младенцев и вели ребятишек побольше за ручку. Народу набралось человек двадцать. Подойдя к крыльцу; они окружили его, мужики сняли шапки, бабы склонили головы, дети боязливо озирались по сторонам. Все были такие оборванные и обтрепанные, загорелые и запыленные, точно бродячие цыгане. На лицах у всех уныние, в глазах - горе и печаль.

Солнце так ясно светило и сияло, пташки весело щебетали, а они, понуря голову, стояли, как каменные. Казалось, совершив тяжкое преступление, они пришли теперь с повинной.

- Что это за люди, чего они пришли сюда? - спросила Христя.

- Да это из слободы, по делу.

- По какому делу?

Оришка, сделав вид, что не слышит, поспешно вышла из комнаты.

- Зачем пришли? Что скажете? - раздался на крыльце голос Колесника.

Он как встал с постели, так и вышел к ним - раздетый, с раскрытой грудью, в одном нижнем белье.

Все низко поклонились. Детям-несмышленышам матери руками наклоняли головки, шепча: "Кланяйся пану".

- Доброго здоровья, пан. С приездом! - не поднимая голов, нестройно сказали мужики.

- Ну, ладно, ладно. А дальше что? - с пренебрежением отнесся к этому приветствию Колесник.

Толпа колыхнулась, стала переминаться. И вдруг все, как подкошенные, повалились Колеснику в ноги.

- Батюшка! Смилуйся! - в один голос простонали они.

- А? Да это рыбаки? - подмигнул Колесник.- Те, что самочинно в пруду рыбу ловили так, как будто она ихняя.

- Сударь! - сказал седой, как лунь, старик с бородой, который стоял ближе к крыльцу.- Издавна уж так повелось. При князьях еще так было. Никто никогда не запрещал ловить рыбу. Оно и понятно, вода ведь... набежала себе... вот и стал пруд... Рыба завелась... Никто ее не разводил - сама она, а может, птицы икру занесли. Мы ведь как думали? - господь для всех плодит.

- О-о, вы думали!! Серые волки, надели овечью шкуру да такие тихони стали... А когда вам сказали не ловить рыбу, вы что тогда пели?

- Ваша милость! - послышался женский голос.- Неужто эта рыба стоит столько, сколько с нас присудили?

- А это что за канарейка запела? - ища глазами виновную, спросил Колесник.

- Это я, батюшка, говорю,- смело выступила вперед еще молодая баба, держа за ручку маленькую девочку.

- Ты? О, из молодых, да ранняя! Молодо, зелено, а уж с ребеночком! Умна, что и говорить! Уж не от солдата ли в приданое получила? Да и ума не от него ли набралась?

Баба покраснела как кумач, впалые глаза ее загорелись гневом, но тут же погасли.

- У меня, пан, муж есть,- подавив обиду, ответила молодица.

- Так это он подучил тебя идти ко мне с ребенком? Ишь какой умник! А что, если б я...- Тут Колесник сказал такое, что даже старики вылупили глаза, а он, не обращая на это внимания, еще стал допытываться: - Что бы тогда запел твой муж? Наверно, тут же бы меня поднял на вилы?

Молодица вспыхнула. От обиды вся кровь бросилась ей в лицо; глаза загорелись.

- Вы бы, пан, хоть стариков постыдились,- гневно сказала она и отступила назад.

- А что, не нравится правда? Спряталась. Правда глаза колет,- еще более сердито заговорил Колесник.- Черт бы вас подрал! - стал он уже просто кричать.- Все вы такие. Все одинаковые. До чужого, как собаки, лакомы. А если б я на ваше польстился? Ведь ты бы первая глаза мне выцарапала. Так бы своими погаными лапами и вцепилась!.. Теперь вы тихони, когда я вас к рукам прибрал. Теперь в ногах у меня валяетесь, а тогда? Вон с моего двора, такие-сякие! - крикнул он так, что стены в доме задрожали.

Толпа всколыхнулась. Завопили перепуганные дети; вслед за ними заплакали бабы.

- Что же вы молчите? Что ж вы ничего не говорите, не просите... как немые, в ногах валяетесь,- с болью в голосе и со слезами сказали бабы мужикам.

- Смилуйтесь, сударь,- ведь мы и так уж двести рублей заплатили. Откуда же нам взять еще три сотни? - начал старик.

- Это уж ваше дело... Я вам с самого начала говорил: хлопцы, так нельзя. Хотите жить в мире, вот вам огороды, пруд... хоть топитесь в нем, мне все равно. Но только за это окопайте мне лес рвом. А вы мне что на это? Дашь тысячу, так окопаем. Слыхано ли дело? Тысячу рублей за то, чтобы рвом лес окопать? Да за тысячу рублей вас всех можно купить со всеми потрохами! К огородам я прикинул вам еще сотню - не взяли? И не нужно! Отдавай назад огороды! Не смей в пруду рыбу ловить! Не хотите? И без вас найдем землекопов. За те денежки, которые я с вас слуплю, найдутся охотники лес окопать. Не хотите? Еще не то будет. Не то! Воды из пруда не дам! Копайте себе колодцы, чтоб у вас своя вода была. Пруд мой и вода моя!

- Да она, сударь, божья,- раздался голос в толпе.

- Божья? А вот увидите, божья или моя? Увидите, я вам покажу, чья она!

- Да что там, мы уж видели,- со вздохом сказал старик, поднимаясь с колен.- Мы уж все видели, что было... А что дальше будет - один бог знает... Пойдем, хлопцы! - И он медленно пошел прочь.

За ним, понурившись, двинулись остальные. Тяжелый вздох вырвался из груди у мужиков, бабы тоже завздыхали, подавляя слезы, а дети подняли отчаянный рев. Медленно и уныло уходили они все со двора вслед за стариком, который, свесив голову на грудь, брел, шатаясь, как пьяный, впереди. Так провожают покойника, который был заслуженным человеком, или родственника, приговоренного к смерти. Христя все стояла у окна и смотрела на толпу. Она слышала, как обидел Колесник молодую бабу, как насмеялся над ней, она видела, что еще горше обидел он всех мужиков. Ее охватила такая невыносимая тоска, в сердце проснулась такая жалость, какой она до сих пор никогда не испытывала. Мужики уже давно скрылись за горой, а ей все казалось, что они стоят перед Колесником на коленях, плачут, дрожат, слезно молят его, расстегнутого, неодетого. А он хохочет над их мольбами, над их слезными просьбами... Слово обиды будит у него гнев, глаза его наливаются кровью, он, как лютый зверь, рычит на весь двор, кажется, вот-вот бросится на них, вот-вот проглотит живьем... И кто же это? Тот самый Колесник, который когда-то торговал мясом и заискивал, спину гнул перед Рубцом, прося повысить таксу... И за что же это? За дрянную рыбу, которую отважился поймать в пруду бедняк, потому что ему нечего есть?.. В глазах у Христи потемнело, солнце будто за невидимой тучей скрылось. Пташки перестали щебетать, вместо щебета смутный шум наполнил ей уши, и, перегнувшись через окно, она уронила на завалинку две горячих слезы.

- Черти, хамово отродье! - проговорил Колесник, входя в комнату.- Не хотел сердиться,- так нет же, рассердили. Принесла их нелегкая! Это их, видно, Кирило пригнал. Черт, пьяница, вчера, видно, ходил с ними пить мировую, а сегодня нагнал сюда этой рвани. Оришка! Бабка! - заорал он, расхаживая по комнате.

Оришка приковыляла к порогу.

- Где твой дурак? - спросил он и помолчал.- Не понимаешь? Кирило где, спрашиваю?

- Скотину, батюшка, погнал на водопой. Да вот и он,- показала Оришка на окно, увидев Кирила, который гнал с водопоя телят и овец.

Христя поглядела на него - да ведь это марьяновский Кирило. Тот самый, который в первый раз отводил ее в город. Постарел только немного, поседел, а лицо совсем как будто не переменилось.

- Это ты, пьяница, наслал сюда ко мне этих чертей? - крикнул Колесник в окно Кирилу.

Тот снял шапку и, оставив скотину, подошел к окну.

- Каких, сударь, чертей?

- Не знаешь каких? Ах ты чертова ворона, а сам небось хитрее черта! набросился на него Колесник.- Вчера, наверно, всю ночь пил магарыч, а сегодня чуть свет со двора пропал.

- Да убей меня бог, если я хоть каплю выпил! - оправдывался Кирило.Они уж с неделю толкутся около двора. Все спрашивают, нет ли вас?

- А за каким чертом ты вчера в слободу ходил?

- Да все, видите, насчет леса хлопотал. "Если бы, говорят, пан простил нам наши провинности и вернул все, как до суда было, мы бы уж ему за сотню лес окопали".- "А что, говорю, теперь и на попятный, когда увидели, что не того... А я ведь вам тогда говорил. Пан у нас справедливый, добрый пан. Берите, дураки, что дает, не спорьте, а то худо вам будет. Не послушались меня, вот теперь и расплачивайтесь".- "Да это,- отвечают они,- все наши верховоды натворили: подбили нас, не слушайтесь, мол, всем миром упритесь. Мир, дескать, велик человек. Вот мы и послушались. А оно выходит, наши советчики в стороне, а мы отвечай. Им только того и надо было, чтобы нас с паном поссорить. Теперь они собираются и огороды и пруд взять у пана в аренду".

- Что же это за верховоды? - спросил, смягчившись, Колесник.

- Да все они, богатеи наши слободские: шинкарь Кравченко да здешний лавочник Вовк.

- Врут, батюшка! - вбежав в комнату, затрещала Оришка.- Не, верьте, им. И Кравченко и Вовк люди почтенные, хозяева, не стали бы они мир против вас мутить. А что они огороды и пруд хотят у вас снять в аренду, так об этом они и мне рассказывали. Мы бы, говорят, пану хорошо заплатили.

Христя оглянулась - старуха стояла перед Колесником, размахивая руками, шамкая беззубым ртом, злая, свирепая,- куда девалась недавняя кроткая и тихая Оришка.

- Не знаю. Может, и врут,- угрюмо ответил Кирило.- За что купил, за то и продаю, что слышал, то и вам, сударь, говорю.

- Ладно, ладно,- махнул на него рукой Колесник и повернулся к Оришке.А сколько бы Вовк и Кравченко дали за аренду?

- Не знаю, батюшка, сколько. Да если таким хозяевам рублем поступиться,- так в накладе не останетесь: они наведут порядок. Не станут чужое разорять, как другие. Известно, хозяева.

- Так скажи им, пусть приходят, если хотят взять в аренду,- обратился он опять к Кирилу.- Поговорим. А дураков учить надо! Так им огороды отдай, а так и от огородов кой-какой барыш будет и лес будет окопан.

- Что ж, сударь, людей наймете?- спокойно спрашивает Кирило.

- Зачем нанимать? Пока они у меня в руках, сами окопают.

- Нет, сударь, они так не захотят.

- А не захотят - найму! - решил Колесник.- За их же деньги и найму.

- За две сотни трудно нанять.

- Как две? Две получил, а еще три следует.

- Те три вряд ли, сударь, получите.

- Почему?

- Не с чего взять.

- Найдется. Нажать, так найдется. Опишут хаты да землю, так заплатят.

- Да ведь, сударь, и мы тогда вряд ли тут усидим.

- Это почему?

- Да так. Голому, говорят, разбой не страшен. Как-нибудь так подожгут, что ног унести не успеем.

- Да ну, не пугай! На поджигателей есть тюрьмы, есть Сибирь, есть и виселицы!

- Да и от воров, сударь, тогда не убережешься. Все разворуют, что только можно.

- А глаз зачем?

- Это верно, только что ты против такой силы поделаешь! И в оба как будто глядишь, да ведь ты один, а их двадцать, и они во все глаза глядят.

- Не верьте, батюшка! - снова выскочила, как собака из-за угла, и зарычала Оришка.- Ничего не будет. Смело сдавайте Кравченко и Вовку. Это люди почтенные, хозяева, а то - рвань. Разбойники, висельники.

- А вот видишь, твой муж не советует,- с улыбкой возразил Колесник.

- И он врет, батюшка, хоть он и муж мой! - не выдержала Оришка.

- Ну не дура ли ты? - спокойно сказал под окном Кирило.- Мало ли я тебя учил, а ты так дурой и осталась. Нет чтобы руку мужа держать, а ты его вралем обзываешь. А все потому, что дура. Хоть и говорят люди, будто ты ведьма, и боятся тебя, а я тебе прямо скажу: дура, дура ты набитая, и все! Знаете, сударь, чего она обозлилась на слобожан? Прошлый год засуха была. Люди и в самом деле думают, что она ведьма, хоть она такая же ведьма, как я вурдалак. Ну вот, как была засуха, стал народ поговаривать: это, верно, ведьма украла росу с неба, давайте ее выкупаем. Поймали ее как-то, да и бросили в пруд. Вот она и обозлилась, и мстит им за это.

Колесник так и прыснул.

- Так ты и лягушек в пруду пугала?

- Врешь, поганец! Врешь, негодник, подлец! Вовсе в пруд не бросали, а только водой облили. Далась бы я им, проклятым висельникам, как же! Да я бы им глаза выцарапала!

- Да кто тебя знает - бросили они тебя, водой ли облили. Только вернулась ты домой до последней нитки мокрая.

Оришка прямо посинела от досады. Стоит, трясется, то посинеет, то позеленеет, глаза сверкают, как угли. А Колесник покатывается от смеху. Улыбнулся и Кирило за окном. Оришка увидела, прыгнула, как кошка, к окну, плюнула Кирилу в глаза и выбежала из комнаты. Колесник прямо на пол повалился, катается со смеху... посинел весь, стонет, никак не может сдержаться. "Ха-ха-ха, ха-ха-ха!" - глухо разносится по дому, а за окном Кирило тоже еле удерживается от смеха.

Одна Христя мрачно смотрела на них. Жгучая боль, словно острым ножом, пронзила ее жалостливое сердце. Перед глазами у нее стояли слобожане, оборванные, грязные, немытые. Они в ногах валялись у богатого Колесника, а он измывался над ними и в конце концов прогнал со двора. Сперва ей только жалко их было, женским сердцем жалела она провинившихся мужиков. Но теперь, когда она послушала, что рассказывал Кирило и как наговаривала на мужиков Оришка, она поняла, что они ни в чем не виноваты... Ей представилось прошлое, вспомнился Грицько Супруненко, который по всякому поводу привязывался к ее матери... Кравченко с Вовком такие же собаки, как и Супруненко. "Богачи, хозяева",- говорит Оришка,- да на чужое зарятся, завидно им стало, что мужики огородами владеют, а ведь какой-нибудь бедняк всю семью кормит с огорода. На что эти огороды Колеснику? Он на них не разживется, а Кравченко с Вовком разживутся... Тяжелые думы теснились в уме Христи, пока Колесник катался со смеху по полу. Каким мерзким он ей показался, этот выскочка мясник, издевающийся над человеческим горем... а ведь она должна его обнимать, целовать... какой злой и ядовитой показалась ей эта старая ведьма Оришка, которая в глаза плюет мужу за то, что он открыл правду... Господи! и это люди! Собаки грызутся так за необглоданную кость. Христя в эту минуту пережила больше, чем за всю свою молодую жизнь. Не краской стыда покрылось ее молодое свежее лицо, а побледнело от бессилия и муки, от тяжких дум потухли ясные глаза, а в сердце затянула свою песню невыносимая, безысходная тоска... Тонкая морщина прорезала лоб Христи и так и не разгладилась.

Не скоро угомонился Колесник, не скоро прогнал он прочь Кирила, велев ему передать Кравченко и Вовку, чтобы они непременно пришли и как можно скорее, поэтому что он скоро должен выехать по делам службы,- а Христя все сидела, понуря голову.

- Что это моя доченька так загрустила? - остановившись перед нею и весело заглянув ей в глаза, спросил Колесник.

Христя подняла на него мрачные глаза, потупилась и тяжело вздохнула.

- О ком это ты так тяжело вздыхаешь? Уж не по городу ли соскучилась? Ишь как губы надула, нахохлилась! Чем сидеть вот так туча тучей, пошла бы лучше в сад, поглядела бы днем места, где придется провести все лето.

Христя вскочила и хотела уйти.

- Иди, иди. И я скоро выйду,- сказал ей Колесник.

Но Христя остановилась.

- Я еще не умывалась,- вспомнила она и, не глядя на Колесника, подошла к стулу, на котором стоял таз с водой, и стала умываться.

- И не нарядилась? - зло поглядев на нее, спросил Колесник.

- И не нарядилась,- так же зло ответила Христя.

Колесник сразу побагровел.

- Уж не сговорились ли вы сегодня сердить меня? Вали на серого - серый все свезет,- проворчал он и, сердито сопя, ушел в боковушку.

Христя умылась и, не причесываясь, набросила на голову платок и выбежала из дома.

Солнце уже высоко поднялось; туман рассеивался над лесом, оседая на траву золотой росой. Воздух стал прозрачен, в золотом море солнечного света темными пятнами ложились на землю тени; роса в затененных местах отливала серебром. Пруд внизу блестел, как стекло, трубы в слободе уже задымились. Сизый дымок стлался по горе. Из слободы долетал глухой говор... где-то заревела скотина, завизжал поросенок, куры кудахтали, пели петухи. "Зашумела слобода",- подумала Христя и направилась в сад.

Сад был полон чистым утренним воздухом, с вышины струились на него золотые волны солнечного света, снизу поднимались сизые тени. Там, в чаще молодых ветвей, в зеленой листве птицы пели наперебой. Сколько их там и какие они? Щебет, чириканье, свист неслись волна за волной. Горлицы в кустах жалобно ворковали; кукушки, перелетая с дерева на дерево, куковали так, точно подрядились; иволги раскричались, будто бранились и не успевали в сердцах слово вымолвить; одни пчелы печально гудели, перелетая с цветка на цветок. Красота сада, как по волшебству, омыла Христю, захватила ее. Раненое сердце понемногу переставало болеть, в омраченной душе поднималось легкое и теплое чувство... Тяжелых дум как не бывало.

"Свет мой, цвет мой, как ты прекрасен! Ты бы еще краше был, если б злые люди тебя не мутили!" - подумала она и пошла в густую тень молодых кустов.

Солнце уже высоко стояло в небе, время подошло к полудню, когда из дому вышел веселый, оживленный Колесник и направился в сад.

- Христя! дочка! - позвал он ее, и его голос гулко разнесся по саду.

Он постоял, ожидая ответа. Никто не откликнулся. Он позвал еще громче.

- Да я тут. Чего так кричать? - откликнулась Христя из ближних кустов.

- Знаешь, за сколько я сдал в аренду пруд и огороды?- И, не ожидая, пока она спросит, ответил:- За семьдесят пять рублей в год. Это тебе, дурочка, на прихоти. Слышишь? На твои прихоти! Только...- и он слегка погрозил пальцем.- Вот и деньги дали вперед. На!

Христя грустно-грустно взглянула на Колесника. Ей почудилось, что кто-то подошел к ней, чтобы задушить ее - горло у нее мучительно сжалось... Дух захватило в груди, темные круги поплыли перед глазами... Началась борьба между жизнью и смертью... Жизнь победила... Будто искра сверкнула в глубокой бездне, заблестели зрачки ее темных глаз, грудь вздохнула глубоко и свободно, веселая улыбка осветила румяное личико... Христя, поднявшись, обвила руками жирную шею Колесника! Он обнял ее и, как ребенка, понес в самую чащу сада... В эту минуту Оришка выбежала из кухни и, как кошка, стала тихо красться в кусты...

Через неделю Колесник уехал по делам службы, наказав Оришке смотреть за панночкой.

- Что тут смотреть, когда кругом ни живой души? - ответила та.

- То-то же, смотри!

И, позвав Оришку к себе в комнату, он еще долго шептался с ней наедине. Оришка вышла от него, покачивая головой и ухмыляясь.

- Что это он вам говорил, бабушка? - спросила Христя, когда Колесник скрылся за горой.

- Э... не знаете пана! Все шутит. "Ты бы, говорит, нашла нашей панночке какую-нибудь другую утеху".- "Какую, спрашиваю, другую?" - "Да молоденького паныча, что ли",- и Оришка преехидно хихикнула.

Христя похолодела от этого смеха. Она сразу догадалась, что Оришка отделывается шутками, чтобы скрыть от нее правду. Вспомнив, как накануне вечером Колесник наказывал ей беречься, не заходить далеко в лес, совсем не ходить в слободу, потому что там опасно... как болтнул что-то насчет парней... и поскорее замял разговор, пообещав привезти своей доченьке хороший подарок, если она будет благоразумно вести себя,- Христя догадалась, какой наказ дал Оришке Колесник. Так ей стало тяжело на душе, так тошно. Ей не верят, не верят на слово. Над ней устанавливают надзор.

Пока Христя раздумывала обо всем этом, Оришка продолжала свой рассказ:

- А я и отвечаю: "Чего это мне, старухе, искать паныча. Она сама себе найдет. Да тут, говорю, в околице и не слыхать про панычей. И захудалого нет нигде, даже духом ихним не пахнет". А он как захохочет: "А что, говорит, у панычей дух есть?.." Такой веселый, дай ему счастья!

- Да,- ответила Христя с принужденной улыбкой. Я еще вот о чем хотела спросить вас, бабушка...

- О чем, панночка? Слушаю, родная.

- Церковь от вас далеко?

- Церковь? В Марьяновке самая ближняя.

- Хотелось бы мне сходить в воскресенье в церковь.

- Как, пешком?

- А что же?

- Нежные ножки натрудите. Семь верст - не ближний свет.

- А в слободе нельзя нанять подводу?

- Отчего же нельзя? - воскликнула Оришка.-Только и нанимать незачем. Кравченко и так отвезет. Он давно набивался: "Отвезу я вас, тетка, в церковь". А мне то некогда, то дом нельзя так оставить. Ну, а теперь ладно. Воскресенья дождемся и поедем. И я с вами поеду, а то позабыла уж, когда и была в церкви. Да у меня там и родня есть - с родней повидаюсь.

- Вот и отлично,- отвечает Христя.- И я погляжу, как в деревне народ живет.

- Плохо, панночка, живет. Мужики, вот и ведут себя по-мужицки.

В субботу Оришка напомнила панночке, что завтра чем свет за ними заедет Кравченко и повезет их в Марьяновку. Христя еще с вечера достала новое платье: красную шелковую юбку, тонкую, искусно вышитую сорочку, бархатную корсетку. Она хотела показаться перед марьяновцами в местном наряде. Этот наряд так ей пристал, да и надо, чтобы крестьяне знали, какими пышными могут быть их уборы. К тому же ее тянуло в родное село, как магнитом, ей так хотелось побывать там: может, она встретит своих подруг, знакомых. Узнают ли они ее? Нет, не узнают, а она их узнает. Станет выспрашивать о прошлом, напомнит о том, что они когда-то от всех таили. То-то будет потеха! Что это, мол, за наваждение? Панночка, а все знает, что когда-то было между ними!.. Христя несказанно радовалась и до полуночи ворочалась с боку на бок, придумывая, как бы удивить своих прежних подруг.

Она поднялась чуть свет и стала одеваться. Когда приехал Кравченко, она была уже совсем готова. Ах, как пышен, как роскошен ее наряд, как радостно и свежо ее белое личико! А головка? Круглая, как яблочко, она гладко причесана, а черная, длинная, толщиною в руку коса вдоль спины качается, и лента, красная, как огонь, спускается чуть не до полу.

Кравченко, еще молодой мужик, как увидел ее, прямо глаза вытаращил. А они у него серые, маленькие, да такие быстрые, как ртуть, бегают, а тут вдруг остановились, точно их кто гвоздиками приколотил. Не может он их отвести от Христи, только мигнет иной раз, будто бы смахнет набежавшую ненароком слезу, чтобы не мешала ему глядеть на такую удивительную красоту. А Христя тоже глядит на него, улыбается. Личико у нее свежее, белое, губы алые, как кораллы, брови черные с блеском, а глаза так и сверкают своей бездонной чернотой. Ничего не видно в их глубине, только на дне будто две искорки мигают, светятся.

- Садитесь, панночка, садитесь,- выходя во двор, говорит Оришка, тоже разодетая по-праздничному. На седой голове у нее коробом стоит черный платок, синий китайчатый балахон свисает с плеч и волочится по земле. Точно кто засушенную жабу завернул в синюю китайку, а на голову ей нахлобучил здоровенную шапку,- так выглядела Оришка в праздничном своем наряде.

- А ты, Василь, сиденье не сделал? - сказала Оришка, поглядев на телегу, где было брошено только немного гнилой соломы.

- Я сейчас, сейчас,- засуетился Кравченко и, бросив вожжи, стал устраивать сиденье.- Бабушка! Нет ли у вас лишней ряднинки?- спросил он, складывая солому в кучу.- Такое сиденье устрою - первый сорт. Царевне не стыдно будет сидеть! - хвастался он, подгребая и приминая солому так, чтобы не было ни бугров, ни ям.

Устроив сиденье, он соскочил с телеги и стал постилать рядно, которое вынесла Оришка. Там подсунет, тут подоткнет... Сам на свою работу любуется.

- Готово! - сказал он, хлопнув по сиденью рукой, чтобы солома примялась.- Садитесь!

Христя только собралась вскочить на телегу, как Кравченко подхватил ее сзади под руки и так ловко подсадил, что Христя улыбнулась.

- О, да вы мастер своего дела! - сказала она.

- Не впервой! - ответил Кравченко.- Сколько я этим конем народу перевез - не сочтешь!.. Ну-ка, бабушка, поживей задирайте ноги! - лукаво улыбаясь, обернулся он к Оришке, которая стояла около телеги, ухватившись руками за грядки.

- Сам задирай, сынок. А я стара уж, хоть бы как-нибудь потихоньку взобраться.

- Ну, давай помогу. Ра-аз! - крикнул он и, ухватив старуху одной рукой, поднял ее выше своей головы.

- Ну, и тяжелая же вы - ну вас совсем! Панночка куда легче! - смеется Кравченко, усаживая Оришку рядом с Христей.

- Старики всегда тяжелей молодых,- ответила та, усаживаясь поудобней.

- Да ладно, ладно. Нигде не натрет. Знаю, как кому делать. Небось еврею такое сиденье устрою - черта пухлого усидит. Ну, уже уселись? Трогай, Васька! - крикнул он на коня, который стоял у крыльца, опустив шею, и жевал губами. Верно, ругал хозяина за то, что насажал на телегу столько народу.Ну, заснул? Нно-о!!

Конь махнул хвостом и сразу как ошпаренный рванул и понесся. Кравченко, держа вожжи, бежал сбоку и направлял Ваську на дорогу.

- Ты, Василь, с горы не очень-то его гони,- сказала Оришка,- а то еще опрокинет.

- Э, толкуйте,- вскакивая на телегу, ответил Кравченко.- Да это у меня такой конь, что другого такого по всему свету не сыщешь. С горы спустит как на подушке снесет.

И действительно, еще только подъезжали к спуску, а конь уже пошел потише. А когда стали съезжать с горы, он выгнул спину, точно она у него была горбатая, и стал спускаться потихоньку, полегоньку. Хоть бы тряхнул, хоть бы разок оступился, а ведь гора крутая-прекрутая! Васька так спустил, будто на руках снес с горы седоков, и только внизу расправил ноги.

- А что? Не говорил я вам? - обернулся Кравченко к Христе и Оришке.Видали, как спускает? Пускай Вовк на своем вороном попробует так с горы съехать. Да с этакой горы пока съехали бы, вас бы так растрясло, все бы косточки болели, а то и вовсе вороной шеи бы вам свернул. Да он и на ровном месте против Васьки не устоит. Сперва-то он вскачь пойдет - куда как страшен! А версты две пробежит - и начнет отставать. Смотришь, мой Васька уже и вырвался вперед. Разве не бились мы с Вовком об заклад! Бились! Рубль я выиграл. Хоть за вороного он сотню отвалил, а я за своего только полсотни отдал. Да хоть и полсотни, зато с толком. Что с того, что конь у тебя гладкий, как печь, коли не везет? Такому коню - грош цена. А это конь так конь! Эй ты, басурман! - крикнул он на коня и натянул вожжи. Конь сразу прибавил шагу. Как будто и не очень бежит, а повозка катит, только колеса тарахтят.

- А что, видели? У него ума больше, чем у всех слобожан,- шутит Кравченко.

- Чего же вы его басурманом зовете? - спросила Христя.

- Басурманом? Так он ведь татарской породы. Басурман, значит, и есть. Но!.. Село близко! - повернулся он к коню.

Проехали еще немного - показались сады, левады, которые всегда окружают деревню. За ними - околица, площадь, а дальше хаты стояли сплошь, огороды тянулись, шли кривые улицы, перерезанные небольшими переулками. У Христи глаза разбежались, не знает, куда глядеть. Давно ли она ушла отсюда - а теперь село не узнать. За семь-восемь лет все так переменилось. "Тут, на этой стороне, стояла хата Вовчихи, куда мы, девушки, собирались на посиделки. Где она теперь?! И следа не осталось. Она на распутье стояла теперь все тут застроено, загорожено. А это чей дом покрыт дранкой? Это уж новость. При мне такого не бывало. Видно, какой-то богач поселился - двор обнесен забором. А это, кажется, хата Супруненко?.. Она... она... накренилась набок, покосилась, в землю вросла. Какое же чудище был когда-то этот Супруненко. А теперь? Может, и в живых уже нету?.."

Они проехали по улицам и выбрались на площадь. Вот и церковь заблестела перед ними. Какой огромной и красивой казалась она когда-то Христе, а теперь точно осела - совсем не видно ее из-за лип, буйно разросшихся вокруг. А погост, как и раньше, покрыт густой зеленой травой, узенькая дорожка, как и прежде, белеет кругом церкви, будто кто расстелил кусок белого полотна. И люди снуют... вон девушки уселись в тени, вон парни поглядывают на них из-за дерева, у самой церкви на травке детишки играют. Христю так и потянуло туда. Как только басурман остановился у ворот, Христя, как пташка, спорхнула с телеги и, как мотылек, влетела в ворота.

- Глянь, а это кто? - услышала она позади и впереди себя, и на нее устремились сотни любопытных глаз.

Христя, ничего не замечая, прошла прямо в церковь. Густая толпа народа, загородившая вход, расступилась перед нею,- красная юбка и бархатная корсетка потонули в море белых свиток и синих балахонов старых баб и молодиц.

- Кто это? Откуда она? - пробежал по церкви глухой шепот. Все глядели на Христю и удивлялись, не зная, откуда появилась эта залетная такая красивая пташка.

А Христя все шла и шла вперед. В сумраке, наполнявшем церковь, во тьме, трепетавшей в углах, она направлялась туда, к амвону, где перед старыми темными ликами икон горели целые снопы желтых копеечных свечек. Она остановилась только тогда, когда дальше идти было некуда. Перед нею пылал большой подсвечник; за ним висела икона божьей матери. Желтый лик богородицы от горящих свечей казался еще желтее, походил на лицо мертвеца. Только черные глаза нежно взирали на маленького сына, который сидел у богородицы на руке, прижавшись кудрявой головкой к ее груди. И у него был желтый лик, только уста алели да глаза задумчиво смотрели на людей. Тайный страх охватил Христю от этого задумчивого взгляда, и она, перекрестившись, опустилась на колени.