Федеральное агентство по образованию 23 страница

Мала птичка, а какие красивые у нее перышки, невелик сад, а сколько туда набилось народу! И все разодеты, все разряжены в пух и прах: все в шелках да в бархате, в серебре да в золоте! Вон выступает целая стайка барышень, да такими мелкими, плавными шажками, что куда там до них перепелочке! Пышные платья присобраны в сборки, пущены в складочки, словно на них поразбросаны пестренькие перышки; а уж сшиты-то как- каждая вытачка не круто спускается вниз, а сбегает легкой волной, чтобы вверху как можно красивей обрисовать круглые руки, плечи и грудь; на ножках крошечные башмачки на высоких и тонких каблучках,- горе тому, кто попадет под такой башмачок! Ручки так туго обтянуты лайковыми перчатками, что пальчика не согнешь. Личики румяные - бог его знает, то ли от румян, то ли от того, что горячая кровь кипит в пылких сердцах, всегда готовых хоть половину человеческого рода обнять, только бы не женскую. Глаза горят и сверкают, словно звезды в небе или дорогие камни в золотых сережках. А уж речь-то у них протяжна и певуча, как песня, так и манит, так и завлекает. Недаром столько кавалеров увивается за барышнями - толпой окружили их, а кое-кто и в середину пробрался. Бороды у одних длинные, у других - короткие, пальто широкие, шляпы сдвинуты на затылок; вьются кавалеры вокруг барышень, как хмель вокруг тычины, заглядывают в блестящие глазки, непринужденно жестикулируют, ведут веселый игривый разговор, сыплют острыми шуточками, вызывая то искренний, то притворный смех... Вот дородные еврейки со своими дочками, будто добрые овцы с ягнятами, важно плывут, ослепляя всех яркостью нарядов,- то, как жар, красных, то, как луг, зеленых, то, как небо, голубых, то, как солнце, оранжевых. Они презрительно посматривают на все и вся, как бы говоря: "Это что? у нас в Одессе гораздо лучше..." Следуя примеру "мамаш", пыжатся и дочки. Не меньше сестриц напыжились и братцы, которые шествуют особняком, заложив за спину руки. Впрочем, те из них, кто побогаче и побойчей, присоединяются к своим "барышням". Зато "папаши", либо, сбившись толпой посреди дороги, поднимают гвалт, в котором только и слышно "кербель" да "дрей копкен", либо важно стоят в сторонке и думают какую-то великую думу. То ли это дума неудачника, у которого недавно тысячи между пальцев уплыли, то ли счастливчика, который уже владеет половиной города и намерен в скором времени заграбастать и вторую? кто знает? кто отгадает?.. Стоят они, оцепенелые, ни оглушительный звон и гром полковой музыки, ни говор и смех людей, ни беготня официантов, которые так и шныряют в толпе, таща поверх голов всякие яства и пития,- ничто их не трогает, ничто не в силах вывести из этой глубокой задумчивости,- как каменные!.. Зато расшумелись купцы да купеческие сынки... То не вешние воды ревут и клокочут, снося плотины, сметая запруды, это их крики заглушают несмолкаемый шум толпы... "Налей! Прими! Иван Петрович! а ну-кась ерофеича!.. Ах, волк те заешь!.. Давай: пить так пить!.. Ужо пойдем, брат, к Анютке... Жги, шельма, огнем гори!" - только и слышно из глухой беседки, которая стоит как раз напротив вокзала. У входа в нее целая орда официантов, народу вокруг - яблоку негде упасть. "Наши владимирцы загуляли!" - слышится чей-то охрипший голос. "А-а! Петру Кузьмичу! наше вам!.. Полынной хошь, брат, или аглицкой?" Петр Кузьмич, пошатываясь, привстает и берет "аглицкую"... "Ура-а!" Дребезжит посуда, звенят разбитые рюмки!..

Сад уже был битком набит, а народ все прибывал и прибывал. То все шли свои, городские, но вот появились и приезжие. Медленно и важно входят в сад столпы дворянства и земства, щурясь от света, льющегося со всех сторон; за ними, удивленно озираясь, мелкими шажками семенят их приверженцы и прихлебатели, встречаются со старыми городскими знакомыми, с кем пришлось в молодости служить или гулять... "Да неужто это вы, Иван Петрович?.." - "Он самый. Простите, а вы кто будете?" - "Неужели не узнаете? Сидора Трофимовича не узнаете?" - "Сидор Трофимович?! Боже мой!.." И старые приятели обнялись, облобызались. Начинается разговор, расспросы про житье-бытье. Вспоминают старину, удивляются, хохочут... Чего только не бывало в старое время!.. Всюду говор, шум, гам.

Но вот снова грянула полковая музыка и заглушила весь этот шум... Громко и пронзительно взвизгнули флейты и кларнеты; протяжно загудели трубы и фаготы; бьют литавры, будя гулкое эхо, стонет и ревет турецкий барабан, так что ветви на деревьях трепещут от его громовых звуков... Шум и гам дополняют эту музыку... Все смешалось - и звуки музыки, и говор, и крик не разберешь ни одного слова, не поймешь, кто о чем говорит,- все гудит, кричит, визжит и воет, все вихрем кружится, словно вьюга зимой... А народу собралось - и в вокзале, и около вокзала, и в темных уголках сада, на глухих дорожках - всюду полным-полно, битком набито.

Музыка сыграла и смолкла. Отчетливей стал слышен говор. Этот требует одного, тот - другого. Кричат официантам, чтобы поскорей подавали. Одни устроились около вокзала пить чай; другие разошлись по беседкам освежиться пивком; третьи потянулись в вокзал хватить рюмочку водки... Просторней стало на дорожках, свободней около вокзала... Столпы важно прохаживаются и ведут тихий разговор.

- Что это такое? Только и слышно: интересы крестьянства, интересы крестьянства этого требуют!.. Да разве крестьянство - это всё? Разве исторические судьбы государства им создавались? Это черт знает что такое! Если мы, культурные элементы, не выступим вперед и не заговорим о диком разгуле демагогии, то что же ожидает государство? Оно потонет, неминуемо потонет в разливе самой страшной революции... Мы должны стать на страже и предупредить!..- глухо вещал, подчеркивая каждое слово, один из столпов.

- Но позвольте. Чего же вы хотите? - перебил его маленький щуплый человечек в широкополой шляпе, от которой на его лицо падала густая тень.Ведь это одни только общие места, которые мы уже около десяти лет слышим из уст охранителей! Вы определенно формулируйте свои желания.

- Извольте,- басом начал столп, бросив на маленького человечка презрительный взгляд.- Во-первых, мы требуем, чтобы нас выслушали, а для этого необходимо дать нам преобладающее значение хотя бы в таком незначительном органе самоуправления, как земство. Помилуйте: не только в уездных управах избраны председателями полуграмотные писаря, эти истинные пиявки народные, но и в губернскую управу втиснули членом какого-то ремесленника.

- Вы, значит, признаете недостаточным такое самоуправление? Желали бы большего?.. Вас привлекает английская конституция с ее лордами?

Столп что-то пробасил, и вскоре они с маленьким человечком скрылись в чаще акаций, которые высокой стеной вытянулись вдоль дорожки, круто сворачивавшей в сторону.

- А слышали, слышали? Наш-то Колесник за сорок тысяч имение купил!.. Вот она, новая земская деятельность... устройство гатей, плотин, мостов!..

- Да, да!.. Нам необходимо принять меры... стать в боевое положение. И так уж долго мирволили всяким либеральным веяниям. Вы слышали проект нашего губернского предводителя дворянства? Государственного ума человек! Нам нужно его держаться, его поддержать. Он все проведет.

И вторая пара тоже исчезла в чаще акаций.

- Чего же эта бестия Штемберг? Не подпустил ли жучка? - раздался из беседки хриплый голос.

- А что-о?

- Объявил шельма: арфистки будут. Что же он их до сих пор не показывает? Давай, братцы, вызывать еврейскую рожу!

И через минуту раздались громкие хлопки.

- Штемберга! Штемберга?.. Что же это он, чертов сын? Где его арфистки?.. Арфисток подавай! арфисток!.. го-го-о!.. га-га-а-а! - хором неистово заревели хриплые голоса, то такие грубые, что казалось, будто грохочет гром, то тонкие и пронзительные.

Народ так и повалил к беседке! Что там такое? Чего это они? В толпе блеснули оловянные пуговицы, запестрели жгуты мундира.

- Позвольте, господа! Позвольте! Дайте дорогу! - И, расталкивая народ, к беседке бросился частный пристав.

- Господа! Прошу вас не скандальничать! - обратился он к сидевшим в беседке.

- Проваливай!.. Штемберга-а!..

- Господа! Прошу не кричать!

- А-а... Федор Гаврилович! Наше вам! Просим покорно: заходите... Выпьем, брат! - подбежав к приставу, закричал огромного роста бородатый купчина и, схватив пристава за руку, увлек его в беседку.

Рев в беседке затих; слышался только неясный говор и отдельные возгласы: "Выпьем! наливай, брат!" Народ стал расходиться; официанты, которые гурьбой кинулись к беседке, когда оттуда донесся неистовый крик, тоже отступили. Один только сухощавый и не очень хорошо одетый господин стоял у входа в беседку и глядел на пьяную гульбу. Господин был высокого роста, сильно сутулый, спина у него выгнулась дугой, а грудь ввалилась так, точно приросла к хребту; редкие рыжеватые баки, как метелки, свисали с запавших щек, по краям они уже начинали седеть; впалые глаза сурово сверкали из-под косматых бровей. Заложив руки за спину и опершись на высокий парусиновый зонт с толстой ручкой, он стоял у входа в беседку и точно кого-то поджидал. Через некоторое время из беседки вышел красный как рак пристав.

- Федор Гаврилович! - бросился к нему господин.

Тот остановился, вытаращил на него удивленные глаза.

- Кажется, я не ошибся? Имею честь говорить с Федором Гавриловичем Кнышом? - сказал господин.

- Ваш покорный слуга,- щелкнув шпорами и козырнув по-военному, ответил пристав.

- Не узнаете?.. Так, так...- улыбался господин.

- Извините, пожалуйста... не узнаю...

- А помните, как вы служили секретарем в полиции? Может, вспомните, как вы, капитан и я проводили время за пулечкой?.. Давно это было! Верно, вы уже забыли Антона Петровича Рубца?

- Антон Петрович! - воскликнул в изумлении пристав, протягивая Рубцу обе руки.- Боже мой! Как же вы постарели, как изменились, совсем узнать нельзя! - заговорил Кныш на родном языке.

- Время свое берет! - глухим голосом ответил Рубец.- А вот вы помолодели. И форма эта вам очень к лицу! - хвалил Рубец, оглядывая Кныша.

- Как видите, переменил службу... Жена приказала долго жить.

- Слышали, слышали...- перебил его Рубец.

- Так я махнул на все и вот, как видите... в частные пошел.

- И об этом слышали... Тяжелая служба! Хлопотливая служба! У всех на виду.

- Это бы еще ничего, а вот поспать некогда.

- Так, так. Да и это вот,- и Рубец кивнул головой на беседку, где снова поднялся неистовый шум.- Другим гульба, веселье... а ты смотри да придерживай, чтоб не очень-то.

- Это наши купчики загуляли. Что с ними поделаешь? Все знакомый народ. В моей части живут.

- Так, так... Кому гульба, а кому служба?

- Ну, а вы как? Все на старом месте? Что это вы к нам пожаловали? спросил Кныш.

- Да вы ведь слышали, что капитан умер? - спросил Рубец.- Не слышали. Умер, сердечный, царство ему небесное!.. Вот на его место общество меня и выбрало.

- Так вы уже в земстве служите? - удивился Кныш.

- Маленькую пенсию выслужил... В отставку вышел. А все-таки не хочется сидеть сложа руки. Привыкнет, знаете, собака за возом... Так вот и я. Захотелось еще обществу послужить. Спасибо добрым людям, не обошли: выбрали вместо капитана. Живем помаленьку с женой,- глухо сказал Рубец.

- Так это вы сюда приехали на выборы?

- На какие там выборы! Разве только в непременные? Бог с ним! Пятьсот-то рублей побольше, чем двести сорок?

- Так что же, по своим делам? - допытывается Кныш, которому невдомек, зачем это Рубец выбрался в губернский город.

- Да нет же! Вот недогадливый!.. После выборов земский съезд... Меня, видите ли, выбрали губернским гласным.

- Ах, вот оно что? - удивился Кныш.- Поздравляю!

- Спасибо! Хоть и не с чем поздравлять: одни хлопоты да издержки, ну, а все-таки почет... Раз уж выбрали, надо хоть разок и на съезде побывать... послушать, что умные люди в губернском городе говорят... Мы и у себя на каждом собрании слушаем речи... Но это все народ знакомый, а тут со всей губернии... Оно, понятно, полюбопытней, да и разговоров будет немало... Только будет ли прок от этих разговоров? - наклонившись к Кнышу, сказал Рубец. Кныш улыбнулся.

- А это я собрался поглядеть на ваши губернские чудеса...- продолжал Рубец.- Двугривенный пожертвовал... Думаю себе: может, кого из старых знакомых встречу? И хорошо, что вот вас увидел. Скажите: не знаете ли вы случайно Григория Петровича Проценко? Где он и что с ним?.. Молодым человеком был еще тогда... Жил у меня на квартире.

- Знаю, знаю, он тоже в земстве служит, бухгалтером в губернской управе,- ответил Кныш.

- Хотелось бы мне повидаться с ним.

- Он был здесь в саду. Я его видел... Да вот он,- показал Кныш на высокого, хорошо одетого господина с бородой, который выходил из вокзала.Григорий Петрович! - позвал его Кныш.

Проценко важно, с развальцем, подошел к Кнышу, поздоровался и, совершенно не замечая стоявшего тут же Рубца, спросил:

- Что нового?

- Узнаете земляка? - спросил у него Кныш, кивнув головой на сутулую фигуру Рубца.

Проценко с высокомерным видом поднял голову и посмотрел сквозь пенсне на Рубца. Тот с улыбкой тоже посмотрел на Проценко.

- Не узнаете? - глухо произнес Рубец.- Дело давнее...

- Ан... Антон Петрович, кажется? - спросил Проценко.

- Он самый! - с улыбкой ответил Рубец.

- Боже мой! Сколько лет, сколько зим! Здравствуйте! - и он любезно протянул ему руку.

Начались расспросы про житье-бытье, да зачем это Антон Петрович приехал в губернский город.

Проценко как будто обрадовался и даже удивился, когда Рубец сообщил ему о цели своего приезда.

- Так и вы к нам на съезд? Отрадно, отрадно видеть своих! - заговорил он на родном языке, отбросив свою надменность и спесь...- А знаете что, Антон Петрович? Вы меня когда-то так кормили... Пистина Ивановна угощала таким вкусным борщом,- не борщ, а прямо объедение! Тут такого ни за какие деньги не достанешь. Позвольте же мне теперь выпить с вами чайку; может, и закусим!..

Рубец хотел было что-то сказать.

- Нет, нет, не отказывайтесь... грех отказываться. Вот вы, я, Федор Гаврилович... Выберем втроем уютный уголок и вспомним доброе старое время...

- Человек! - высокомерно позвал Проценко официанта. Тот как из-под земли вырос.

- В вокзале? - спросил Проценко у компании.

- Лучше устроиться где-нибудь в беседке,- ответил Кныш.

- Выбери лучшую и уютную беседку!.. Прибор чаю... живо! - скомандовал Проценко.

Они ахнуть не успели, как официанта и след простыл.

- Проворный? - удивился Рубец.- У нас таких расторопных нет!

- Да это он только бегает быстро. А вот посмотрите, сколько придется ждать... Насидимся! - возразил Кныш.

- Ну хоть бегает быстро! - сказал Рубец.

Пока Рубец с Кнышом рассуждали насчет проворства официанта, Проценко стоял, повернувшись лицом к вокзалу, и надменно сквозь пенсне озирал прохожих.

- Мосье Проценко! Скажите вашей супруге, что я на нее сердита,обратилась к нему молоденькая дама или барышня, которую, звеня шпорами и гремя саблями, сопровождала целая толпа офицеров.

- За что это? - шаркнул ножкой Проценко.

- Как же? Тянула, тянула в сад с собой, а она ни за что не пошла! стрельнув глазками, проворковала та и исчезла.

- Так вы уже женаты? - удивился Рубец.

- С полгода как женился.

- Я и не знал. Поздравляю! Что же вы одни?.. Разве жена больна?

- Да нет... Она у меня домоседка.

Рубец хотел что-то сказать, но тут как раз прибежал официант.

- Готово-с! - произнес он, останавливаясь перед Проценко и бойко перекидывая салфетку через плечо.

- Где? - спросил Проценко.

- Пожалуйте-с! - расталкивая народ, он побежал в сторону от вокзала.

- Ты куда это? - крикнул вслед ему Проценко.

-Там-с! - ответил официант, показывая рукой на стену акаций, темневшую вдали.

- На кой черт такую глушь выбрал? - строго спросил Проценко.

- Здесь все заняты-с!

Проценко остановился.

- Да ничего, пойдемте. Там меньше любопытных глаз, не будут подсматривать,- сказал Кныш, и все двинулись за официантом.

В конце широкой аллеи, в укромном уголке в чаще акаций темнела маленькая беседка; дойдя до нее, официант сказал: "Здесь-с".

Посреди беседки стоял стол, накрытый белоснежной скатертью, на столе горели две свечи под стеклянными колпачками, вокруг стола стояли зеленые скамеечки.

- Как тут уютно,- сказал Рубец, усаживаясь и осматривая беседку.

- Так ты еще ничего не приготовил? - спросил Проценко поморщившись.

- Что прикажете-с?

- Черт бы тебя побрал! Хоть бы чаю дал! - выругался он с досады.

- Сколько прикажете-с? - твердит официант.

- Старый обычай такой...- начал Рубец.

- Хватть сперва по одной,- улыбаясь, закончил Кныш.- Я сам то же думаю.

- Как хотите. Что же мы закажем? - спрашивает Проценко.

Стали совещаться. Кныш пожелал битков в сметане, Проценко - перепелку, а Рубец положился на них: пусть что хотят, то и берут, лишь бы поскорее.

- Графин водки! бутылку красного! битки, перепелку, а третье, что у вас есть самое лучшее?

Официант стал скороговоркой перечислять все блюда.

- Дай мне котлет, это мне как раз по зубам,- решил Рубец.

- Отбивных, пожарских, рубленых? - снова так и сыплет официант.

Рубец воззрился на него, решительно не зная, что выбрать.

- Пожарских! - крикнул Проценко.

- Хорошо-с! - И официант собрался бежать.

- Постой! Принеси пока графин водки, селедку, может, у вас есть там хороший балык, икра, тогда тоже подай.

Пока официант бегал, стараясь поскорее и подать и заказать все, что потребовали, начался обычный разговор. Проценко расспрашивал Рубца про город, про Пистину Ивановну, про детей. Рубец рассказывал не спеша, уснащая свою речь присловьями и прибаутками, как это любят делать мелкие чиновники в глухой провинции, и вызывая невольную улыбку то у Проценко, то у Кныша. Рассказ его затянулся бы надолго, если бы официант не принес водку и закуску. Когда графин из чистого, как слеза, стекла засверкал на свету сизым огоньком и приятно зазвенели рюмки, покачиваясь на высоких ножках, все сразу забыли, о чем шла речь; глаза невольно устремились на графин с белой водкой и залюбовались игрой в вине едва заметных искр, рука потянулась к рюмке, и у всех слюнки потекли при виде оранжевого балыка, черной икры, отливавшей серебром селедки.

- Будем здоровы! - сказал первый Проценко, поднимая большую рюмку водки. За ним выпил Кныш, затем Рубец.

Закусив, опрокинули еще по одной.

- Вы, кажется, этого зелья не потребляли? - спросил Рубец, глядя, как Проценко чисто ходит около стекла.

- Не потреблял, не потреблял. Молод был.

- Вы тогда больше по дамской части,- засмеялся Кныш.

- Случалось, да и то робел. Глуп был! Теперь бы и понаторел, так жена не дает,- признался Проценко.

- Барышни да молодые дамы и сейчас еще вас вспоминают,- прибавил Рубец.

- Вспоминают? - переспросил Проценко.- Счастливая пора! Эх, давайте хоть выпьем за них!

Не успел он налить рюмку, как официант принес жаркое. Прямо с плиты, оно так приятно пахло, щекотало во рту, возбуждало еще больший аппетит.

- А вино? - спросил Проценко.

- Сейчас,- засуетился официант.

- А после вина чай. Слышишь? И бутылку рома хорошего.

- Слушаюсь,- и побежал.

- Так выпьем за здоровье тех, кого мы когда-то любили и кто нас любил! - поднимая рюмку, со вздохом сказал Проценко.

Кныш чокнулся с ним. Чокнулся и Рубец. Выпили. После четвертой даже у Рубца загорелись глаза и покраснело бледное лицо.

- Чего в молодости не бывает? - опустив голову, сказал он.- Я, помню, так влюбился в свою крепостную девушку, что подумывал даже жениться, хорошо, что покойный отец такую мне задал трепку, что сразу вся любовь прошла.

- А я? я? - воскликнул Проценко.- Это ведь было у вас на глазах. Помните Христю? Я ведь хотел жить с нею гражданским браком. Если бы стал жить, может, потом и женился бы. А теперь... где она? Что с нею?

- Так и пропала. После того как я рассчитал ее, еще был слух, что она живет в городе у Довбни. Жена Довбни шлюха почище ее. На первых порах она ее и приютила. Довбня увидел, что Христя красивей жены, да и стал за нею прихлестывать. Довбниха заметила и прогнала ее со двора. Потом она, говорят, у покойного капитана с недельку пожила: тот, как человек военный, любил их менять. А уж капитан как будто бы сплавил ее евреям, ну а после этого и слух о ней пропал. Так и неизвестно, куда она делась. А жаль, хорошая была работница, хорошая, ничего не скажешь! - пожалел Рубец.

- Да, она была даровитая. Очень даровитая,- подумав, сказал Проценко.Куда даровитее этой попадейки. Как ее? Наталья... Наталья... взбалмошное существо!

- Царство ей небесное! - сказал Рубец.- Отравилась. И поп в монахи постригся. Оба они были с придурью.

- Взбалмошное существо! - твердил Проценко.

- В городе тогда поговаривали, что из-за вас,- прибавил Кныш.

- Может быть. Может быть. Чем же я виноват? Вольно человеку забрать себе дурь в голову. Вечной любви желала... Глупая! Как будто может быть вечная любовь!

Кныш и Рубец расхохотались, а Проценко заерзал и, почесав затылок, сказал:

- Уж эти мне бабы! Ну и бабы...

Официант принес чай, вино и ром.

- Ах, вот это хорошо! - произнес Проценко и придвинул себе стакан.

Стали пить чай. Чтобы остудить его, Кныш и Рубец подлили рому, а Проценко стал ждать, пока чай остынет. Он часто вскакивал, прохаживался по беседке, выходил в сад, снова возвращался. Притронется к стакану - горячий, снова выйдет, а через минуту возвращается назад. Видно, ему было не по себе: то ли его от выпитой водки мутило, то ли разговор о прошлом не давал покоя. Его молодое лицо покраснело, глаза потускнели, он часто снимал пенсне, протирал и снова надевал на нос.

- Григорий Петрович! Здравствуйте! - поздоровался с ним кто-то звучным басом, когда он снова вышел пройтись.- Вы одни? Что это вы тут разгуливаете?

- Нет, я с компанией. Ах, кстати, хотите видеть земляка?

- Ну, а как же! Земляка да не захотеть видеть. Кто он? Где он? произнес тот же голос, показавшийся Рубцу страшно знакомым.

Не успел Рубец спросить у Кныша, с кем это Проценко разговаривает, как тот появился на пороге беседки, ведя за руку рослого, упитанного мужчину с багрово-красным лицом, блестящими глазами и черными усами. Рубец сразу узнал Колесника. Тот же голос, звонкий и раскатистый, сам такой же высокий и молодцеватый. Только одет иначе. Прежде он ходил в длинном суконном кафтане, а теперь на нем был надет короткополый сюртук, штаны уже были не синие китайчатые, заправленные в сапоги, а какие-то пестрые на выпуск, сапожки маленькие скрипучие, сорочка с воротничком, на шее болтается золотая цепочка от часов, на руках сверкают перстни с дорогими камнями.

- Антон Петрович, что это вас слыхoм не слыхать, видoм не видать? Сколько лет, сколько зим! - крикнул Колесник, подбежав к Рубцу, и полез целоваться.- Ишь где они устроились! Собрались себе земляки втроем и... чаек попивают. Великолепно. Вот это великолепно. Выпью и я с вами рюмочку рому.

- Константин Петрович! А может, чайку? - предложил Проценко.

- Нет. Чай сушит. Я вот этого дива. Это по нашей части. А то и в земстве говорят, что я мужик. Так уж я мужиком и буду. Будем здоровы! - и он залпом выпил рюмку.

- Ну, как же вы поживаете? - спросил он у Рубца.- Слышал я, службу переменили, по земству пошли. Вот это по-моему. Хорошо, ей-богу хорошо. Только служба хлопотливая. Иной раз и на месте не посидишь, гоняют тебя в хвост и гриву. Туда мостик поезжай строить, сюда плотину насыпать. Хлопот по горло! И в городе спокойно не посидишь. Господа, они везде господа. Вот и мои друзья выбрали себе барское занятие - сидят да пописывают. А ты, Колесник, катай, валяй. Спешить не спеши, а поторапливайся! Только перед собранием и отдохнешь. А там - айда! С повозки не слезаешь.

- Однако вам, Константин Петрович, езда впрок идет, ишь как раздобрели,- улыбнулся Кныш.

- Хорошо, что такой уродился. А будь я тощий, не крепкий... Грязь, дождь, непогодь, а ты лети. Дело не ждет. Ах, да! Забыл спросить,обратился он к Проценко.- Видели диковинку?

- Какую диковинку? - спросил тот, прихлебывая холодный чай.

- Как какую диковинку? - воскликнул Колесник.- Арфисток! Ну и Штемберг! Вот чертов еврей! Вот это арфистки - просто мое почтение! Грудь во! Платьица коротенькие - по сю пору! ножки - прелесть, обтянуты голубыми чулочками. А личики - одно тебе роза, другое - лилия. Отродясь ничего лучше не видывал. Особенно одна - Наташка. Как там в сказках говорится: во лбу месяц, в затылке ясны звезды?

- Ну, пошел расписывать! - снова ввернул Кныш.

- Это уж по его части! - прибавил и Проценко.

- Не верите? Вот увидите. Скоро начнут петь. Увидите.

Кныш и Проценко стали смеяться, что Колесник такой юбочник.

- Было дело - не зевал, ни одной не пропускал! А теперь что? Никудышный стал. Так только, поболтать, полюбоваться, а насчет дела - ни к черту! - отпирался Колесник, наливая новую рюмку рому.

В саду тем временем поднялся шум, все бросились к вокзалу. Кто-то крикнул: "Сейчас петь начнут! сейчас!"

- О-о, пойдем, пойдем! - засуетился Колесник.

- Ну, зачем? - вмешался Рубец.- Пусть уж идет кто помоложе. А нам, старикам...

- А у стариков что, кровь не греет? Пойдем! - И, оставив недопитый чай, они бросились к вокзалу. Колесник шел впереди и тянул за руку Рубца, который никак не поспевал за своим проворным и вертлявым земляком. Проценко и Кныш шагали по бокам. Около вокзала была такая давка и толчея, что просто ужас, народ облепил все три входа, точно пчелы крошечные летки своих ульев. Входили в вокзал не поодиночке, а, словно надев латы, протискивались толпой. Протиснулись вместе с другими и наши и сразу бросились выбирать места получше. Как раз против двери были устроены довольно высокие подмостки, и на авансцене уже стояли рядышком арфистки, внимательно поглядывая по сторонам; у некоторых из них на губах, в блестящих глазах играла легкая улыбка. Со всех сторон слышались восторженные возгласы.

- Вот она, Наташка. Посредине. Смотрите. Да смотрите же! - крикнул Колесник, впиваясь глазами в девушку, стоявшую в центре. Невысокого роста, с круглым личиком и черными волосами, одетая в черное бархатное платье, которое так оттеняло снежную белизну ее кожи, она выделялась среди своих подруг, как лилия в букете цветов.

- О-о-о! - протянул Проценко.- Вот скульптурность форм, вот мягкость и теплота очертаний! - с удивлением сказал он Колеснику.

- А что? Разве я не говорил? Разве я не говорил? А что, неправда? Во лбу месяц, в затылке ясны звезды! Козырь, а не девка!

- Постойте, постойте. Она мне кого-то, напоминает,- снова начал Проценко.- Я где-то видел похожую на нее. Ах, дай бог памяти. Где же это я видел такую?

- Нигде! Нигде в мире, разве только во сне!- сказал Колесник.

- И я где-то видел, да черт его знает, никак не вспомню где,- прибавил Рубец, впиваясь глазами в лицо девушки. Та стояла и спокойно окидывала толпу своим прекрасным жгучим взглядом. Вот она встретилась глазами с Проценко. Легкая, едва приметная тень удивления, смешанного со страхом, скользнула в ее бездонных зрачках, она вздрогнула, нахмурилась и сразу же отвела глаза.

- Ей-богу, я где-то ее видел! - крикнул Проценко.

- Ну, что вы говорите. Нигде вы ее не видели! - твердит Колесник.

Народу набилось - не повернешься, жара - дышать нечем.

- Знаете что? Пойдемте к той стене. Встанем там на скамью - будет не так жарко и все видно,- сказал Колесник и направился туда. Все последовали за ним.

Они насилу пробрались к той стене и не успели встать на скамью, как раздался аккорд на рояле - знак того, что скоро начнут петь. Все сразу смолкли, тишина воцарилась мертвая, слышно, как муха пролетит. В этой тишине ясно звенели тонкие струны рояля. Но вот над головами понеслись звуки марша:

Мы дружно на врагов

На бой, друзья, спешим...

Звонкие голоса девиц сливались с хриплым воем пьянчужек, стоявших около рояля и из-за спины разряженных пташек дававших знать, что они тоже тут, что, не обладая талантом или потеряв голос, они перешли сюда с театральных подмостков, чтобы тешить своими руладами пьяных купцов и лавочников. Марш пропели, закончив его криками "ура-ура!". Слушатели наградили певиц громом аплодисментов, топотом, криками "браво!" У девиц загорелись глазки, улыбка заиграла на губах; перешептываясь и перемигиваясь, они тут же уселись на маленькие стульчики, стоявшие позади них. Не села только та, что стояла посредине. Прозвучал и смолк аккорд на рояле. Она окинула взглядом море голов вокруг и, улыбаясь, начала... "Прачку". Звонким голосом стала она распевать про молоденькую, тринадцатилетнюю прачку, которую позвали к сударину-барину сорочку стирать; это была одна из тех песен, которые проститутки поют пьяным "господам" или еще более пьяным купцам да купеческим сынкам. Пение сопровождалось выразительными жестами и телодвижениями. Слушатели стояли и млели. Казалось, они потеряли дар речи, забыли обо всем на свете, кроме одной звериной похоти, которая светилась в их глазах и которую прославляла певица. Немое сладострастие взглядов сменилось неистовой бурей восторга, когда певица стала показывать, как она стирала сорочку. Откинув голову назад и строя глазки, она приподняла подол своего коротенького платья и стала делать непристойные движения. Без всякого стыда она показывала всем, как... стирать. Слушатели не выдержали, подняли исступленный крик, крик восторга до слез, похоти до забвения того, что все это творится на людях; казалось, потолок обрушится от этого крика, который волнами перекатывался по вокзалу; грохот и топот сотен ног, рукоплескания приветствовали певицу, которая, кланяясь на все стороны, опустилась на свой стул. Молодые дамы хохотали, барышни для вида потупили глазки, а мужчины ревели: "бис! бис!" Кто-то крикнул: "Букет!" - и целые охапки цветов полетели к ногам певицы. Иные, протолкавшись вперед, сами преподносили ей цветы. Она брала, кланялась, лукаво благодарила одними глазами и нюхала. Кто-то крикнул: "Шампанского!" Официант принес на подносе вино и подал одному из молодых людей; тот с компанией полез к певице, и они стали пить за ее здоровье. Она сама пригубила из одного бокала, со всеми любезно чокалась.