Федеральное агентство по образованию 24 страница

А что же наши земляки? Кныш с хохотом подталкивал легонько в бок Рубца, а тот краснел и отмахивался от него.

Проценко вытянул шею и пылающим взглядом неотступно следил за певицей, точно она была магнитом, который притягивал его к себе. Колесник вертелся как оглашенный и, хлопая себя по животу и по ляжкам, кричал: "Ой, не выдержу! ей-богу, не выдержу!"

Он и в самом деле не выдержал. Дождавшись, когда толпа около него поредела, он спрыгнул со скамьи и как буря помчался к мужчинам, окружившим певицу.

- Наташа! - позвал он, протолкавшись к ней.

- Чего, папаша? - любезно улыбаясь, лукаво спросила она.

- Можно вас попросить поужинать со мной?

- С удовольствием! - ответила Наташа, подавая Колеснику свою пухлую белую ручку. Все только глаза вытаращили, глядя, как Колесник, взяв Наташу под руку, повел ее через весь вокзал к тем укромным отдельным кабинетикам, которые разместились рядом с вокзалом.

- Человек! карту! - крикнул Колесник, шаркая ногами и окидывая взглядом всех присутствующих. С этими словами он исчез за плотной портьерой.

По вокзалу пробежал шепот. Знай наших! Откуда ни возьмись седенький голубок и оставил на бобах наших воробышков.

- Вот тебе и старик. Старик, да молодых за пояс заткнет!

- Уж этот Колесник. Куда ни ткнись, всюду он влезет и всегда верх возьмет.

- Еще бы! Куда же девать шальные земские деньги? Вон как расползаются наши мосты да плотины.

- Пойдем отсюда. Тут дышать нечем,- мрачно сказал Проценко Кнышу и Рубцу и, соскочив со скамьи, направился к своей беседке.

Те последовали за ним, ведя разговор о Колеснике, о том, как он смел и удачлив. Проценко молча прихлебывал чай с красным вином. Чай казался ему невкусным, и он все подливал и подливал вина в свой стакан. Не скоро они кончили пить чай, а когда, наконец, вышли прогуляться, то Рубец и Кныш были красны, как спелые арбузы, а Проценко прямо иссера-бледен. Ноги у него заплетались, и он как тень брел за своими земляками.

- А вот и Колесник! - сказал Кныш, увидев его в открытое окно одного из маленьких кабинетиков.

Он сидел с Наташкой на мягком диване около маленького столика, уставленного блюдами и бутылками. Обняв за талию, он склонил пьяную голову на ее пухлое плечо как будто дремал; она все похлопывала рукой по его полной щеке, и он всякий раз восклицал: "Папаша! папаша! папашечка!"

Проценко первый бросился к окну, за ним остальные.

- Здравствуйте, мамзель! - смело приветствовал он ее через окно.

- Здравствуйте, мосье! - ответила она, пристально глядя на него своими жгучими глазами.

- Мы, кажется, знакомы. Я где-то видел вас.

- Спросите у Епистимии Ивановны! Она вам все расскажет! - отрезала та и, поднявшись, под самым носом у него опустила штору.

Проценко стал как громом пораженный и весь затрясся. В голове у него шумело, в ушах стоял звон, сердце неистово билось в груди. Он готов был прыгнуть в окно и одним ударом разбить голову этой глупой гулящей девке. Он и в самом деле порывался это сделать, но Кныш поспешил схватить его за руку и увести от окна.

- Сволочь! Дрянь, смеет так отвечать! - кричал, рассвирепев, Проценко.

А из-за шторы донесся до него звонкий голос: "Папаша! папаша! поедем к тебе!"

Папаша что-то промычал, но поцелуй прервал его мычание. Вскоре после этого все увидели, как пьяный Колесник, взяв Наташу под руку, повел ее через вокзал и сад прямо к выходу и, кликнув извозчика, помчался с нею по улице.

- Кого это она назвала? - допытывался Рубец у Проценко, который после всего происшедшего как оплеванный ходил по саду.- Мне послышалось имя моей жены.

- Да так, брякнула сдуру первое имя, какое ей на ум взбрело,- ответил Кныш.- Разве эти девки о чем-нибудь думают?

Проценко молчал и, понурясь, шел рядом с ними. Он недолго после этого оставался в саду, крикнул лакея, расплатился, попрощался с Кнышом и Рубцом и ушел из сада. Чтобы немного протрезвиться, он не взял извозчика, а отправился домой пешком. Пока он брел по улицам города, мысли его, как он ни гнал их, все вертелись вокруг этого случая с арфисткой, не давали ему покоя, будили накипевшую злобу в сердце. "Чье это имя она выкрикнула? Пистины Ивановны? Какой Пистины Ивановны? Кроме жены Рубца, у него не было таких знакомых. Что жена Рубца с ним заигрывала, это он помнит. Но откуда знать об этом гулящей девке? Разве Колесник успел все рассказать?"

И он, дойдя до квартиры, изо всей силы дернул ручку звонка; послышался такой оглушительный звон, что эхо отдалось по всей улице...

- Номер! - крикнул Колесник на весь вестибюль самой дорогой и роскошной гостиницы в городе, введя под руку Наташку, лицо которой было закрыто густой черной вуалью.

- Семейный?

- Конечно, семейный. Видишь, я не один,- кричит Колесник.

- Пять с полтиной,- бросив лукавый взгляд на Наташку, ответил Колеснику коридорный.

- Веди, нечего запрашивать!

- Да я так. Я, видите, кому как угодно. Может, дорого будет - есть и подешевле,- оправдывался коридорный, выступая вперед.

- Веди! - кричит Колесник.

Коридорный повел их по тускло освещенному коридору. Он стремглав бежал вперед, точно его гнали в шею, а за ним следовал Колесник, ведя под руку Наташку и поскрипывая на весь коридор своими сапогами.

Добежав до одной из дверей, коридорный быстро отпер ее и исчез; пока Колесник довел Наташку, он уже успел зажечь огонь и ждал их в дверях.

- Этот? - спросил Колесник.

- Самый аристократический,- расхваливал коридорный, давая им дорогу.

Номер, как выразился коридорный, был действительно "аристократический". Оклеенный голубыми обоями, с тяжелой голубой портьерой на двери, с кружевными занавесками на окнах, сквозь узор которых тоже просвечивала голубая материя, обставленный голубой мягкой мебелью, он казался гнездышком, свитым прямо в ясной лазури небес. На стене в золоченой раме висело огромное зеркало; голубые стены, отражаясь в его чистом стекле, как бы удлинялись, комната казалась еще шире, словно из одной их становилось две. Под зеркалом диван, перед ним стол, вокруг стола мягкие голубые кресла. Колесник грузно опустился в одно из этих кресел и стал осматривать номер.

- Красиво, черт побери! Красиво! - сказал он, и широкое багровое лицо его расплылось в улыбке.

- А спальня где? - спросила Наташка.

- Вот,- показал коридорный на другую голубую портьеру, скрывавшую вход в боковой стене.

- Посмотрим,- ответила она, как заправская важная барыня, и пошла за портьеру. Лакей понес за нею свечу.

- Ничего, хорошо, уютно,- сказала она, вернувшись, Колеснику.- Только, друг мой, еще так рано спать - не напиться ли нам чаю?

- Самовар,- скомандовал Колесник, и лакей помчался как оглашенный, только тяжелый топот его шагов глухо донесся из коридора.

- Это я, папаша, так,- подходя к Колеснику и ласкаясь, сказала Наташка,- чтобы не дать заметить лакею, что я не твоя жена.

- О, да ты у меня хитрая!- произнес Колесник и, легонько ущипнув ее за пухлую румяную щечку, погрозил ей пальцем.

- Ах, папаша! Дорогой папаша! - повалившись на Колесника и придавив его в кресле, ластилась к нему Наташка.

- Ишь какой чертенок! Ишь какой чертенок! - радостно восклицал Колесник, ворочаясь под Наташкой, а она то трясла его, то хлопала ручками по круглым щекам, то хватала за голову и горячо и крепко прижимала к своей высокой груди. Колесник слышал, как струится кровь у нее в жилах, как тревожно бьется ее сердце. У него дух захватывало в груди, глаза сверкали и горели, как свечи.

- Будет! Будет! А то я и чаю не дождусь! - кричал, отстраняясь, Колесник.

- А что, раздразнила? раздразнила! - весело захлопала в ладоши Наташка и пошла, приплясывая, по комнате.

Колесник как волк следил глазами за ее легкой поступью и красивыми движениями. И вдруг, сделав крутой поворот, она снова упала ему на грудь.

- Папаша! Миленький папаша! - замирающим голосом шептала она.- Ах, если бы я была твоей дочкой! Ты бы любил меня? Нет, не хочу дочкой, хочу женой. Такая молоденькая, красивая, а ты такой облом... За мной роем молодежь увивается, я гуляю где хочу, а ты дома сидишь.

- Дудки! - сказал Колесник.- А это видела? - И он ткнул ей под самый нос огромный кукиш.

Она изо всей силы ударила его по руке и, отскочив, крикнула:

- Покажи своей первой.

- Первая далеко,- ответил Колесник.

- А твоя жена жива?

- Жива.

- В N? - И она назвала город, где жил Колесник.

Колесник воззрился на нее в изумлении.

- Ты почем знаешь? - спросил он.

Она захлопала в ладоши и со смехом ответила:

- Ты думаешь, я не знаю твоей жены? Я все знаю. А Проценко разве я не отбрила сегодня?

- Так ты и Проценко знаешь? - еще больше изумился Колесник.

- И Проценко, и Рубца, и Кныша. Всех вас, чертей, как свои пять пальцев знаю.

- Да почем же ты знаешь?

Она залилась неудержимым смехом и опять кинулась его душить.

Колесник, пыхтя, отбивался, а она как одержимая то отскакивала от него, то опять подскакивала и ластилась, как верная собака, давно не видевшая своего хозяина.

Лакей принес самовар, и она угомонилась. Пока он расставлял посуду и суетился в номере, она была сдержанна, как заправская дама, важно прохаживалась по комнате, только исподтишка шаловливо поглядывая на Колесника своими черными глазами.

Лакей ушел. Она стала заваривать чай, мыть и вытирать посуду. Розовые пальчики пухлой маленькой ручки бегали, как мышки, и то и дело мелькали у Колесника перед глазами.

- Так почем же ты знаешь? Кто ты такая, откуда, что все знаешь? спросил Колесник.

Она точно не слышала его вопроса. Чуть-чуть оттопырив губку и перемывая в полоскательнице стакан, она тихим тоненьким голоском затянула веселую песенку. "Тру-ля-ля! тру-ля-ля! тру-ля-ля!" - напевала она, стараясь попасть в тон звону стакана, и голосок ее сливался с этим легким звоном тонкого стекла.

- Ты слышишь? - снова спросил он.

Она обратила на него свой взгляд. Долго и пристально смотрела она в его вытаращенные глаза, потом, отвернувшись, тихо вздохнула. Вытерев стакан, она прошлась по комнате, затем подошла к нему вся красная и, задыхаясь, сказала:

- Я вина хочу. Вина.

- Почему же ты не сказала?

Схватив звонок, он оглушительно зазвонил. Вбежал лакей.

- Вина! - крикнул Колесник.

- Красного,- прошептала она, стоя около него.- Я люблю с чаем пить.

Колесник приказал подать вина, прибавив:

- Да хорошего, старого. И хорошего рому.

- Я думала, ты не дашь, откажешь,- ласково сказала она, когда лакей убежал.

- Тебе? - воскликнул Колесник.- Проси чего хочешь, все тебе дам, что только могу.

- Добренький! - прошептала она, прижимаясь к нему.

- Ты думаешь, я стану жаться да скаредничать, как другие скаредничают? Как же? Нашли дурака. Нет, хоть на мужике кафтан и сер...

- Люблю молодца за обычай! - весело защебетала она.- Что - деньги? Труха, на которую мы покупаем все, что нам нужно. Одного только за них не купишь: человека, который был бы тебе по душе. Не имей сто рублей, а имей сто друзей! Так и я. Сколько всякого добра прошло через мои руки! А где оно? Одному дала, другому сунула. А себе ничего не осталось. Было, да сплыло. А ведь вот живу.

- Ну, у меня не скоро сплывет,- прервал ее Колесник.- Спасибо дуракам панам, что выбрали меня в члены, я теперь могу умереть спокойно. Хоть и не выберут больше, наплевать! Веселый Кут - это две тысячи десятин, кому угодно на весь век станет. Не буду членом, так буду хозяином.

- Ты купил Веселый Кут?

- Купил.

- Это тот, что недалеко от Марьяновки?

- Тот самый. А ты откуда Марьяновку знаешь?

Она только вздохнула. Лакей принес вино и ром, поставил на стол и ушел. Наташка стала разливать чай.

- Откуда ты все знаешь? Ты что, из тех краев, что ли?

- Много будешь знать - скоро состаришься,- ответила она, пододвигая ему стакан чаю пополам с ромом.

- Да уж не помолодею. Эх! Скинуть бы с плеч годков двадцать,- со вздохом сказал он и прихлебнул чаю.

- Что бы тогда было?

- Что? - переведя дыхание, ответил Колесник.- Да вот этот стакан одним духом осушил бы до дна, а теперь вот надо маленькими глоточками попивать.

- Горюшко! - засмеялась она и тоже прихлебнула из своего стакана.

- Конечно, горе, да ты еще такого крепкого налила.

- И у меня не лучше.

- Ну, что там у тебя? Свиное пойло.

- Ну-ка попробуй! - и она сунула ему ложечку в рот. Он выпил, почмокал губами.

- А что, вкусно? - сверкая глазами, спросила она.

- Самое настоящее свиное пойло. Попробуй лучше моего.

Она взяла ложечку, выпила и схватилась руками за лицо.

- Матушка - воскликнула она, переведя дух,- огонь огнем!

- А что, хватила шилом патоки! - смеется он, помешивая ложечкой чай.

Она скорее стала прихлебывать свой чай. Чай пополам с вином, как целительная влага, гасил жжение во рту и в груди от одной ложечки рому. Она глотала чай быстро, без передышки, а затем схватила стакан и осушила его до дна.

- Так надо пить? - спросила она, опрокинув стакан.

- Молодец! - сказал он, глядя, как краснеет понемногу, заливается румянцем все ее лицо, как белые, пухлые щеки вспыхивают, словно зарево пожара, как загораются глаза.- Охулки на руку не кладешь!

- Я еще буду пить,- похвасталась она. И снова налила себе чаю, подлив еще больше вина. Прихлебывая ложечкой чай, она все больше и больше краснела; казалось, вино разливаясь по жилам, просвечивает сквозь тонкую кожу и заливает щеки нежным молодым румянцем. У нее не только горели лицо, шея, руки - вся она пылала, глаза сверкали, искрились, язык точно размяк и тяжело ворочался во рту, словно белые зубы прилипали к губам.

Он смеялся, глядя, как ее разбирает хмель. - Ну-ка, пройдись по одной половице,- сказал он.

- Думаешь, не пройдусь? Нет? Так вот же тебе! - И, схватив свечу, она поставила ее на пол. Потом, подняв еще выше свое короткое платье, стала ходить.

- Смотри же! - крикнула она, поглядев на него через плечо.

Он увидел ее круглые, точеные ноги, ее белые как снег икры. У него захватило дыхание, глаза зажглись хищным огоньком. А она мелкими-мелкими шажками стала бегать по комнате. Он видел все как в тумане, кругом было темно, только белели и сверкали ее ноги. Он сидел как пень, тихо, неподвижно, вытаращив глаза, а она, легкая, быстрая, все кружилась перед ним. Вдруг она подбежала к нему и как подкошенная упала прями ему на руки. Лицо у нее побледнело, глаза закрылись, только на висках бились, трепетали набухшие синие жилки. Он силился поднять ее, но не мог: она была тяжела, как глыба.

- Что, хватила винца? - спрашивал он, наклоняясь к лицу и заглядывая в закрытые глаза.- Дурочка!

И он бережно поднял ее, взял за талию и потащил к дивану. Как сноп повалилась она на диван, только из раскрытых губ вырвался тяжелый горячий вздох.

Долго он возился с нею, пока уложил ее поудобней. Как отец или старший брат, ухаживал он за нею, вынес подушку из спальни, подсунул ей под голову и сам сел около нее. Словно цветок белой лилии, обернутый черным платком, лежала она бледная-бледная в своем узком черном платье. На белом лбу блестели капли холодного пота, бурно вздымалась высокая грудь; так вздымается она, когда человеку нечем дышать: поднимается высоко, замрет и, дрогнув, тихо опустится вниз.

Она долго лежала, не шевелясь, наконец вздохнула, открыла глаза и страшным взглядом обвела комнату.

- Ох! закружилась я,- проговорила она и снова закрыла глаза.

- Закружилась? Напилась! На черта было столько пить? - упрекал он ее.

Она только качала головой.

- Сколько я там выпила? - немного погодя снова заговорила она, повернув к нему уже покрывшееся легким румянцем лицо; только в глазах ее еще светилась усталость.- Разве мне столько случалось пить? Со мной всегда так бывает, когда я сильно покружусь. Один доктор сказал мне, что я от этого когда-нибудь и умру.

- Много они знают, твои доктора! - буркнул он, принимаясь за свой недопитый стакан.

- А как же, должны знать. Для чего-то они ведь учились.

- Для того, чтобы людей обманывать.

Она на минуту примолкла, задумалась, а потом снова начала:

- Кто только их не обманывает?

- Кого? - спросил он.

- Людей. Ты обманываешь меня, тот - того, а этот другого. Кто кого сможет и сумеет, тотчас же обманет. И уж кому, кому, а нашей сестре больше всего достается.

- Да и ваша сестра как приберет иной раз к рукам, все кишки вымотает.

- Есть такие, что и говорить. Только разве они такими родились? Вы же их такими и сделали. Обманете, выбросите человека на улицу, холодного и голодного. Что ему делать? Милостыню просить - стыдно, красть - грешно.

- А работать? - спросил Колесник.

- Работать? А если вы человека так изобидели, что ему не то что работать, на свет глядеть тошно.

- Не верь.

- Не верь? Как же не верить, если сердце рвется к нему, только для него и бьется, если каждое его слово кажется истинной правдой?

- Пустое дело все эти слова!

- То-то и беда, что пустое. А если бы слово было свято, тогда бы и жить людям было не так тяжко. А то обманете вы нашу сестру раз-другой, так она не то что чужому, своему не поверит. Самое лучшее, что есть у нее, затаит глубоко в душе. И тогда уж бросится очертя голову в омут. Ты думаешь, от хорошей жизни мы это делаем? Сладко, думаешь, мне вертеться перед таким, на кого не то что глядеть, а иной раз и плюнуть не хочется? А бывает, нальет такой вот глаза да начнет безобразничать: голая ему покажись... Поневоле и сама напьешься, и тогда уж как ума решишься. Эх! Если б ты знал, каково нам приходится! Да будь в такую минуту речка глубокая рядом, так и кинулся бы в холодную темную воду. Что мы? разве мы люди? Только обличье у нас человечье, а душу и сердце в вине потопили, затоптали в невылазную грязь. Знаешь что? Ты, говоришь, купил Веселый Кут. Возьми меня к себе. Возьми меня туда. Как отца буду тебя почитать, как на бога буду молиться. Может, я поживу там и к другой жизни привыкну. Возьми! - И, схватив его толстую красную руку, она прижала ее к горячим губам и покрыла жаркими поцелуями.

- Кто же ты такая,- спросил он в изумлении,- что все знаешь и Веселый Кут знаешь? И всех городских?

Она поглядела на него, поднялась и стала поспешно расстегивать платье. Крючки затрещали, так она торопилась. Расстегнувшись, она вынула из небольшого карманчика, пришитого сбоку под платьем, бумагу и подала ему. Это был паспорт крестьянки из села Марьяновки Христины Пилиповны Притыки.

- Так ты Христина? - спросил он, посмотрев паспорт, и повернулся к ней. Она уже лежала; сквозь тонкую сорочку, видную из-под расстегнутого платья, просвечивала ее высокая грудь, пазуха немного разошлась, и в разрезе белело тело. Она молчала, точно он обращался не к ней, только в упор смотрела на него. Эта высокая грудь, этот пристальный взгляд черных пылающих глаз обожгли его.

- Почему же ты зовешься Наташкой? - спросил он, снова заглянув в паспорт.

- Такой уж у нас обычай, всем нам другие имена дают.

- Христя... Христина? - повторял он, глядя в бумагу и силясь что-то вспомнить.

- Помнишь Загнибеду? - спросила она.

- Так это ты? Та самая Христя, которая служила у Загнибеды? Которая, говорят, задушила Загнибедиху?

- Легко говорить,- чуть не плача, ответила она.

- Да я знаю, что это вранье. Ты потом служила у Рубца. По городу ходили слухи, что вы с хозяйкой не поладили из-за Проценко.

Христя только тяжело вздохнула.

- Не напоминай мне об этом. Прошу тебя, не напоминай. Жжет мне сердце обида, ножом режет. С этого пошли мои беды. Так все счастливо, так хорошо началось...- произнесла она жалобно. И вдруг вскочила как ужаленная и крикнула: - Знаешь, я сегодня еле сдержалась, чтоб не плюнуть ему в глаза, когда они в окно за нами подсматривали.

Воротник сорочки расстегнулся, пазуха совсем раскрылась, оттуда выглянула пышная, словно выточенная из мрамора высокая грудь, круглая полная шея. Она, казалось, ничего этого не замечала, лицо ее дышало ненавистью, глаза светились гневом.

- А это, а это что у тебя? - хихикнул Колесник, и его рука потянулась к ней. Она не сопротивлялась. Когда он прижался к ней, она еще крепче приникла к нему и только тихо шептала:

- Голубь мой седенький! Я вся твоя душой и телом, только возьми меня к себе.

- Ладно, ладно,- тяжело дыша, проговорил он и, подняв ее, как маленького ребенка, на руки, быстро унес в темную спальню.

На следующий вечер чуть не весь город собрался в сад к Штембергу посмотреть новое диво - писаную красавицу арфистку, но Наташки в этот вечер не было. Не было ее и на другой, и на третий, и на четвертый день.

- Где же эта красавица? - допытывались барышни у молодых людей.

- Нет ее. Пропала. Может, уехала.

- Жаль, так и не пришлось поглядеть.

- Погодите, мы у хозяина спросим...

И несколько молодых людей пошли к хозяину узнавать про Наташку.

Хитрый еврей только качал головой, причмокивал и сердито почесывал бороду. Наконец, когда к нему уж очень пристали, он не выдержал и воскликнул:

- Ах, если бы вы знали, сколько у меня с нею хлопот! Сколько хлопот, сколько хлопот!..

Частный пристав Кныш дознался, что это за хлопоты у еврея с Наташкой. Еврей рассказал, что к нему приезжал Колесник и просил тайно уступить ему Наташку. Скандал еврей поднял ужасный, но добился только того, что отобрал у Наташки все ее тряпки.

- А Наташка осталась у Колесника?

- У него. Нагишом сидит, пока нашьют ей сорочек да платьев,- смеялся Кныш.

- Да неужто нагишом?

- В чем мать родила. А Колесник сидит напротив и на пышные телеса любуется,- хохочет Кныш.

- Ну и Колесник! Ну и старичок! Ведь вот поди ты. Недавно имение купил за тридцать тысяч, а теперь уж, видно, гарем заводит. Вот это служба так служба!

И пошла по городу нехорошая молва про Колесника: наворовал земских денег на постройке мостов да плотин, какое-то имение купил. Вот кто завладеет теперь панским добром, кто нынче в паны лезет. Крепкий хозяин зацапал это добро, из таких рук нелегко его вырвать. Вот какая нынче у нас будет аристократия.

Слух насчет имения в тридцать тысяч никому не давал покоя. Судачили об этом и всякая мелкая сошка, и захудалые дворянчики, и чиновный люд, и даже большие баре. Никому это имение не давало спокойно спать, как бельмо торчало у всех в глазу. "Вот куда наше добро идет! Помилуйте, крепостных отобрали, выкупные деньги взяли за долги. Остались мы на бобах - ни работников, ни денег. А что ты голыми руками с землей сделаешь? Хоть бы банки учредили, чтобы можно было ссуду получить под залог. Надо ведь как-то землю обрабатывать. Так нет никаких банков. Посадили нас на мель. Вот тут и повертись! Попадешься в лапы какому-нибудь купцу, ремесленнику, еврею и спустишь все, лишь бы только денег дал",- толковали господа дворяне.

А больше всех негодовал Лошаков, тот самый высокий, плечистый, краснолицый гвардии ротмистр Лошаков, который когда-то в молодости, выйдя в отставку, вернулся домой бравым холостым гвардейцем и не одну барышню заставил страдать по себе; не одно слабое сердце стало жертвой пылкой страсти; повстречав красавца с таким жгучим взглядом, не одна барышня ходила потерянная, томная и грустная, не одна молоденькая дама проклинала свою судьбу за то, что поторопилась связать себя замужеством, и весьма охотно подставляла свои нежные ручки под страстные поцелуи алых и пухлых губ молодого Лошакова. А он по части поцелуев был большой мастер. Весельчак, балагур, отчаянный танцор, он, как мотылек, порхал по уезду от одного помещика к другому, и где бы он ни появился, его везде встречали, как родного. А он степенной умной речью обворожит молодого хозяина или стариков родителей, а тогда уж осыпает поцелуями молоденькую даму или нежную барышню. Но это все было давно. Теперь Лошаков не тот. Он женат, у него дети, он стал степенным семьянином, почтенным гражданином. Уже в третий раз его выбирают уездным предводителем дворянства, а теперь выбрали губернским. Пошел Лошаков в гору. Барин барином, с губернатором на короткой ноге. Червяку вроде Колесника такой человек может сильно навредить, тем более что они земляки и знают друг друга.

Уж не потому ли Колесник так обрадовался, когда разнесся слух, что в губернские предводители хотят выбрать Лошакова? Он и без того, встречаясь с Лошаковым, всегда ему кланялся и подъезжая к барину с разговорами, будто и не слыхивал, что о нем каждому встречному и поперечному говорил Лошаков. Теперь Колесник всюду трезвонил:

- Хороший человек. Справедливый. И голова! Уж этот для дворянства что-нибудь да сделает. Давно пора! Давно пора!

И вот, когда стало известно, что Лошакова действительно выбрали, Колесник вместе с дворянами поехал поздравлять его с такой честью.

- И Колесник пришел! - пожав плечами, громко сказал соседу Лошаков.

А Колесник будто и не слышал ничего, вышел вперед и начал:

- Давно мы этого ждали, давно говорили, что хорошо было бы, если бы наш земляк стал во главе дворянства. Наконец-то мы этого дождались. Поздравляю вас, как член земства, а еще больше, как житель нашего родного уезда. Достойному воздали по достоинству. Дай бог увидеть вас в еще большей чести!

Лошаков, улыбаясь, подошел к Колеснику и подал ему руку. Тот чуть не приложился к пухлой барской руке, когда увидел ее в своей страшной красной лапище.

- Как же ваши земские дела? - спросил Лошаков, лукаво блеснув глазами.

- Помаленьку, ваше превосходительство, помаленьку везет наша земская лошадка, а все же везет, вперед везет. Разве только споткнется где-нибудь на худом мостике. Тогда мы все вдруг бросаемся чинить этот мостик.

"О, да это шельма в мужичьей шкуре,- говорили глаза господ дворян, окруживших Лошакова.- Знает, кому что сказать, какую где речь повести".

- Слышали, слышали про вашу неутомимую деятельность,- смеется Лошаков.

- Про мою, ваше превосходительство? Какая она моя? Земская, ваше превосходительство! Мы все делаем сообща: один не справится - другие помогут. Спасибо нашему председателю - сам на месте не посидит, вот и ты не дремли. "Надо, говорит, оправдать доверие избирателей, верой и правдой послужить обществу". Вот мы и служим. Понятно, без промашки дело не обходится,- говорят, кто ничего не делает, только тот не ошибается. Может, на чей взгляд мы и большие промахи делаем - бог знает. На всех не угодишь. Вот скоро съезд будет - все увидят, что мы делали и как мы делали. И тогда всякому воздастся по его трудам. По заслугам, как говорится, вора жалуют...

Все глаза вытаращили, слушая эту смелую речь. А Колесник и глазом не моргнет: разливается, как соловей весною в саду. Но вот он нагнулся к Лошакову и тихо сказал:

- Ваше превосходительство! У меня к вам маленькая просьба.

- Какая? С удовольствием, чем могу - рад служить.

Колесник замялся. Лошаков понял, что тот хочет сказать ему что-то один на один, и, взяв Колесника под руку, прошел с ним в дальний угол комнаты.

- Ваше превосходительство! - начал Колесник.- Мы не только уважаем, но и любим вас. Нам не раз приходилось видеть вас в земском собрании как гласного, как члена земства, который первый указывал нам на наши ошибки, на наши новые нужды. Теперь, когда вы станете губернским предводителем, вы будете председателем на наших съездах. Это большое дело! У вас уже не будет времени первому начинать те бои, которые вы вели так талантливо. Для нас это большая потеря. И мы теперь хотели бы почтить вас, как бывшего земского деятеля, обедом. Примите наше приглашение. Не яко Иуда, но яко разбойник просим вас на наш небольшой банкет. Будут наши члены, кое-кто из предводителей, кое-кто из наших земляков, все больше свои люди. Просим вас,- с низким поклоном сказал Колесник.

Правда, Лошаков свысока отнесся к этому приглашению. Поблагодарив за неожиданную честь, он сказал, что и не помышляет о том, чтобы забросить работу на пользу земства, что работа его станет теперь еще сложнее, потому что перед ним стоит большая задача примирить интересы дворянства и земства, и он рад даже кое в чем поступиться, лишь бы только довести дело до конца. И, еще раз поблагодарив Колесника, он подал ему руку. Колесник отвесил низкий поклон, повернулся и ушел.

- Замечательное соединение простоты с трезвым и здравым умом! - сказал Лошаков, проводив Колесника и вернувшись к обществу.

- О, у Колесника плохое на уме,- сказал кто-то из общества.

- Да он не без лукавства,- ответил Лошаков.- Но такие люди необходимы земству.

Все промолчали то ли в знак согласия, то ли не желая вступать в спор со своим предводителем. Вскоре разговор перешел на другие темы, коснулся других, не земских дел. Лошаков, видимо довольный, расхаживал по комнате и заговаривал то с тем, то с другим из господ дворян.

А Колесник? Колесник катил в своем изящном кабриолете на своем семисотрублевом жеребце и знай натягивал вожжу да причмокивал, приговаривая: "Ну, ну, вывози, жеребчик. Не овса тебе, чистого золота насыплю, только вывези". А жеребец, пригнув голову и дугой выгибая передние ноги, стрелой мчал Колесника по городу.

"Скорей! Скорей! Хлопот еще пропасть, работы много!" - знай причмокивал Колесник.

И в самом деле пришлось ему в этот день набегаться. От Лошакова он помчался к своему председателю. Сказал ему, что был у Лошакова, поздравил его. Потом издалека намекнул, что дворянство, вероятно, даст обед, хорошо бы и земству почтить такого человека. Председатель только поддакивал. Надо бы, надо. Только на чей же счет? На счет земства как-то неловко.