Глава 2 4 страница. Творческие пристрастия сближали Шаляпина с МХТ, с М

Творческие пристрастия сближали Шаляпина с МХТ, с М. Горьким, А. И. Зилоти, С. В. Рахманино­вым, их объединяло стремление к художественному просветительству, желание всемерно расширить пространство искусства, увлечь им широкие слои публики. Логика этих устремлений закономерно приводит артиста к самому популярному и самому общедоступному искусству той поры — кинематог­рафу.

ВЕНЧАНИЕ НА КИНОЦАРСТВО

Эпоха кинематографа началась в Москве с по­каза в 1896 году в театре «Эрмитаж» новейшего изобретения века-- живой движущейся фотогра­фии. За два десятилетия кинематограф из сенсаци­онного ярмарочного аттракциона превратился в массовое развлечение. Многим казалось, что он не­избежно вытеснит из культурной жизни все другие виды популярных зрелищ. Стали поговаривать о «кризисе театра». Однако серьезных деятелей сцены нашествие кинематографа не пугало. «Театр и кинематограф лежат в разных плоскостях, и то, чем те­атр нас волнует, влечет и чарует, этого никогда не сможет воспроизвести кинематограф, - - писал К. С. Станиславский, включившись в дискуссию. — Театр живет тем обменом духовной энергии, кото­рый беспрерывно происходит между зрителем и ак­тером, той симпатической связью, которая невиди­мыми нитями единит актера и зрителя....Кинема­тограф не может заменить театр, но может, если его изучат и возьмут в свои руки преданные духов­ному прогрессу люди, приобщить народные массы к общей культурной жизни, и теперь это несомнен­но важное и прекрасное дело».

Это хорошо понимал и Шаляпин.

В 1913 году М. Ф. Андреева при поддержке Горь­кого намеревалась организовать кинофабрику. Пи­сатель предложил Шаляпину войти в дело одним из пайщиков. Пригласили также актеров и режис­серов преимущественно мхатовского направления B. И. Качалова, Л. М. Леонидова, И. М. Москвина, К. А. Марджанова, А. А. Санина. Промышленник C. Г. Лианозов согласился финансировать построй­ку студии во дворе Художественного театра, но начавшаяся идею.

В начале 1914 года Шаляпин высказал свое мне­ние о кино в «Театральной газете»: «При серьезном отношении к делу кинематографии можно использо­вать киноэкран для истинных задач театра и искус­ства... Мною действительно ведутся переговоры с од­ной кинематографической фирмой, и если я выс­туплю, то в «Борисе Годунове» или в «Степане Ра­зине».

Выбор пал, однако, на «Псковитянку», за осно­ву взяли пьесу Л. А. Мея. Импресарио Шаляпина В. Д. Резников организовал акционерное общество «Шал-Рез и К°». Певец возлагал надежды на свой кинематографический дебют. «...Эта пьеса будет у нас пробным камнем для будущих, — писал он до­чери Ирине, — и если пойдет хорошо, то предпри­мем ряд многих пьес, а там, если будет возможно, может быть, дадим тебе и Лидии сыграть какие-ни­будь роли».

Известный в будущем кинорежиссер А. В. Ива­новский вспоминал постановщика «Псковитянки» А. И. Иванова-Гая как весельчака и балагура, рас­сказчика анекдотов, лихого гармониста. Этим он по­началу сильно расположил к себе Шаляпина, обе­щая к тому же все делать в фильме так, как сочтет нужным артист. В действительности все оказалось иначе.

Съемки происходили в Угличе, в Кунцеве, на Ходынском поле. Для массовых сцен использова­лись старые «хоромные» павильоны торгово-промышленной выставки. В батальных эпизодах заняли до 2000 человек. Кинотехника была в ту пору край­не несовершенной. А. В. Ивановский так описывал съемки:

«Вот вдалеке показалась свита — и мимо меня промчался грозный царь со своими опричниками. Шаляпин гневно сверкнул глазами. В театре такая сцена была б недостижимой. В перерыве я спросил у Шаляпина, где он учился так хорошо ездить вер­хом. — Я же артист — надо ехать, ну я и еду.

Дальше все дело испортил режиссер И. Г. (Ива­нов-Гай. — Авт.). Снималась сцена: Иван Грозный сидит у шатра в глубоком раздумье, на ладони он держит птенца. Смысл сцены такой: вот ты, птичка, взмахнешь крылами и улетишь в поднебесье, а я прикован цепями к царскому престолу.

Шаляпин с большим лиризмом вел эту сцену, у него даже слезы на глазах заблестели.

Иванов-Гай, видимо желая покрасоваться перед артистами, сказал:

— Федор Иванович, сцена должна длиться двад­цать семь метров, а у вас вышло сорок семь - в кино это скучно.

Шаляпин ошеломлен: вот как? Шаляпин стал уже скучен!

С негодованием сорвал он парик, бороду и с руганью набросился на режиссера. Шаляпин в гне­ве ушел со съемок. Назревал большой скандал. Фирма «Шал-Рез» разваливалась. Уже были затра­чены большие деньги на массовки, на подготови­тельные работы, на костюмы. С большим трудом Резникову удалось уговорить Шаляпина продол­жить съемку».

Действительно, работать Шаляпину было трудно. Он стремился к психологической наполненности образа и ситуации, в фильме же отсутствовала про­думанная режиссура, картина создавалась по при­близительному сценарию, без ансамбля, снимались и монтировались отдельные, наиболее эффектные эпизоды, в которых, правда, участвовали талант­ливые актеры: Б. М. Сушкевич, Г. И. Чернова, Н. А. Салтыков.

Молодой артист Михаил Жаров изображал в массовых сценах одного из опричников Грозного. Его поставили радом с царским шатром, из которо­го вскоре вышел царь Иван Васильевич. Жара, сол­нце... Шаляпин прищурился, приставил руку к гла­зам, грозно оглядел разбросанные по берегу реки отряды актеров и статистов, изображавших псков­скую вольницу... Суровая фигура Грозного была мо­нументальна — блестящая кольчуга, кованый шлем, широкая епанча... Режиссер скомандовал: «Нача­ли!» — и все пришло в движение...

Первый просмотр фильма состоялся в «электро­театре» «Фатум» в 2 часа дня 16 октября 1915 года. Газета «Рампа и жизнь» откликнулась на премьеру пространной рецензией, в которой указывала на принципиальные достоинства картины, отличав­шие ее от общего кинематографического потока: «На экране ярко отразилась и хищная злоба ехид­ны, готовой растерзать «ненавистных крамольни­ков», и царственная мощь покорителя Казани и псковской вольницы, и великая скорбь отца, не­вольного убийцы любимой дочери, «плода юно­шеской любви»... 16 октября 1915 года является на­чалом новой эры в немом царстве победоносного кино, в этот день венчался на киноцарство Ф. И. Ша­ляпин».

В такой оценке, конечно, преобладала сенсаци­онность. Фильм не отличался хорошим вкусом и оригинальной образно-кинематографической выра­зительностью. Шаляпин и Горький были явно разо­чарованы. Тем не менее это не охладило их интерес к новому искусству. Газета «Театр» поместила 24 октября интервью Шаляпина и Горького о кинематог­рафе. «Я одобряю кинематограф будущего, который безусловно займет исключительное место в нашей жизни, -- подчеркивал Горький. — Он явится рас­пространителем широких знаний и популяризатором художественных произведений».

Хотя Шаляпину не удалось в фильме полнос­тью выразить себя, он, как и Горький, видел ог­ромные перспективные возможности кинематогра­фа. «Мое выступление в кинематографе — не слу­чайное. Я смотрю на будущее кинематографа уповающе и считаю, что в области кинематографии есть такие возможности, которых, пожалуй, не достигнуть и театру... Я выступил в «Псковитян­ке», убедившись, что кинематограф может худо­жественно запечатлеть сочетания красок, грима и мимики. Я рад и счастлив от сознания, что лента «Псковитянки» может попасть в самые отдаленные уголки глухой провинции, что я, таким образом, буду иметь возможность, быть может, «выступить» в деревнях и селах. Я считаю, что кинематограф достигнет апогея тогда, когда он станет необходи­мым проводником научных фильмов в школах, в земствах и послужит источником развлечения для деревни».

Есть основания полагать, что фильм «Пскови­тянка» привлек аудиторию. Об этом свидетельствует организация в январе 1916 года так называемого «Петроградского товарищества». В него вошли кроме самого певца и Марии Валентиновны юрист Шаля­пина М. Ф. Волькенштейн и антрепренер В. М. Резников. Товарищество занималось прокатом фильма и кинопроекционной аппаратуры для его демонстра­ции. Уже при советской власти, в 1919 году, Кинокомитет при Наркомпросе приобрел у Шаляпина права на тиражирование картины «для публичной эксплуатации во всех городах, селах и деревнях Со­ветской России». Таким образом, мечта Шаляпина быть увиденным в глухой провинции в какой-то сте­пени сбылась. Возможно, это обстоятельство побу­дило певца продолжить свою кинематографическую деятельность. Режиссер И. Н. Перестиани вспоминал о подготовленном им плане фильма «Степан Разин», который должен был сниматься по сценарию М. Горького с Шаляпиным в главной роли. Замысел этот не осуществился.

Постепенно в газетах затихают хвастливые речи, призывы к быстрой победе в войне. Лазареты полны раненых, в городе ощущается нехватка продовольствия, дров, растут цены. Интерес публики к серь­езному искусству ослабевает, многие жаждут «за­быться», уйти «в мир красивых иллюзий» от страш­ной и неприглядной реальности. В «Жар-птице», обосновавшейся в Камергерском переулке по сосед­ству с Художественным театром, с огромным успе­хом выступал молодой Александр Вертинский. Его песенки подхватывает «вся Москва». Из гостиницы «Марсель» в Столешниковом переулке Вертинский выходит в костюме Пьеро, с набеленным гримом лицом и, сопровождаемый поклонниками, идет в Камергерский переулок на концерт.

Но в большинстве своем театры миниатюр были рассадниками пошлости и дурного вкуса. Синема­тографы и «электротеатры» зазывают на зловещие боевики «Ямщик, не гони лошадей», «Смерч лю­бовный», на Неглинной процветает «парижский жанр»: «Четные дни для женщин, нечетные — для мужчин, дети и учащиеся не допускаются». В маленьких театриках идут новинки — «Курортная плу­товка», «Я не обманываю своего мужа», «Нахал». Названия говорят сами за себя. В этом море пошло­сти спектакли с участием Шаляпина отстаивают вечные, незыблемые ценности, заставляют чув­ствовать и сострадать.

...Газеты следили не только за успехами Шаля­пина. Падкие на сенсации и слухи, репортеры в угоду публике обсуждали гонорары певца, сравни­вали их с доходами других артистов, с заработка­ми Шаляпина в юности. «В Уфе, когда он начинал, ему платили 25 рублей в месяц, теперь 60 000 в год, а за выход в спектакле Частной антрепризы две или три тысячи...» «Петербургская газета», на­зывая эти цифры рекордными, для сравнения со­общала о гонорарах «художественников»: Немиро­вич-Данченко, Качалов, Станиславский получают 12 000 в год.

Пройдя трудный, голодный, полный лишений путь, Шаляпин панически боялся потерять голос, остаться без средств. Но правда и то, что к нему многие шли за помощью и он охотно откликался на просьбы. Певец посылал деньги в Крым больному В. С. Калинникову, причем делал это анонимно; по­могал вдове своего учителя Д. А. Усатова. М. Ф. Волькенштейн, доверенное лицо Шаляпина, вспоминал: «Если б только знали, сколько через мои руки про­шло денег Шаляпина для помощи тем, кто в этом нуждался».

В газетах все чаще слышались и голоса журналис­тов, не склонных смаковать слухи о Шаляпине. Они подчеркивали величие артиста, гениального худож­ника, национального достояния, пытались разоб­раться в его отношениях с публикой, определить его место в современной жизни, понять, поддержать и

даже защитить его талант и достоинство от злобных укусов обывательской молвы. В этом плане опублико­ванный в журнале «Аргус» (1916, №4) фельетон Л. М. Добронравова «Ты Царь — живи один!» (назва­ние взято из стихотворения А. С. Пушкина «По­эту») — факт неординарный.

«— Восемь часов! — крикнул кто-то.

Словно сигнал подал. Застучали ногами, разда­лись хлопки, голоса: Пора! Пора! Время!

Чей-то пьяный голос, споткнувшись в икоте, рявкнул:

- Музыка... играй! Товарищ Федька — пой! Один из чиновников, с носом, как вареный кар­тофель, громко сказал с такой уверенностью в го­лосе, будто бы только что приехал от Шаляпина:

- Пьян. Раньше десяти вряд ли начнет. Старичок быстро повернул лицо к чиновнику:

- Да ну-те! Принимает?

— Пф-ф... «принимает»! Не напьется — ни за что не выйдет на сцену. За границу всегда с собой бочку водки везет.

— Н-ну-у!

— Факт! — чиновник говорил громко и убежден­но, видимо, рисуясь тем, что ему так много инте­ресного известно о Шаляпине. — Вы знаете, за гра­ницей его всякий городовой знает.

— Почему такое? — спросил старик.

- Скандалист, напьется — сейчас стекла бить в магазинах, в драку лезет, ну, разумеется, в участок. Потом откупается.

— Да вы-то почем знаете?

— Мне передавал его друг.

— Так-с-с! — старик еще придвинул свое лицо, иссеченное морщинами, к лицу чиновника и, хлю­пая слюною, тихо спросил:

— А как насчет женского пола?..»

Пространный фельетон автор заключает грустной концовкой:

«...У нас не умеют ценить, беречь и уважать больших людей. Даже не любят их — скрытно, так где-то, на дне души. Как только станет заметен че­ловек, виден всем и отовсюду — сейчас в него каж­дый норовит запустить комочек грязи. Удивительная черта! Надо быть незаметным, сереньким, обыкно­венным, — и тогда все хорошо, все приятно... Мне всегда думалось, а потом и увериться пришлось, что вся мерзость о Шаляпине густой струей, как из помойного ведра, течет из-за кулис. О, понятно, как зло ненавидят его товарищи! Еще бы. Посудите: поют певцы и певицы, надев разные костюмы и разводя ручками — и как будто — ничего, все на месте, и все, как полагается, хвалят их, даже на гастроли приглашают, в газетах пишут. Мефисто­фель — словно только что от парикмахера, завил­ся, ушки кверху, по сцене ходит — непременно но­гами дрыгает; Сусанин— две капли воды - цер­ковный староста от Введения, с бородой купечес­кой, Фарлаф — рыжий из цирка... Но, ничего, схо­дит.

И вдруг в эту компанию входит Шаляпин: грома­ден ростом — выше всех; громаден талантом — давит и ослепляет, тонок художественным чутьем, не только понимает, что поет, но живет этим и дышит. И словно прожектор у него в руке: вдруг все тайное делается явным — даже тупому понятно, как отвра­тительно поют, как глупо произносят, как пошло играют...

Мне предложили написать о Шаляпине что-ни­будь веселое, написать о Шаляпине по обывательс­ким рассказам. Но о страданиях нельзя писать веселое. Трудно ему, тяжело среди фимиамов, интриг, сплетен, глупости, бездарности, в ядовитых испаре­ниях обывательских и газетных восторгов. Если Ша­ляпин и ведет дневник — это будет страшная книга. «Ты Царь. Живи один». А ему приходится жить среди многих.

...Обыватель не прощает никому ни таланта, ни труда и величия. Норовит плюнуть, толкнуть, гряз­но швырнуть, рассказать гадость. И для него, темно­го и убогого, несомненно, что Шаляпин — великий артист, и не потому вовсе, что был очарован им, а больше потому, что Шаляпин — во-первых, получа­ет большие деньги, во вторых, пользуется успехом за границей, в-третьих, на шаляпинские спектакли трудно попасть, в четвертых, шутка ли, с царями разговаривает и т. д. Все это импонирует обывателю, особенно деньги и почет у сильных мира...

Шаляпин — тонкий и очень чуткий человек, чув­ствует он и это. Тяжело ему, должно быть...»

В ЧАСТНЫХ ТЕАТРАХ

Осенью 1916 года истек срок контракта Шаляпи­на с императорскими театрами. В. А. Теляковский с горечью записал в своем дневнике: «Итак, Шаляпин теперь запел и в частных театрах. Громадный гоно­рар, который ему там предлагают, исключает воз­можность нашей конкуренции. Быть может, он и прав, но делается как-то за него обидно».

Александр Рафаилович Аксарин — предприимчи­вый делец, умевший «делать деньги», знал, как и чем привлечь зрителя. В его антрепризе пели замеча­тельные певцы: Л. В. Собинов, И. А. Алчевский. Ф. И. Шаляпин, и огромный неуютный зал петроградского Народного дома был всегда переполнен. Молодежь сидела на ступеньках, в проходах — ни транспортная разруха, ни мрак неосвещенных улиц, ни многочасовое ночное дежурство в пасмурную ночь перед открытием кассы не были помехой. Цены на билеты Аксарин устанавливал «шаляпинские», но при этом несколько рядов галерки отдавались зрителям бесплатно. На эти места стремились по­пасть толпы студентов, курсисток, гимназистов, мо­лодых служащих, рабочих.

Шаляпин выступал в партии короля Филиппа II в опере Верди «Дон Карлос». Насыщенность музы­кальной драматургии позволяла певцу развернуть в полную силу свое трагическое дарование. Внешняя монументальность, величественность Филиппа, по­являвшегося на сцене с неизменной палкой-трос­тью, удивительно сочеталась с эмоциональной ди­намикой, с развитием трагической темы спектакля. «Его Филипп казался сошедшей со старинной картины фигурой или ожившей мраморной статуей, -вспоминал певец С. Ю. Левик. — Все было значи­тельно в этом образе: большая четырехугольная го­лова, обрамленная бородкой, как будто каменное лицо, чаще тусклые, чем горящие, глаза с тяже­лым взглядом, тяжелая, медлительная поступь, прозрачные, как бы просвечивающие холеные руки с цепко загнутыми длинными пальцами. Король не­молод, но держится очень прямо. В поворотах голо­вы, во всем его облике есть что-то явно подозрева­ющее. Трость толста и как будто нужна только для устрашения. И в то же время король глубоко несча­стен...»

Положение гастролера позволяло Шаляпину выйти за рамки Мариинского и Большого театров, выступать с разными труппами, с молодыми певцами и режиссерами. Поэтому объяснять его уход в ча­стные театры только материальными соображениями было бы неверно. В Москве артист пел в Частной опере С. И. Зимина, чей театр с успехом конкуриро­вал с Мариинским и Большим. В труппе большое внимание уделялось драматическому исполнению, сценическому ансамблю.

Сергей Иванович Зимин сродни Савве Иванови­чу Мамонтову. В молодые годы он тоже учился пе­нию. Меценат, горячо любивший оперное искусст­во, Зимин в 1904 году создал один из лучших музы­кальных театров России. В советское время театр не­сколько лет продолжал работать на правах государственного, и Сергей Иванович оставался в нем в ка­честве члена дирекции.

В пору, когда в Частной опере С. И. Зимина пел Шаляпин, в труппе состояли прекрасные оперные режиссеры: П. С. Оленин, В. А. Лосский, Ф. Ф. Комиссаржевский; их спектакли отличались содержа­тельной образностью, зрелищностью, динамизмом. Зимин открыл при театре студию, в ней молодые певцы учились вокалу, сценической речи, танцу, актерскому мастерству, слушали лекции по исто­рии и литературе. Атмосфера в театре была твор­ческой и дружной, напоминала ту, что царила когда-то в мамонтовском кружке. Зимин угадывал в начинающем актере талант. В его театре премье­ром стал Василий Дамаев, уроженец казацкой столицы, пастух. Получив в Москве музыкальное образование, он продолжил его у Зимина. Татарс­кая девочка Фатьма Мухтарова, одаренная от при­роды замечательным голосом, девять лет бродила с шарманкой по провинции. Не закончив Саратов­скую консерваторию, Фатьма приехалаля Москву и выступила в артистическом клубе «Алатр». Там Зимин услышал Мухтарову и пригласил ее к себе в театр. Прежде чем дать согласие, певица отпра­вилась на Новинский бульвар посоветоваться с Шаляпиным. Федор Иванович восхищен Мухтаровой: «Голос поставлен великолепно, остается только поступить на сцену».

Попавшие к Зимину певцы, художники, музы­канты, как когда-то любимцы Мамонтова, могли рассчитывать на помощь и поддержку. Зимин на свои средства отправлял режиссеров смотреть лучшие спектакли европейских театров, набираться впечат­лений и материала для постановки опер. Художник В. П. Комарденков вспоминал, как Зимин встретил его в Солодовниковском театре:

— Что ты ответишь, если тебя спросят, у кого ты служишь?

— В опере у Сергея Ивановича Зимина.

— Вот и не так. Надо ответить: в лучшей частной опере в России, у Зимина, а кто знает Зимина, зна­ет, что меня зовут Сергей Иванович... А кто тебе по­верит, что ты служишь у Зимина? Поди к «Жаку» и скажи, чтобы тебя приодели.

Комарденков отправился к «Жаку», в английс­кий модный магазин на углу Столешникова и Пет­ровки, был в мгновение ока одет по последней моде. Денег не взяли:

- Сергей Иванович заплатит, вы не первый.

Ансамбль исполнителей С. И. Зимин собрал вели­колепный, в труппе с увлечением работали все. Мо­лодой артист Михаил Жаров, например, участвовал в массовых сценах бесплатно, но за это пользовался правом на контрамарку, на участие в репетициях и спектаклях, в которых пел Шаляпин.

Опера С. И. Зимина показывала свои спектакли в помещении Солодовниковского театра. «Рад пропеть что-нибудь на старом пепелище, которое так славно поддерживаете Вы Вашей мощной рукой, — пишет Шаляпин Зимину из Кисловодска. — Приятно мне, и я заранее спокоен, ибо знаю, что такой могучий любитель прекрасного и безграничного искусства, как Вы, всегда пойдет навстречу всему, что логично и необходимо для осуществления прекрасного... Я знаю милого Сергея Ивановича и, конечно, в его желании, чтобы наши спектакли были живее и луч­ше, чем в Большом театре, — нисколько не сомне­ваюсь!»

У Шаляпина складываются дружеские отноше­ния со многими музыкантами Зиминской оперы. Дирижер Евгений Евгеньевич Плотников чуток и внимателен к артисту. Плотниковы жили на По­кровке, в большом доходном доме. На празднова­нии десятилетия свадьбы хозяев собралась едва ли не вся труппа во главе с Зиминым. Шаляпин по­явился в первом часу ночи, был в ударе, провозг­лашал тосты, рассказывал забавные истории и под утро неожиданно для всех прочел монолог Город­ничего из гоголевского «Ревизора». Артист сидел в центре стола с папиросой в руке, другой рукой как будто отстраняя от себя присутствующих, и обра­щался к ним с классической гоголевской репликой: «Чему смеетесь? — Над собой смеетесь!» И сразу, почти без перехода, не давая слушателям выразить свое восхищение, он прочел монолог байроновского Манфреда.

С началом империалистической войны, когда заграничные гастроли Шаляпина прекратились, постоянным местом его пребывания стал Петро­град. Артист поселился на Аптекарском острове, на Пермской улице. Принадлежавший Шаляпину трех­этажный особняк с плоскими пилястрами, укра­шенными затейливыми капителями, с наличника­ми на окнах, строился по проекту известного архи­тектора В. А. Щуко (впоследствии дом надстроен двумя этажами). Единственная парадная украшена узорчатым чугунным навесом. Шаляпины заняли второй этаж, сделали ремонт, несколько неболь­ших комнат соединили — образовался репетицион­ный зал. На третьем этаже квартиры у Шаляпина снимали знаменитый ученый, знаток Средней Азии и Памира Г. Е. Грум-Гржимайло и известный эпи­демиолог, в будущем академик, Д. К. Заболотный. Шаляпин частенько навещал Грум-Гржимайло -любил слушать увлекательные рассказы путеше­ственника.

Каменноостровский проспект, на который выхо­дила Пермская улица, застраивался новыми здани­ями стиля модерн, с балконами, лоджиями, с внут­ренними дворами с садами и фонтанами. Аристокра­тическую часть проспекта, ближе к центру, обжила высшая чиновничья знать, министры, коммерсан­ты, промышленники. Далее селилась петербургская художественная интеллигенция. В знаменитом «доме с башнями» архитектора А. Е. Белогруда жил Л. Н. Андреев, в доме № 1/3 -- Ю. М. Юрьев. Каменноостровский пересекал Кронверкский проспект; почти у пересечения этих улиц, в доме № 23, сни­мал просторную квартиру М. Горький.

«В Питере были чудные дни на Пасху, особенно прекрасна была пасхальная ночь — я был на берегу Невы, любовался волшебной картиной очертаний Петропавловской крепости на ясном и прозрачном небе и голубой, широкой и в эту ночь такой задум­чивой рекой. В 12 часов палили пушки – народу было без числа...» Эти строки письма к дочери го­ворят о том, как остро чувствовал Шаляпин непов­торимость города. Возвращение после спектаклей по ночным улицам, катания на коньках в Айс-Паласе или Скайтинг-ринге, который, кстати, тоже нахо­дился поблизости, на Каменноостровском, прогул­ки к Горькому заполняли свободное время Шаляпи­на.

Поэт Всеволод Рождественский — в ту пору сту­дент-первокурсник Петроградского университета и одновременно репетитор сына писателя — вспоми­нал о первой встрече с Шаляпиным у Горького: «...я сидел один в полутемной комнате, погруженный в какую-то книгу, и не слышал звонка в передней. И вдруг, подняв глаза, увидел на пороге громадней­шую фигуру в распахнутой шубе и высокой бобро­вой шапке. Это был Шаляпин. Я видел его лицо до сих пор только на страницах иллюстрированных журналов. Он заполнял собой все пространство рас­пахнутых дверей, а за ним где-то в полумраке беле­ла пелеринка смущенной горничной.

-Алексей дома? - прогудел его хрипловатый с мороза голос. Не ожидая ответа, он подошел ко мне, бесцеремонно заглянул в лежавшую передо мной книгу. Рассеянный взгляд его скользнул по светлым пуговицам моей студенческой тужурки.

- Филолог? Энтузиаст? По вихрам вижу!

Я не нашелся, что сказать, да и он не стал бы меня слушать. Величественным медленным шагом Шаляпин направился через всю обширную комнату к двери библиотеки. Так ходят по сцене знатные бо­яре...»

Шаляпин дружил с петроградскими художника­ми. Он был желанным гостем на репинских «средах» в Куоккале, на «четвергах» И. И. Бродского. В его квартире на Широкой улице певец встречался с А. И. Куприным, В. В. Маяковским, Ю. М. Юрьевым, Н. Н. Ходотовым, И. Я. Гинцбургом...

На художественной выставке Шаляпин увидел И. Е. Репина и обещал приехать к нему — «попози­ровать». «Восторженный старичок молодо и зелено обожает Вас. Правда», — писал Репин, приглашая Федора Ивановича к себе в Пенаты, в Куоккалу.

Ворота с узорчатой затейливой надписью «Пена­ты» были пестро раскрашены самим художником. Густая березовая аллея тянулась от ворот к двух­этажному дому, множество пристроек и застеклен­ные крыши разной высоты делали этот домик, на­поминавший русский терем, необычным, похожим на кустарную игрушку. В передней висел плакат: «Прием посторонних от 3-х до 5-ти часов. Обед в 6 часов. К обеду остаются исключительно личные зна­комые. От 5.30 до 7.30 дом запирается, и всякий прием на это время прекращается». Здесь же был гонг «там-там» и рядом подпись: «Самопомощь. Сами снимайте пальто, галоши. Сами открывайте двери в столовую. Сами! Бейте веселей, крепче в «там-там»!! Сами!!»

...В углу, на возвышении, помещалась небольшая трибуна. Отсюда проштрафившийся гость, нарушив­ший «правила самопомощи», обязан был произнес­ти речь...

Репин задумал написать фигуру Шаляпина в на­туральную величину на огромном горизонтальном холсте. В просторном спортивном костюме певец сво­бодно полулежал на широком диване, небрежно лаская бульдога Бульку. Справа у мольберта — Репин с кистью и палитрой.

— Барином хочу я вас написать, — говорил ху­дожник.

— Зачем? — удивленно спрашивал Шаляпин.

— Иначе не могу себе вас представить, — смеял­ся Репин. — Вот вы лежите на софе в халате. Жалко, что нет старинной трубки. Не курят их теперь.

Зимой в Куоккале было пустынно, поселок уто­пал в снегу. Вместе с Репиным Шаляпин днем рас­чищал от снега дорожки в саду, и это занятие после долгого позирования казалось певцу особенно прият­ным. Он катался на лыжах, финских санях, иногда, взяв коньки, отправлялся к взморью, откуда вдалеке был виден Кронштадт. «Об искусстве Репин говорил так просто и интересно, что, не будучи живописцем, я все-таки каждый раз узнавал от него что-нибудь по­лезное, что давало мне возможность сообразить и от­личить дурное от хорошего, прекрасное от красиво­го, высокое от пошлого», — вспоминал артист.

Портрет Шаляпина вскоре был закончен. Его ви­дел И. Э. Грабарь, картина показалась ему несколько вычурной. Репин показал работу на 34-й передвиж­ной выставке, но публика не проявила к ней инте­реса. Расстроенный художник попытался доработать картину. Когда через несколько лет К. И. Чуковский спросил Репина о ней, то услышал:

— Мой портрет Шаляпина уже давно погублен. Я не мог удовлетвориться моим неудавшимся портре­том. Писал, писал так долго и без натуры по памя­ти, что наконец совсем записал, уничтожил: остал­ся только его Булька. Так и пропал большой труд.

...А тем временем петербургский обыватель по­степенно «привык» к войне, отгородился от нее, не хотел задумываться о ее тяготах. И хотя в императорском Мариинском театре продолжали ставить «патриотически-аллегорическое действо» с панто­мимой на злобу дня — «1914 год», в других местах репертуар был вполне «мирный». Театр «Невский фарс» в доме на Невском проспекте рекламировал пьесу «Без рубашки», где, по словам рецензента, «до этого дело не доходит, но г-жа Ермак показы­вала свои физические достоинства в весьма прозрачной сорочке, говорились скабрезности и тво­рились нелепости»; в многочисленных кинотеатрах на Невском шли фильмы с завлекательными назва­ниями: «Дочь павшей», «Сонька Золотая Ручка», «Раздавленная жизнью», «Клуб эфироманов», «Кровавый полумесяц». Захлестывающей пошлости противостояли спектакли Шаляпина в Народном доме — здесь публика видела певца в лучших его ролях.

Шаляпина угнетала бессмысленность войны, он остро переживал страдания соотечественников. Примечательно его письмо из Кисловодска М. Ф. Волькенштейну в августе 1915 года: «Аксарин предлагал мне петь 30 августа «Жизнь за царя» и, кажется, с благотворительной целью (30 августа официально открывался каждый новый театраль­ный сезон. — Авт.). Все это было бы хорошо, если бы не тяжкий момент, который переживаем теперь мы все, русские люди. Если взглянуть серьезно на всю нашу жизнь и увидеть тот ужас, к которому привели нас традиции, глупейшие и ничтожней­шие, то думается мне, — как смешно будет в дни, когда целый народ, может быть, стоит на краю ги­бели, когда гибнут сотни тысяч людей, исключи­тельно от заведенных нашими царями и их жалки­ми приспешниками традиций, для них только удобных, повторяю, как смешно будет 30 августа распевать «Жизнь за царя»!.. Извини за раздражи­тельный тон письма, но, право, я так страдаю за Россию, как ты себе и представить не можешь... С такими делами на войне нервы страшно болят и от­дыха никакого нет».