Глава 1 1 страница

«КАК ВО ГОРОДЕ ТО БЫЛО ВО КАЗАНИ...»

В вестибюле казанской гостиницы «Франция» на черной доске мелом писали имена постояльцев. В конце ав­густа 1912 года в списке гостей появи­лась фамилия — Шаляпин. Знамени­тый бас приехал на родину — не гаст­ролировать, а «приватно». «Шаляпин решил дополнить свои мемуары более обширными воспоминаниями о своих детских и юношеских годах, и с этой целью он посетит все места, связан­ные с его детством, — сообщала газе­та «Казань». — Кроме того, Ф. И. Ша­ляпин специально везет из Петербур­га фотографа, который будет произво­дить снимки. Этими снимками будут иллюстрированы мемуары».

Федора Ивановича в поездках обычно сопровождал слуга-китаец с длинной косой. Имя ему было присво­ено русское — Василий. Фотограф же отыскался на месте — Г. Сотников, работавший под началом казанского аптекаря Эмилия Грахе. Владе­лец аптеки приходился родней Марии Валентинов­не Петцольд, второй жене Шаляпина, которая, к слову сказать, была, как и Федор Иванович, родом из Казани.

Сотников сделал около пятидесяти снимков, за­печатлев Казань времен детства великого артиста. За минувшие сорок лет город мало изменился. На одной из фотографий — облезлый дом с отбитой штукатур­кой. Рядом с высоким, элегантным Федором Ивано­вичем седобородый портной П. И. Глузман. Когда-то он спасал маленького Федю от жестоких побоев. При встрече Глузман, разумеется, не узнал Шаляпина.

- Здравствуйте, господин! Что вам угодно? Что пошить?

— А где же сапожник?

- Помер года три назад.

— А помните его ученика Федьку?

—Федька? Был, был такой.

—А не знаете, куда он девался?

—Таки пропал. Правда, говорят, что знаменитый
Шаляпин и есть тот самый Федька, только мне не верится...

Много воспоминаний было связано у Шаляпина с Суконной слободой. Узнав дом, в котором жил когда-то с родителями, он вдруг захотел его приобрести. Это оказалось невозможным: дом недавно был продан новому хозяину. (Впрочем, что стал бы де­лать Шаляпин с этим домом, представить трудно: скорее всего, желание стать «казанским домовла­дельцем» было лишь настроением момента...)

В Шестом начальном училище Шаляпин фото­графировался с учениками. На фото — несколько де­сятков наголо стриженных мальчишек. Узнав о приезде артиста, пришел в училище старый звонарь Лу­кич, с ним Федор пел в Духосошественской церкви. Вместе со своим учителем Н. В. Башмаковым и Лу­кичом Федор Иванович на три голоса спел «Да ис­правится молитва моя» и «Покаяние отверзи ми две­ри»...

Несколько дней спустя после приезда артиста в Казань в той же гостинице «Франция» остановился приятель Федора Ивановича литератор Степан Гав­рилович Скиталец. Шаляпин собирался куда-то идти:

- Вот, завернул в Казань взглянуть на родной
город, хожу здесь, отыскиваю те места, где когда-то
жил... Пойдем вместе прогуляемся...

Приятели вошли во двор древнего живописного монастыря. Кладбище... Полутемная церковь, служ­ба, молящиеся прихожане...

- Зайдем в общежитие, — сказал Шаляпин. —
Там есть комната, в которой я жил.

В мрачноватом здании с длинным полутемным коридором пахло щами и помоями. Из засаленных дверей торчала рваная обивка. В конце коридора Ша­ляпин остановился.

— Вот! В этой комнате!

Мимо них проходил чернобородый молодой мо­нах.

--- Можно нам войти сюда? — спросил Шаляпин.—Нам только посмотреть…
— Можно, можно, — отвечал монах, оглядывая
незнакомых гостей.

«Мы вошли в ужасную, полутемную, сырую комнату, в которой, по-видимому, теперь никто не жил, — вспоминал Скиталец. — Стекла единствен­ного окна, кажется, никогда не мылись. Голая кой­ка, некрашеный грязный стол и какая-то рухлядь на полу.

Шаляпин опять долго стоял молча, о чем-то ду­мая. Казалось, он ожидал/как и у сапожной мастер­ской, встретить то хорошее, что-- он помнил — было здесь когда-то!

Или вспомнил он юного монастырского служку с пылкой головой, обуреваемой несбыточными меч­тами, которому было хорошо здесь?.. И отчего было хорошо?.. Не от пламенной ли юной фантазии, не замечавшей окружающего убожества и уносившейся в сказочное царство?

Отчего же теперь тут так голо, неприглядно и хо­лодно, словно навсегда ушло отсюда то, что как будто оставил здесь юный мечтатель?

Я не мешал Шаляпину думать и молчал все вре­мя, пока мы возвращались к нему в гостиницу.

Войдя, он, не снимая пальто и шляпы, сел на стул, стоящий посреди комнаты, и, облокотившись на трость, незаметно для самого себя запел тем ти­хим, за душу хватающим фальцетом, каким умел петь только Шаляпин:

Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни?..»

...Что же побудило знаменитого певца, разрыва­емого на части заграничными контрактами, выступ­лениями в Москве и в Петербурге, устремиться в Казань? «Великий артист», «несравненный худож­ник», «царь басов» — одна из самых популярных фи­гур 1900—1910-х годов. Портреты Шаляпина выстав­лены в витринах магазинов, фотоателье, тиражиру­ются в открытках, красуются на обертках шоколад­ных конфет, его именем названы папиросы и одеко­лоны. Приятель Шаляпина, известный критик и дра­матург Ю. Д. Беляев, как-то заметил: «Я боязливо смотрю в ту сторону, где Шаляпин не сам он, а, скажем, здание его таланта, его репутация, подоб­ная Ивану Великому, блеск его золотой шапки, ко­локола его славы».

Эта тревога имела основания. Между реальной жизнью певца и его репутацией, создаваемой мол­вой, сплетнями и пересудами, — «дистанции огром­ного размера». Газетные слухи не раз вынуждали ар­тиста браться за перо, опровергать сенсации и сплетни, оправдываться, объяснять свои поступки, высказывания, уточнять факты биографии. И, наде­ясь если не покончить с нелепыми домыслами, то по крайней мере внести долю истины в представле­ния публики о себе, Шаляпин решает издать мемуа­ры.. С этой мыслью он и наведался в Казань. Певец хотел освежить в памяти атмосферу и события дет­ства и отрочества, встретиться с людьми, некогда знавшими его, сфотографироваться с ними и потом описать свою жизнь такой, какой она виделась ему самому или уж во всяком случае такой, какой он хотел представить ее читающей публике.

И. А. Бунин писал о Шаляпине: «...любил он под­черкивать свои силы, свою удаль, свою русскость, равно как и то, «из какой грязи попал в князи». Раз он показал мне карточку своего отца:

-Вот посмотри, какой был у меня родитель. Драл меня нещадно!

На карточке был весьма благопристойный чело­век лет пятидесяти, в крахмальной рубашке с от­ложным воротничком и с черным галстучком, в енотовой шубе, и я усомнился: точно ли драл? По­чему это все так называемые «самородки» непремен­но были «нещадно драны» в детстве, в отрочестве? «Горький, Шаляпин поднялись со дна моря народ­ного»... Точно ли «со дна»? Родитель, служивший в уездной земской управе, ходивший в енотовой шубе, в крахмальной рубашке, не Бог весть какое дно».

Карточка, о которой упоминает Бунин, сделана в Вятке за несколько лет до смерти Ивана Яковле­вича Шаляпина. Ее можно видеть в московском Доме-музее Ф. И. Шаляпина на Новинском бульваре. На обратной стороне фотографии дочь певца напи­сала: «Шуба была подарена отцу Федором Иванови­чем». Ни галстука, ни крахмальной рубашки на снимке мы не увидим. Отец любил рубашки мягкие, с отложным воротничком, вместо галстука носил ленточку или шнурок и этой привычке не изменял. Умер Иван Яковлевич в 1901 году неподалеку от Вятки, в маленькой больнице, находившейся в восьми верстах от деревни Сырцово (ее еще называ­ли Шаляпинки). Он был родом отсюда, до восемнад­цати лет крестьянствовал, потом подался в город, служил дворником, водовозом, к двадцати годам выучился грамоте.

Женившись на девушке из соседней деревни Лагуновской, Евдокии Прозоровой, Иван Яковлевич обосновался с молодой женой в Казани, поселился на Рыбнорядской улице, в доме Лисицына. В метри­ческой книге казанской Богоявленской церкви запи­сано: «1-го февраля 1873 года у крестьянина Вятской губернии Ивана Яковлева Шаляпкина (курсив наш. — Авт.) и его законной жены Евдокии Михай­ловой родился сын Федор». На другой день, 2 фев­раля, младенца крестили «крестьянин Владимирс­кой губернии Николай Алексеев Тонков и казанско­го мещанина Родиона Петрова Шишкова дочь деви­ца Людмила Родионова». Ошибка в метрической книге сделана то ли по небрежности, то ли потому, что крестный отец был мало знаком с семьей крестника.

Дочь певца Ирина в 1953 году встречалась с пре­старелой хозяйкой дома на Рыбнорядской. Та пове­дала собеседнице: матери Федора пришлось побегать по соседям, уговаривая их окрестить ребенка. Федор был крещен на следующий день после рождения. Ви­димо, отец и мать так торопились с крестинами по­тому, что старший брат Федора Василий умер во младенчестве. К тому же день крестин пришелся на Сретенье, и соседи, вероятно, не хотели отвлекать­ся от гулянья ради малознакомых людей.

Шаляпины переехали в Казань незадолго до рож­дения Федора. Крестная мать — Людмила Родионов­на Харитонова (Шишкова) в преклонные годы жила в московском доме артиста на Новинском бульваре. Она и рассказала Ирине Федоровне, как мать-порт­ниха велела ей, тринадцатилетней девочке, крестить младенца: «Когда положили мне на руки ребенка, я, боясь его уронить, заплакала на всю церковь, зак­ричал и младенец. Так до конца крестин мы с ним и голосили...»

В семье соседа сапожника Николая Алексеевича Тонкова в эту порутакже случилось прибавление се­мейства. Крестный отец Федора тонкое в той же Бо­гоявленской церкви окрестил и свою дочь Алексан­дру. (Потому, наверное, и дал согласие стать крест­ным отцом Феди — заодно.) Впоследствии Шаляпи­ны и Тонковы дружили домами. К Николаю Алексе­евичу в ученье отдали Федора, когда он подрос.

Скорее всего, став знаменитостью, Шаляпин за­был о своем крестном, но в 1904 году неожиданно получил от него письмо:

«Любезный сын Федор Иванович!

Большой промежуток времени прошел с тех пор, как я Вас видел в последний раз, и в это время я успел настолько состариться, что чуть хожу и плохо вижу, а потому не могу работать по своему ремеслу сапожника.

И до моего слуха дошло, что Вы в настоящее время стоите настолько высоко, что я в Вашу быт­ность в Казани два раза пытался видеть Вас, но меня как дряхлого старика приняли за нищего в моих лох­мотьях, а потому попросили убираться подальше восвояси. Вот как, сынок!

Услышал я также и о том, что Вы много делаете добра... а потому и решился написать Вам, пожалей­те меня и мою старуху, пришлите нам сколько-ни­будь денег, чем премного обяжете и заставите вечно молить о Вас пред Всемогущим Богом.

Живу я в том же доме Лисицына, ныне Богаутдиновой, на Рыбнорядской улице, где Вы родились и воспитывались...

Остаюсь Ваш крестный отец

Николай Алексеев Тонков».

С этого времени Шаляпин считал своим долгом помогать семье крестного.

Вскоре после рождения Федора отец пошел слу­жить писарем в Казанскую уездную земскую управу. Заработки отца начались с пятнадцати рублей и по­степенно увеличились до тридцати пяти. Получал он и ежегодные денежные награждения, но они не вли­яли на благополучие семьи. Тому виной был тяже­лый, неуживчивый характер Ивана Яковлевича, усу­губленный беспробудным пьянством. «Отец мой был странный человек... Трезвый он был молчалив, гово­рил только самое необходимое и всегда очень тихо, почти шепотом... Я не помню, чтобы он в трезвом состоянии сказал грубое слово. Если его что-либо раздражало, то скрежетал зубами и уходил, но все свои раздражения он скрывал лишь до поры, пока не напивался пьян, а для этого ему стоило выпить только две-три рюмки. И тогда я видел перед собой другого человека... Пьяный, отец приставал положи­тельно к каждому встречному... Бывало, какой-ни­будь прилично одетый господин, предупредительно наклонив голову, слушает отца с любезной улыб­кой, со вниманием спрашивает: - Что вам угодно?

А отец вдруг говорит ему:

— Желаю знать, отчего у вас такие свинячьи гла­за?»

Во хмелю Иван Яковлевич бил жену, доставалось и детям. Евдокия Михайловна боялась перечить мужу, кротко сносила побои и брань. Не сохрани­лось ни одной фотографии матери артиста. Только в «Страницах из моей жизни» Шаляпин дает словес­ный портрет: «А внешне мать была женщиной, ка­ких тысячи у нас на Руси: небольшого роста, с мяг­ким лицом, сероглазая, с русыми волосами, всегда гладко причесанными, — и такая скромная, малоза­метная... Есть у нас на Руси какие-то особенные женщины: они всю жизнь неутомимо борются с нуждою, без надежды на победу, без жалоб, с му­жеством великомучениц перенося удары судьбы».

Лучшие воспоминания о детстве связаны у певца с деревней Ометьево, где Шаляпины снимали до­мик у мельника Тихона Карповича Григорьева и его жены Марии Кирилловны. В эту пору у Евдокии Ми­хайловны было трое ребятишек мал мала меньше. Старшему Федору пять лет. Запомнились длинные вечера: мать с соседками пряли при свете лучины, рассказывали друг другу страшные истории. За рабо­той женщины часто пели. «Певал я часто с матуш­кой моей, она была очень милой домашней песельницей. Голос был простой, деревенский, но приятный. И мы часто голосили с ней разные русские пес­ни, подлаживая голоса».

У отца был красивый, бархатный бас. Он с чув­ством пел «Как по матушке по Волге». Песни, кото­рые Федор слышал в детстве, войдут впоследствии в его концертный репертуар. Предваряя исполнение песни «Эх ты, Ванька», Шаляпин напоминал: «За­писано со слов моей матушки».

В Ометьеве Федор слышал хороводные, обрядо­вые песни «зеленых святок» — на Семик, когда де­вушки в сарафанах и алых лентах, юноши в ярких рубахах кружились в хороводах. «Поступь, наряды, праздничные лица людей — все рисовало какую-то другую жизнь, красивую и важную, без драк, ссор и пьянства».

Из Ометьева семья возвратилась в Казань, спер­ва в дом на Рыбнорядской улице, где некогда родил­ся Федор, затем перебрались в Собачий переулок и наконец в Татарскую слободу. Внизу, в подвале, зве­нели кузнечные молотки, рядом во дворе каретни­ки обивали экипажи свежевыкрашенной кожей и цветным сафьяном, мастера прилаживали колеса, чинили хомуты и конскую упряжь. И сквозь этот шум, звон, гвалт вдруг прорывалась песня, которую запевал, выйдя во двор, молодой кузнец. «Когда куз­нец запевал песню, мать моя, сидя за работой у окна, подтягивала ему, и мне страшно нравилось, что два голоса поют так складно. Я старался примк­нуть к ним и тоже осторожно подпевал, боясь спу­тать песню, но кузнец поощрял меня...»

Как-то зимой, до устали накатавшись на дере­вянном коньке, Федор забежал погреться в церковь и там впервые услышал хор. Среди певчих на кли­росе были и мальчишки-ровесники с нотами в ру­ках...

Позднее, когда семья Шаляпиных поселилась в казанской Суконной слободе, Федя вновь услышал церковное пение во дворе. Оказалось — выше этажом проводит спевку проживающий там регент Иван Осипович Щербинин. Федор попросился в хор, до­льно быстро освоил азы нотной грамоты и вскоре стал петь в Духосошественской церкви. Щербинин назначил ему первое в жизни жалованье — полтора рубля в месяц.

Федор делал несомненные успехи. Регент брал его с собой в разные церкви, на молебны, свадьбы, похороны, а спустя некоторое время взял в архие­рейский хор Спасского монастыря.

Отец не считал пение стоящим занятием и потом отдал сына в ученье к сапожнику Николаю Алек­сеевичу Тонкову. Подростку нравилось у крестного. В мастерской на полках в стеклянном шкафу были ак­куратно разложены сапожные колодки, свежепахну­щая кожа. Жена Тонкова, тихая и добрая женщина, угощала Федора орехами и мятными пряниками. «Голос у нее был ласковый, мягкий и странно сли­вался для меня с запахами пряников; она говорит, а я смотрю в рот ей, и кажется, что она не словами говорит, а душистыми пряниками...»

В ту пору в Казани свирепствовала скарлатина. Все трое детей Шаляпиных слегли. Болезнь унесла брата Николая и младшую сестру Евдокию. Федор остался в живых.

Попытки научить сына полезному ремеслу успе­ха не имели. Как сказочный колобок, Федор убегал и от жестокого сапожника Андреева, и от токаря. В конце концов Иван Яковлевич отдал сына в Шестое начальное училище. Здесь наставником его стал Ни­колай Васильевич Башмаков, любитель-скрипач и знаток хорового пения.

Федор мог слушать игру учителя без конца. В свет­лую минуту он даже убедил родителя купить на тол­чке за два рубля скрипку и с жаром приступил к ос­воению скрипичной игры, однако скоро был оста­новлен отцом:

— Ну, скважина, если это будет долго, так я тебя скрипкой по башке! — предупредил тот.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ «ОЖОГИ»

Первые театральные впечатления Федор пережил в рождественском балагане, на Николаевской пло­щади. На масленицу, Пасху и святки пыльная пло­щадь оживала, появлялись качели и карусели, лот­ки с воздушными шарами и глиняными свистулька­ми. Надрывались шарманки, горланил Петрушка...

Федору было лет восемь, когда он увидел извес­тного в волжских городах балаганного деда Якова Мамонова. Его «выходы» ярко запечатлелись в душе подростка. Одетый в домотканый армяк и лапти, Яков веселыми прибаутками зазывал публику в ба­лаган, импровизируя красочные сценки из быта ма­стеровых, солдатского и городского люда. «Эх вы, сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустые голо­вы, пожалуйте сюда! Эй, золовушка, пустая голо­вушка, иди к нам, гостинца дам! Прочь, назем, гу­бернатора везем!» — кричал он, держа в руках истре­панную куклу.

Подросток часами неотрывно наблюдал необыч­ное зрелище. «Может быть, именно этому человеку, отдавшему себя на забаву толпы, я обязан рано про­снувшимся во мне интересом к театру, «к представ­лению», так не похожему на действительность... Под влиянием Яшки в меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдруг на некоторое время не быть самим со­бою! — вспоминал певец уже много лет спустя. — И вот в школе, когда учитель спрашивает, а я не знаю, — я делаю идиотскую рожу... Дома является у меня желание стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить из этого как будто костюм клоу­на, сделать бумажный колпак и немного разрисовать рожу свою жженой пробкой и сажей. Либретто все­гда бывало мною заимствовано из разных виденных мною представлений — от Яшки, и казалось мне, что это уже все, что может быть достигнуто человеческим гением. Ничего другого уже существовать не может. Я играл Яшку и чувствовал на минуту, что я — не я. И это было сладко. Яшкино искусство мне казалось пределом».

Но очень скоро новые впечатления затмили Яшкин балаган...

Казань конца XIX века — один из самых театральных городов на Волге. Тон задавали студенты университета — публика наиболее требовательная, не терпевшая фальши, ремесленничества на сцене. Актриса О. В. Арди-Светлова вспоминала: студенты в Казанском театре — это «и судьи, и исполнительная власть». «Театры были потребностью жизни, — писал друг Шаляпина художник К. А. Коровин, — Федор Иванович Шаляпин... провел свою юность в Казани, в Суконной слободе, и сохранил в себе сердце с ве­ликой любовью к искусству. Не потому ли, что у нас в каждом городе был театр? Не будь его — не было бы Шаляпина. И остался бы он типом Суконной слободы».

Многие годы держал антрепризу в Казанском те­атре Петр Михайлович Медведев — потомственный актер, двоюродный брат известной актрисы Малого театра Надежды Михайловны Медведевой, человек высокой культуры, отличавшийся от большинства провинциальных антрепренеров художественным вкусом, серьезным отношением к сценическому ис­кусству.

Как-то один из приятелей предложил Федору билет в театр на дневной спектакль. Изумленно раз­глядывал подросток огромный зал, стоя в после­днем ряду галерки. Шумела публика, пахло газом: театры того времени освещались газовыми светиль­никами. Но вот вышел к пульту дирижер, грянул оркестр, и начался спектакль — «Русская свадьба в исходе XVI века» П. П. Сухонина, зрелище, насы­щенное музыкой, танцами, пением и обрядовыми сценами. Спектакль окончился, восторженная пуб­лика долго вызывала артистов. Наконец опустили занавес, а Федор, будто зачарованный увиденным, не мог найти в себе силы покинуть зал. Театр пора­зил его в самую душу прекрасной возможностью преображения, приобщения к жизни других людей. Домой идти не хотелось. Немного побродив по го­роду, Федор вернулся и купил билет на вечерний спектакль. Чудесный и необычный мир открылся перед подростком!

«Русская свадьба» ставилась в Казани в 1883 году силами Первого Товарищества русских актеров во главе с артистами М. И. Писаревым и В. Н. Андрее­вым-Бурлаком. В труппе служил и будущий писатель В. А. Гиляровский, выступавший под псевдонимом В. Сологуб. Вечером того же памятного Федору дня первого посещения театра состоялся бенефис М. И. Писарева в роли Русакова в пьесе А. Н. Остро­вского «Не в свои сани не садись», а после его окон­чания «любимец публики» В. Н. Андреев-Бурлак чи­тал отрывки из гоголевских «Записок сумасшедше­го» и рассказы собственного сочинения. Шаляпин не пропускал ни одного выступления Андреева-Бурлака, он запомнил с голоса некоторые его устные рассказы и впоследствии пробовал даже читать их с эстрады. Жизнь актера скоропостижно оборвалась в Казани, куда он приехал на гастроли в 1888 году. Весь город вышел проводить любимого ар­тиста. Шаляпин участвовал в отпевании Владимира Николаевича в Воскресенской церкви, оттуда траур­ная процессия двинулась к университету, к городс­кому театру и Панаевскому саду (на его эстраде час-го выступал артист), а затем на Арское кладбище.

Вспоминая о театре в Казани, Шаляпин называ­ет «Медею» — драму А. С. Суворина и H. E. Бурени­на, популярную в те годы переделку трагедии Еврилида, восторженно говорит об исполнителях главных ролей Н. В. Пальчиковой и М. К. Стрельском. Правда, новейшие исследования уточняют: первоначально Федор видел в роли Медеи другую актрису, А. Я. Ро­мановскую, любимицу поволжской студенческой молодежи, прозванную почитателями ее таланта "саратовской богородицей». «Я смотрел на сцену, где светила взятая с неба луна, страдала Медея, убегая: детьми, метался красавец Язон... Театр свел меня с ума, сделал почти невменяемым. Возвращаясь до­мой по пустынным улицам, видя, точно сквозь сон,:как редкие фонари подмигивают друг другу, я оста­навливался на тротуарах, вспоминал великолепные и авторов и декламировал, подражая мимике и жестам каждого».

Мастером сцены, в совершенстве владевшим пластикой, жестом, движением, интонацией, счи­тал Шаляпин Ивана Платоновича Киселевского. Этот знаменитый актер гремел в конце прошлого века в ролях «благородных отцов» — вообще джен­тльменов. Я видел его на сцене в Казани, когда был еще мальчиком». Киселевский славился элегантнос­тью, аристократическими манерами, с успехом иг­рал Скалозуба, Кречинского, великолепно испол­нял характерные роли. Режиссер П. И. Мельников считал, что от Киселевского Шаляпин «схватил бла­городную читку». Незадолго до смерти актера в 1897 году Шаляпин встретился с ним в Нижнем Новго­роде — случайно оказались в одной гостинице — и с благодарностью рассказал ему о своих отроческих впечатлениях.

Удивительным откровением стали для Федора оперные спектакли! Артисты не только красочно воссоздавали богатую невероятными приключения­ми жизнь своих героев: объяснялись в любви, стра­дали, жаждали отмщенья, торжествовали победу, трагически погибали, но еще и пели под музыку большого оркестра. Федору стало «тесно» на галерке, его душа рвалась из зала на сцену, он хотел сам стать участником захватывающего волшебного теат­рального действа. И это, казалось бы, совершенно невыполнимое желание вдруг стало возможным: для массовых сцен театру срочно понадобились статис­ты. Высокого нескладного парня с горящими глаза­ми обрядили в темный костюм, вымазали лицо жже­ной пробкой и даже обещали за работу пятак. По ко­манде ведущего спектакль актера массовка выбегала на сцену, кричала «Ура!» в честь Васко де Гамы, и едва ли не искреннее и восторженнее других радо­вался прибытию португальского мореплавателя Фе­дор Шаляпин. Это была опера Дж. Мейербера «Аф­риканка».

Тогда же Федор впервые услышал «Фауста» Щ. Гуно. Звезды оперной труппы — бас С. К. Ильяшевич — Мефистофель и тенор Ю. Ф. Закржевский — Фауст поражали публику артистизмом, одухотворенностью, «горячностью и нервностью в пении, уме­ньем быть разнообразным в каждой роли, мастер­ством в создании типов». Он был превосходным Елиазаром в опере Ф, Галеви «Жидовка», Раулем в «Гугенотах» Дж. Мейербера. Федор совершенно пле­нен певцом, стоя за кулисами в ожидании массовых сцен, он не отрываясь следил за каждым его движе­нием.

Когда в 1912 году Шаляпин приедет в Казань со­бирать материалы для автобиографии, он снова встретится с Закржевским, к тому времени сильно постаревшим и почти забытым. На нищенскую жизнь свою он зарабатывал случайными уроками. «Я имел грустную честь помочь ему немножко и видел на его глазах слезы обиды и благодарности, слезы гнева и бессилия. Это была тяжелая встреча. Пропал голос, и нет человека, он всеми забыт, заброшен...»

Эта последняя встреча с Закржевским оставила глубокий след в душе Шаляпина. Опасность потерять голос временами преследовала и пугала его. В памя­ти возникал забытый публикой кумир — Закржевский.

Но вернемся в 1887 год. В Панаевском саду шли непритязательные спектакли для казанской детворы. Старый актер Владимиров (настоящее имя Я. Г. Чис­тяков) подобрал для Федора роль жандарма Роже во французской мелодраме «Бродяги». В зеленом мунди­ре с красными эполетами, клеенчатых ботфортах, лосинах и треуголке Федор вышел на сцену, но, увидев публику, внезапно оцепенел и молча стоял до тех пор, пока не дали занавес. Разъяренный ант­репренер пинками выгнал незадачливого дебютанта из сада.

Родители не разделяли увлечений сына. Федор вдохновенно рассказывал матери о театре.

— Отец и то все говорит, что ты ничего не дела­ешь. Я тебя, конечно, прикрываю, а ведь правда, что бездельник ты!

И действительно ни сапожника, ни токаря сде­лать из Федора не удалось. Когда после окончания училища у него обнаружился неплохой почерк, Иван Яковлевич устроил сына писцом в земскую управу. Но такая работа оказалась Федору не по нут­ру: тянуло в театр, в нем забывалась нужда, грубые нравы Суконной слободы...

В 1888 году отца увольняют со службы: ухудши­лось зрение, он стал часто делать ошибки в доку­ментах, ссорился с начальством, пил. Федор стано­вится кормильцем семьи. Но конторское дело отвра­щало его, и летом он поступает статистом в драма­тическую труппу В. Б. Серебрякова с жалованьем 15 рублей в месяц. Это была первая штатная должность Федора в театре. «Исполнял ли Федя роль безмолв­ного палача в сердцещипательной мелодраме, или сурового опричника в свите Ивана Грозного, или старого лакея с бачками, который передавал по­смертное письмо самоубийцы женщине, изменив­шей ему, — во всем через этого безмолвного «стати­ста» звучало великое искусство театра», — вспоми­нал Н. И. Боголюбов, в ту пору начинающий актер, а впоследствии известный режиссер. Конечно же он преувеличивал заслуги скромного статиста, ставше­го потом легендарной фигурой. Но сам певец имен­но с 1889 года отсчитывал свой артистический стаж. Тогда же Федору удалось спеть первое соло — ма­ленькую партию Зарецкого в «Евгении Онегине» — спектакле, сбор от которого пошел в пользу нужда­ющихся студентов Казанского университета.

Успеть и в управу, и в театр было сложно. Федор часто манкировал службой, ссылаясь на головную боль; окончилось это печально: из управы его уво­лили. Не удержался он и в Судебной палате. Как-то взяв работу на дом, он по дороге засмотрелся на книжки в лавке букиниста и с ужасом заметил, что потерял сверток с документами. За этот проступок Федор был с позором изгнан со службы. Другой ра­боты не предвиделось. Тогда-то и возникла мысль уехать из Казани всей семьей куда-нибудь на юг, где и теплее, и жизнь должна быть более благополучной. И вскоре Шаляпины оказались на верхней палубе парохода товаро-пассажирской линии А. А. Зевеке, отправляющегося вниз по Волге — в Астрахань...

В этом неторопливом путешествии Федор увидел Волгу во всей ее удивительной красоте. Он даже не спал по ночам, боясь пропустить то, «что необходи­мо видеть».

Астрахань встретила Шаляпиных нуждой и голо­дом. Жили в грязной тесной хибарке. Мать поначалу пекла пироги на продажу, мыла посуду на парохо­дах — тогда дома появлялись кухонные объедки; ими можно было как-то прокормить мужа, Федора и ма­ленького Василия— младший брат родился в 1884 году.

Федор устроился было в хор в антрепризу Черка­сова, выступавшую в увеселительном саду «Арка­дия». Ему дали ноты— оперу «Кармен», но отец в ярости разорвал их.

— Ты, скважина, зачем вытащил нас сюда, что­бы с голоду умирать? — кричал он. - Тебе, дьяво­лу, кроме театров, ничего не надо — я знаю! Будь прокляты они, театры...

...Быть может, память артиста сохранила этот эпизод, чтобы легче было объяснить себе и читате­лям окончательный разрыв с семьей. Позднее в кни­ге «Маска и душа» Шаляпин признавался: «Материальные лишения не мешали мне быть весьма счаст­ливым. В сильной груди рокотал молодой бас, на све­те были песни, и предо мною, как далекая мечта, соблазнительно расстилался в небе млечный путь те­атра».

СЕСТЬ МИМО СТУЛА - ХОРОШАЯ ПРИМЕТА

Из Астрахани он решил махнуть в Нижний Нов­город: на ярмарке можно подзаработать рассказчи­ком на садовой эстраде. Федор нанимается крючни­ком на идущий вверх по Волге буксир с караваном барж, грузит арбузы, пятипудовые мешки с мукой, сгибаясь под их тяжестью. Грузчики посмеивались: «Привыкай, шарлатан, кости ломать!»

Этот эпизод шаляпинской биографии впослед­ствии даст журналистам основание для легенды о «бурлацком прошлом» певца, хотя длилось оно все­го две недели.

...Пароход сделал стоянку в Казани. Встреча со старыми друзьями, веселое застолье в трактире зас­лонили мечту о Нижнем Новгороде. Так и остался на пароходной палубе нехитрый багаж Федора, люби­мая книга — стихи П. Ж. Беранже в переводе В. С. Курочкина, ноты— «трио» «Христос воскресье», сочинение юного Шаляпина... Пришлось снова усаживаться за ненавистный писарский стол в Ду­ховной консистории — платили по 8 копеек за стра­ницу, на еду хватало. Так прошло полтора месяца.