Уинтербургер заявляет о том, что с актами вандализма нельзя мириться

Местные новости

Виктор Уинтербургер, кандидат от демократической партии на место, освободившееся после смерти Дональда П. Нэиша, погибшего в автомобильной катастрофе в конце прошлого месяца, заявил вчера, что «цивилизованное американское общество» не должно мириться с актами вандализма, подобными тому, который имел место в прошлую среду и причинил ущерб на сумму почти в сто тысяч долларов дорожным работам по строительству нового участка 784-й автострады. Уинтербургер высказал свои соображения на обеде Американского Легиона, и участники обеда встретили его речь продолжительной овацией.

«Мы уже были свидетелями подобных происшествий в других городах, – заявил Уинтербургер. – Изуродованные автобусы, разорванные в клочья вагоны метро, разрушенные здания в Нью-Йорке, разбитые окна и испоганенные школы в Детройте и Сан-Франциско, ущерб, наносимый общественным местам, музеям, картинным галереям. Мы не должны допустить, чтобы величайшая страна мира терпела опустошения от современных гуннов и варваров».

Полиция была вызвана в район улицы Грэнд, где несколько пожаров и взрывов обратили на себя внимание…

(см. cтр. 5 кол. 2)

Он сложил газету и швырнул ее на стопку старых потрепанных журналов. Машины работали, издавая глухое, усыпляющее гудение. Гунны. Варвары. Стало быть, они – гунны. Они – потрошители и разрушители, готовые расправиться с этим миром, как мальчишка – с муравейником.

Молодая женщина вышла из прачечной, таща за собой девочку, которая продолжала требовать бутылку. Он закрыл глаза и задремал. Через несколько минут он проснулся, как ему показалось, от звона пожарного колокола. Но выяснилось, что это был всего лишь Санта-Клаус из Армии Спасения, занявший свой пост у входа в прачечную. Выходя оттуда с пакетом чистой одежды, он отдал Санте всю мелочь, которая была у него в кармане.

– Да благословит вас Господь, – сказал Санта.

25 декабря, 1973

Телефон разбудил его около десяти часов утра. Он снял трубку и услышал резкий голос телефонистки:

– Готовы ли вы оплатить междугородный разговор с Оливией Бреннер?

Со сна он ничего не мог понять и пробормотал:

– Что? С кем? Я сплю.

Далекий, знакомый голос произнес:

– Ради Бога, это же я… Он наконец-то понял.

– Да, – ответил он. – Я подтверждаю оплату. Оливия, это ты?

– Соединяю, – сообщила телефонистка.

– Это я. – Голос звучал глухо и едва пробивался сквозь помехи.

– Я рад, что ты позвонила.

– Я думала, ты не захочешь со мной говорить.

– Я просто только что проснулся. Ты уже добралась до Лас-Вегаса?

– Да.

– Ну и как у тебя идут дела?

Ее вздох был таким горьким, что звучал почти как бесслезное рыдание. – Да не очень.

– Не очень?

– На вторую… Нет, на третью ночь я тут познакомилась с одним парнем. Пошла с ним на вечеринку и очутилась в такой заднице…

– Наркотики? – спросил он осторожно, помня о том, что разговор междугородный, и их могут подслушивать.

– Наркотики? – отозвалась она раздраженно. – Ну конечно я нажралась. Дрянь была ужасная – грязный декс [16] или что-то в этом роде… Похоже, меня изнасиловали.

Последняя фраза прозвучала так тихо, что ему пришлось переспросить:

– Что-что?

– Изнасиловали! – закричала она так громко, что в трубке загудело. – Знаешь, что такое изнасилование? Это когда какой-нибудь сраный хиппи пихает в тебя свою колбасу, пока твои мозги стекают по соседней стенке. Понятно?

– Понятно.

– Хрена лысого тебе понятно.

– Тебе нужны деньги?

– Какого дьявола ты меня об этом спрашиваешь? Я же не могу трахнуться с тобой по телефону. Даже отсосать – и то не смогу.

– У меня есть кое-какие деньги, – сказал он. – Я могу послать их тебе. Вот и все. Взамен мне ничего не нужно. – Он старался говорить спокойным, ровным тоном, и, похоже, это на нее немного подействовало.

– Да-да.

– У тебя есть адрес?

– Главпочтамт, до востребования – вот мой адрес.

– Тебе негде жить?

– Да нет, я сняла тут одну дыру на пару с другой дурочкой, но почтовые ящики все взломаны. Но это неважно. Оставь деньги себе. У меня есть работа. Черт, все равно я скоро завяжу со всем этим и вернусь. Так что вот такие дела, поздравь меня с Рождеством.

– А что у тебя за работа?

– Продаю гамбургеры в закусочной. У них в вестибюле стоят однорукие бандиты, и люди играют всю ночь напролет, ты можешь себе представить? Моя последняя обязанность: перед тем как уйти, вытереть ручки игровых автоматов. Они все запачканы горчицей, майонезом и кетчупом. А ты бы видел эти хари. Все жирные, раскормленные. Все загорелые или с обожженной кожей. И если они не хотят тебя отыметь, то смотрят на тебя как на часть обстановки. Я уже получила предложения от обоих полов. Слава Богу, что в моей соседке по комнате сексуальности столько же, сколько в можжевеловом кусте… Господи, и зачем я все это тебе рассказываю? Не знаю даже, какого черта я тебе звоню. Собираюсь уехать отсюда стоном в конце недели, когда мне заплатят.

– Останься до конца месяца, – услышал он свой собственный голос.

– Что?

– Не трусь. Если ты уедешь сейчас, то всю жизнь будешь себя спрашивать, зачем ты вообще туда ездила.

– Ты в школе в футбол играл? Держу пари, что играл.

– Я даже плавать-то не умел.

– Стало быть, ты ни хрена не понимаешь?

– Я думаю о самоубийстве.

– Ты даже не… Что ты такое сказал?

– Я думаю о самоубийстве. – Голос его звучал ровно, спокойно. Ему уже не было никакого дела до того, что разговор этот междугородный и может прослушиваться. Хрен с ними, пусть слушают, кто бы они ни были – телефонная компания, Белый Дом, ЦРУ, ФБР… – Я пытался что-то изменить, но у меня ничего не получается. Наверное, это потому, что я уже немного для этого староват. Что-то произошло несколько лет назад, и я знал, что это ужасно, но я не знал, что это окажется таким ужасным для меня. Я думал: что случилось, то случилось, и рано или поздно я с этим справлюсь. Все внутри меня распадается. Мне это уже надоело.

– У тебя рак? – прошептала она.

– Наверное, ты права.

– Так иди к доктору, ложись в больницу…

– Это рак души…

– Ну, ты и загнул. По-моему, ты просто слишком сосредоточен на самом себе.

– Может быть и так, – сказал он. – В любом случае, это не имеет никакого значения. Так или иначе, костер уже сложен – осталось только поднести спичку. То, что должно случиться, обязательно произойдет, и от этого не уйти. Единственное, что меня беспокоит, это ощущение, которое появляется у меня время от времени: будто я – персонаж в книге какого-то второразрядного писателя, и он уже заранее решил, что должно случиться и почему. Так даже проще смотреть на вещи – не стоит возлагать ответственность на Бога. В конце концов, что Он для меня сделал? Нет, это все плохой писатель, это он виноват. Он написал в своей книжонке, что у моего сына была опухоль мозга, и мой сын умер. Это было в первой главе. А кончу я жизнь самоубийством или нет, это выяснится только перед самым эпилогом. Глупейшая история.

– Послушай, – сказала она обеспокоенно. – Если у вас в городе есть служба психологической помощи по телефону, то, может быть, тебе имеет смысл…

– Они ничем не могут мне помочь, – сказал он. – Впрочем, это все неважно. Я хочу помочь тебе. Ради Бога, оглянись хорошенько вокруг себя, прежде чем сбежать оттуда. Брось наркотики, ты сама говорила, что собираешься бросить. В следующий раз, когда ты оглянешься вокруг себя, тебе будет уже сорок, и выбор будет не особо богатым.

– Нет, здесь я не могу оставаться. Только не в этом городе.

– Все города будут для тебя одинаковыми, если ничего не изменится внутри тебя. Если ты чувствуешь себя дерьмом, то и все вокруг кажется тебе дерьмом. Уж я-то это знаю. Заголовки газет, даже объявления, которые я читаю по дороге, – все говорит мне: это верное решение, Джорджи, вынь штепсель из розетки, и все будет в порядке.

– Послушай…

– Нет, это ты послушай. И советую тебе быть повнимательнее. Стареть – это все равно что ехать на машине по снегу, который с каждой минутой становится все глубже и глубже. А когда ты погружаешься в него по колеса, то начинаешь просто буксовать на месте. Это и есть жизнь. И никакие снегоочистители не придут к тебе на помощь. И корабль никогда не приплывет за тобой. И спасательных шлюпок нет ни для кого. И ты никогда не выиграешь. Тебя не будет снимать оператор, и не найдется никого, кто следил бы за твоей борьбой. Это и есть жизнь. Только это. И больше ничего.

– Ты не знаешь, на что похоже это место! – закричала она в трубку.

– Нет, но зато я знаю, на что похоже это место.

– Не надо опекать меня. Ты за мою жизнь не отвечаешь.

– Я пошлю тебе пятьсот долларов – Оливии Бреннер, главпочтамт, до востребования, Лас-Вегас.

– Меня здесь уже не будет. Так что деньги вернутся к тебе назад.

– Не вернутся. Потому что я не укажу обратный адрес.

– Тогда проще тебе выбросить эти деньги прямо сейчас.

– Прими эти деньги и постарайся найти работу получше.

– Нет.

– Тогда подотри ими задницу, – отрезал он и повесил трубку. Руки его тряслись.

Через пять минут телефон снова зазвонил. В трубке раздался голос телефонистки:

– Готовы ли вы…

– Нет, – ответил он и повесил трубку. В тот день телефон звонил еще дважды, но ни в первый, ни во второй раз это была не Оливия.

***

Около двух часов дня Мэри позвонила ему из дома Боба и Джэнет Престон. Боб и Джэнет. Они всегда напоминали ему Барни и Уилму Флинтстоунов. Как он поживает? Хорошо. Ложь. Что он делает на Рождество? Пойдет в ресторан и съест рождественскую индейку. Ложь чистейшей воды. А как насчет того, чтобы присоединиться к ним? У Джэнет еще полно угощения, и она была бы очень ему благодарна, если бы он помог ей от него избавиться. Нет, в настоящий момент он не голоден. Правда.

Он уже успел прилично заложить за воротник и, поддавшись инерции разговора, пообещал ей, что пойдет на вечеринку Уолтера. Похоже, это ее обрадовало. Знает ли он, что Уолтер сказал приходить со своей бутылкой? А разве Уолтер Хэмнер поступал иначе хоть раз в жизни? – спросил он, и она рассмеялась. Они распрощались, и он снова уселся перед телевизором со стаканом в руке.

Телефон снова позвонил около половины восьмого, и к тому времени он уже был пьян в стельку.

– Аллоу?

– Доуз?

– Доз слушит, кто гаврит?

– Это Мальоре, Доуз. Сэл Мальоре.

Он моргнул и уставился в свой стакан. Потом он посмотрел на телевизор, по которому шел фильм под названием «Домой на каникулы». Это был фильм о семье, которая собралась под Рождество в доме старого умирающего патриарха, и кто-то убивал ее членов одного за другим. Очень рождественская история.

– Мистер Мальоре, – сказал он, стараясь произносить слова как можно отчетливее. – Желаю вам счастливого Рождества. Удачи в новом году.

– Ох, если бы ты только знал, как я боюсь семьдесят четвертого года, – скорбно произнес Мальоре. – В этом году нефтяные магнаты окончательно подомнут под себя страну. Вот увидишь, Доуз. А если ты мне не веришь, то посмотри на список моих продаж за декабрь. Я тут продал на днях «Шевроле Импала» – машина чистая, как платье школьницы, и знаешь, за сколько я ее отдал? За тысячу зеленых! Ты можешь в это поверить? За один год цены упали на сорок пять процентов. Но зато я могу продать сколько угодно «Вег» семьдесят первого года выпуска за пятнадцать, а то и за шестнадцать сотен. А что это за машины, я тебя спрашиваю?

– Небольшие? – спросил он осторожно.

– Небольшие! Ха! Да это просто жестянки из-под «Максвелла», вот что это такое! – заорал Мальоре. – Жестянки на колесах! Если посмотреть на такую попристальнее и прикрикнуть, то или двигатель заглохнет, или глушитель отлетит, или рулевая колонка выйдет из строя. «Пинто», «Веги», «Гремлины» – все это одно и то же дерьмо, маленькие коробки для самоубийц. Так вот, я продаю это дерьмо, как горячие пирожки, а отличный «Шевроле Импала» я могу отдать только задаром. А ты еще желаешь мне удачи в новом году. Господь Иисус Христос! Пресвятая Дева Мария! Плотник Иосиф! Да что же это делается!

– Это временно, – сказал он.

– Ладно, я все равно не за этим позвонил, – сказал Мальоре – Я позвонил, чтобы принести свои поздравления.

– Проздра… Поздравре… Проздравления? – Он был искренне удивлен.

– Ну да! Ба-баах та-ра-рах!!!

– Ах, вы хотите сказать…

– Тссс! Не по телефону. Поосторожнее, Доуз.

– Хорошо. Ба-бах та-ра-рах. Звучит неплохо. – Он издал короткий смешок.

– Ведь это был ты, Доуз?

– У ваших догадок есть определенные основания, – осторожно сказал он.

– Молодчага, Доуз! – завопил Мальоре. – Ты просто молодчага! Конечно, у тебя поехала крыша, но башка у тебя умная. Я тобой восхищаюсь.

– Спасибо, – сказал он и допил оставшийся в стакане коктейль.

– А еще я хотел сказать тебе, что у них все идет по расписанию. Строят себе и строят. Только пыль летит.

– Что?

Стакан выпал у него из рук и покатился по ковру.

– Они потеряют на этом не больше нескольких секунд, это я тебе гарантирую. Пока не восстановлены бухгалтерские книги, они платят наличными. Так что все идет по плану.

– Вы с ума сошли!

– Нет. А я думал, что ты знаешь. Я ведь говорил тебе, Доуз, есть вещи, которые нельзя остановить.

– Ты ублюдок! Ты лжешь! Какого хрена ты звонишь людям на Рождество и вешаешь им лапшу на уши?

– Я не лгу. Снова твой ход, Доуз. В этой игре всегда будет твой ход.

– Я тебе не верю.

– Ах ты, бедный сукин сын, – сказал Мальоре. – В голосе его звучала настоящая жалость, и это было хуже всего. – Похоже, для тебя новый год тоже не окажется счастливым. – Он повесил трубку.

Это было на Рождество.

26 декабря, 1973

Пришло еще одно письмо от них (он начал представлять этих безымянных людей из городского совета именно так, в качестве личного местоимения третьего лица множественного числа, напечатанного кровоточащими, зловещими буквами, словно название фильма ужасов на афише), словно в подтверждение того, что сказал Мальоре.

Он держал его в руке, глядя на твердый белый конверт для деловой переписки, и душа его была переполнена всеми неприятными чувствами, которые только может испытывать человек: отчаянием, ненавистью, страхом, гневом, тоской. Он чуть было не разорвал его в клочки и не выбросил в снег рядом с домом, но понял, что не может этого сделать. Он вскрыл письмо, разорвав конверт чуть ли не пополам, и понял, что самое сильное его чувство – это чувство обманутого человека. Его надули. Его обвели вокруг пальца, как последнего мальчишку. Он уничтожил их машины и их записи, но на месте отрубленных щупалец выросли новые. Это все равно что сражаться в одиночку со всей китайской армией.

Снова твой ход, Доуз. В этой игре всегда будет твой ход.

Еще в почте было несколько извещений от дорожного управления.

Дорогой Друг!

Очень скоро к твоему дому подъедет очень большой кран. Будь внимателен, не пропусти того момента, когда мы сделаем еще один шаг на пути к совершенствованию нашего любимого города.

Но это письмо было от городского совета, и оно было адресовано лично ему.

20-ого декабря, 1973

М-ру Бартону Джорджу Доузу 1241, улица Крестоллин, Запад

Дорогой мистер Доуз!

Нам стало известно, что вы являетесь последним жителем улицы Крестоллин, Запад, который до сих пор не переехал на новое место. Надеемся, что у вас не возникло никаких проблем в связи с предстоящим переездом. Напоминаем вам, что хотя мы получили от вас форму № 19642-А (подтверждение о получении информации по поводу проекта управления дорожного строительства № б983-42б-73-74-Эйч Си), мы до сих пор не получили от вас заполненное уведомление о переезде (форма № 6983-42б-73-74-ЭйчСи-9004, голубая обложка). Как вам должно быть известно, мы не можем выдать вам чек для получения компенсации, не имея этой формы. Судя по информации от налоговой службы за 1973 год, стоимость дома за номером 1241 по улице Крестоллин, Запад, оценена в шестьдесят три тысячи пятьсот долларов. Мы уверены, что вы осознаете неотложный характер сложившейся ситуации в той же степени, что и мы. По закону, вы должны переехать до двадцатого января тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, то есть до того числа, на которое назначено начало сноса домов по улице Крестоллин, Запад.

Мы также считаем необходимым уведомить вас о том, что в соответствии с законодательным актом о суверенном праве государства отчуждать частную собственность за компенсацию (свод законов, 19452-36) вы нарушите закон, если останетесь в доме № 1241 по улице Крестоллин, Запад, после двадцати четырех часов девятнадцатого января тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. Мы уверены, что вы это прекрасно понимаете, но считаем своим долгом обратить на это ваше внимание, чтобы окончательно прояснить ситуацию.

Если у вас возникли какие-либо проблемы с переездом, мы просим вас позвонить нам в рабочее время, а еще лучше зайти в Городской Совет и обсудить создавшуюся ситуацию. Мы абсолютно уверены, что все проблемы могут быть решены. Вы найдете нас более чем готовыми к сотрудничеству. В ожидании ответа позвольте пожелать вам счастливого Рождества и плодотворного нового года.

С наилучшими пожеланиями,

по поручению Городского Совета ДжейТиДжи/ТиКей

– Нет, я вам не позволю, – пробормотал он себе под нос. – Я вам не позволю ничего мне желать. – Он разорвал письмо в клочки и выбросил обрывки в мусорное ведро.

В ту ночь, сидя перед телевизором, он неожиданно для себя самого, погрузился в воспоминания о том дне, когда он и Мэри узнали о том, что Господь Бог решил провести кое-какие дорожные работы в голове у их сына Чарли. Было это почти сорок два месяца назад.

Фамилия доктора была Юнгер. Вслед за ней на его обрамленных в рамку дипломах, развешанных на обитых толстыми деревянными панелями стенах его кабинета, шла длинная цепь букв с точками, но он понял лишь одно: Юнгер был невропатологом, специалистом по болезням головного мозга.

Он и Мэри пришли к нему по просьбе самого Юнгера теплым июньским днем спустя девятнадцать дней после того, как Чарли положили в больницу. Он был симпатичным человеком лет сорока пяти, в хорошей физической форме благодаря регулярной игре в гольф. У него был сильный загар темного, дубленого оттенка. Руки доктора буквально заворожили его. Они были огромными и казались неуклюжими, но движения их (они плясали по столу, то подхватывая ручку, то пролистывая журнал предварительной записи, то лениво пробегая по гладкой поверхности инкрустированного серебром пресса для бумаг) отличала проворная грация, в которой было что-то отталкивающее.

– У вашего сына опухоль мозга, – сказал он. Он говорил ровно, почти без модуляций, но его глаза внимательно наблюдали за ними, словно он только что поджег бикфордов шнур мощной бомбы.

– Опухоль, – тихо и бессмысленно повторила Мэри.

– Насколько это опасно? – спросил он у Юнгера. Болезнь проявилась за последние восемь месяцев. Сначала были головные боли – редкие, потом более частые. Потом в глазах у Чарли стало двоиться – в особенности, после физических нагрузок. Потом – Чарли очень стыдился этого – он несколько раз мочился во сне. Но лишь когда временная слепота поразила левый глаз Чарли, покрасневший, словно закатное солнце, и утративший свой природный голубой цвет, они отвели его к семейному врачу. Семейный врач направил его на обследование. Вскоре появились и другие симптомы: фантомные запахи апельсинов и карандашных очисток, временные потери чувствительности левой руки, неожиданные помрачения рассудка, во время которых Чарли то начинал нести околесицу, то разражался детскими непристойностями.

– Очень опасно, – сказал Юнгер. – Вы должны подготовиться к самому худшему. Опухоль неоперабельная.

Неоперабельная.

Это слово до сих пор эхом отдавалось у него в ушах. Он никогда не подозревал о том, что у слов бывает вкус. У этого слова был вкус – неприятный и влажный, словно у недожаренного протухшего гамбургера.

Неоперабельная.

Юнгер сказал, что где-то в мозгу у Чарли есть колония злокачественных клеток размером примерно с грецкий орех. Если бы этот орех лежал перед вами на столе, вы могли бы расплющить его одним ударом кулака. Но он был не на столе. Он въелся глубоко в мозг Чарли, продолжая разрастаться с каждым днем и наполняя его непредсказуемой странностью.

Однажды он навещал сына в больнице во время рабочего перерыва – было это всего лишь через несколько дней после его госпитализации. Они разговаривали о бейсболе – обсуждали, смогут ли они поехать на серию плэй-офф Американской бейсбольной лиги, если местная команда туда пробьется.

Чарли сказал:

– Я думаю, что если их подающие мммммммммм ммммм ммммммм подающие будут держаться мммммммммм ннн мммммммм подающие ммммммм… Он подался вперед. – Что-что, Фред? Я не понял, что ты сказал.

Глаза Чарли дико выкатились.

– Фред? – прошептал Джордж. – Фредди?

– Ах ты чертова распрогребанная засранная вшивая вонючая ннннннн манда! – закричал его сын, мечась на чистой госпитальной постели. – Жополизный клиторососный говноедный мандавошный сукин сын!

– Сестра! – закричал он в тот самый момент, когда Чарли потерял сознание. – О, Господи, СЕСТРА!

Это все из-за злокачественных клеток. Из-за них он говорил такие вещи. Маленькая колония злокачественных клеток, никак не больше, скажем, к примеру, грецкого ореха средней величины. Сестра рассказала ему, что однажды он непрерывно выкрикивал слово афера на протяжении пяти минут. Понимаете, все дело в этих клетках. Собственно говоря, и размером-то они с садовую разновидность грецкого ореха. А из-за них его сын бредит, словно сошедший с ума портовый грузчик, из-за них он мочится в постель, из-за них у него постоянно болит голова, из-за них – как в первую жаркую неделю июля – он полностью теряет способность шевелить левой рукой.

– Посмотрите, – сказал им доктор Юнгер в этот яркий, словно специально для гольфа созданный день. Он развернул большой рулон бумаги с электроэнцефаллограммой мозга их сына. Для сравнения он показал им кривые, которые вычерчивает прибор, подсоединенный к здоровому мозгу. Но ему не нужно было сравнивать. Он посмотрел на то, что происходило в мозгу его единственного сына, и снова ощутил во рту этот гнилой, влажный привкус. На бумаге были вычерчены беспорядочные горные пики и узкие долины. Все это напоминало нарисованные ребенком кинжалы.

Неоперабельная.

Видите ли, если бы эта колония злокачественных клеток, не больше грецкого ореха, выросла на внешней поверхности мозга Чарли, то с помощью небольшой и абсолютно безболезненной хирургической операции ее можно было бы немедленно удалить, без особых усилий. Но вместо этого опухоль развилась в глубине мозга и разрасталась с каждым днем. Если они применят скальпель, лазерный луч или криохирургию, то вместо ребенка после операции проснется симпатичный, здоровый и полный жизненных сил кусок мяса. Если они не предпримут хирургического вмешательства, то очень скоро Чарли умрет.

Доктор Юнгер сообщал им всю эту информацию в форме утверждений общего характера, прикрывая всю безнадежность ситуации успокаивающим языком медицинских терминов. Мэри покачивала головой, словно не веря словам доктора, но он сразу же понял все, со всей точностью и полнотой. Его первая мысль, яркая, отчетливая и непростительная, была: Слава Тебе, Господи, что это случилось не со мной. Потом во рту снова появился этот странный привкус, и он почувствовал, как горе захлестывает его.

Сегодня грецкий орех, а завтра – весь мир. Ползучая неизбежность. Невероятная, неправдоподобная смерть сына. Что тут можно было понять?

Чарли умер в октябре. Не было никаких драматических предсмертных слов. Он был в коме последние три недели.

Он вздохнул и отправился на кухню, чтобы сделать себе еще один коктейль. Темная ночь прижалась к стеклам. Без Мэри дом казался таким пустым. Он постоянно спотыкался о маленькие частицы самого себя, разбросанные по всему дому, – фотографии, старый спортивный костюм в шкафу на верхнем этаже, пара старых тапочек под комодом. Все это было плохо, очень плохо.

После смерти Чарли он ни разу не заплакал, даже на похоронах. Мэри плакала очень много. На протяжении долгих недель глаза ее были красными от слез. Но, в конце концов, именно ей удалось исцелиться.

Смерть Чарли оставила в душе ее шрамы – это было бы нелепо отрицать. Постороннему человеку могло показаться, что она пострадала куда больше, чем он. Мэри до и после. До она пила только в тех случаях, когда считала это необходимым для его успешной карьеры. На вечеринках она обычно брала стакан с апельсиновым соком, лишь слегка приправленным водкой, и так и таскала его с собой весь вечер. Когда ее одолевала простуда, она выпивала перед сном стакан ромового пунша. Вот и все. После она выпивала с ним вечером коктейль, когда он не слишком поздно возвращался с работы, и всегда пила перед сном. Упаси Бог, она ни разу не напивалась, не начинала скандалить и кричать, но все-таки пила больше, чем раньше. Просто способ самозащиты. Без сомнения, именно это и посоветовал бы ей доктор. Раньше она редко плакала по пустякам. Теперь она стала плакать по поводу любой неприятности, всегда в одиночестве Она плакала, если подгорал обед. Если у туфли отваливался каблук. Она плакала, когда вода заливала подвал, когда замерзал выгребной насос, когда ломалось отопление. Раньше она была большой любительницей музыки в стиле фолк – белый фолк и блюзы, Ван Ронк, Гэри Дэвис, Том Раш, Том Пэкстон, Спайдер Джон Коэрнер. После ее интерес к музыке совершенно угас, словно теперь в мозгу у нее звучали свои собственные блюзы, которые не слышал никто, кроме нее. Она перестала говорить о поездке в Англию, которую они предпримут, если он получит повышение по службе. Она перестала ходить в парикмахерскую и стала делать прическу дома: часто ее можно было видеть в бигудях перед телевизором. Именно ей сочувствовали их друзья – и это было только справедливо, как ему казалось. Он и сам хотел сочувствия и жалел самого себя, но делал это в тайне, никому не показывая. Она оказалась способной нуждаться в утешении и именно поэтому смогла использовать то утешение, которое ей предоставили. В конце концов, именно это ее и спасло. Это избавило ее от ужасных мыслей, которые так часто не давали ему заснуть, в то время как выпитая доза спиртного помогала ей погрузиться в сон. А пока она спала, он размышлял о том, что в этом мире колония злокачественных клеток не больше грецкого ореха способна отнять жизнь у сына и навсегда разлучить его с отцом.

Он никогда не ненавидел ее за то, что она исцелилась, или за то сочувствие, которым окружили ее знакомые женщины. Они смотрели на нее, словно молодой нефтяник на старого ветерана, рука, спина или щека которого морщинится розовой, обожженной некогда тканью, – с тем уважением, которое ни разу не пострадавший всегда испытывает к пострадавшему и исцелившемуся. Она отбыла свой срок в аду после смерти Чарли, и эти женщины знали об этом. Но она вышла на свободу. У нее было До, у нее был Ад, у нее было После и даже После-После, когда она восстановила свое членство в двух из четырех женских клубов, увлеклась макраме (у него был ремень, сделанный ею около года назад, – красивый плетеный ремень с тяжелой серебряной пряжкой, на которой была выгравирована монограмма БДжД) и снова стала днем смотреть телевизор – мыльные оперы и болтовню Мерва Гриффина со знаменитостями.

Интересно, какой этап наступил сейчас? – подумал он по дороге в гостиную. После-После-После? Новая женщина, цельная личность, поднявшаяся из пепла, который он так грубо расшевелил. Старый нефтяник, которому сделали операцию по пересадке кожи, – сохранивший старый опыт, но приобретший новый облик. Красота толщиной с кожный покров? Нет, красота скрывается во взгляде зрителя. Она может простираться и на мили.

У него все шрамы были внутри. Он изучал свои раны одну за одной в долгие бессонные ночи после смерти Чарли, рассматривал каждую из них в отдельности с болезненной зачарованностью человека, который разглядывает свои испражнения в поисках кровяных выделений. Он хотел смотреть за игрой Чарли в детской бейсбольной команде Лиги. Он хотел держать в руках его табель успеваемости и читать его вслух. Он хотел повторять ему изо дня в день, что он должен убирать свою комнату. Он хотел беспокоиться о девочках, с которыми встречался Чарли, о друзьях, которых он выбирал, о его внутреннем состоянии и настроении. Он хотел наблюдать за тем, как его сын растет, хотел проверить, могут ли они по-прежнему любить друг друга, как они любили друг друга до того, как злокачественная опухоль размером не больше грецкого ореха встала между ними, словно какая-то злобная и хищная женщина.

– Он был твой, – сказала Мэри.

Это было правдой. Они настолько подходили друг другу, что им не нужны были ни имена, ни даже местоимения. Поэтому они и превратились в Джорджа-и-Фреда, водевильную комбинацию двух эксцентриков, противостоящих всему миру.

И если злокачественная опухоль размером с грецкий орех способна все это уничтожить, то что же остается человеку? Как может он снова довериться жизни?

Все это копилось внутри него, но он даже не подозревал о том, что эти мысли меняют его так глубоко, так необратимо. А теперь все это выплеснулось из него, словно отвратительная блевотина на кофейный столик. И если мир представляет собой лишь гонки на выживание, то кто осудит его, если он выйдет из борьбы? Но что дальше? Похоже, жизнь – это всего лишь подготовка к аду.

Бросив взгляд в стакан, он понял, что выпил его еще на кухне.

31 декабря, 1973

В двух кварталах от дома Уолли Хэмнера он пошарил в кармане пальто в поисках мятных лепешек. Мятных лепешек там не оказалось, но он достал крошечный квадратик алюминиевой фольги, тускло сверкнувший в зеленом свете приборной доски. Он оглядел пакетик озадаченным, отсутствующим взглядом и был уже готов швырнуть его в пепельницу, но внезапно вспомнил, что это такое.

В его памяти зазвучал голос Оливии:

Синтетический мескалин. Его еще называют продукт № 4. Очень сильный наркотик. Он совсем о нем забыл.

Он положил маленький пакетик обратно в карман пальто и повернул на улицу Уолтера. На полквартала вперед обе стороны были заставлены машинами. Это было вполне в духе Уолтера. Свой принцип устройства вечеринок он называл Принципом Принудительного Удовольствия. Он утверждал, что когда-нибудь запатентует свою идею и опубликует инструкции по ее правильному применению. По утверждениям Уолли Хэмнера, если вы соберете в одном месте достаточное количество людей, то вы неизбежно хорошо проведете время – вас просто вынудят к этому. Однажды, когда Уолли в очередной раз развивал свою идею за стаканчиком виски в баре, он напомнил ему о толпах, вершащих суд Линча. – Вот видишь, – покровительственно сказал Уолтер, – ты сам представил еще одно доказательство моей теории.

Он подумал о том, что сейчас может делать Оливия. Она не пыталась дозвониться до него еще раз, хотя, вполне возможно, он сдался бы и поговорил с ней. Может быть, она останется в Лас-Вегасе до тех пор, пока не придут деньги, а потом купит себе билет на автобус и уедет… Куда? В Мэн? Разве придет кому-нибудь в голову ехать из Лас-Вегаса в Мэн посреди зимы? Разумеется, нет.

Его еще называют продукт № 4. Очень сильный наркотик.

Он поставил микроавтобус у обочины сразу же за красной спортивной «ДжиТиЭкс» с черной гоночной полосой и вышел из машины. Вечер был ясный и жутко холодный. Хрупкая скорлупа луны висела над головой, словно елочная игрушка. Вокруг в изобилии сверкали звезды. Его дыхание клубилось в морозном воздухе.

В трех домах от Уолтера он услышал музыку. Похоже, веселье уже шло на полную катушку. Все-таки в вечеринках Уолли было что-то особенное, хотя неизвестно, играл ли в этом роль Принцип Принудительного Удовольствия или нет. Люди, собиравшиеся уйти пораньше или заявлявшие, что забежали только на одну минутку, в конце концов оставались и напивались до такого состояния, когда в голове у них начинали звонить серебряные колокольчики, превращавшиеся по утрам в тяжеленные церковные колокола. Самые завзятые ненавистники рок-музыки, напившись до такого состояния, когда шестой и даже седьмой десяток кажутся самой золотой порой жизни, принимались танцевать буги в гостиной. Они пили и танцевали, танцевали и пили, пока не падали замертво на какой-нибудь вовремя подвернувшийся диван. Ни на каких других вечеринках не бывало столько кухонных поцелуев между разделившимися половинками различных брачных союзов, столько скромников и скромниц, внезапно ощутивших вкус к веселью, столько трезвенников, просыпавшихся первого января в страшном похмелье и с ужасающе ясными воспоминаниями о том, как они танцевали с абажурами на голове или приводили в исполнение отчаянное решение сказать своему боссу пару суровых, но справедливых слов. Именно Уолли вдохновлял людей на все эти бесчинства, но не сознательными усилиями, а просто будучи самим собой. И уж, конечно, ни одна вечеринка у Уолли не проходила так бурно, как новогодняя.

Он машинально оглядел оба ряда машин в поисках бутылочно-зеленой «Дельты-88» Стивена Орднера, но ее не было видно.

Когда он подошел ближе к дому, ему стали слышны не только низкие частоты, но и вся мелодия. Раздался душераздирающий вопль Мика Джэггера:

Оооооо, дети -

Это прощальный поцелуй,

Всего один прощальный поцелуй…

Все окна были ярко освещены – ну его в задницу, этот энергетический кризис. Темнели лишь окна гостиной – чтобы люди не чувствовали себя стесненными во время медленных танцев и смело могли засовывать руку в пах партнеру. Даже сквозь мощное звучание прогнанной через усилитель музыки он различал сотню голосов, оживленно участвующих в пятидесяти разговорах, словно Вавилонская башня упала всего лишь несколько секунд назад.

Ему пришло в голову, что будь сейчас лето или даже осень, было бы, пожалуй, еще забавнее остаться на улице и следить за этим балаганом по доносящимся звукам, выстраивая график веселья, отмечая его кульминацию и неизбежный упадок. Неожиданно в голове его возник ошеломляющий, пугающий образ: он стоит на лужайке перед домом Уолтера Хэмнера со свитком электроэнцефаллограммы в руках и разглядывает беспорядочные пики и спады мозга, принимающего участие в какой-то безумной вечеринке. Он поежился и засунул руки в карманы, чтобы хоть немного согреть их.

Его правая рука снова натолкнулась на маленький пакетик, и он вынул его из кармана. Заинтересовавшись, он развернул его, не обращая внимания на холод, вгрызавшийся тупыми зубами в кончики его пальцев. Внутри оказалась маленькая темно-красная таблетка, которая вполне могла бы уместиться на ногте его мизинца. Она была гораздо меньше, нежели, к примеру, грецкий орех. Неужели такая маленькая штучка может повергнуть его во временное безумие, заставить его видеть то, чего на самом деле нет, и думать так, как он никогда в жизни не думал? Неужели она может воссоздать на какое-то время смертельную болезнь его сына?

Небрежно, с отсутствующим видом он положил таблетку на язык. Вкуса не чувствовалось. Он проглотил ее, так ничего и не почувствовав. – Барт! – воскликнула женщина. – БАРТ ДОУЗ! – На женщине было черное открытое вечернее платье. В руке она держала бокал мартини. У нее были темные волосы, убранные ради такого случая и перевязанные сверкающей ленточкой, усыпанной фальшивыми бриллиантами.

Он вошел в дом через кухонную дверь. Кухня была забита людьми, так что шагу нельзя было ступить, не отдавив кому-нибудь ногу. Было только половина девятого. Стало быть, Эффект Отлива еще не заработал в полную силу. Эффект Отлива был еще одной составной частью уолтеровской теории вечеринок. По его словам, по ходу вечеринки люди рассредотачиваются по углам дома. «Центр рушится, – говорил Уолли, хитровато моргая. – Сам Томас Элиот об этом говорил». Как-то раз, если верить Уолли, спустя восемнадцать часов после окончания вечеринки он обнаружил одного из гостей бесцельно бродящим по чердаку.

Женщина в черном платье жарко поцеловала его в губы, тесно прижавшись к нему своей обширной грудью. Часть ее мартини пролилось между ними на пол.

– Привет, – сказал он. – Ты кто?

– Тина Ховард, Барт. Неужели ты не помнишь, как наш класс ездил на экскурсию? – Она погрозила ему пальцем. – Ах ты, противный мальчишка!

– Та самая Тина? Господи, это действительно ты! – По лицу его расплылась удивленная улыбка. В этом была еще одна отличительная черта уолтеровских вечеринок: люди из прошлого непрерывно мелькали перед тобой, словно ты листал альбом со старыми фотографиями. Парень из твоего квартала, с которым вы были лучшими друзьями тридцать лет назад, девушка, с которой вы чуть не переспали в колледже, человек, с которым ты проработал один месяц на летних работах восемнадцать лет назад.

– Но сейчас я Тина Ховард Уоллес, – сказала женщина в черном платье. – Мой муж здесь рядом… Где-то здесь… – Она рассеянно оглянулась, пролила еще немного мартини из бокала и допила остатки, пока их не постигла та же судьба.

– Ужас-то какой – нигде не вижу своего мужа. Похоже, я его где-то потеряла.

Она посмотрела на него теплым, пристальным взглядом, и Барт едва мог поверить в то, что эта женщина подарила ему возможность впервые прикоснуться к женской плоти. После второго года обучения в средней школе Гровер в Кливленде их отправили всем классом на экскурсию. Было это лет сто девять назад. Он до сих пор помнил упругость ее грудей под белой хлопчатобумажной блузкой, когда они сидели…

– На берегу Коттеровского ручья, – произнес он вслух.

Она покраснела и захихикала. – Стало быть, ты все помнишь. Вот и хорошо.

Он невольно опустил глаза на вырез ее платья, и она взвизгнула от хохота. Он снова расплылся в беспомощной ухмылке. – Да, похоже, время летит быстрее, чем мы…

– Барт! – завопил Уолли Хэмнер, заглушая общий гул. – Привет, старина, я безумно рад, что ты все-таки смог прийти.

Он направился к ним через всю комнату, причем траектория его представляла собой Специальный Зигзаг Уолтера Хэмнера, который также должен был быть запатентован на правах составной части Общей Теории Вечеринок. Это был худой, почти лысый человек в безупречной полосатой рубашке образца шестьдесят второго года и в очках с роговой оправой. Он пожал протянутую руку Уолтера. Насколько он мог вспомнить, рукопожатие Уолтера не стало менее сильным, чем в предыдущие годы.

– Я вижу, ты знаком с Тиной Уоллес, – сказал Уолтер.

– Да, давно это было, – сказал он и неуверенно улыбнулся Тине.

– Только не рассказывай об этом моему мужу, ты, противный мальчишка, – хихикнула Тина. – А сейчас извините меня, пожалуйста. Мы еще увидимся с тобой попозже и поговорим, ладно, Барт?

– Конечно, – сказал он.

Она затесалась в толпу людей, собравшихся вокруг стола с угощением, а потом двинулась в гостиную. Он кивнул ей вслед и спросил:

– Откуда ты их берешь, Уолтер? Это была первая девушка в моей жизни, которую я облапал. Как будто смотришь фильм про свою жизнь.

Уолтер скромно пожал плечами. – Видишь ли, Бартон, мальчик мой. Все это входит в Принцип Принудительного Удовольствия. – Он кивнул на бумажный пакет у него под мышкой. – Что у тебя в этом коричневом свертке?

– «Южное Утешение». У тебя ведь найдется бутылочка «Севен-Ап»?

– Разумеется, – ответил Уолтер и скорчил недовольную физиономию. – Неужели ты действительно собираешься пить эту гадость? Я-то всегда был уверен, что ты предпочитаешь скотч.

– Я люблю только один напиток – «Южное Утешение» и «Севен-Ап». Просто раньше я скрывал это, а теперь я вышел из подполья.

Уолтер усмехнулся. – Мэри была где-то здесь. Похоже, она тебя высматривала. Так что давай, налей себе выпить, и мы отправимся на ее поиски. – Отлично.

Он двинулся через кухню, приветствуя людей, вид которых был ему смутно знаком и которые смотрели на него так, будто видели его в первый раз в жизни, и отвечая на приветствия радостно кидавшихся ему на шею незнакомцев. Под потолком сгустились величественные клубы сигаретного дыма. До него доносились обрывки разных разговоров, словно кто-то быстро крутил ручку настройки радиоприемника.

…У Фредди и у Джима не было при себе графиков работы и тогда я

…сказал, что его мать умерла совсем недавно, и если он выпьет слишком много, то вполне может разнюниться…так вот, когда он снял верхний слой краски, стало ясно, что это очень талантливая картина, может быть, даже дореволюционного периода

…а этот маленький жидяра подошел к дверям и стал предлагать купить свои энциклопедии

…в полной заднице. Он не дает ей развода из-за детей, а пьет он, как последний

…удивительно симпатичный костюм…и там было столько выпивки, что он нажрался и сблеванул прямо на платье официантке.

Напротив плиты и раковины стоял длинный стол с пластиковой крышкой, уставленный открытыми бутылками и множеством стаканов разных размеров и в разной степени наполненности. Пепельницы уже не вмещали окурков. В раковине стояло три ведерка с кубиками льда. Над плитой висел большой плакат с изображением Ричарда Никсона в наушниках. Шнур от наушников исчезал в заднем проходе осла, стоявшего у самого края плаката. Надпись гласила: