Часть вторая 2 страница

«— Что же он у вас, неужели в церкви никогда не бы­вал? — спросил батюшка.

— Мы в деревне живем, — конфузливо ответила мать, —
в городе никогда не бывал.

— Ну, ничего, — заметив смущение матери, сказал ба­тюшка, — всему свое время, а признак хороший — через
Царские врата прошел, он еще у вас архиереем будет».

И хотя в романе ранее упоминалось, что церковь в Хру­щеве была (в этом отнюдь не единственная несообразность повествования) — сцена в храме описана так живо и досто­верно, что на противоречие читатель внимания не обраща­ет. Кстати, у Бунина таких неточностей не найти — он от­носился к фактам с придирчивостью ученого-естествоиспы­тателя, и немало страниц его прозы и литературной крити­ки посвящены яростной защите ее величества действитель­ности, которая ничуть не ограничивала творчество При­швина Далее следует не менее трогательная и чуть комичная сцена исповеди, знаменательная еще и тем, что писалась она в 1923 году, в эпоху разрушения церквей, массовых убийств и арестов священников, монахов и мирян:

«— Веруешь в Бога? — спросил батюшка.

— Грешен! — ответил Курымушка.
Священник будто смешался и повторил:

— В Бога Отца, Сына и Святого Духа?

— Грешен, батюшка.
Священник улыбнулся:

— Неужели ты сомневаешься в существе Божием?

— Грешен, — сказал Курымушка и, все думая о двугри­венном, почти со страстью повторил: — Грешен, батюшка,
грешен.

Еще раз улыбнулся священник и спросил, слушается ли он родителей.

— Грешен, батюшка, грешен!

Вдруг батюшка весь как-то просветлел, будто окончил великой тяжести дело, покрыл Курымушке голову, стал чи­тать какую-то молитву, и так выходило из этой молитвы, что, слава Тебе, Господи, все благополучно, хорошо, можно еще пожить на белом свете и опять согрешить, а Господь опять простит».

Собственно на этом светлая и безбедная, счастливая по­лоса пришвинской жизни, какой она показана в романе, и, по-видимому, куда более печальная в действительности, за­кончилась; гимназические годы его оказались тяжелыми, ес­ли не сказать трагичными...

.

Глава II ОТРОЧЕСТВО

Сегодня многие вспоминают дореволюционную Россию с теплым чувством, а старая гимназия видится едва ли не луч­шей моделью школьного образования, так что иные школы, чаще всего без всяких на то оснований, называют гимназия­ми; в русской же литературе рубежа веков гимназия предста­ет местом скорее угрюмым, нежели радостным. В таком именно месте, в елецкой гимназии, в одно время оказались (как после этого не верить в неслучайность всего на свете происходящего) по меньшей мере три личности мирового уровня — Розанов (в качестве учителя), Бунин и Пришвин; несколькими годами позднее здесь учился будущий величай­ший русский богослов XX века о. Сергий Булгаков.

Розанов свое учительство ненавидел и — как только это стало возможно — с превеликой радостью его оставил, («Служба была так же отвратительна для меня, как и гимна­зия. «Не ко двору корова» или «двор не по корове» — что-то из двух»'). Бунин гимназию бросил и занялся домашним са­мообразованием*, а Пришвин был из нее исключен, причем из-за конфликта с Розановым.

В мае 1919 года, через несколько месяцев после смерти Розанова Пришвин так написал об истории их давнего зна­комства:

«В судьбе моей как человека и как литератора большую роль сыграл учитель елецкой гимназии и гениальный писа­тель В. В. Розанов. Нынче он скончался в Троице-Сергиевой лавре, и творения его, как и вся последующая литера­тура, погребены под камнями революции и будут лежать, пока не пробьет час освобождения.

* «В третьем классе я сказал однажды директору дерзость, за кото­рую меня едва не исключили из гимназии» («Жизнь Арсеньева»). И чуть дальше: «Отец иногда говорил, что я бросил гимназию по причинам со­вершенно непозволительным в своей неожиданности и нелепости, про­сто «по вольности дворянства», как он любил выражаться, бранил ме­ня своенравным недорослем и пенял себе за попустительство этому своенравию. Но говорил он и другое, — суждения его всегда были край­не противоречивы, — то, что я поступил вполне «логично», — он произ­носил это слово очень точно и изысканно, — сделал так, как требовала моя натура». Сам же герой объясняет свое решение следующим обра­зом: «И в мою душу запало твердое решение — во что бы то ни стало перейти в пятый класс, а затем навсегда развязаться с гимназией, вер­нуться в Батурине и стать «вторым Пушкиным или Лермонтовым», Жу­ковским, Баратынским, свою кровную принадлежность к которым я живо ощутил, кажется, с тех самых пор, как только узнал о них, на пор­треты которых я глядел как на фамильные».

Я встретился с ним в первом классе елецкой гимназии как с учителем географии. Этот рыжий человек с красным лицом, с гнилыми черными зубами сидит на кафедре и, ров­но дрожа ногой, колышет подмостки и саму кафедру. Он яв­но больной видом своим, несправедливый, возбуждает в учениках младших классов отвращение, но от старших клас­сов, от восьмиклассников, где учится, между прочим, буду­щий крупный писатель и общественный деятель С. Н. Бул­гаков, доходят слухи о необыкновенной учености и дарови­тости Розанова, и эти слухи умиряют наше детское отвраще­ние к физическому Розанову.

Мое первое столкновение с ним было в 1883 году*. Я, как многие гимназисты того времени, пытаюсь убежать от латыни в «Азию». На лодке по Сосне я удираю в неведомую страну и, конечно, имею судьбу всех убегающих: знамени­тый в то время становой, удалой истребитель конокрадов Н. П. Крупкин ловит меня верст за 30 от Ельца. Насмешкам гимназистов нет конца: «Поехал в Азию, приехал в гимна­зию». Всех этих балбесов, издевающихся над моей мечтой, помню, сразу унял Розанов: он заявил и учителям и учени­кам, что побег этот не простая глупость, напротив, показы­вает признаки особой высшей жизни в душе мальчика. Я со­хранил навсегда благодарность к Розанову за его смелую по тому времени необыкновенную защиту»².

Благодарность благодарностью, но образ Василия Василь­евича в автобиографическом романе «Кащеева цепь», напи­санном несколько лет спустя после смерти Розанова, ско­рее неприятен, тенденциозен и этим отличается от более сложных дневниковых записей, относящихся к Розанову. «Козел, учитель географии, считается и учителями за сума­сшедшего; тому — что на ум взбредет, и с ним все от счас­тья». И несколькими страницами далее дается его портрет: «Весь он был лицом ровно-розовый, с торчащими в разные стороны рыжими волосами, глаза маленькие, зеленые и ост­рые, зубы совсем черные и далеко брызгаются слюной, но­га всегда заложена за ногу, и кончик нижней ноги дрожит, под ней дрожит кафедра, под кафедрой дрожит половица».

Это больше похоже на единственно странную и, быть мо­жет, действительно выдававшую некоторые черты в характе­ре Розанова фотографию 1905 года, где писатель выглядит

* В. Д. Пришвина в книге «Путь к слову», впервые публикуя эту за­пись, называет 1886 год, в шестом томе пришвинского собрания сочи­нений, где перечислены основные события жизни Пришвина, бегство датируется 1884 годом, и эта хронологическая путаница имеет, как мы увидим далее, весьма важное значение.

растрепанным и взвинченным. Или на впечатление, которое произвел Розанов на Пришвина в начале 1909 года в Петер­бурге, покуда карты не были еще раскрыты, и Розанов ви­дел в Пришвине не своего бывшего ученика, а молодого, «ищущего» писателя, а Пришвин все еще не мог удержаться от мучительного подросткового воспоминания об их столк­новении, несомненно наложившего отпечаток на его петер­бургское впечатление, и только готовился снять маску.

«Извилина в подбородке, обывательский глазок, смерд и <1 нрзб> дряблый, и все это дряблое богоборчество и весь он как гнилая струна, и кривой (сбоку) подбородок с ры­женькой бородой и похоть к Татьяне... он живет этой похо­тью... это его сила»³.

На фотографии же 1883 года, к которому относится дейст­вие романа, Розанов совершенно иной. Аккуратно подстри­женный, с зачесанными назад волосами и высоким лбом, ко­роткими усами и маленькой бородкой — ничего демоническо­го. Разве что взгляд болезненный, страдающий. Но как бы там ни было, в «Кащеевой цепи» именно этот странный человек, которого ученики не любили (по свидетельству одного из гим­назистов, он был с ними «сух, строг и придирчив»⁴), обраща­ет на Курымушку внимание, выделяет его из гимназической массы, ставит пятерку за пятеркой и на одном из уроков фак­тически подстрекает ученика к невероятному авантюрному действу — совершить побег из гимназии и пробраться в Азию.

С точки зрения романической — ход блестящий: При­швин очень точно обозначил роль Розанова в русской лите­ратуре. Автор журналов с противоположными политически­ми позициями, человек, взбаламутивший общественное со­знание своими ни на что не похожими книгами («Великая тайна, а для меня очень страшная, — то, что во многих рус­ских писателях (и в Вас теперь) сплетаются такие неприми­римые противоречия, как дух глубины и пытливость, и дух... "Нового времени"»⁵), едва не отлученный от церкви горя­чий христианин и печальный христоборец был по натуре ве­ликим подстрекателем и провокатором, и впечатлительный Курымушка вполне закономерно стал его жертвой.

Кстати, замечательно и то, что в качестве места назначе­ния избрана именно Азия.

«— Почему ты себе выбрал Азию, а не Америку? — спро­сил очень удивленный картой учитель.

—Америка открыта, — ответил Курымушка, — а в Азии,
мне кажется, много неоткрытого. Правда это?

—Нет, в Азии все открыто, — сказал Козел, — но там
Много забыто, и надо это вновь открывать».

И, наконец, Азия, в отличие от Америки, — это реально, осуществимо.

Итак, трое отроков готовят побег. Один бежит от нераз­деленной любви, другой — по бунтарской натуре, а третий — от латыни, полицейских порядков и обязательного Закона Божьего, по которому непременно надо иметь пятерку. Лю­бимая книга его — «Всадник без головы», и весь этот сюжет напоминает чеховских мальчиков. Только если у Чехова за­говор раскрывается и пресекается, не успев осуществиться и повлечь за собой неприятные последствия, то в «Кащеевой цепи» побег почти удается.

В первую же ночь беглецы замерзают, потому что, опаса­ясь погони, договариваются не разводить костра и даже не выходить на берег, и тот, кто бежит от несчастной любви, уже готов покаяться и вернуться домой.

«От бабы бежал и к бабе тянет его», — презрительно го­ворит другой.

Но вот светает, мальчики начинают охотиться, проходит день свободы, за ним еще один, а на третий путешественни­ки слышат на дороге звон колокольчика. Они быстро при­чаливают к берегу, залезают на дерево и видят погоню.

Хитроумному Курымушке приходит в голову отличная идея: мальчишки вытаскивают лодку на берег, переворачи­вают вверх днищем и под нее залезают, но за поиск взялся не простой полицейский, а знаменитый на всю округу ста­новой и истребитель конокрадов, которого на мякине не проведешь. «Ночью дождя не было, а лодка мокрая», — со­ображает наблюдательный полицейский, переворачивает ее и обнаруживает беглецов. Он не бранит их и руки не скру­чивает, а устраивает с маленькими преступниками пикник, стреляет уток, угощает водкой и между прочим рассказыва­ет, как его самого выгнали из шестого класса гимназии.

Бог ты мой, какая тут «полицейская Россия», какая «тюрьма народов»! — здесь симфония, радость жизни, бью­щий отовсюду свет — другой такой радостной, человеческой книги о детстве «бесчеловечный» Пришвин не напишет, хо­тя будет пытаться сделать это в «Осударевой дороге». Отно­шения между суровым чекистом Сутуловым и мальчиком Зуйком близко не лежат рядом с теми, что установились у Курымушки с веселым становым, распевающим с беглецами «Гаудеамус».

«— Куда же ты, Кум, нас, пьяных, теперь повезешь? — Ко мне на квартиру, мы там еще под икру дернем — и спать, а утром вы по домам, и будто сами пришли и раска­ялись».

Действительность выглядела куда более суровой и проза­ической, нежели ее романная версия.

«Они прибыли в гимназию как раз во время большой пе­ремены в сопровождении пристава, и я видел, как их вели по парадной лестнице на второй этаж, где находилась при­емная комната директора гимназии Николая Александрови­ча Закса. Третьеклассники шли с понурыми головами и хму­рыми лицами, а второклассник Пришвин заливался горьки­ми слезами», — лаконично повествует об этом событии уча­щийся той же гимназии Д. И. Нацкий, коренной житель Ельца, впоследствии работавший многие годы врачом в же­лезнодорожной больнице⁶.

Один из участников побега, Константин Голофеев, в сво­их показаниях заявил: «Первая мысль о путешествии была подана Пришвиным, которому сообщил о ней проживавший с ним летом кадет Хрущов, а Пришвин передал об этом Чер­тову, а затем мне. Устроил же побег Чертов»⁷.

Всего этого — как пришвинские мальчики раскаивались и друг друга «сдавали», как позорно плакал один из них, — в романе нет, и ничто не бросает тень на гордый бунтарский дух маленьких гимназистов. Однако безжалостная история сохранила для нас два документа.

Первый — точку зрения обеспокоенного начальства, вы­раженную в постановлении гимназического совета от 16 сен­тября 1885 года:

«...Педагогический совет, рассмотрев все вышеизложенные обстоятельства, признал, что ученик Чертов был главным ру­ководителем всех поименованных учеников и, располагая де­нежными средствами, приобрел на остальных влияние, кото­рым и воспользовался для задуманного им путешествия, что им же, Чертовым, куплены револьверы, ружья, топор, порох, патроны и лодка; остальные ученики, по убеждению педагоги­ческого совета, были только исполнителями задуманного Чер­товым плана, увлекшись заманчивостью его предложений, а потому совет постановил: ученика II класса Николая Чертова уволить из гимназии... а остальных, Пришвина, Тирмана и Голофеева, подвергнуть продолжительному аресту с понижением отметки поведения за 1-ю четверть учебного года. <...>»⁸

И второй — еще более примечательный: автор его сам Михаил Пришвин, и этот документ, создателю которого не исполнилось и тринадцати лет, интересен тем, что является, по-видимому, наиболее ранним дошедшим до нас пришвинским текстом:

«Нынешнее лето проживал у нас в деревне кадет 3-го Московского корпуса Хрущов со своею матерью. Хрущов

рассказывал мне, что у них в корпусе бежали два кадета и возвращены были назад. Это я, когда приехал в город, рас­сказал Чертову, как новость. Чертов сказал, что кадеты ду­раки, потому что не умели бежать. Спустя неделю Чертов во время классных перемен начал подговаривать меня, Тирмана и Голофеева к бегству, говорил, что это очень заманчи­во, что можно бежать так, что не воротят, и сказал, что у не­го уже все готово, что есть деньги, оружие и что есть; ска­зал, что поедем с переселенцами, а потом сказал, что на лодке по Сосне в Дон, а из Дона по берегу Азовского моря.

Револьвер (два) Чертов вместе с Тирманом купил на свои деньги в лавке Черномашенцева, рядом с Богомоловым. Это он говорил сам и Тирман...

По дороге к Сосне мы остановились около кузницы, где Тирман сошел с извозчика, чтобы взять заказанные в куз­нице мечи. Около моста Чертов дал лодочнику за лодку 25-рублевую бумажку и получил сдачи 6 рублей, и лодочник отдал лодку, в которую Чертов положил три ружья, ранец, в котором находились три пистолета, патроны, порох (5 фун­тов), табак, спички, пули, дробь и отдельно мечи и топор.

Когда мы спрашивали, откуда у Чертова деньги, он ска­зал, что продал часы золотые. Мы спросили, чьи часы, он ответил, что родителей <...>.

Ночью, когда мы ехали по Сосне, Тирман испугался и просил Чертова, чтобы он отпустил его домой и дал ему один револьвер. Чертов рассердился сначала, а потом начал над ним смеяться. Тогда Тирман согласился остаться.

Ни у кого денег не было, мамаша мне денег не дает. Пла­тил за все Чертов. Одно ружье он купил на базаре, как го­ворил Тирман, а где взял 2 другие ружья, не знаю. Он сам сказал, что топор взял из дома. Хлеб и соль на дороге поку­пал Тирман за деньги, которые дал ему Чертов. За перетас­кивание лодки через плотину платил Чертов.

Когда мы увидели, что нас догоняют, мы очень испуга­лись. Чертов сказал, что нужно пристать к другому берегу, потопить лодку и бежать.

Но в это время явился становой пристав Крупкин, нас задержали и возвратили в город.

Револьверы были заряжены, но их разрядил Крупкин, когда нас задержал, и положил в телегу, в которой ехали Тирман и Голофеев. <...> М-me Шмоль, у которой я с Голофеевым квартировал, тотчас же дала знать о моем побеге моей маме, и мама моя приехала из деревни в тот же день ночью, так что, когда нас возвратили, я застал свою маму у m-me Шмоль. В этот же день меня вызывали в гимназию, и

после меня в этот же день ходила в гимназию мама. Ученик второго класса Елецкой гимназии Пришвин Михаил»⁹.

Самое неожиданное и расходящееся с более поздней пришвинской версией — не этот безыскусный и в то же вре­мя обстоятельный рассказ напуганного подростка. Пришвин и в Дневнике, и в письмах утверждал, что в той драматиче­ской ситуации не кто иной, как Розанов, поддержал его, за­ступился и спас от отчисления.

«Страна обетованная, которая есть тоска моей души, и спасающая и уничтожающая меня — я чувствую — живет це­ликом в Розанове, и другого более близкого мне человека в этом чувстве я не знаю. Недаром он похвалил меня еще в гимназии, когда я удрал в «Америку»...

— Как я завидую вам, — говорил он мне»¹⁰.

Это запись 1908 года, а в 1922-м по просьбе философа и ли­тератора, редактора берлинского эмигрантского журнала «Но­вая русская книга» А. С. Ященко он пишет автобиографию (текст ее также приводится в Дневнике): «Учиться я начал в Елецкой гимназии, и такой она мне на первых порах показа­лась ужасной, что из первого же класса я попытался с тремя то­варищами убежать на лодке по реке Сосне в какую-то Азию (не в Америку). Розанов Василий Васильевич (писатель) был тогда у нас учителем географии и спас меня от исключения...»"

Во всей этой замечательной истории по меньшей мере две фактические неточности. Во-первых, побег в Азию состоялся не в 1883 году, когда Миша поступил в гимназию, и даже не в 1884-м, как указал Пришвин в другом месте¹², но и не в 1886-м, как поправляет мужа Валерия Дмитриевна, а в авгус­те 1885 года, то есть мальчику было не десять с половиной, а двенадцать с половиной лет, и за спиной у него были два гим­назических класса (в одном из которых он просидел два года — вот почему и был второклассником, а остальные — третье­классниками). А во-вторых, Василий Васильевич Розанов (пи­сатель) перевелся из Брянска в Елец только в 1887 году*, два

* Вот что Розанов писал в автобиографии в 1890 году: «...через год я окончил курс в университете (Розанов окончил университет в 1882 году, это факт установленный. — А. В.) и, хотя был далек от мыслей об учительстве, самою жизнью был толкнут, как поезд по рельсам, — на обычную дорогу учительства. (...) Когда прошло пять лет, я попросил, чтобы меня перевели из Брянска, так как жизнь моя там была очень не­счастлива, и мне хотелось забыть ее или, вернее, в новом городе и лю­дях найти рассеяние от того, что я там испытал. Меня перевели в Елец той же губернии. Здесь живу я 3-й год...» (Розанов В. В. О себе и жизни своей. М., 1990. С. 691). А вот примечание составителя к этой записи: 'Летом 1886 года Аполлинария Прокофьевна (Суслова, первая жена Ро­занова. — А. В.) оставила Розанова, и он, глубоко переживая ее уход, перевелся в 1887 году в Елец» (Там же. С. 806).

года спустя после «Мишиного бегства», и, таким образом, вся первая часть пришвинско-розановской гимназической истории с заступничеством учителя за ученика, подстрека­тельством к бегству и пророчеством о его необыкновенном будущем является чистейшей воды мистификацией.

Поразительно, что никто из исследователей не обратил на это очевидное противоречие внимания. В примечаниях к «Кащеевой цепи», составленных замечательным русским литератором Н. П. Смирновым, хорошо Пришвина знав­шим, написано: «Учитель географии «Козел» — это моло­дой В. В. Розанов (1856—1919), впоследствии реакционный писатель, публицист, критик, постоянный сотрудник монар­хического «Нового времени» А. С. Суворина. Розанов пре­подавал в елецкой гимназии до 1891 года»¹³. Непонятно, по­чему не указано, с какого. Ведь если Н. П. Смирнов знал да­ту ухода Розанова, то, по логике, должен был знать и дату его поступления в гимназию.

Во вступительной статье А. Л. Налепина — одного из первых розановских публикаторов в советское время — к «Сочинениям» Розанова говорится: «Книга (имеется в виду первая розановская книга "О понимании". —А. В.) вышла в Петербурге в 1886 году. Розанов жил тогда в Ельце, препо­давал в тамошней мужской гимназии географию, и среди его учеников был и тринадцатилетний Михаил Пришвин — будущий автор "Осударевой дороги", "Кладовой солнца" и, конечно же, "Незабудок", книги до сих пор так и не оце­ненной, которая прямо продолжала, но уже в советской ли­тературе, традицию розановских "Опавших листьев"»¹⁴.

Та же версия изложена в книге В. Д. Пришвиной «Путь к слову», ее повторяет в своем прекрасном исследовании о Пришвине В. Курбатов («Пришвин... долго был ожесточен против Розанова, не понимая, почему тот заступился за не­го после "Азии" и выгнал за "самый незначительный про­ступок"»¹⁵) и т. д. и т. п. Наконец, сам Пришвин в «Осуда­ревой дороге» пишет о том, что совершил побег в девяти­летнем возрасте. Таким образом, заступничество Розанова — явный вымысел, и его проще было бы понять и объяснить, если бы эта легенда рождалась в ту пору, когда Пришвин, работая над «Кащеевой цепью», попросту включил в текст Дневника один из набросков к роману, где розановское на­путствие сюжетно необходимо, как пружина, приводящая в действие весь механизм, хотя — поразительное дело! — как раз эпизода с учительским заступничеством перед начальст­вом в нем нет. Но Пришвин сознательно внес изменения в эту историю намного раньше, в 1908—1909 годах, когда

вряд ли он о будущем романе всерьез задумывался. Полно­стью же легенда оформилась только после смерти Розано­ва.

Не исключено, что на образ Розанова в данном случае наложились реальные отношения, возникшие между Мишей Пришвиным и директором гимназии Заксом. «Строго беспощадный и справедливый» — латыш Николай Александро­вич Закс (тот самый, которому нагрубил и едва не был за эту грубость исключен Ваня Бунин) некоторое время после по­бега оказывал на мальчика большое влияние, так что благо­даря ему беглец стал лучше учиться и перешел в третий класс. Но потом на ребенка опять напала лень, разочарован­ный Закс остыл к нему, и Пришвин остался в третьем клас­се на второй год, где его догнал младший брат Сергей (ко­торый был на три года его моложе), получал по математике четверки; Миша же носил тройки, что окончательно повер­гло его в уныние.

Разумеется, все это только предположения, ни подтвер­дить, ни опровергнуть которые невозможно, так как име­ющихся в нашем распоряжении свидетельств и фактов очень мало. Но очевидно одно: расхождения существуют не толь­ко между романом и действительностью (что естественно), а также между романом и Дневником, но и между Дневником и действительностью и объясняются они отнюдь не ошибка­ми памяти — вот почему и к пришвинскому Дневнику сле­дует подходить с мерками художественного произведения.

Однако вернемся к «Кащеевой цепи», с помощью кото­рой, быть может, нам удастся пролить свет на пришвинскую мистификацию, как и на образ Козла, явно не соответству­ющий образу пусть даже неординарного гимназического учителя, каким могли видеть его пусть даже неординарные ученики.

Вот как о странном педагоге разговаривает Курымушка через несколько лет после побега со своим старшим товари­щем Несговоровым, прототипом которого стал будущий большевик и нарком медицины Семашко (еще один елец­кий выходец, дружба с которым существенно облегчала пришвинскую жизнь в послереволюционные годы).

«— Козел очень умный, но он страшный трус и свои мысли закрещивает, он — мечтатель.

—Что значит мечтатель?

—А вот что: у тебя была мечта уплыть в Азию, ты взял и
поплыл, ты не мечтатель, а он будет мечтать об Азии, но ни­
когда в нее не поедет и жить будет совсем по-другому. Я
слышал от одного настоящего ученого о нем: "Если бы и

явилась та забытая страна, о которой он мечтает, так он бы ее возненавидел и стал бы мечтать оттуда о нашей гимна­зии"».

Вряд ли Несговоров-Семашко был способен в ту пору на подобные рассуждения. Все сказанное, с одной стороны, со­вершенно внеисторично, а с другой — представляет собой определенную литературную полемику, своеобразный пси­хологический реванш, который берет Пришвин у своего учителя, хотя Розанова к тому времени уже нет в живых.

«— Но ведь это гадко, — почему же ты говоришь, что он умный?

—Я хочу сказать: он знающий и талантливый.

—А умный, по-моему, — это и честный».

Напрямую сталкивала Пришвина с Розановым и очень важная для обоих тема: отрицания и поиска Бога. Так, на­пример, Алпатову приходит в голову мысль, что в гимназии детей «обманывают Богом».

«Кто же виноват в этом страшном преступлении? — спрашивает себя Курымушка. (...) «Козел виноват!» — сказал он себе.

За Козлом были, конечно, и другие виноваты, но самый близкий, видимый, конечно, Козел-мечтатель».

И это снова не что иное, как литературная полемика с человеком, для которого понятие «мечты» было одним из ключевых:

«— Что же ты любишь, чудак? — Мечту свою, (вагон, о себе)»¹⁶

«Да. Но мечтатель отходит в сторону: потому что даже больше чем пищу — он любит мечту свою. А в революции — ничего для мечты»¹⁷.

В пришвинском Дневнике открытым вызовом Розанову этот мотив в канун революции отольется в афоризм: «Рево­люция — это месть за мечту»¹⁸, и революцию не принявший, ею ограбленный и ее проклявший, именно с мечтательнос­тью, с розановским дурманом и спорил Пришвин в своем послереволюционном романе.

Как справедливо отмечает в статье «Загадка личности Ро­занова» В. Г. Сукач, «по существу, Розанов весь ушел в меч­ту. Она завладела его душой и стала лепить ее по своим за­конам и путям (...) Детский и отроческий мир Розанова, де­формированный грубым своеволием среды, воспринимался им как случайный набор событий, поступков. «Иное дело — мечта, — писал Розанов, — тут я не подвигался даже на скрупул ни под каким воздействием и никогда; в том числе даже и в детстве. В этом смысле я был совершенно "невос-

питываюшийся" человек, совершенно не поддающийся "культурному воздействию"»¹⁹.

Пришвинский лирический герой — антипод розановского, он человек действия, личность волевая и отважная («Прочитал Розанова «У<единенное>» и сравнивал с собой, он — не герой, а во мне есть немного и даже порядочно ге­рой, рыцарь (...) Озарение розановское происходит без рас­ширения души, простирающегося до жажды благородного поступка, как у юношей»²⁰), но есть между ними и что-то общее, глубоко роднящее их, и под этим знаком притяже­ния и отталкивания проходит вся история их знакомства.

В Дневнике 1914 года Пришвин выразит это так: «С Ро­зановым сближает меня страх перед кошмаром идейной пу­стоты (мозговое крушение) и благодарность природе, спаса­ющей от нее»²¹.

Творческий и идейный диалог Пришвина и Розанова в этом ключе притяжения и отталкивания подробно рассмот­рен в диссертации Н. П. Дворцовой²², и к этой теме мы еще не раз будем возвращаться. Однако, помимо столкновения мировоззрений, огромную роль здесь играет психология вза­имоотношений двух творческих личностей, психология творчества вообще, и именно этим можно объяснить тот факт, что в лучшем своем романе писатель сознательно вы­бирает и запечатлевает только одну, темную сторону розановского лика. Правда, не исключено, что, если бы При­швин продолжил жизнеописание Алпатова, образ Козла раз­вился бы и приобрел новые черты, но этого не случилось, и в романе сей персонаж выкрашен одним, пусть и ярким, черным цветом.

Вот разговор подростка Алпатова, желающего узнать по­следнюю тайну бытия, с гимназистом Калакутским — по до­роге в публичный дом.

«— А Козел тоже ходит?

—Нет, у Козла по-другому: он сам с собой.

—Как же это?
Калакутский расхохотался.

—Неужели и этого ты еще не знаешь?

Алпатов догадался, и ужасно ему стал противен Козел: нога его, значит, дрожала от этого».

Интересно, что в те же самые годы Пришвин в Дневни­ке противопоставляет Розанова молодым советским писате­лям, у которых «эротическое чувство упало до небывалых в Русской литературе низов <...> Есть еще, как я считаю, ге­ниальный и остроумнейший писатель, за которого я хочу заступиться: он мог писать и о рукоблудии и подробно опи-

.

сывать свои отношения к женщине, к жене, не пропуская малейшего извива похоти, выходя на улицу вполне голым — он мог!