Глава 17. Мирской человек может, не поняв в чем дело, с негодованием сказать: «Зачем я должен рассматривать грязь

Мирской человек может, не поняв в чем дело, с негодованием сказать: «Зачем я должен рассматривать грязь, приводить себе на память все, что происходит с человеческим телом после его погребения, думать о порочности человеческих страстей, когда я хочу спокойно жить на земле, наслаждаться ее благами и благодарить Бога? Разве для того, чтобы не убивать и не воровать, непременно нужно представлять себя разлагающимся трупом?». Однако дело обстоит вовсе не так просто.

Человеку дано некое свойство и сила, сила любви. Любовь заставляет человека стремиться к общению с тем, кого он любит. До грехопадения у праотцев, как и у Ангелов, любовь была обращена к Богу. Именно в любви заключался внутренний союз человеческой души с Божеством. Нарушение заповеди, данной праотцам, было прежде всего потерей любви. Место духовной любви заняла любовь чувственная, обращенная к предметам внешним. Можно сказать, что любовь деградировала, превратилась в страсти и слепую привязанность, но у этой привязанности осталась сила – приближать и единить. Поэтому человек, любя тленное, сам приобщается тленному, любя земное, оземляет свою душу, любя грех, входит в общение с сатаной. Вот почему нам необходимо рассмотреть, чего мы желаем, к чему мы привязаны, чему уподобляют нас наши страсти.

И здесь мы неожиданно оказываемся у самого края отверзающейся перед нами пропасти. Мы видим глубины, которые были сокрыты от нас, но открылись теперь, чтобы нам не сорваться в эту пропасть и не погибнуть в ней. Мы видим странную картину: вереницы людей проходят по земле, вперив взоры вниз, как будто небо для них не существует. Они влюблены в эту землю. Они забыли о своей душе и потому сами украли у себя вечность. Индийский мистик, а затем атеист Рабиндранат Тагор[xix] писал, что хочет быть горстью простой земной пыли. Бодлер в своей книге «Поэмы в прозе» сравнивал жизнь с призраком, который кажется прекрасным и обольстительным, а когда подойдешь ближе, оказывается костями скелета. Этот скелет говорит поклоннику земной красоты: «Приди в мои объятия». Сергей Есенин писал:

Не зови себя разбойником,

Если ж чист, так падай в грязь[xx].

У Александра Блока его Прекрасная Дама, облеченная в звездный наряд, превращается затем в уличную проститутку. Вот о чем пробалтываются поэты в минуты откровенности!

Наиболее чуткие из них свидетельствуют, что жизнь без Бога – это ад, выплеснувшийся из глубин земли на ее поверхность. Стихи Пушкина и Лермонтова о том, что жизнь – «дар напрасный», «пустая и глупая шутка», слишком известны, чтобы их повторять. Рембо[xxi], описывая трущобы Парижа как сгусток грязи и крови, говорит этой столице мод и разврата: «Твое темное прошлое благословенно», прошлое, по его словам, «погибающее от праха и тлена». У Блока есть стихотворение, похожее на реквием:

Все на свете, все на свете знают:

Счастья нет.

И который раз в руках сжимают

Пистолет!

И который раз, смеясь и плача,

Вновь живут!

День – как день; ведь решена задача:

Все умрут[xxii].

Здесь жизнь – ловушка, в которую попал зверь. Мысль о самоубийстве как бы пронизывает все его стихи. Они наполнены глухой тоской несбыточных мечтаний и горьких разочарований. Когда он стоит на берегу Невы, то ему хочется броситься вниз и исчезнуть в круговороте волн:

Течет она, поет она,

Зовет она, проклятая.

Эти мысли, как он признается,

не отогнать

(И воля уничтожена)…

Он жаждет смерти как небытия, как альтернативы жизни бессмысленной и пошлой, изнанку которой он увидел и узнал как поэт:

Пойми: уменьем умирать

Душа облагорожена (…)[xxiii].

Здесь благородство, как антипод пошлости и уродства,– это смерть. Жизнь представляется ему страшной будничной фантасмагорией, в которой, по его словам, «исхода нет».

Для христиан есть исход – это искание Царствия Божия и вечной жизни. Но христианин также человек, в котором живут грех и страсти, поэтому ему требуется труд, чтобы различить, где смерть и где жизнь; где яд и где врачевство; где демоническое обольщение и где нетленный свет правды.