Глава 1. Вечером 25 октября 1917 года Шаляпин вышел на сцену петроградского На­родного дома, «одетый в богатую пор­фировую мантию со скипетром в ру­ках

«...ОСВОБОДИТЬ ГЕНИЙ ШАЛЯПИНА ОТ ЭКОНОМИЧЕСКОГО УДУШЕНИЯ»

Вечером 25 октября 1917 года Шаляпин вышел на сцену петроградского На­родного дома, «одетый в богатую пор­фировую мантию со скипетром в ру­ках, с короной испанского короля Филиппа на голове», еще не зная, что в эти часы решается судьба страны. «В тот самый момент, когда осужденные инквизицией узники проходили мимо короля и королевы, стены театра и мою бутафорскую корону сотряс гул­кий пушечный выстрел».

Последующие выстрелы заставили артистов прервать спектакль, часть публики покинула зрительный зал. «Немало труда стоило королю Филип­пу II Испанскому убедить своих роб­ких подданных, что бежать некуда, ибо невозможно определить, куда бу­дут сыпаться снаряды. Через минуту за кулисы прибежали люди и сообщили,

что снаряды летят в противоположную сторону и что опасаться нечего. Мы остались на сцене и продолжа­ли действие. Осталась и публика в зале, также не знавшая, в какую сторону бежать, и поэтому решив­шая сидеть на месте.

- Почему же пушки? — спрашивали мы весто­вых.

- А это, видите ли, крейсер «Аврора» обстрели­вает Зимний дворец, в котором заседает Временное правительство.

К концу спектакля выстрелы замолкли. Но путь мой домой не был особенно приятным. Шел дождь со снегом, как бывает в Петербурге глубокой осенью. Слякоть. Выйдя с Марией Валентиновной, я не на­шел извозчика. Пошли пешком. Повернули на Каменноостровский проспект, идем, и вдруг посыпал­ся горох по мокрому воздуху. Поднялась какая-то стрельба. Звякнули и пули. Если моя храбрость поко­лебалась, то можете представить, что случилось с моей женой? В темноте — фонари не горели — пере­бегая от крыльца к крыльцу и прячась у дверей, мы кое-как добрались домой».

В первые месяцы новой власти театры продолжа­ли работать. Народный дом, еще не так давно носив­ший имя императора Николая II, стал называться Госнардом. Аббревиатуры — черта нового революци­онного стиля.

Когда поет Шаляпин — его спектакли идут час­то, через день, — огромный зал переполнен. «При­нимает меня публика, скажу, как никогда, я стал иметь успех больше, чем когда-нибудь», — сообща­ет он в Москву дочери. В тревожные дни театр со­здавал иллюзию стабильности, призрачную воз­можность на несколько часов почувствовать себя в безопасности.

Политическая жизнь развивалась стремительно и необратимо. 14 декабря 1917 года эсеровская газета «Воля народа» в редакционной статье уверенно предсказывала развитие событий: «Открытие Учре­дительного Собрания и утверждение его прав будут означать смерть большевизма. Агония большевизма началась, и все то безумное, что сейчас делают большевики, — предсмертные припадки горячечно­го больного».

Социалисты-революционеры оказались плохими провидцами — какая агония? Большевики уверенно и нагло разогнали Учредительное собрание, а эсеров вскоре разбросали по тюрьмам или поставили под расстрел.

...Через месяц после октябрьского переворота в Государственном Мариинском театре отмечают 75-летие со дня первого представления «Руслана и Люд­милы». Шаляпин поет Фарлафа, и в зале и за кули­сами атмосфера праздника. После спектакля артис­ты в сценических костюмах фотографируются в фойе. От гонорара за выступление певец отказывается. «В тяжелый час, когда все кругом звереет, на мою долю выпадает счастливый вечер — петь «Руслана и Люд­милу». Позволь мне от полноты сердца... передать се­годняшний мой гонорар — шесть тысяч рублей — «Музыкальному фонду», ибо мне известно, что там есть тяжелые нужды», — пишет он А. И. Зилоти. Пройдет немного времени, и Зилоти эмигрирует в Финляндию. Еще раньше— 23 декабря 1917 года-выехал в Стокгольм его двоюродный брат — Сергей Васильевич Рахманинов. Федор Иванович передал другу на дорогу пакет: банку икры и буханку белого хлеба — по тому времени большой дефицит...

В связи с национализацией заводов и фабрик и передачей в общественную собственность всех частных предприятий появились призывы «обобще­ствить» и Шаляпина. «Мы должны освободить гений Шаляпина от экономического удушения... Дать ему все, избавить его от всяческих материальных забот о семье; его же обязать лишь одним условием: петь только тогда, когда он захочет и где захочет». Такого рода заявления были чистейшей демагогией, весьма типичной для того времени. Благостный тон сменял­ся гневными окриками. «Из народа, но не для наро­да» — называлась статья одной из петроградских га­зет. «Известия» всерьез ставили вопрос о принуди­тельной социализации Шаляпина, раз он «сам в себе не находит внутреннего требования такой соци­ализации по своему убеждению». Его счета в банках были аннулированы.

Федор Иванович пытается защитить свои права. В царящей атмосфере произвола, экспроприации, аре­стов его протесты наивны. Конфискован вклад в Азовско-Донском банке. Шаляпин обращается с заяв­лением в Петроградскую трудовую коммуну: «Я нахо­жу эту реквизицию несправедливой и оскорбляющей как мое достоинство артиста, так и достоинство вла­сти. Деньги, взятые у меня, я нажил не путем эксп­луатации чужого труда, не спекуляцией на голоде и несчастии народа, а путем упорной работы, тяжесть которой едва ли понятна людям, не знакомым с ее условиями. Я нажил эти деньги тратой моего талан­та, силами моего духа. Я могу и смею сказать, не пре­увеличивая моих заслуг пред родиной, что двадцати­пятилетний труд мой на арене русского искусства заслуживает более справедливого отношения ко мне. Поэтому я прошу Петроградскую Коммуну возвра­тить мне деньги, взятые Совдепом города Ялты».

Просьба удовлетворена не была — ее просто не заметили...

Национализацией вкладов новая власть не огра­ничивалась. Привычными стали повальные обыски и реквизиции имущества. Шаляпин ищет защиты у наркома просвещения А. В. Луначарского: «Анато­лий Васильевич, помогите! Я получил извещение... что какие-то солдаты без надлежащего мандата гра­бят мою московскую квартиру. Они увезли сундук с подарками... Ищут будто бы постельное белье, так как у меня во время войны был госпиталь... Но бе­лье я уже давно роздал, а вот мое серебро пропа­ло...»

Луначарский выдал артисту «охранную грамоту», но и она не спасала Шаляпина от реквизиций: пе­ред ЧК все были равны. Даже симпатизировавший певцу финский коммунист Рахия, сидя с ним за рюмкой эстонской водки, как-то откровенно заме­тил: таких людей, как Шаляпин, надо резать.

— Почему? — полюбопытствовал кто-то.

— Ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равен­ство.

Обычно чекисты искали деньги, золото, антисо­ветскую литературу, оружие. Впрочем, ради упроще­ния процедуры отбирали все, что приглянется. «Опять подымают ковры, трясут портьеры, ощупы­вают подушки, заглядывают в печку, — вспоминал Шаляпин. - Конечно, никакой «литературы» у меня не было, ни капиталистической, ни революци­онной. Вот, эти 13 бутылок вина...

— Забрать вино, — скомандовал старший.

И как ни уговаривал я милых гостей вина не за­бирать, а лучше со мной отведать, добродетельные граждане против искушения устояли. Забрали. В игральном столе нашли карты... Забрали. А в ночном столике моем нашли револьвер.

— Позвольте, товарищи! У меня есть разрешение на ношение этого револьвера. Вот смотрите: бумага с печатью.

— Бумага, гражданин, из другого района. Для нас она необязательна.

Забавна была процедура составления протокола об обыске...

- Гриша, записал карты?

— Записал, — угрюмо отвечает Гриша.

— Правильно записал бутылки? - Правильно, 13.

— Таперича, значит, пиши: револьвер системы... системы... какой это, бишь, системы? Какой систе­мы, гражданин, ваш револьверт?

— Веблей Скотт, — отвечаю.

— Пиши, Гриша, системы библейской... Карты, вино, библейскую систему— все записа­ли, забрали и унесли».

Унизительные обыски, реквизиция домашней ут­вари, столового серебра, постельного белья стано­вились реалиями жизни. А ведь Шаляпина никоим образом нельзя было назвать саботажником. Артист приглашен в Мариинский театр, его первое выступ­ление состоялось в «Борисе Годунове» 19 января 1918 года. Опера давалась «в пользу фонда плотников театра»; они преподнесли Федору Ивановичу пода­рок — хлеб-соль и приветственный адрес, прикре­пив его к деревянной части люка-провала (из него в 1895 году появился Шаляпин, дебютируя в партии Мефистофеля). В тот же день состоялось экстренное заседание Совета государственной оперы, Шаляпин избран его почетным председателем.

Певец искренне озабочен ситуацией в театре: труппа сильно поредела, нуждается в пополнении. Шаляпин спешно восстанавливает старые спектакли.

Его огорчают частые собрания, отвлекающие труп­пу от творческих дел. Режиссер Н. В. Смолич вспоми­нал о попытках «классового шантажа» монтировщи­ков декораций — этот рассказ записал писатель А. Л. Лесс:

«— Без нас, рабочих, — говорили они, — спек­такли так же не могут идти, как и без актеров, а раз по новой конституции мы теперь равны, то и окла­ды должны быть одинаковыми...

Слово взял Шаляпин. Как ни странно, он полно­стью присоединился к требованиям рабочих. На сле­дующий день перед началом спектакля Шаляпин в меховой безрукавке... энергично носил декорации и устанавливал их с завидной легкостью... Уже давно поставлены декорации, сквозь занавес доносятся звуки настраиваемых инструментов... а Шаляпин как ни в чем не бывало сидит с рабочими, рассказывает им какие-то комические истории, и все весело сме­ются.

- Пора одеваться, Федор Иванович, — сказал Шаляпину его друг, ведущий режиссер Исай Дворищин. — Скоро начнется первый акт.

- Нет, — решительно заявил Шаляпин, — я петь не буду... Я ставил декорации и устал... Свою работу я выполнил. А так как теперь все равны, то петь Олоферна будет сегодня плотник Трофим!

Сперва все были этими словами огорошены... Но тон и лицо Шаляпина были настолько серьезны, что все поняли: его решение бесповоротно... И они ста­ли упрашивать Шаляпина не срывать спектакль.

— Вот, братцы, — сказал он, — вы видели, что я могу хорошо ставить декорации, а петь Олоферна никто из вас не может... Значит, мы не во всем равны... И здравый смысл должен подсказать вам всю нелепость такой уравниловки...»

Новых должностей Шаляпина не счесть. Они обя­зывают артиста вступать в отношения с советским чиновничеством. Федора Ивановича раздражают «дамы-коммунистки», жены руководящих лиц, «брошенные на культуру». Впрочем, возмущают не только «дамы», но и весь бессмысленный, показ­ной, фальшивый и одновременно нищенский, аб­сурдный и унизительный уклад новой жизни.

В своем дневнике 1919 года 3. Н. Гиппиус остави­ла желчные наблюдения: «Всеобщая погоня за дро­вами, пайками, прошениями о невселении в квар­тиры, извороты с фунтом керосина и т. д. Блок, го­ворят... даже болен от страха, что к нему в кабинет вселят красноармейцев. Жаль, если не вселят, ему бы их следовало целых «12». Жена Горького (М. Ф. Андреева. — Авт.) теперь комиссарша всех российских театров... «коммунистка» душой и телом. В роль комиссарши — министра всех театрально художественных дел — она вошла блестяще... Иногда художественная мера изменяет ей и она сбивается на роль уже не министерши, а как будто императрицы («Ей-Богу, настоящая Мария Феодоровна», — вос­клицал кто-то в эстетическом восхищении). У нее два автомобиля, она ежедневно приезжает в свое министерство, в захваченный особняк на Литей­ном - «к приему»... Наш интернациональный хлыщ — Луначарский. Живет в сиянии славы и рос­коши, эдаким неразвенчанным Хлестаковым. Зани­мает, благодаря физическому устранению конкурен­тов, место единственного и первого «писателя зем­ли русской». Недаром «Фауста» написал (пьеса Луна­чарского называлась «Фауст и город». - Авт.). Гёте написал немецкого старого, а Луначарский — рус­ского, нового, и уж, конечно, лучшего, ибо «рабо­чего».

В Петрограде Шаляпин состоит в директории Мариинского театра, разрабатывает план реоргани­зации оперной труппы, исполняет обязанности уп­равляющего художественной частью всех государ­ственных, в том числе и драматических, театров, он член всевозможных советов и жюри. Летом 1918 года его просят возглавить Большой театр. Шаляпин от­клоняет предложение, но с весны 1919-го соглаша­ется стать членом директории Большого. Он поет во множестве спектаклей в Москве и в Петрограде, вы­ступает с концертами в клубах, на заводах, на фаб­риках, в воинских частях.

Артисту не нужно искать контакта с аудиторией, его всегда принимают безоговорочно. Новый зри­тель, как считал певец, имел право «насладиться искусством наравне с богатыми». Перед спектаклями Мариинского театра нередко выступал А. В. Луначар­ский. Его вступительное слово имело просветительс­кую цель, посвящалось эпохе создания оперы, ее содержанию, сценической истории. Нарком подго­тавливал публику к восприятию спектакля. Но Ша­ляпин вовсе не стремился что-то упрощать в своих ролях, он «поднимал» зрителя до уровня спектакля, вел его за собой. Это сказывалось буквально во всем. Певец всегда выходил на эстраду в концертном фра­ке, даже если в зале было холодно; лакированные ботинки, белые перчатки, лорнет, который он под­носил к глазам, заглядывая в программу, кому-то казались неуместными в матросском клубе. Режиссер Большого театра Б. А. Покровский писал: «Многие обвиняли Шаляпина в том, что он эпатирует проле­тарского зрителя, хочет показать, что он другой по­роды, хотя все знали, откуда он появился. На самом деле — нет. Это было высочайшее уважение к публи­ке, к новой публике. И желание, может подсознательное, воспитывать в ней чувство театральности, торжественности художественного акта».

19 октября на спектакле «Севильский цирюль­ник» А. В. Луначарский со сцены Мариинского теат­ра объявил о присуждении Шаляпину звания перво­го народного артиста. Обращаясь к сидящим в зале красноармейцам и командирам Красной Армии, певец сказал: «Много раз в моей артистической жизни я получал подарки при разных обстоятельствах, от разных правителей, но этот подарок — звание на­родного артиста — мне всех подарков дороже; пото­му что гораздо ближе к моему сердцу человека из народа. А так как здесь присутствует молодежь рос­сийского народа, то я, в свою очередь, желаю, чтоб каждый из них испытал когда-нибудь то чувство удовлетворения, которое я испытываю в эту мину­ту».

Спустя некоторое время в газете «Жизнь искус­ства» был опубликован декрет Совета комиссаров Союза коммун Северной области: «...В ознаменова­ние заслуг перед русским искусством — высокодаро­витому выходцу из народа, артисту государственной оперы в Петрограде Федору Ивановичу Шаляпину -даровать звание Народного артиста. Звание Народно­го артиста считать впредь высшим отличием для ху­дожников всех родов искусств...»

Награды и должности иногда помогали Шаляпи­ну смягчать участь арестованных новой властью дру­зей и знакомых. «Приходится хлопотать то за одно­го, то за другого. На днях арестовали Теляковского, и вот пришлось хлопотать об его освобождении. Сла­ва Богу, выпустили, и вчера я его видел у себя. До­вольно часто бываю у Алекс<ея> Максимовича... Если б ты знала, сколько народа через его просьбы сейчас освобождено от тюрьмы», — писал артист дочери. Однако усилия Шаляпина и Горького дале­ко не всегда увенчиваются успехом.

Петроград полон жутких слухов о внезапных мас­совых арестах и ночных расстрелах. 3. Н. Гиппиус за­писывает в дневнике: «Зверей зоологического сада... кормят свежими трупами расстрелянных»... Бесчин­ствуют анархисты. Поговаривают, что в анархистских налетах участвует Мамонт Дальский. Волей-неволей приходится опасаться еще недавно лучших друзей. «Прошу тебя и всех вас, - пишет Шаляпин Иоле Игнатьевне в Москву, — быть крайне осторожными и ничего не говорить о политике даже с вашими друзьями и знакомыми. Потому что вообще ничего не известно, что у кого в душе». И в другом письме: «С Дальским о политике не говорите, примите его любезно. Пусть поживет в моей комнате. Из стола прошу вынуть все мои бумаги и перенести их в свою комнату, а также и все фотографии...»

Участие Дальского в налетах анархистов не дока­зано, сам артист опровергал слухи о своей причаст­ности к экспроприациям. Тем горше сознавать, что Шаляпин считал друга и учителя способным на пре­ступление. «И смерть его какая-то странная, необыч­ная, и жизнь его была такая же», — писал о Дальс­ком театральный критик А. Р. Кугель. В Москве, на­правляясь к Шаляпиным на Новинский бульвар, Мамонт Викторович сорвался с подножки перепол­ненного трамвая и попал под колеса. Ирине Шаля­пиной выпала тяжкая миссия опознавать труп Даль­ского. «Как сейчас помню полуподвальное помеще­ние и распростертое на каменном полу тело траги­ка... А в ушах все еще раздавались бессмертные сти­хи Пушкина, которые накануне, сидя у нас в сто­ловой, со слезами на глазах читал Дальский». Его хо­ронили на кладбище Александро-Невской лавры в Петрограде. На похороны почти никто не пришел. На гроб возложили два венка, один от ресторана «Стрельна», другой от Ф. И. Шаляпина с надписью на ленте — «Кину русского театра».

Тяжелой утратой для артиста стала смерть В. В. Андреева. За полгода до кончины друга Федор Иванович был на концерте андреевского оркестра в Зимнем дворце, спорил с Луначарским, называв­шим народные инструменты примитивными, доби­вался государственной субсидии для оркестра Васи­лия Васильевича... 29 декабря 1918 года Петроград прощался с Андреевым. Его отпевали в одной из не­больших часовен лавры. «Величайшая печаль охвати­ла всех. Шаляпин, поднявшись по ступенькам ката­фалка, долго всматривался в спокойное лицо Анд­реева и со словами: «Вася, Вася! Что же ты сделал, что?» — опустил голову на грудь Андреева. Через не­сколько мгновений, овладев собой, Шаляпин под­нялся, поцеловал Андреева в лоб, несколько раз с нежностью погладил его по голове и с глазами, пол­ными слез, отошел в сторону», — вспоминал совре­менник. С Андреевым были связаны теплые воспо­минания молодости. В атмосфере послереволюцион­ных лет Шаляпину остро не хватало простоты, сер­дечности.

Жизнь с каждым днем становилась все официальнее, «казеннее», бездушнее. Артист старался реже бывать в Москве, ставшей с 1918 года столицей со­ветского государства. «Причина все одна и та же — мне не хочется вертеться на глазах у начальствующих лиц, и особенно сейчас, в это крайне неопределен­ное время. Начнут приставать с пением, а там ока­жется вместо концерта митинг... участвовать в кото­ром для меня совершенно лишнее...» - писал он Иоле Игнатьевне.

Артиста постоянно приглашали на многочислен­ные концерты, завершающие работу того или иного съезда. На одном из них, проходившем в Колонном зале Дома союзов, Шаляпин во время выступления с удивлением заметил, что публика начала перегля­дываться, вставать, шептаться и вскоре бурно при­ветствовать появившегося рядом со сценой вождя. Едва дождавшись, когда Шаляпин закончит номер, зал стал громко скандировать: «Да здравствует Ле­нин! Ура Ленину!» Конферансье вышел на сцену и долго не мог успокоить зал. Он обратился к Шаля­пину с просьбой продолжать выступление. Такого рода официальные концерты, выступления в виде "гарнира" к торжественным мероприятиям не мог­ли, естественно, приносить артисту творческого удовлетворения.

Избежать поездок в Москву не удавалось, тем бо­лее что в Петроград приходили вести о попытках «уплотнения» московского дома. Снова Шаляпин вынужден просить — теперь уже московские влас­ти — не заселять жильцами комнаты в доме на Но­винском бульваре. «Эта необходимость «просить» была одной из самых характерных и самых обидных черт советского быта», — признавался Шаляпин. Пе­вец безуспешно пытается дозвониться до Л. Б. Каме­нева (его называли генерал-губернатором Москвы), обращается к посредничеству Л. Б. Красина, с кото­рым одно время находился в приятельских отноше­ниях, просит его оказать поддержку Иоле Игнатьев­не: «Бедная бывшая итальянская балерина ни в ка­ком случае не принадлежит к числу так называемых «домовладельцев» и, конечно, не выпила ни одной капли народной крови». Отстоять московский дом не удалось. Теперь шаляпинским кабинетом служила маленькая комнатка на антресолях; когда Федор Иванович выпрямлялся, казалось, потолок лежит на его плечах.

Шаляпин жаловался Коровину: «Я имею право любить свой дом. В нем же моя семья. А мне говорят: теперь нет собственности — дом ваш принадлежит государству. Да и вы сами тоже. В чем же дело? 3начит, я сам себе не принадлежу. Представь, я теперь, когда ем, думаю, что кормлю какого-то по стороннего человека... Что же они, с ума сошли, что ли? Горького спрашиваю, а тот мне говорит: погоди, погоди, народ тебе все вернет. Какой на­род? Кто? Непонятно. Но ведь и я народ... Пришли ко мне какие-то неизвестные люди и заняли поло­вину дома. Пол сломали, чтобы топить печку... Лу­начарский говорит, что весь город будет покрыт са­дами. Лекции по воспитанию детей и их гигиене бу­дут читать. А в городе бутылки молока достать нельзя...»

Летом 1919 года Федор Иванович зовет Иолу Иг­натьевну и детей в Петроград. Его квартира пока уп­лотнению не подлежит. «Одно только меня очень беспокоит: как сделать так, чтобы вы все останови­лись у меня и вместе с тем дети не узнали бы то, о чем ты не хочешь, чтобы они знали. Этот вопрос меня совершенно убивает. Нужно что-то сделать, что-то предпринять, потому что мне ни за что не хо­чется причинять тебе еще какие-нибудь огорчения и неприятности. Поэтому я буду просить тебя указать мне путь к выходу наименее болезненному».

Письмо свидетельствует: до девятнадцатого года дети ничего не знали о второй семье отца. Иола Иг­натьевна сама в Петроград не поехала, но детей к отцу отпустила. Их приезд совпал с тревожным вре­менем. К городу подступала армия генерала Юдени­ча. Введен комендантский час. Ирина вспоминала, как ее вместе с братьями и сестрами задержал пат­руль. Узнав, что нарушители — дети Шаляпина, ми­лицейский начальник сменил гнев на милость. Он позвонил артисту и послал охрану за Федором Ива­новичем. Пришлось Шаляпину явиться в милицию вызволять детей.

О настроении певца говорит его письмо Иоле Игнатьевне: «Питер, конечно, будет занят надвига­ющимися белогвардейцами. Мы вчера ходили гулять на острова, на стрелку, откуда виден в дымке Крон­штадт. Вчера была очень сильная бомбардировка из тяжелых орудий... Словом, положение угрожающее. Сегодня пришел ко мне человек, который знает на­верное — ночью или завтра утром сдадут Петроград... Я, вероятно, не успею переправить детей в Москву. Но я тебя очень прошу... не беспокойся о них. Мне кажется, что с падением Питера Москва тоже долго не продержится... Я ведь хотел, чтобы ты приехала сюда, для того, чтобы можно было уехать за грани­цу...»

Письмо это впервые затрагивает тему отъезда. Но Петроград не был сдан, и дети благополучно верну­лись в Москву.

Скоро Федор Иванович сам отправится в столи­цу по весьма серьезному поводу. В умах властей возникла идея «национализировать» бывшие императорские театры. Предлагалось раздать имущество Мариинского театра: костюмы, декорации, бутафорию, реквизит— любительским и провинциальным труппам. Вместе с управляющим петроградскими государственными театрами И. В. Экскузовичем Шаляпиндобивался встречи с Лениным.

«Я вошел в совершенно простую комнату, разделенную на две части, большую и меньшую, — вспо­минал певец. — Стоял большой письменный стол.

На нем лежали бумаги, бумаги. У стола стояло крес­ло. Это был сухой и трезвый рабочий кабинет.

Ленин немного картавил на «р». Поздоровались. Очень любезно пригласил сесть и спросил, в чем дело. И вот я как можно внятнее начал рассусоливать очень простой, в сущности, вопрос. Не успел я ска­зать несколько фраз, как мой план рассусоливанил был немедленно расстроен Владимиром Ильичем. Он коротко сказал:

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь. Я отлично все понимаю.

Тут я понял, что имею дело с человеком, кото­рый привык понимать с двух слов, и что разжевы­вать дел ему не надо. Он меня сразу покорил и стал мне симпатичен. «Это, пожалуй, вождь», — подумал я. А Ленин продолжал:

- Поезжайте в Петроград. Не говорите никому ни слова, а я употреблю влияние, если оно есть, на то, чтобы ваши резонные опасения были приняты во внимание в вашу сторону.

Я поблагодарил и откланялся. Должно быть, вли­яние было,потому что все костюмы и декорации ос­тались на месте и никто больше их не пытался тро­гать. Я был счастлив».

Характеристика, данная Ленину Шаляпиным, сегодня может удивить своей доброжелательностью. В чем тут дело? Столь яркими оказались личные впе­чатления? Но другие портреты советских вождей, нарисованные артистом, далеки от сентиментально­го флера, и понять, почему певец отъединяет Лени­на от его большевистской когорты, от всего содеян­ного ею в России, трудно. Вероятнее всего, в оцен­ке Ленина Шаляпин учитывал точку зрения Горько­го, который после смерти вождя в 1924 году напи­сал проникновенный очерк, впоследствии неоднократно переиздававшийся с соответствующими поли­тической конъюнктуре исправлениями.

И Ленина, и Сталина Шаляпин встречал в квар­тире Демьяна Бедного, жившего в Кремле в трудное время демонстративно на широкую ногу. «Бедного в Демьяне очень мало, и прежде всего в его вкусах и нраве. Он любит посидеть с приятелями за столом, хорошо покушать, выпить вина... В критические зим­ние дни он разухабисто бросает в свой камин пер­восортные березовые дрова... Квартира Бедного в Кремле являлась для правящих верхов чем-то вроде клуба, куда важные, очень занятые и озабоченные сановники забегали на четверть часа не то побол­тать, не то посовещаться, не то с кем-нибудь встре­титься... У Бедного же я встретился с преемником Ленина Сталиным... Он говорил мало, с довольно сильным кавказским акцентом. Но все, что он гово­рил, звучало очень веско — может быть, потому, что это было коротко.

- Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чем было уже говорэно много раз...

Из его неясных для меня по смыслу, но энергичных по тону фраз я выносил впечатление, что этот человек шутить не будет. Если нужно, он так же мягко, как мягка его беззвучная поступь лезгина в мяг­ких сапогах, и станцует, и взорвет Храм Христа Спасителя, почту или телеграф — что угодно. В жес­те, движениях, звуке, глазах — это в нем было. Не то, что злодей — таков он родился».

Кремлевская квартира придворного поэта Демь­яна Бедного была «большевистским оазисом», здесь ничто не напоминало о суровой, скудной жизни москвичей...

Писатели и поэты, ученые и артисты, художни­ки и музыканты — те, кому «повезло», — по утрам выстраивались за продовольственными пайками: вы -давался мерзлый картофель, ржавые селедки, зале­жалая мука и крупа... Но художественная жизнь в Москве продолжалась. Открывались выставки, теат­ры, студии. Одна из них стала называться шаляпин­ской.

«НИКАКОГО СМЫСЛА В МОЕЙ РАБОТЕ НЕТ...»

Судьба шаляпинской студии решалась в доме ар­тиста на Новинском бульваре. Ученицами студии стали Ирина и Лидия Шаляпины. Федор Иванович тревожился за судьбы дочерей, решивших посвятить себя актерской профессии. Он всегда относился:• детям нежно, с любовью, но кому, как не артисту, знать, сколько труда, испытаний, пота, мучитель­ных переживаний скрыто за внешней привлекатель­ностью, «парадностью» актерской жизни.

Шаляпин многое дал своим детям, но гениаль­ность нельзя передать по наследству. Беседуя с руко­водителем студии Ольгой Владимировной Гзовской, он настойчиво выспрашивал: «В полную ли меру они даровиты и сильны?.. Есть ли у них право вторгаться в область искусства?» В ответ на замечание О. В. Гзов­ской: «Федор Иванович, зачем же так жестоко?» — Шаляпин горячо воскликнул: «А в искусстве жесто­кость — первейшая вещь. Разве Константин Сергее­вич с вами, своей ученицей, которую он любит, не жесток в своих поисках правды? Разве сама правда не бывает жестока? Вот я и думаю — лучше знать обо всех трудностях работы в искусстве с первого абцуга, чтобы потом не было разочарований. Пото­му и говорю: плохо верю в таланты детей талантов... Ведь если дети мечтают о Театре с большой буквы, то надо, чтобы мечта не противоречила действитель­ности, чтобы мечты имели основание. Иначе дело — табак!»

Тревожась и сомневаясь, Шаляпин все же не препятствует занятиям Ирины и Лидии. Он стано­вится их постоянным советчиком, критиком, на­ставником. Многие певцы и драматические артисты учились профессиональному мастерству на его спек­таклях, концертах, репетициях. Шаляпинской сту­дии посчастливилось! Федор Иванович внимателен к ней, как ни к одному театральному начинанию тог­дашней Москвы. И здесь он не только зритель, отец, ревниво следящий за успехом своих дочерей, — Ша­ляпин вмешивается в процесс репетиций, сам по­рой участвует в общей работе, придумывает студий­цам темы для этюдов, импровизирует роль помещи­ка, остановившегося в «номерах»; остальные студий­цы выступают в маленьких ролях надоедающих бари­ну просителей. Рубен Николаевич Симонов и Миха­ил Федорович Астангов, Ольга Николаевна Андров-ская и Осип Наумович Абдулов, ставшие известны­ми артистами, на всю жизнь запомнили уроки Фе­дора Ивановича...

Летом 1919 года шаляпинская студия объедини­лась со студией А. А Гейрота. К этому времени у сту­дийцев появилось свое помещение — небольшой двухэтажный особняк неподалеку от Арбата (сейчас в нем режиссерский факультет Театрального учили­ща им. Б. В. Щукина). Тогда на первом этаже были гримерные и склад декораций, на втором — зал с небольшой сценой (ныне он называется шаляпин­ским). В студии преподавали мастера, близкие к Художественному театру, — О. В. Гзовская, В. Г. Гай­даров, С. Г. Бирман, С. В. Гиацинтова. Авторитет К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, мхатовской школы здесь очень высок. Сценичес­кому движению и танцу учила молодежь Иола Игна­тьевна.

Бывало, Шаляпин засиживался в студии до глу­бокой ночи, пел, танцевал, рассказывал. Вечером Осип Абдулов и Федор Иванович шли по Арбату. На пустынной в это позднее время улице дул холодный ветер. Абдулов спрашивал, как Шаляпин, играя Дона Базилио, прямо на глазах у публики «выраста­ет» до неправдоподобных размеров, вытягивается и сокращается, наподобие ползающего червя.

- Это верно, тут и от червяка что-то есть. Ведь для него главное — деньги. За деньгами он тебе от Арбатской площади до Смоленской проползет. Со­весть у него такая — растяжная. Понимаешь?

- Это-то я понимаю, Федор Иванович, но непо­стижимо, как вы это проделываете. Так сказать техника...

«Мы как раз проходили мимо фонаря. Федор Иванович озорно подмигнул мне и вдруг присел на корточки, подхватил полы своей крылатки. И вот так, с согнутыми коленями он стремительно пошел вперед. Я еле поспевал за ним. Постепенно, очень плавно, он распрямлялся, но это было незаметно, потому что так же постепенно опускалась крылатка Он рос на глазах. Вдруг я увидел впереди фигуру ка­кой-то старушки. Федор Иванович быстро прибли­жался к ней, продолжая на ходу расти. Поравняв­шись с ней, он внезапно выпрямился во весь свой огромный рост, как-то по-птичьи вытянул шею, раскинул руки и запел во весь голос: «Сатана там правит бал...» Старушка мелко крестила воздух и шептала: «Свят, свят, свят».

Абдулов наблюдал Шаляпина и в домашней об­становке, с близкими ему людьми. В квартире

К. А. Коровина на Мясницкой часто бывала моло­дежь, повзрослевшие дети Шаляпина с друзьями. Коровин поражал всех невероятными рассказами, в которых трудно было отличить истину от вымыс­ла, Шаляпин не отставал от него, Луначарский со­чинял «научные» доклады на заданную тему — на­пример, о производстве пуговиц в Южной Арген­тине. Тут молодежь превращалась в благодарных зрителей: с огромного дивана все с восторгом сле­дили за состязанием в остроумии, импровизации, выдумке.

На один из студийных капустников Федор Ива­нович привел И. М. Москвина, В. И. Качалова, изве­стного конферансье Б. С. Борисова. Они тут же вклю­чились в программу, сымпровизировав «хор братьев Кроликовых», — это была пародия на популярный в ту пору хор братьев Зайцевых, выступавший в теат­рах миниатюр. Качалов надвинул на глаза кепку и обернул шею кашне, Москвин подвязал красным носовым платком якобы заболевшие зубы, Борисов надел феску Абдулова, Шаляпин взъерошил себе волосы, и они запели вразнобой, кто в лес, кто по дрова. Впоследствии этот номер студийцы неизмен­но включали в свои капустники.

...А в Петрограде жизнь была более сурова. Тор­цовые мостовые разломаны, деревянные брикеты и доски разобраны на дрова, тиф, испанка, полуго­лодный быт косят людей. Театры закрыты. Население подлежит мобилизации на общественные работы. Марии Валентиновне с прислугой предписано раз­гружать баржи на Неве...

Федор Иванович «идет за разъяснениями» в рай­онный комитет. «Встретил меня какой-то молодой человек с всклокоченными волосами на голове... и, выслушав меня, нравоучительно заявил, что в социалистическом обществе все обязаны помогать друг другу... Я ему говорю:

— Товарищ, вы человек образованный, отлично знаете Маркса, Энгельса, Гегеля и в особенности Дарвина... Доставать дрова зимою, стоять в холодной воде — слабым женщинам!..

- В таком случае я сам завтра приду посмотреть, кто на что способен.

Пришел. Забавно было смотреть на Марию Ва­лентиновну, горничную Пелагею, прачку Анисью, как они на кухне выстраивались перед ним во фронт...

— Ну, ладно. Отпускаю вас до следующей очере­ди. Действительно как-быдто не способны...»

Шаляпин, привыкший много путешествовать по городам и странам, страдал от однообразия скудной жизни и всегда с радостью соглашался дать концерт в каком-нибудь провинциальном городе неподалеку от Питера. Обязанности импресарио в таких случаях брал на себя его секретарь Исай Григорьевич Дворищин. Он обычно и договаривался о вознагражде­нии: речь шла о гонораре натурой — мукой, саха­ром, колбасой, селедкой...

Роль Дворищина в жизни Шаляпина очень зна­чительна. Они познакомились в 1901 году, и очень скоро веселый, никогда не унывающий Исай стал незаменимым спутником певца в гастрольных поез­дках (обычно Дворищин пел партию Мисаила в «Сцене в корчме» из «Бориса Годунова» и подыг­рывал Варлааму - Шаляпину) и в домашней жиз­ни. Исай Григорьевич умел уговорить Федора Ива­новича не отменять спектакль или концерт, когда артисту казалось, что голос «не звучит», мог вовре­мя рассмешить артиста и отвлечь его от мрачных мыслей. Он хорошо знал особенности характера

Шаляпина, не терпевшего одиночества, и всегда составлял ему компанию — в дороге, в гостинице, в гримуборной.

Дворищин безропотно терпел жестокие порой розыгрыши своего друга и хозяина. Однажды он «проиграл» в карты свою курчавую шевелюру. Как-то одежду спящего Исая Шаляпин пришил нитками к дивану, а затем крикнул: «Караул!» Отправляясь в зарубежное турне, Федор Иванович легко подхватил низенького щуплого Дворищина в отправляющийся поезд. Пограничникам находчивый Исай Григорье­вич предъявил вместо документов фотографию. На ней он был снят вместе с Шаляпиным. На фото над­пись: «Эх, Исай, побольше бы таких артистов, как мы с тобой...»

Однако отношения секретаря и патрона не впи­сывались в традиционный дуэт «короля и шута». Ша­ляпин доверял музыкальному вкусу Дворищина, со­ветовался с ним, когда составлял программу кон­цертов; после выступлений Исай должен был под­робно рассказать Федору Ивановичу о своих впечат­лениях, критику своего наперсника певец всегда внимательно выслушивал.

Существует несколько портретов, шаржей Дво­рищина, любовно написанных Федором Иванови­чем. Конечно, отношения с «секретарем» сильно от­личались от иных дружеских связей артиста, напри­мер от союза с Горьким, который, к слову сказать, не любил шаляпинского «окружения», как он назы­вал Дворищина и других «маленьких» актеров, со­ставлявших «свиту» Шаляпина...

В доме Горького на Кронверкском проспекте Фе­дор Иванович свой человек. К Горькому приходили за советом, за помощью, просто отогреться. Мария Федоровна Андреева была озабочена проведением конкурса на лучшую мелодраму, созданием нового театра — Большого Драматического, который впос­ледствии будет носить имя Горького. Кроме Марии Федоровны в числе домочадцев художник И. Н. Ракицкий по прозвищу Соловей, художница Валенти­на Ходасевич — ее называют Купчихой, секретарь писателя П. П. Крючков — он получил имя по своим инициалам и первому слогу фамилии — Пе-пе-крю. Сам Горький именовался Дука. Появившаяся здесь авантюрная дама Мария Закревская (она войдет в историю почти как Мата Хари: книга H. H. Бер­беровой о ней называется «Железная женщина») имела прозвище Титка.

Валентина Ходасевич вспоминала: «Вечерами мы жгли лучину в камине, в комнате Ракицкого, все одетые кто во что — потеплее... Часто приходил Фе­дор Иванович с Марией Валентиновной, оба огром­ные, великолепные — шубы и шапки не снимали. Федор услаждал нас песнями и романсами, да и рассказчиком он был прекрасным - с большим юмором. Приводили они с собой любимого бульдо­га, белого с коричневыми пятнами, до смешного похожего на Федора Ивановича. Когда ему говорили: «Милиционер пришел!», он падал как подкошен­ный на бок и делал вид, что умер, даже дыхание за­держивал. Шаляпин очень его любил, обучал разным трюкам, гордился им и говорил: «Способный! Не­плохой артист из него получится! С ним мы по миру не пойдем!»

Федор Иванович в шубе и шапке с бульдогом за­печатлен на знаменитом портрете работы Б. М. Кус­тодиева. Артист предложил художнику сделать эски­зы декораций и костюмов к «Вражьей силе» (опера А. Н. Серова написана на сюжет комедии А. Н. Ост­ровского «Не так живи, как хочется»). «Кто лучше его (Кустодиева. — Авт.) почувствует и изобразит мир Островского? Я отправился к нему с этой просьбой... Всем известна его удивительная яркая Россия, звенящая бубенцами масляной. Его балага­ны, его купцы... его сдобные красавицы, его ухари и молодцы,-- вообще, все его типические русские фигуры, созданные по воспоминаниям детства, со­общают зрителям необыкновенное чувство радости. Только неимоверная любовь к России могла одарить художника такой веселой меткостью рисунка и та­кой аппетитной сочностью краски в неутомимом его изображении русских людей...»

Борис Михайлович Кустодиев в свои сорок лет был тяжело болен и обречен на неподвижность. Он передвигался по квартире в инвалидном кресле. Выс­лушав Шаляпина, художник с готовностью принял его предложение:

- С удовольствием, с удовольствием. Я рад, что могу быть вам полезным в такой чудной пьесе. С удо­вольствием сделаю вам эскизы, займусь костюмами. Работа спасала Кустодиева от отчаяния. Он хотел присутствовать на репетициях «Вражьей силы». Ша­ляпин чудом доставал грузовик, друзья выносили художника в инвалидном кресле и погружали в кузов автомобиля, подвозили к Мариинскому театру и вносили в зрительный зал.

Премьера «Вражьей силы» в новых декорациях и костюмах состоялась 23 октября 1920 года. А. А. Блок записал в дневнике: «Шаляпин в Еремке достигает изображения пьяной наглости, хитрости, себе на уме, кровавости, ужаса русского кузнеца...» Однако главной заботой Шаляпина-режиссера была не соб­ственная роль. Артист стремился создать на сцене ансамбль. Вот почему он строго выговаривал моло­денькому артисту миманса в крохотной роли ярмарочного зазывалы, смешившего публику забавными трюками в сцене гулянья, за то, что он отвлекал зрителя от серьезной сцены сговора Петра и Еремки. Этим статистом был юный Николай Черкасов, навсегда запомнивший шаляпинские уроки.

В пору работы над «Вражьей силой» Б. М. Кусто­диев написал портрет Марии Валентиновны, а не­сколько позднее и самого Шаляпина. Художник сде­лал несколько этюдов и подготовительных рисун­ков, потом приступил к созданию картины. Холст был подвешен к потолку, Кустодиев работал, отло­го наклоняя полотно над собой. Этот портрет, со­зданный в 1921 году, едва ли не самый известный: Шаляпин в распахнутой шубе на фоне ярмарки, ба­лаганов, заснеженных деревьев. Позади, рядом с афишной тумбой (в афише объявлены гастроли Фе­дора Ивановича), - И. Г. Дворищин и две дочери певца от второго брака Марфа и Марина, одна из которых держит в руках игрушечную обезьянку. Сре­ди промежуточных, «рабочих» названий картины -«Шаляпин в незнакомом городе». Фоном для его фи­гуры стала ярмарочная площадь то ли Казани (роди­ны артиста), то ли Астрахани (где родился Кустоди­ев). Но особенно тесно фон связан со спектаклем, над которым работали, художник и певец.

Писатель Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) назовет портрет «Широкая масленица» (первые слова арии Еремки из «Вражьей силы»), считая, что эта праздничная ярмарка, да и сам ар­тист — символы дореволюционной Москвы. В нос­тальгическом описании «грешной, сдобной, утроб­ной» Москвы у Дон-Аминадо — метет метелица, не­сутся санки, заливается гармонь... «И над всем этим кружением, верчением и мельканием, над качелями и каруселями, ларями, шатрами, прилавками и палатками... над Москвой, над веселой гульбой... в раз­рыве, в просвете синего неба церковной синевы, -в меховой высокой шапке, в бобровой шубе, огром­ный, стройный, ладный, живой, во весь рост стоял в молодой своей славе российский кумир, язычес­кий бог— Федор Иваныч Шаляпин...»

Право же, трудно представить себе истинные об­стоятельства, в которых создавался портрет: голод­ный, холодный Петроград, художник, прикованный к инвалидному креслу. Сегодня в сундуке архивного отдела Музея имени М. И. Глинки хранится та, «ис­торическая» шуба, запечатленная на портрете.

«— Шуба-то хорошая, да, возможно, краденая...

- Как краденая? Шутите, Федор Иванович, -удивлялся Б. М. Кустодиев.

-Да так, говорю, недели три назад получил ее за концерт от какого-то государственного учрежде­ния. А вы ведь знаете лозунг — «грабь награблен­ное»...

— Вот мы ее, Федор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актер и певец, а шубу свистнул», — вспоминал Шаляпин свой разго­вор с художником в книге «Маска и душа».

Осенью 1920 года в Петроград приехал английс­кий писатель Герберт Уэллс. Вместе с сыном Джи­пом он остановился у Горького. Англичанина пора­зило, что даже всемирно известный писатель имеет один-единственный костюм — тот, который на нем. У Горького Уэллс познакомился с Шаляпиным, вместе с Алексеем Максимовичем смотрел спектак­ли с участием артиста. «Мы слышали величайшего певца... в «Севильском цирюльнике» и в «Хованщи­не»... В сегодняшней России Шаляпин воистину представляется чудом из чудес. Это подлинный та­лант, дерзкий и ослепительный. В жизни он пленяет тем же воодушевлением и неиссякаемым юмором...» Уэллс побывал дома у Шаляпина, отметил сравни­тельное благополучие семейного быта, восхитился дочками артиста, говорящими на правильном анг­лийском языке.

Свои впечатления Уэллс включил в книгу «Рос­сия во мгле», они достаточно субъективны и повер­хностны. Многое от гостя преднамеренно скрывали. У Горького только что был обыск. В Москве, куда он поехал отстаивать свои права, гарантий, что в буду­щем ничего подобного не повторится, он не полу­чил. И немудрено...

С апреля 1917 года в газете «Новая жизнь» Горь­кий начинает печатать цикл публицистических ста­тей под общей рубрикой «Несвоевременные мысли». Февральскую революцию писатель, как известно, приветствует, но события, развернувшиеся после октября 1917 года, вызывают у него ужас и возму­щение. Он протестует против разгона Учредительно­го собрания и расстрела рабочих, которые поддер­живали его своей манифестацией. «Правда» лжет, — пишет Горький. — Именно этих рабочих и расстре­ливали, и сколько бы ни лгала «Правда», она не скроет позорного факта... Итак, 5 января расстрели­вали рабочих Петрограда, безоружных. Расстрелива­ли без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трус­ливо, как настоящие убийцы».

Горький обвиняет большевиков в звериной жес­токости, «дикой грубости», исторической поспеш­ности и нетерпимости к своим идейным и полити­ческим противникам. Горького и Шаляпина, как и В. Г. Короленко, В. В. Вересаева, И. А. Бунина, А. И. Куприна и многих других видных деятелей культуры, потрясала жестокость репрессий, бессмысленные казни, массовое истребление невин­ных людей. Из Полтавы В. Г. Короленко писал: кро­вавая, беспощадная борьба классов озлобляет на­род, «взаимное исступление доходит до изувер­ства».

Позиция Горького вызывает недовольство влас­тей: «буревестник революции» вышел из подчине­ния! В. Полянский в «Правде» 10 декабря 1917 года публикует статью под многозначительным заголов­ком «В путах старого мира»; там же, в номере от 31 декабря, скорый на политические ярлыки услужли­вый Демьян Бедный печатает стихотворение «Горь­кая правда» (посвящается всем отшатнувшимся от народа писателям, М. Горькому и В. Короленко особливо)».

Положение Горького осложнялось враждебным отношением к нему председателя Петроградского совета Г. Е. Зиновьева. Он, как писала в своих воспо­минаниях H. H. Берберова, «...старался вредить Горь­кому где мог и как мог. Арестованным, за которых хлопотал Горький, нередко грозила худшая участь, чем если бы он за них не хлопотал... Ища защиты у Ленина, Горький то и дело звонил ему по телефо­ну, писал письма и лично ездил в Москву. Нельзя отрицать, что Ленин старался прийти ему на по­мощь, но до того, чтобы по-настоящему обуздать Зиновьева, не доходил никогда, потому что, конеч­но, ценил Горького как писателя, а Зиновьева — как испытанного большевика, который был ему нужнее».

Шаляпин называл Зиновьева «самовластным фе­одалом». Однажды, находясь у него на приеме, Фе­дор Иванович наблюдал, как лихо решал «феодал» судьбы своих бесправных «вассалов», распоряжаясь по телефону:

— С ними церемониться не надо. Принять самые суровые меры... Эта сволочь не стоит даже хорошей пули...

И Горький, и Шаляпин готовы были принять революцию. Но как принять зверскую расправу мат­росов с членами Временного правительства А. И. Шингаревым и Ф. Ф. Кокошкиным, свирепый «красный террор»?.. Тяжело пережил Шаляпин не­лепую гибель близких друзей— баронов Стюартов. Братья Владимир и Николай Стюарты познакоми­лись с ним в пору его выступлений в Панаевском театре еще в 1894 году. Они помогли начинающему певцу стать известным, ввели его в дом Тертия Фи­липпова, открывшего Шаляпину путь на импера­торскую сцену. Бескорыстные, восторженные по­клонники искусства (один из братьев был товари­щем председателя Музыкально-художественного общества имени М. И. Глинки), они никоим обра­зом не выступали против новой власти. Но у них был наследственный баронский титул. Этого оказа­лось достаточно для ареста. Шаляпин отправился хлопотать в ЧК, на Гороховую улицу: прошел слух, что в Москве только что приняли решение не при­менять к «политическим элементам» смертную казнь. Но в Петрограде не стали утруждать себя ожиданием официального декрета и ради упроще­ния дела спешно, в одну ночь, расстреляли всех арестованных.

Горький в «Несвоевременных мыслях» не устает указывать новым вождям и исполнителям приказов на их провалы: «В чьих бы руках ни была власть, за мною остается право отнестись к ней критически. И я особенно подозрительно, недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, — недавний раб, он ста­новится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего».

Газета «Правда» тут же награждает писателя убийственным политическим ярлыком: «Горький за­говорил языком врагов рабочего класса». (К сожале­нию, со временем Горький вполне овладеет и мето­дом, и лексикой большевистской полемики и сам напишет пространную статью в той же «Правде» под красноречивым названием «Если враг не сдается -его уничтожают», оправдывающую жестокие репрес­сии: спустя полтора десятилетия это будет «другой» Горький новой, сталинской эпохи). Пока же «окоро­тить» Горького не удается, и он продолжает раз­мышлять на страницах «Новой жизни» о том, как изуверски трансформировались в революционной практике отношения власти, человека и народа: «Нельзя полагать, что народ свят и праведен только потому, что он — мученик, даже в первые годы хри­стианства было много великомучеников по глупос­ти. И не надо закрывать глаза на то, что теперь, ког­да «народ» завоевал право физического насилия над человеком, — он стал мучителем не менее зверским и жестоким, чем были его мучители. И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются этим правом с явным сладострастием, с невероятной жестокостью».

Чаша большевистского терпения переполни­лась— в июне 1918 года Горький получил ордер на закрытие «Новой жизни». Он обратился за помощью к Ленину, но акция была согласована с вождем. Горькому осталось только писать протесты Дзержин­скому, Зиновьеву, Рыкову и спасать от вымирания «буржуазную интеллигенцию» — ученых, литерато­ров, художников, — вымаливая для них пайки и пособия. Для Ленина назойливость Горького сделалась обременительной, писателю было прямо указано на дверь: «Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку, и сре­ду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно».

В 1921 году Горький наконец уезжает за границу «для лечения». К. И. Чуковский запомнил его после­днюю перед расставанием фразу: «С новой властью нельзя не лукавить». Однако и сменив по совету Ле­нина «среду и местожительство», Горький не может сразу выработать новый образ мыслей. В 1922 году он пишет предсовнаркома РСФСР А. Рыкову: «Если процесс социалистов-революционеров будет закон­чен убийством — это будет убийство с заранее об­думанным намерением - гнусное убийство... За время революции я тысячекратно указывал Советс­кой власти на бессмыслие и преступность в безгра­ничной и некультурной стране». Но теперь сужде­ния Горького — мало кому слышимый глас из-за границы. Гнусное убийство предотвратить, естественно, не удается. В январе 1924 года Горький признается своему французскому другу Ромену Роллану: «...я не возвращусь в Россию, и я все сильнее и сильнее ощущаю себя человеком без ро­дины. Я уже склонен думать, что в России мне при­шлось бы играть странную роль — роль противника всех и всего».

Это не последний «вираж» в судьбе Горького. По­чувствовав свою невостребованность в эмиграции, он уже с 1925 года начнет резко менять политичес­кую ориентацию, сделает ставку на советский ре­жим, а затем вернется в Россию и сыграет еще бо­лее странную и страшную роль — защитника всех и всего, что связано с большевистским режимом. На взаимоотношениях с Шаляпиным такая «перемена настроений» отразится весьма существенно...

Лето и осень 1921 года воспринимались как вре­мя апокалиптическое. 7 августа умер Александр Блок. Он призывал интеллигенцию слушать музыку рево­люции, но эта «музыка» стоила жизни самому поэту: отторгнутый кругом недавних друзей, безмерно оди­нокий, смертью своей он завершал эпоху «невидан­ных мятежей»... 24 августа был расстрелян Н. С. Гу­милев, обвиненный в контрреволюционной деятель­ности. Символичным стал и отъезд Горького за гра­ницу, в «почетную ссылку», сначала в Германию, а затем в Италию.

Судьба Шаляпина предрешена. Как и Горький, он мешал, давал повод общественному мнению на Западе обвинять советские власти в бедственном по­ложении русской интеллигенции. «Я все яснее ви­дел, — писал Шаляпин, — что никому не нужно то, что я могу делать, что никакого смысла в моей ра­боте нет. По всей линии торжествовали взгляды... сводившиеся к тому, что, кроме пролетариата, ник­то не имеет никаких оснований существовать и что мы, актеришки, ничего не понимаем... И этот дух проникал во все поры жизни, составлял самую суть советского режима в театрах».

10 мая 1921 года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) в присутствии В. И. Ленина среди прочих тем обсуждается вопрос о разрешении Ф. И. Шаля­пину выехать за границу. Через несколько месяцев Федор Иванович получит официальные документы. Речь идет не о разовых гастролях, а о возможности регулярно несколько месяцев в году выступать за ру­бежом. Убеждая Малый Совнарком в необходимости материально поддержать «так называемых европейс­ких светил культуры», А. В. Луначарский писал:

«Никоим образом нельзя поверить, чтобы Республи­ка не в состоянии сколько-нибудь благопристойно содержать людей, которых беспрестанно приглаша­ет к себе заграница и за бедственное положение ко­торых (часто, увы, имеющее действительное место) нам шлют тяжелые упреки. Эти лица следующие. 1. Ф. И. Шаляпин. Согласно решения ЦК РКП тов. Шаляпину будет дан трехмесячный отпуск за границу... Факт его отъезда является новым подтверждением необходимости урегулировать раз навсегда как оплату, могущую быть данной Шаляпину со сто­роны Советской республики, так и жертвы, которые со своей стороны Шаляпин ей приносит...»

Еще более колоритен документ, обнаруженный в архиве Наркомпроса. В нем Луначарский прямо гово­рит о том, что произойдет, если «мы не дадим Ша­ляпину минимума, которого он от нас требует»... «Рано или поздно, но он от нас удерет. Это не под­лежит для меня никакому сомнению... Разница меж­ду его заработком в России и за границей... громад­ная. Допустим даже, что он не соблазнится в этот раз остаться в Америке... Это случится либо в следую­щую его поездку, либо просто он в один прекрас­ный день перейдет финскую границу и — конец. У нас таким образом уехало из России видимо-неви­димо актеров без всякого нашего разрешения. Легко может сделать это и Шаляпин, будет скандал...»

Шаляпин вспоминал с благодарностью: «Луна­чарский не раз меня выручал». В Москве нарком про­свещения торжественно вручает Федору Ивановичу контракт от фирмы «Несравненная Павлова», при­надлежавшей импресарио Солу Юроку. Документ га­рантирует певцу 57 с половиной миллионов рублей за выступление. Эта фантастическая цифра напоми­нает об инфляции начала 1920-х годов.

...В июне 1921 года старшая дочь певца Ирина вышла замуж за студийца Павла Пашкова. Все хло­поты легли на плечи отца. «Чтобы устроить сравни­тельно прилично свадьбу нужно потратить 10 000 000 рублей, а где их взять? Поэтому свадьба будет скромная и придется обойтись тремя милли­онами», — пишет Шаляпин одному из друзей.

Бракосочетание Ирины и Павла состоялось 15 июня в церкви Большого Вознесенья, где когда-то венчался Пушкин с Натальей Гончаровой. Весть о том, что артист будет участвовать в церковной служ­бе, облетела жителей окрестных улиц. В храм было не войти, многие остались стоять на улице. Невеста с женихом торжественно шли к аналою, Шаляпин стоял на клиросе, держа перед собой раскрытую церковную книгу. Хор стройно пропел молитву, и голос Шаляпина огласил своды старого храма... Прихожане, затаив дыхание, слушали чтение. «Ког­да отец, повышая голос, дошел до слов: «...А жена да убоится своего мужа...» — он оглянулся на меня и посмотрел таким взглядом, что у меня мурашки пробежали по спине», -- вспоминала Ирина Федо­ровна.

...Свадебную процессию возила одна лошадь, по­хожая на дон-кихотовского Россината. Старого, не­мощного рысака с торчавшими наружу ребрами зап­рягли в великолепную пролетку. Возвратившихся из храма молодых отец встретил у ворот дома на Но­винском бульваре «Эпиталамой» из оперы А. Рубин­штейна «Нерон» — «Пою тебе, бог Гименей».

Свадьба старшей дочери Шаляпина почти совпа­ла по времени с рождением самой младшей. 17 июля 1921 года Мария Валентиновна родила девочку. В святцах не нашлось подходящего женского имени, и потому Федор Иванович решил переделать редкое мужское имя Дасий на Дасию. Рассказывали: артист подпоил священника и тот дал согласие на столь необычное имя. Дася, или Даська, как называл ее отец, стала десятым (если считать вместе с усынов­ленными детьми Марии Валентиновны) ребенком Федора Ивановича. Ему постоянно приходилось тре­вожиться за судьбу детей, за их здоровье. Девятилетняя Марина заболела туберкулезом и после утоми­тельных хлопот, хождений «по инстанциям» отправ­лена в санаторий, в Куоккалу, в Финляндию.

«Я СНОВА ЧУВСТВОВАЛ СЕБЯ АРТИСТОМ»

В августе 1921 года певец получил командировоч­ное удостоверение, выданное «Народному артис­ту Ф. Шаляпину и его костюмеру-одевалыцику H. H. Хвостову в том, что означенные лица коман­дируются за границу на предмет обследования под­готовки практического разрешения вопроса о выво­зе русского искусства за границу...». Документ был подписан наркомом внешней торговли Л. Б. Краси­ным. Слог удостоверения отвечал нормам советско­го канцелярского стиля: шаляпинский талант при­равнивался к некоему экспортному товару. Ехал Фе­дор Иванович бесплатно в вагоне вместе с прави­тельственной делегацией и заместителем комиссара по иностранным делам M. M. Литвиновым.

В Риге артисту было не слишком уютно. Валюты нет, советский же миллион неконвертируем. Прият­ной неожиданностью оказалась встреча с прибыв­шим из Лондона Фредом Гайсбергом — совладель­цем граммофонной фирмы «His Master's voice». Их дружеские отношения начались в 1902 году — с той поры Федор Иванович более тридцати лет сотрудничал со знаменитой фирмой. Сотни пластинок артис­та, напетые в России и за границей, расходились по всему миру. И каждой из них предшествовала кро­потливая работа: часто певец браковал диски, тре­бовал повторной записи...

В Риге Фред Гайсберг вручил Шаляпину чек на 200 фунтов стерлингов — проценты с продажи пла­стинок, записанных еще до войны, в 1913 году. Эти деньги помогли артисту и его слуге приодеться, ведь на Шаляпине, как он вспоминал, были «со­вершенно не подходившие друг к другу пиджак, жилет и брюки». Из Риги певец направляется в Финляндию - навестить Марину. Газеты пестрят провокационными заголовками: «Мефистофель при Чрезвычайке», «Большевик ли Шаляпин?». Волей-неволей нужно определять свое отношение к совет­ской власти. «Я не желаю бежать с родины, в то время как она переживает нужду, — отвечал певец в одном из интервью. — Я и Горький служили и бу­дем служить народу. В настоящее время я уезжаю в концертное турне в Лондон и Америку и вернусь вновь в Россию, где осталась моя семья, дети и друзья. Там я нахожусь в непосредственной связи с тем революционным народом, который меня не су­дит и не ругает».

Путь Шаляпина лежит в Англию, где он в после­дний раз выступал в 1914 году. Концерты в Лондо­не, Бирмингеме и Ливерпуле проходят триумфаль­но: «Огромный зал был забит сверху донизу. Я сно­ва увидел знатных особ в вечерних туалетах — зрели­ще, от которого я порядком отвык за последние семь лет. С чувством огромного душевного волнения я вышел на сцену, и весь зал встал, приветствуя меня овацией, продолжавшейся несколько минут. Я запел, и голос мой уверенно разнесся по огромному залу. Ощущение, что я человек с «волчьим биле­том», напрочь покинуло меня. Я почувствовал, что крылья мои свободны и что песни мои могут парить высоко в облаках. Я не чувствовал себя русским или китайцем, большевиком или меньшевиком. Я снова чувствовал себя артистом!»

Половину гонорара за концерты в Англии — 1400 фунтов — Шаляпин отдает Л. Б. Красину. «Это было в добрых традициях крепостного рабства, когда му­жик, уходивший на отхожие промыслы, отдавал по­мещику, собственнику живота его, часть заработков. Я традиции уважаю», — писал артист в «Маске и душе».

И вот уже Шаляпин на борту океанского лайне­ра «Адриатик» плывет в Америку. Его спутники — Герберт Уэллс и известный немецкий композитор Рихард Штраус. Федор Иванович обрадовался своим именитым попутчикам. Погода благоприятствовала путешествию, почти весь день пассажиры проводи­ли на просторной палубе, а перед завершением рей­са музыканты дали гала-концерт в пользу моряков и их семей. Увлеченные благородным делом, Уэллс и Шаляпин рисовали карикатуры, которые тут же приобретались по баснословным аукционным ценам. Под аккомпанемент Штрауса Шаляпин спел не­сколько романсов и оперных арий. Публика была в восторге от концерта мировых знаменитостей и близкого общения с ними.

Неделя плавания получилась на редкость удачной. Но едва Федор Иванович ступил на американскую землю — фортуна отвернулась от него. В Нью-Йорке Шаляпин заболевает тяжелейшим ларингитом — концерты отменяются. Проходит неделя, другая -голоса нет! Шикарный отель «Уолдорф Астория» становится для Шаляпина фешенебельной тюрьмой.

«Боже, чем я прогневал тебя, что ты ниспослал на меня тяжкую кару!» - повторял артист. Николаша Хвостов как мог утешал своего хозяина. Прибывший из Лондона Фред Гайсберг уговаривал Федора Ива­новича отправиться в Нью-Джерси — отдохнуть и полечиться у его родственников. Юрок в отчаянии. Семь концертов отменены. В конце ноября импреса­рио удалось уговорить Шаляпина выступить. Однако чувствует он себя неважно, голос не звучит, кажет­ся чужим.

Сол Юрок вспоминал: «Зал был полон до отказа. Взрывы аплодисментов красноречиво говорили, что терпение публики истощилось. Я вышел в зрительный зал и поспешил к ложе, в которой, я знал, должна сидеть Анна Павлова. Я потащил ее за кули­сы. Если бы не ее нежная настойчивость, Шаляпин не стал бы петь в этот вечер. Она обвила тонкими ру­ками его массивные плечи, и слезы полились из ее глаз, а затем и из его. «Ну ладно, Анюта, ладно, — говорил он. - Пусть кто-нибудь выйдет на сцену и скажет, что я простужен. Иначе я не могу». Мне ни­когда не забыть этого концерта. Если бы теперь мне снова пришлось пережить все это, я первый бы на­стаивал на том, чтобы Шаляпин не пел. Шаляпин спел всего номеров шесть: больше он петь не мог. Публика ничем не выражала своего протеста: воз­можно, она была слишком поражена. Какова бы ни была причина, но все расходились тихо».

Пребывание в Америке, казалось, принесет одни убытки. Полтора месяца были сплошным кошмаром. Лишь в начале декабря Шаляпин оправляется от бо­лезни. 9 декабря 1921 года артист поет «Бориса Го­дунова» на сцене «Метрополитен-опера». Ему отво­дят артистическую уборную недавно умершего Энрико Карузо.

«Он был хороший парень и мой большой при­ятель, — пишет Шаляпин дочери Ирине. — Вот что я написал там на стенде — на «память»...

Сегодня с трепетной душой В твою актерскую обитель Вошел я — друг «далекий» мой!

Но ты, певец страны подденной, Холодной смертью пораженный, Лежишь в земле — тебя здесь нет!...И плачу я! — И мне в ответ В воспоминаньях о Карузо Тихонько плачет твоя муза!»

Шаляпин и Карузо — ровесники. Великий италь­янец тоже начинал с церковного хора. Был в его жизни и свой Усатов — маэстро Гульельмо Верджине, поверивший в его будущее и бесплатно его учив­ший. В начале карьеры Шаляпин и Карузо встрети­лись на сцене «Ла Скала» в «Мефистофеле» А. Бой-то. С тех пор их голоса, как и голос Титта Руффо, воспринимались как эталон совершенства.

На другой день после «Бориса Годунова» газеты констатировали: «...со времен расцвета славы Кару­зо «Метрополитен-опера-хаус» не была свидетелем такого триумфа, которым был встречен Шаляпин».

1922-й год певец встречает в кливлендском отеле вместе с Анной Павловой. В два часа ночи Федору Ива­новичу пришлось покинуть приятную компанию — на следующий день он должен петь в Чикаго. Работает Шаляпин много, переезжает из города в город. Кроме спектаклей и концертов он записывал пластинки в студии граммофонной компании «Виктор».

Пять месяцев продолжается его турне. Письма с родины переносят его в совершенно другую реальность. «Жизнь у нас стала оживленней, хотя дорого­визна ужасная, — пишет из Петрограда Мария Ва­лентиновна, — хлеб сегодня 16 т<ысяч> ф<унт>, мясо 50 т<ысяч>... масло 130 т<ысяч>... и так все. Цены ежедневно растут... Мы живем скромно, но сытно и в тепле. Дров у меня еще хватит до твоего приезда... Федюша, я пошлю твоим денег, ты не бес­покойся... В чем дети нуждаются, так это в одежде. Я пошлю Борису твой новый серый костюм, пусть пе­решьют. Еще пошлю скроенное пальто Эдино, набе­ру кое-какие вещи для мальчиков...»

Шаляпин стремится отправить в Москву и Пет­роград то посылку, то денежный перевод. «Здесь в Америке я порядочно намаялся... Думал уж, из Аме­рики пешком пойду, да вот, слава Богу, поправил­ся и заработал на хорошую дорогу... Привезу вам сапожек, чулков — может, и рубашек со штанишка­ми... Красок и холста, карандашей и других принад­лежностей для рисования. А также и разных инстру­ментов — до лобзиков включительно», — пишет он сыну Борису.

1 февраля 1922 года Шаляпин дает прощальный концерт в Филадельфии и на пароходе «Хомерик» отплывает в Англию. В Россию он возвращается в марте. На Николаевском вокзале в Петрограде его встречают как в старые добрые времена — торже­ственно и пышно. Когда Федор Иванович показался на площадке вагона, оркестр грянул марш. Директор Мариинского театра И. В. Экскузович выступил с приветственной речью, артисту устроили шумную овацию.

Но Федор Иванович приехал ненадолго: на буду­щий сезон у него подписаны контракты. В сентябре предстояли концерты в Англии, с ноября по июнь он обещал выступать в Америке. На этот раз препятствий к выезду нет. Власть осознала: Шаляпин поет — казна богатеет.

В Москве артист дал несколько концертов. Они проходили при полных аншлагах. Друзья, родные, студийцы шаляпинской студии сидели прямо на сцене. Последний московский концерт прошел в Большом зале консерватории 9 мая 1922 года. Сер­гей Яковлев