Не выпускай баранку из рук!

Несколько человек исступленно расхохотались, а Уолтер едва ли не завыл от смеха. В чем бы ни состояла эта шутка, похоже, она была понятна только избранным.

– …И тогда этот парень подходит к пианисту и говорит: Вы знаете, ваша обезьяна нассала мне в пиво. А пианист отвечает: «Нет, не знаю, но напойте несколько тактов, и я попробую сыграть».

Раздался взрыв не очень дружного, принужденного смеха. Парень в мешковатых брюках с колокольчиками отхлебнул виски и запил его пивом.

Он взял свой стакан и направился в едва освещенную гостиную, скользнув за спиной у Тины Ховард Уоллес, пока она не заметила его и не навязала ему бесконечную игру в расспросы и воспоминания. Она была похожа на тот сорт людей, которые могут цитировать целыми главами жизнь одноклассников, кончивших не лучшим образом (разводы, нервные срывы, преступления – вот что особенно привлекает внимание таких людей), и ни словом не упомянут тех, кто достиг успеха.

Кто-то поставил неизбежный альбом рок-н-роллов пятидесятых годов, и пар пятнадцать дергались под музыку – самозабвенно, но не слишком изящно. Он увидел Мэри, которая танцевала с худым стройным мужчиной. Он знал этого человека, но никак не мог вспомнить, кто он и как его зовут. Джек? Джон? Джейсон? Он помотал головой. Имя так и не вспомнилось. На Мэри было вечернее платье, которое он до этого ни разу не видел. Сбоку оно застегивалось на пуговицы, и достаточное их число было не застегнуто, образуя сексуальный разрез, поднимающийся чуть выше обтянутого нейлоном колена. Он стоял и смотрел на нее, ожидая, что в груди проснутся какие-нибудь сильные чувства – ревность, тоска, желание, – но ни одно из них так и не появилось. Он отхлебнул свой коктейль.

Она обернулась и заметила его. Он приветственно помахал ей, жестом показывая, чтобы она продолжала танцевать, но она двинулась к нему, приведя за собой своего партнера.

– Я так рада, что ты смог прийти, Барт, – сказала она, повышая голос, чтобы быть услышанной сквозь смех, гудение разговоров и музыку. – Скажи, ты помнишь Дика Джексона?

Барт протянул руку, и стройный мужчина пожал ее. – Вы со своей женой жили на нашей улице пять… Нет, семь лет назад. Верно?

Джексон кивнул. – Сейчас мы живем в Уилловуде.

Район новой застройки, – подумал он. В последнее время он стал очень чувствителен к географии города.

– Хорошее место. А ты до сих пор работаешь на «Пиле»?

– Нет, теперь у меня свое дело. Два грузовика. Занимаюсь перевозками грузов по трем штатам. Так что смотри, если твоей прачечной понадобится чего-нибудь привезти – химикаты какие-нибудь, например…

– Я больше не работаю на прачечную, – сказал он и краем глаза заметил, как Мэри болезненно вздрогнула, словно кто-то легонько стукнул ее по месту старого ушиба.

– Вот как? Расскажи, чем ты сейчас занимаешься?

– Пока ничем, – усмехнулся он. – Лучше ты расскажи мне, участвовал ли ты в забастовке владельцев частных грузовиков?

Лицо Джексона, и так уже потемневшее от алкоголя, потемнело еще сильнее. – Ты прав, черт возьми, участвовал. Еще бы не участвовать! Ты знаешь, сколько эти разнесчастные ублюдки из Огайо требуют с нас за дизельное топливо? 31,90! В результате прибыль у меня получается не двенадцать процентов, а всего лишь девять. Не говоря уже об этом чертовом ограничении скорости… И он принялся распространяться о превратностях владельца частной транспортной фирмы в стране, у которой неожиданно начался тяжелый приступ энергетической кессонной болезни. Барт слушал и поддакивал в подходящих местах, посасывая потихоньку свой коктейль. Мэри извинилась и отправилась на кухню, чтобы раздобыть себе стакан пунша. Человек в автомобильном пыльнике танцевал эксцентрический чарльстон под старую песню братьев Эверли. Все вокруг хохотали и аплодировали.

Жена Джексона, мускулистая женщина с пышной грудью и морковно-рыжими волосами, подошла и была ему представлена. Чувствовалось, что она уже немало выпила и держалась на ногах с некоторым трудом. Взгляд ее был затуманенным и бессмысленным. Она протянула ему руку, улыбнулась стеклянной улыбкой, а потом сказала, обращаясь к Дику Джексону:

– Радость моя, у меня в животе тошнотики. Не знаешь, где здесь ванная?

Джексон увел ее. Он быстро пересек площадку, где шли танцы и сел на один из стульев, стоящих вдоль стены.

Он допил стакан. Мэри что-то не возвращалась. Наверное, кто-то остановил ее и втянул в разговор.

Он полез во внутренний карман, извлек оттуда пачку сигарет и закурил. Теперь он курил только на вечеринках. Это было большим прогрессом по сравнению с недалеким прошлым, когда он был передовым членом раковой бригады «Три пачки в день».

Он выкурил уже половину сигареты, не отрывая глаз от двери, где должна была появиться Мэри. И тут он случайно взглянул на свои пальцы и застыл, пораженный и завороженный открывшимся зрелищем. Удивительно, как это указательный и средний пальцы правой руки знают, как в точности надо держать сигарету? Откуда в них этот ум, эта сообразительность? Словно они курят с рождения.

Мысль оказалась настолько забавной, что он вынужден был улыбнуться.

Ему показалось, что изучение пальцев длилось целую вечность, и он оторвался от него только тогда, когда ощутил, что во рту его появился какой-то новый привкус. Не сказать чтобы плохой, просто новый. Слюна как будто стала гуще. А ноги… Ноги слегка подергивались, словно хотели пританцовывать в такт музыке, словно только это могло принести им облегчение и вернуть в нормальное состояние, помочь им снова стать ногами.

Он слегка испугался того, что так обычно начавшаяся мысль вошла в штопор и понеслась в каком-то совсем другом направлении, словно человек, потерявшийся в чужом доме и взбирающийся по высокой хррррррустальной лестнице… Ну вот, опять. Скорее всего, дело в таблетке, в таблетке, которую ему дала Оливия и которую он проглотил перед тем, как сюда прийти, да. Разве не интересный это способ так произносить слово хрррррустальный? Хрррррустальный – так в этом слове появляется резкое, звенящее напряжение, словно в костюме стриптизерки.

Он хитро улыбнулся и посмотрел на свою сигарету, которая предстала перед ним удивительно белой, удивительно круглой, удивительно подходящей для роли символа американского благополучия и богатства. Только у американских сигарет может быть такой приятный вкус. Он сделал затяжку. Бесподобно. Он подумал обо всех сигаретах Америки, плывущих по конвейерам табачных фабрик, множество сигарет, бесконечный чистый белый рог изобилия, из которого сыпятся сигареты. Да, это был настоящий мескалин. Он уже начинал улетать. А если бы люди узнали, что он думает о слове хрустальный (хрррррустальный, если быть точным), то они бы кивнули и покачали бы головами: Да, он сумасшедший, крыша совсем поехала, это точно. Крыша поехала – неплохое выражение. Неожиданно он ощутил желание, чтобы рядом оказался Салли Мальоре. Вдвоем – он и одноглазый Сэл – обсудили бы всю структуру мафии, до мельчайших ячеек. Они обсудили бы старых шлюх и перестрелки. Своим мысленным взором он увидел Одноглазого Салли и самого себя в итальянском ресторанчике с темными стенами и изрезанными деревянными столами. Они ели лингвини, а на фонограмме в это время звучала мелодия из «Крестного отца». И все это на замечательной пленке «Кодак», в которую можно погрузиться и плавать там, словно в гидромассажной ванне.

– Хрррррустальный, – произнес он шепотом и улыбнулся. Ему казалось, что он сидит так уже долго-долго, перескакивая с одной мысли на другую, но, посмотрев на сигарету, он с удивлением обнаружил, что пепла на ней не прибавилось. Он пораженно поднес сигарету ко рту и затянулся.

– Барт?

Он поднял взгляд. Это была Мэри, и она принесла для него бутерброд. Он улыбнулся ей. – Садись. Это для меня?

– Да. – Она дала ему бутерброд. Это был маленький треугольный сэндвич с чем-то розовым посередине. Неожиданно он подумал о том, что Мэри придет в ужас, если узнает, что он отправился в наркотическое путешествие. Она может вызвать «скорую помощь», полицию и Бог знает кого еще. Он должен вести себя, как нормальный человек. Но мысль о том, что он должен вести себя нормально, заставила его почувствовать себя еще более странно.

– Съем позже, – сказал он и положил сэндвич в карман рубашки.

– Барт, ты пьян?

– Совсем чуть-чуть, – сказал он. Он различал все поры на ее лице. Он не мог вспомнить, видел ли он когда-нибудь ее лицо так близко, так осязаемо. Все эти маленькие дырочки – словно Бог был поваром, а она – корочкой пирога. Он хихикнул и, заметив появившееся на ее лице выражение тревоги, сказал шепотом:

– Только никому не говори.

– О чем? – Она удивленно нахмурилась.

– О продукте № 4.

– Барт, ради Бога, объясни, что с тобой…

– Мне надо в ванную, – сказал он. – Я скоро вернусь. – Он двинулся к выходу, не оборачиваясь, но ощущая всем телом, как хмурое неодобрение, отразившееся на ее лице, распространяется вокруг, словно жар в микроволновой печи. Если он не оглянется на нее, вполне возможно, что она ни о чем не догадается. В этом лучшем из всех возможных миров возможно все, даже хррррустальные лестницы. Он ласково улыбнулся. Слово превратилось в старого друга.

Путешествие к ванной стало своего рода одиссеей, сафари. Гул вечеринки стал пульсировать. Он то нарастал, то утихал, подчиняясь трехсложному стихотворному размеру, и даже звуки музыки стали пульсировать. Он что-то бормотал людям, которых думал, что знал, но наотрез отказывался принимать участие в разговорах, выплевывал брошенные в качестве наживки фразы. Он лишь указывал в направлении паха, улыбался и шел дальше. Интересно, почему на этих вечеринках всегда столько знакомых?

Ванная была занята. Он дожидался, пока она освободится, в течение нескольких часов – во всяком случае, так ему показалось. Когда же он, наконец, добился своего, помочиться он не смог, хотя вроде бы ему и хотелось. Он посмотрел на стену над туалетным бачком. Стена набухала и втягивалась внутрь, подчиняясь все тому же трехсложному ритму. Он спустил воду, несмотря на безрезультатность своих усилий, на тот случай, если кто-нибудь подслушивал за дверью, и пристально вгляделся в исчезающую в трубе воду. Вода имела зловещий розоватый оттенок, словно предыдущий посетитель помочился кровью. Неприятное зрелище.

Он вышел из ванной, и вечеринка вновь сомкнулась вокруг него. Лица мелькали вокруг, словно веселые воздушные шарики. Музыка показалась ему очень приятной. Это был Элвис. Старина Элвис. Играй свой рок, Элвис, не останавливайся никогда.

Перед ним появилось лицо Мэри и повисло, устремив на него озабоченный взгляд. – Барт, скажи, что с тобой произошло?

– Что произошло? Да ничего со мной не происходило. – Он был поражен, ошеломлен. Слова выходили у него изо рта в форме музыкальных нот, неожиданно ставших видимыми. – У меня галлюцинации. – Последнюю фразу он говорил самому себе, но она прозвучала вслух.

– Барт, что ты принял? – В голосе ее зазвучали испуганные нотки.

– Мескалин, – ответил он.

– О, Господи, Барт. Наркотики? Зачем это тебе понадобилось? Почему?

– А почему бы и нет? – ответил он, но не потому, что стремился быть грубым, а потому, что это был единственный ответ, который он мог придумать за такое короткое время. Изо рта вновь выплыла серия музыкальных нот. На этот раз некоторые из них были украшены флажками.

– Хочешь, я отвезу тебя к доктору? Он окинул ее удивленным взглядом и принялся обдумывать ее вопрос, чтобы убедиться, что в нем нет никакого подспудного смысла. Он снова хихикнул, и смешки вырвались музыкальной струей у него изо рта и закружились перед глазами – хррррустальные ноты на линеечках и между ними, разделенные тактовыми чертами и значками пауз.

– С какой стати мне понадобится доктор? – спросил он, тщательно подбирая каждое слово. Вопросительный знак перевоплотился в одну четвертую где-то в конце четвертой октавы. – Все именно так, как она и говорила. Не хорошо и не плохо. Но интересно.

– Кто? – спросила она. – Кто говорил тебе? Где ты это достал? – Лицо ее стало меняться, все больше напоминая морду рептилии. Мэри в роли следователя в мистическом триллере, пристально глядящая в глаза подозреваемому: Ну, давай, Мак-Гонигал, решай, какой способ допроса ты выбираешь – жесткий или мягкий? Потом стало еще хуже: она напомнила ему об историях Говарда Лавкрафта, которые он читал еще в детстве. В этих жутковатых рассказах абсолютно нормальные люди превращались в рыбоподобных ползучих тварей – по воле Старейшин. Лицо Мэри стало покрываться чешуей и отдаленно напомнило ему голову угря.

– Какая разница? – испуганно сказал он. – Почему бы тебе не оставить меня в покое? Когда ты, наконец, перестанешь мне досаждать? Я ведь тебя не трогаю.

Ее лицо отпрянуло и вновь стало похожим на лицо Мэри – обиженное, недоверчивое, – и он почувствовал легкое раскаяние. – Хорошо, Барт, – сказала она спокойно. – Ты можешь творить над собой все, что душе твоей угодно. Но прошу тебя, не впутывай в это меня. Это не слишком обременительная просьба?

– Конечно, н… Но она не дослушала его ответ. Она развернулась и быстро пошла в сторону кухни, не оглядываясь. Он почувствовал раскаяние, но вместе с тем и облегчение. А вдруг кто-то еще попытается с ним заговорить? Тогда он будет разоблачен. Он не способен говорить с людьми нормально, только не в таком состоянии. Он даже не может одурачить их, выдав себя за пьяного.

– Аферрррррррра, – сказал он, нежно раскатывая по небу. На этот раз ноты вылетели изо рта по прямой – все они были с флажками. Он может выдувать ноты хоть всю ночь и чувствовать себя при этом абсолютно счастливым, лично он не имеет ничего против. Но только не здесь, где любой может подойти и заговорить с ним. Может быть, в каком-нибудь тихом месте, где он сможет услышать свои мысли. А эта вечеринка создавала полную иллюзию, что он стоит за огромным водопадом. Трудно думать в таком хаосе. Лучше отыскать какую-нибудь тихую заводь. Может быть, негромко включить радио, послушать музыку. Он чувствовал, что тихая музыка поможет ему думать. А думать было о чем.

Он ощутил абсолютную уверенность, что люди то и дело искоса на него поглядывают. Наверное, Мэри уже раззвонила всем и каждому. Я так беспокоюсь. Барт нажрался мескалина. Сплетня распространится от группки к группке. Они будут делать вид, что танцуют, пьют и разговаривают, но на самом деле они будут украдкой наблюдать за ним, шептаться у него за спиной. Он абсолютно в этом уверен. Это кррррристально ясно.

Мимо него проходил человек, слегка покачиваясь и неся в руках очень высокий бокал. Он ухватил человека за лацкан его спортивного пиджака и хрипло прошептал ему в ухо:

– Что они обо мне говорят?

Человек наградил его отрешенной улыбкой и выдохнул ему в лицо пары скотча. – Я это обязательно запишу, – сказал он и двинулся дальше.

В конце концов, он добрался до кабинета Уолтера Хэмнера. Сколько времени прошло с того момента, как он пришел на вечеринку, оставалось для него полной тайной. Когда он закрыл за собой дверь, гул вечеринки стал звучать куда тише, принеся облегчение его истерзанному слуху. В нем зарождался страх. Мескалин не только не перестал действовать, но с каждой минутой подчинял его себе все сильнее и сильнее. Ему показалось, что он пересек гостиную, не успев и глазом моргнуть – в буквальном смысле этого выражения. Еще одно столь же краткое мгновение понадобилось ему для того, чтобы миновать темную спальню, где на кровати была навалена гора пальто. Третье мгновение перенесло его в холл. Нить последовательного нормального существования разорвалась, и бусины реальности брызнули во все стороны. Связность событий утратилась. Чувство времени распалось на фрагменты. Что если он никогда не вернется к своему обычному состоянию? Что если он останется таким навсегда? Ему пришло в голову, что неплохо бы свернуться калачиком и поспать, но он не знал, удастся ли ему заснуть. А если удастся, то одному Богу известно, какие сны ему приснятся. Он с ужасом вспомнил о том, с какой легкостью и беззаботностью принял он таблетку. Это совсем не было похоже на состояние опьянения. Внутри, в самом центре его «я», уже не было мерцающего зернышка сознания, которое никогда не становилось пьяным. Центр исчез, и безумие завладело им полностью.

Но здесь ему стало лучше. Может быть, здесь он сумеет восстановить контроль над собой. Во всяком случае, если он выкинет какую-нибудь идиотскую штуку, то никто…

– Эй, привет.

Он испуганно вздрогнул и посмотрел в угол. Рядом с одним из книжных шкафов Уолтера в кресле с высокой спинкой сидел человек. На коленях у него лежала открытая книга. Но был ли это человек? В комнате был только один источник света – лампа на маленьком круглом столике по левую руку от незнакомца. Ее свет отбрасывал на его лицо длинные тени, так что глаза его казались черными провалами, а щеки вырисовывались зловещими, сардоническими пятнами. На мгновение ему показалось, что он столкнулся лицом к лицу с самим Сатаной, забредшим в кабинет Уолли Хэмнера. Потом незнакомец встал, и он убедился, что это человек, самый обычный человек. Высокий парень лет шестидесяти, с голубыми глазами и носом, о который не раз разбивали бутылки в пьяных драках. Однако в руках у него не было стакана со спиртным. На столике также ничего не было видно.

– Еще один странник, – сказал человек и протянул руку для рукопожатия. – Фил Дрейк.

– Бартон Доуз, – ответил он, все еще не сумев прийти в себя от страха. Они пожали друг другу руки. Рука Дрейка была скрючена и покрыта старыми шрамами – возможно, от ожога. Но он ничего не имел против того, чтобы пожать ее. Дрейк. Фамилия показалась ему знакомой, но он никак не мог вспомнить, где он слышал ее раньше.

– С вами все в порядке? – спросил Дрейк. – Вы выглядите малость…

– Я под кайфом, – сказал он. – Я принял мескалин и, Господи, как же я улетел. – Он посмотрел на книжные полки и увидел, что они пульсируют, то выпирая, то втягиваясь обратно. Это не понравилось ему – слишком уж похоже на огромное бьющееся сердце. Больше ему не хотелось видеть ничего похожего.

– Понятно, – сказал Дрейк. – Садитесь. Расскажите мне о том, что вы чувствуете.

Он посмотрел на Дрейка с некоторым удивлением, а потом почувствовал, как его захлестнула волна облегчения. Он сел. – Вы знаете о мескалине?

– О, совсем немного. Я работаю в кафе на окраине. Ребята постоянно расхаживают по улицам, улетая от какой-нибудь гадости. Как ваше нынешнее путешествие? – спросил он вежливо.

– И плохое и хорошее, – сказал он. – Немного тяжелое. Да, это точное слово. Наркоманы им часто пользуются, я слышал.

– Да.

– Я уже начал бояться. – Он мельком посмотрел в окно и увидел длинное небесное шоссе, протянувшееся через весь купол ночного неба. С беспечным видом он отвел взгляд, но не сумел удержаться и облизал губы. – Скажите мне… Сколько это обычно продолжается?

– Когда вы закинулись?

– Закинулся? – Буквы выскочили у него изо рта, упали на пол и расплылись.

– Ну, когда вы приняли наркотик?

– Аа… Около половины девятого.

– А сейчас у нас… – Он посмотрел на часы. – Сейчас у нас четверть десятого…

– Четверть десятого? Только и всего?

Дрейк улыбнулся. – Чувство времени становится резиновым, верно? Думаю, к половине второго вы уже будете в полном порядке.

– Точно?

– Да, я почти уверен. Сейчас у вас, по всей видимости, самый пик. У вас много визуальных галлюцинаций?

– Даже слишком.

– Вы видите много такого, что не предназначалось для человеческих глаз, – сказал Дрейк и улыбнулся странной кривой улыбкой.

– Точно, вы совершенно правы. – Чувство облегчения, вызванное присутствием этого человека, стало еще сильнее и напряженнее. Он чувствовал себя спасенным. – А чем вы занимаетесь помимо разговоров с мужчинами средних лет, провалившимися в кроличью нору?

Дрейк снова улыбнулся. – Неплохо сказано. Обычно люди под мескалином или кислотой начинают нести околесицу, а иногда вообще теряют способность к членораздельной речи. Большинство своих вечеров я работаю в службе психологической помощи по телефону. Рабочие дни я провожу в кафе, о котором я уже говорил. Называется оно «Отдохни, Мамаша». Основную часть клиентуры составляют уличные сумасшедшие и алкоголики. По утрам я просто гуляю по улицам и разговариваю с теми из моих прихожан, кто уже встал. А в промежутках я выполняю мелкие просьбы заключенных из окружной тюрьмы.

– Вы священник?

– Меня называют уличным проповедником. Очень романтично. Но когда-то я был настоящим священником.

– А теперь нет?

– Я оставил свою мать церковь, – сказал Дрейк. Слова звучали мягко, но в голосе его послышались нотки какой-то ужасающей решимости. Ему показалось, что он слышит лязг навсегда захлопнувшейся железной двери.

– Почему?

Дрейк пожал плечами. – Это не имеет значения. А что вы? Откуда вы взяли мескалин?

– Мне его дала девушка, ехавшая стопом до Лас-Вегаса. По-моему, неплохая девушка. Она позвонила мне на Рождество.

– Хотела, чтобы вы ей помогли?

– Наверное.

– Вы помогли ей?

– Не знаю. – Он хитро улыбнулся. – Отец, расскажите мне о моей бессмертной душе. Дрейк сморщился. – Я вам не отец.

– Ну, неважно.

– Так что вы хотите узнать о своей душе? Он посмотрел на свои пальцы. Он мог стрелять из них маленькими сгустками света. Стоило ему пожелать, и сверкающая шаровая молния вылетала из-под ногтей. Это наполняло его пьянящим ощущением власти. – Я хочу знать, что случится с ней, если я совершу самоубийство.

Дрейк нервно поежился. – Это не вы спрашиваете меня о самоубийстве. Вместо вас говорит наркотик.

– Нет, это я говорю, – сказал он. – Ответьте мне, прошу вас.

– Не могу. Я не знаю, что случится с вашей душой, если вы совершите самоубийство. Однако я знаю, что случится с вашим телом. Оно сгниет.

Озадаченный этими словами, он вновь опустил глаза на свои пальцы. Они послушно заискрились под его взглядом, напомнив ему о рассказе Эдгара По «Странный случай с мистером Вольдемаром». Ну и ночка. По и Лавкрафт. Он поднял глаза, ощущая себя немного сбитым с толку, но отнюдь не обескураженным.

– Чем занято сейчас ваше тело? – спросил Дрейк.

– Что? – Он нахмурил лоб, пытаясь извлечь смысл из поставленного вопроса.

– Существуют два вида кайфа, – сказал Дрейк. – Головной и телесный. Вы чувствуете тошноту? У вас что-нибудь болит? Какие-нибудь неприятные ощущения?

Он сосредоточил внимание на своем теле. – Нет, – ответил он после паузы. – Я просто чувствую себя… Занятым. – Он немного посмеялся над этим словом, и Дрейк тоже улыбнулся. Это слово довольно точно описывало его ощущения. Его тело, даже в неподвижном состоянии, казалось очень активным. Довольно легкое, оно в то же время не было бесплотным. Собственно говоря, он никогда не чувствовал себя таким телесным, никогда еще он не отдавал себе такого ясного отчета в том, насколько переплетены его физические и умственные процессы. Их нельзя было отделить друг от друга. Тело и сознание сплавились в единое целое, и этому никак нельзя было воспрепятствовать. Интеграция. Энтропия. Эти мысли набросились на него, словно быстрый тропический восход. Он принялся обдумывать их в свете своей нынешней ситуации, пытаясь найти в них какой-то скрытый узор (если он действительно был там, этот узор), но…

– Но ведь есть еще и душа, – громко произнес он вслух.

– Что там насчет души? – любезно поинтересовался Дрейк.

– Если убить мозг, то умирает и тело, – произнес он медленно. – И наоборот. Но что происходит с душой? Вот в чем вопрос, оте… Мистер Дрейк.

– Какие сны нам в смертном сне приснятся? – сказал Дрейк. – Это из «Гамлета», мистер Доуз.

– Как вы думаете, душа продолжает жить? Есть ли что-нибудь по ту сторону смерти?

Глаза Дрейка потемнели. – Да, – сказал он. – Я думаю, что жизнь после смерти существует… В некотором роде.

– А считаете ли вы самоубийство смертным грехом, который обрекает душу на вечные муки?

Дрейк долго не отвечал. – Самоубийство – это ложный выход, – сказал он, наконец. – Я верю в это всеми силами своей души.

– Но это не ответ на мой вопрос.

Дрейк поднялся с кресла. – У меня нет ни малейшего намерения отвечать на ваш вопрос. Я больше не имею дела с метафизическими проблемами. Я – светский человек. Хотите вернуться на вечеринку?

Он подумал о шуме и сумятице и отрицательно покачал головой.

– Тогда домой?

– Я не в состоянии управлять машиной.

– Я могу отвезти вас.

– Серьезно? А как вы вернетесь обратно?

– Вызову такси из вашего дома. В новогоднюю ночь легко вызвать такси.

– Это было бы просто здорово, – сказал он с благодарностью. – Я хотел бы побыть в одиночестве. Пожалуй, неплохо бы посмотреть телевизор.

– А вас можно оставить одного? – мрачно спросил Дрейк. – Вы будете в безопасности?

– Никто не чувствует себя в безопасности в этом мире, – ответил он с той же серьезной интонацией, и оба они рассмеялись.

– О'кей. Хотите с кем-нибудь попрощаться?

– Нет. Здесь есть черный ход?

– Думаю, что найдем, если поищем хорошенько. Идите за мной.

***

По дороге домой он почти все время хранил молчание. Наблюдение за уличными огнями и так отнимало все его душевные силы. Когда они проезжали мимо участка дорожных работ, он спросил, что Дрейк думает по этому поводу.

– Они строят новые дороги для пожирающих энергию бегемотов, – отрезал Дрейк. – А в это время дети в городе голодают. Что я думаю по этому поводу? Я думаю, что это гнусное преступление.

Он открыл было рот, чтобы рассказать Дрейку о зажигательных бомбах, о пылающем кране, о сгоревшей конторе, но потом раздумал. Дрейк может решить, что это просто галлюцинация. Но еще хуже будет, если он поверит, что это было на самом деле.

Остаток вечера смазался в его сознании. Он показал Дрейку, как проехать к его дому. Когда они ехали по погруженной во тьму Крестоллин, Дрейк заметил, что все обитатели улицы, должно быть, разошлись по гостям или пораньше легли спать. Он ничего не ответил. Дрейк вызвал такси по телефону. Некоторое время они молча смотрели телевизор. На экране Гай Ломбарде исполнял музыку, прекрасней которой нет по эту сторону рая. Ему пришло в голову, что в облике Ломбарде есть что-то лягушачье.

Такси прибыло без четверти двенадцать. Дрейк снова спросил у него, все ли с ним будет в порядке.

– Да. Кажется, кайф проходит. Я спускаюсь. – Так оно и было на самом деле. Галлюцинации стекали куда-то вглубь его сознания.

Дрейк открыл парадную дверь и поднял воротник. – Прекратите думать о самоубийстве. Это годится только для трусов. Он улыбнулся и кивнул. Но внутренне он не стал ни принимать, ни отвергать совет Дрейка. Как и многое другое в эти дни, он просто принял совет к сведению. – Счастливого Нового Года, – пожелал он.

– И вам также, мистер Доуз.

Такси нетерпеливо загудело.

Дрейк пошел по дорожке, сел в машину, и такси с сияющим на крыше желтым опознавательным знаком укатило прочь.

Он вернулся в гостиную и сел перед телевизором. С Гая Ломбарди они переключились на Таймс-сквер, где на верхушке Эллис-Чэмберс Биллинг был водружен сияющий шар, готовый начать свое падение в следующий год. Он чувствовал себя утомленным и опустошенным. Ему наконец-то захотелось спать. Скоро шар упадет вниз, и наступит Новый Год. Где-то в одном из уголков страны новогодний ребенок проталкивает свою сдавленную, увитую плацентой голову из утробы своей матери в этот лучший из всех возможных миров. На вечеринке у Уолтера Хэмнера гости поднимают бокалы и начинают обратный отсчет. Звучат новогодние клятвы и обеты. Большинство из них окажутся такими же прочными, как мокрые бумажные полотенца. Поддавшись настроению момента, он тоже дал себе обет и, несмотря на усталость, поднялся на ноги. Тело его болело, а позвоночник был словно из стекла – наркотическое похмелье. Он пошел на кухню и достал из ящика с инструментами молоток. Когда он вернулся в гостиную с молотком в руках, сияющий шар уже соскальзывал вниз по шесту. Экран разделился на две половины: справа показывали шар, а слева – участников празднества в «Уолдорф-Астории», которые дружно скандировали: «Восемь… Семь… Шесть… Пять…» Одна толстая светская дама случайно увидела свое изображение на мониторе, удивилась и помахала стране рукой.

Наступает новый год, – подумал он. Как это ни смешно, руки его покрылись гусиной кожей.

Шар упал вниз, и наверху Эллис-Чэлмерс Билдинг зажглась неоновая надпись:

В тот же миг он запустил молотком в экран телевизора, и раздался взрыв. Стекло хлынуло на ковер. Раздалось едкое шипение раскаленных проводов, но пожара не последовало. Чтобы быть уверенным в том, что телевизор не поджарит его ночью в отместку за свое убийство, он ногой вышиб штепсель из розетки.

– Счастливого Нового Года, – произнес он тихо и уронил молоток на ковер.

Он прилег на диван и погрузился в сон почти в тот же самый момент, когда голова его коснулась подушки. Спал он при включенном свете. За всю ночь ему не приснилось ни одного сна.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЯНВАРЬ

Если я не найду себе убежища,

То я просто растаю в воздухе…

«Роллинг Стоунз»

5 января, 1974

То, что произошло с ним в тот день в супермаркете, было, пожалуй, единственным происшествием за всю его жизнь, в котором чувствовались преднамеренность и спланированность. Словно невидимый палец написал свое послание на другом живом существе, чтобы он смог прочесть его, не упустив ни единого слова.

Ему нравилось ходить за покупками. Это занятие было таким успокаивающим, таким нормальным. После своего приключения с мескалином он стал ценить простые, нормальные вещи. Первого января он проснулся уже после двенадцати. Остаток дня он провел в беспорядочных блужданиях по дому, ощущая странную опустошенность. Он брал самые разные предметы и разглядывал их, чувствуя себя Яго с черепом Йорика в руках. Те же самые ощущения, хотя и менее интенсивные, повторились у него и на следующий день, и даже через день. Но с другой стороны, общий эффект вполне можно было назвать благоприятным. Его мозг пропылесосили и промыли. Какая-то проворная служанка вывернула его наизнанку и хорошенько выскребла всю грязь. Он больше не напивался, а, следовательно, и не плакал. Когда Мэри позвонила ему около семи часов вечера в первый день нового года, он говорил с ней спокойно и рассудительно, и ему показалось, что их позиции не особенно изменились. Это было похоже на игру в статуи: каждый ждет, пока другой сдвинется с места. Впрочем, она уже сдвинулась с места – упомянула о разводе. Пока еще речь шла только о теоретической возможности – едва заметное движение пальца, – но все-таки что-то изменилось.

Но единственное, что по-настоящему беспокоило его во время затянувшегося мескалинового похмелья, – это разбитая трубка цветного телевизора фирмы «Зенит». Он не мог понять, зачем он это сделал. Он мечтал о таком телевизоре многие годы, пусть даже его любимые программы, снятые на черно-белую пленку, и отошли в прошлое. Но самое угнетающее впечатление производил на него даже не столько сам факт поступка, сколько его последствия: черная звездообразная дыра, расплавленные провода. Разбитый телевизор словно бы упрекал его:

Зачем ты это сделал? Я служил тебе верой и правдой, а ты разбил меня. Я никогда не причинял тебе никакого вреда, а ты запустил в меня молотком. Я был беззащитен.

Кроме того, вид разбитого телевизора служил ужасным напоминанием о том, что они хотят сделать с его домом. В конце концов, он отыскал старое одеяло и накрыл его. Так стало и лучше, и хуже. Лучше, потому что теперь он его не видел. Хуже, потому что в доме появился завернутый в саван труп. Он выбросил молоток, орудие убийства.

Но ходить по магазинам было действительно здорово. Так же здорово, как пить кофе в гриле Бенджи, мыть «ЛТД» в автоматической мойке или останавливаться у киоска Хенни, чтобы купить новый номер «Тайм». Ближайший супермаркет представлял собой огромное помещение, освещенное установленными на потолке люминесцентными лампами и заполненное женщинами, которые толкали перед собой тележки, увещевали отбившихся от рук детей и хмурились, глядя на помидоры в прозрачной пластиковой упаковке, сквозь которую нельзя было толком их пощупать. Из колонок струился ровный поток музыки, наполнявший ваши уши своим неслышным звучанием.

В этот день (была суббота), как обычно по уикендам, в магазине было больше мужчин, сопровождающих своих жен и раздражающих их своими дилетантскими предложениями. Он благосклонно наблюдал за мужьями, женами и разнообразными типами сотрудничества между первыми и вторыми. День был ясный, и солнечный свет вливался внутрь сквозь огромные окна фасада, растекаясь яркими квадратами у кассовых аппаратов, а иногда, упав на волосы какой-нибудь женщины, превращая их в сияющий нимб. В такой обстановке ему начинало казаться, что все поправимо, но ночью ситуация представала перед ним совсем в другом свете.

В тележке его лежал набор покупок, обычный для мужчины, которому неожиданно пришлось вести хозяйство самому: спагетти, тушенка в стеклянной банке, четырнадцать упаковок с готовыми обедами, дюжина яиц, масло и упаковка апельсинов, чтобы предотвратить цингу.

Он шел по центральному крылу, направляясь к кассовым аппаратам, и в этот момент Бог (возможно, это был именно он) заговорил с ним. Перед ним стояла женщина в светло-голубых джинсах и синем свитере грубой вязки. Волосы у нее были необычайно насыщенного желтого цвета. Из горла у нее вырвалось странное, всхлипывающее карканье, и она пошатнулась. Пластиковая бутылка с горчицей, которую она держала в руке, упала на пол и покатилась, снова и снова выставляя напоказ красный флажок на этикетке и слово «ХЕЙНЦ».

– Мадам? – спросил он. – С вами все в порядке?

Женщина стала падать на спину, попыталась ухватиться левой рукой за какую-нибудь опору и сбила с полки целый ряд банок с растворимым кофе. На каждой банке было написано:

«МАКСВЕЛЛ ХАУС»