Раннее творчество

Маяковский Владимир Владимирович (1893—1930). В 1911 Владимир Маяковский становится учащимся «Школы живописи, ваяния и зодчества» в Москве. Через учившегося там же Давида Бурлюка, одного из лидеров группы кубофутуристов «Гилея», Маяковский знакомится с миром московского литературно-художественного авангарда. Первые публикации Маяковского (стихотворения «Ночь», «Утро») появились в конце 1912 именно в издании «Гилеи» «Пощечина общественному вкусу». Дебют отличался импрессионистической направленностью (эффект передачи мгновенного впечатления: цветопись; синкретизм ощущений: +образы звуковые; амфибрахий).

Ночь (1912)

Багровый и белый отброшен и скомкан,

в зеленый бросали горстями дукаты,

а черным ладоням сбежавшихся окон

раздали горящие желтые карты.

Бульварам и площади было не странно

увидеть на зданиях синие тоги.

И раньше бегущим, как желтые раны,

огни обручали браслетами ноги.

Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -

плыла, изгибаясь, дверями влекома;

каждый хотел протащить хоть немножко

громаду из смеха отлитого кома.

Я, чувствуя платья зовущие лапы,

в глаза им улыбку протиснул; пугая

ударами в жесть, хохотали арапы,

над лбом расцветивши крыло попугая.

В целом М. начинал как автор лирических стихов (так сказал Н. Л. Лейдерман), содержащих романтические интонации, ошеломлявших читающую публику безграничностью отчаянности, бесстрашием вызова, брошенного грубо, а порой брутально, силой противопоставления одинокой личности целому миру, погрязшему в пошлости и самодовольстве. Лейтмотив творчества: трагедия неразделенной любви, кипени грандиозных чувств и сил, не востребованных миром.

Стихотворение начинается с рискованного и эпатажного жеста художника-бунтаря — выплеснутая краска — новый материк, покрывающий мир повседневности, еды и питья. Новое творческое сознание в малом, ничтожном, застывшем видит огромное, значительное, плодотворное. В завершение, используя каламбурно-метафорический прием (труба — флейта), вырастает в гиганта, способного сыграть ноктюрн на водосточной трубе. В стихотворении «А вы могли бы?» эпатаж М. не стал лишь отрицанием будничной реальности, но превратился в доказательство возможности преобразования будничного существования в высокое романтическое парение, наполненное простором и любовью. Эстетизирует то, что считалось антиэстетическим, открывает в нем высокий поэтический смысл.

А ВЫ МОГЛИ БЫ? (1913)

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочёл я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

Поэтический космос раннего М. проникнут апокалипсическими мотивами, чувством катастрофичности мироздания. Образ «адища города» как античеловеческой, бездушной силы мира, в котором цинично попираются извечные духовные святыни. Вещи, детали подавлены, деформированы, несут на себе отпечаток боли, муки, страдания.

Адище города (1913)

Адище города окна разбили

на крохотные, сосущие светами адки.

Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,

над самым ухом взрывая гудки.

А там, под вывеской, где сельди из Керчи -

сбитый старикашка шарил очки

и заплакал, когда в вечереющем смерче

трамвай с разбега взметнул зрачки.

В дырах небоскребов, где горела руда

и железо поездов громоздило лаз -

крикнул аэроплан и упал туда,

где у раненого солнца вытекал глаз.

И тогда уже - скомкав фонарей одеяла -

ночь излюбилась, похабна и пьяна,

а за солнцами улиц где-то ковыляла

никому не нужная, дряблая луна.

Главный конфликт — между макрообразами любви и похоти. В Мире продажность любви стала формой развлечения. Здесь нет личностей, нет лиц. Есть лишь особи — мужчина и женщина. Бездуховность окружающей действительности: античеловечность, насилие, растление.

НАТЕ! (1913)

Через час отсюда в чистый переулок

вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

а я вам открыл столько стихов шкатулок,

я — бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста

где-то недокушанных, недоеденных щей;

вот вы, женщина, на вас белила густо,

вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

Толпа озвереет, будет тереться,

ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется — и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я — бесценных слов транжир и мот.

ИЗ УЛИЦЫ В УЛИЦУ (1913)

У–

лица.

Лица

у

догов

годов

рез–

че.

Че–

рез

железных коней

с окон бегущих домов

прыгнули первые кубы.

Лебеди шей колокольных,

гнитесь в силках проводов!

В небе жирафий рисунок готов

выпестрить ржавые чубы.

Пестр, как форель,

сын

безузорной пашни.

Фокусник

рельсы

тянет из пасти трамвая,

скрыт циферблатами башни.

Мы завоеваны!

Ванны.

Души.

Лифт.

Лиф души расстегнули.

Тело жгут руки.

Кричи, не кричи:

«Я не хотела!» —

резок

жгут

муки.

Ветер колючий

трубе

вырывает

дымчатой шерсти клок.

Лысый фонарь

сладострастно снимает

с улицы

чёрный чулок.

М. пытается увидеть и изобразить объект одновременно с разных точек (ломка, смещение, деформация стиха). Кубизм проявляется в разорванности, дробности, языковой игре (палиндроммность, анаграмматизм).

В мае 1913 был напечатан литографским способом в количестве 300 экземпляров первый сборник Маяковского — «Я!» с иллюстрациями автора и его товарищей по «Школе живописи, ваяния и зодчества» — В. Чекрыгина и Л. Шехтеля. Здесь уже начинает формироваться образ лирического героя М. Главное чувство, которое целиком поглощает его душу, — любовь ко всему сущему, которое он ассоциирует с понятиями кровного родства. Это высшая категория мироотношения, своего рода философия человеческого существования. Но любовь омрачена людским горем, цинизмом окружающего горя. Аналогия с образом Христа («Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни!»). Рождается мотив мессианства, который станет устойчивым в творчестве М. дореволюционных лет. Образ любимой у М. концентрирует философию поиска гармонии человека с миром и людьми, обретения душевного равновесия и счастья («Лиличка!»). Титанизм любви лирического героя («любовища», «громада-любовь»), ищущая выхода могучая энергия. Трагическое одиночество невостребованной любви, носящий не камерный характер, а отличающийся многомерной масштабностью.

СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ,

ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР

Четыре.

Тяжелые, как удар.

"Кесарево кесарю - богу богово".

А такому,

как я,

ткнуться куда?

Где мне уготовано логово?

Если бы я был

маленький,

как океан,-

на цыпочки волн встал,

приливом ласкался к луне бы.

Где любимую найти мне,

Такую, как и я?

Такая не уместилась бы в крохотное небо!

О, если б я нищ был!

Как миллиардер!

Что деньги душе?

Ненасытный вор в ней.

Моих желаний разнузданной орде

не хватит золота всех Калифорний.

Если б быть мне косноязычным,

как Дант

или Петрарка!

Душу к одной зажечь!

Стихами велеть истлеть ей!

И слова

и любовь моя -

триумфальная арка:

пышно,

бесследно пройдут сквозь нее

любовницы всех столетий.

О, если б был я

тихий,

как гром,-

ныл бы,

дрожью объял бы земли одряхлевший скит.

Я если всей его мощью

выреву голос огромный,-

кометы заломят горящие руки,

бросаясь вниз с тоски.

Я бы глаз лучами грыз ночи -

о, если б был я

тусклый, как солнце!

Очень мне надо

сияньем моим поить

земли отощавшее лонце!

Пройду,

любовищу мою волоча.

В какой ночи

бредовой,

недужной

какими Голиафами я зачат -

такой большой

и такой ненужный?

За футуризмом М. стоит давняя романтическая трагедия. Но футуристические поиски обогатили эту традицию, способствовали выработке крайне заостренного конфликта между романтическим идеалом и действительностью, способа обнажения антигуманистической сущности мира потребления, выражения крайней степени отчаяния личности в хаотичном, холодном, бездуховном мире. Романтическая традиция вступила в органическое единство с формирующейся поэтикой экспрессионизма. Б. Пастернак писал: «Я очень любил раннюю лирику Маяковского. На фоне тогдашнего паясничанья ее серьезность, тяжелая, грозная, жалующаяся, была так необычна. Это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демоническая и в то же время безмерно обреченная, гибнущая, почти зовущая на помощь...» (Пастернак Б. Охранная грамота. М., 1935).

В сборнике использует неустойчивые, гибридные конструкции, в которых попеременно одерживает верх то силлабо-тоническая инерция, то речевая (тоническая) интонация («А вы могли бы?» — «Из улицы в улицу»). К 1914 окончательно вырабатывает и укрепляет систему акцентного стиха.

Хрестоматийное стихотворение «Послушайте!» (1914) подспудно разрабатывает христианскую, жертвенную тематику с центральным образом звезды (рождественской?). Традиционно это символ высокой мечты, небесно-чистой любви, взгляда Бога на человека. В ранней лирике за нарочитой грубостью, гротескной образностью скрывается исповедь чуткого, легко ранимого, одинокого человека. Поэт как бы спорит с воображаемым оппонентом, человеком недалеким и приземленным, обывателем, мещанином, убеждая его в том, что нельзя мириться с безразличием, одиночеством, горем. Располагая стихи «лесенкой», М. добивается весомости, значимости каждого слова. "Послушайте!" — взволнованный и напряженный монолог лирического героя. Основная интонация стиха не гневная, обличительная, а исповедальная, доверительная, робкая и неуверенная.

Разительный контраст, полярность душевных состояний: нахальность, циничность — кажущееся, лиризм, движимый состраданием и любовью — настоящее («О разных Маяковских», статья 1915).

ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают -

значит - это кому-нибудь нужно?

Значит - кто-то хочет, чтобы они были?

Значит — кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?

И, надрываясь

в метелях полуденной пыли,

врывается к богу,[2]

боится, что опоздал,

плачет,

целует ему жилистую руку,

просит -

чтоб обязательно была звезда! -

клянется -

не перенесет эту беззвездную муку!

А после

ходит тревожный,

но спокойный наружно.

Говорит кому-то:

"Ведь теперь тебе ничего?

Не страшно?

Да?!"

Послушайте!

Ведь, если звезды

зажигают -

значит - это кому-нибудь нужно?

Значит - это необходимо,

чтобы каждый вечер

над крышами

загоралась хоть одна звезда?!

Мировосприятие М. требовало обращения к более емким и сложным жанровым моделям. Первой пробой в жанре поэмы можно считать стихотворную трагедию «Владимир Маяковский» (1913). В течение 15—16 гг. создает «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», «Война и мир», «Человек» — лирические поэмы (еще только формирующийся жанр)

«Облако в штанах» (1915) концентрирует основные мотивы, приемы ранней лирики М.. Хотел назвать «Тринадцатый апостол» (сняла цензура), но семантический ореол остается: герой — центральное действующее лицо — бросает вызов «приличному обществу», (эпатажная грубость на грани оскорбления). Он — персонифицированная «громада-любовь», свое апостольское предназначение видит в том, чтобы нести людям святое чувство любви (Мессия, двойник Иисуса), но «приличное общество» не видит в любви ничего святого: «А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы! … чинная чиновница … губы спокойно перелистывает…» (крайне экспрессивный троп — гиперболизированная синекдоха). Герой мечется в этом «безлюбом мире» в поисках отклика на свое чувство. 1) Особенно обостренный психологический характер имеет первая глава: материализация метафоры «у меня расходились нервы»: «… как больной с кровати спрыгнул нерв…». Так овнешняется, становится телесно осязаемым необычайно обостренное, взвинченное душевное состояние человека, взыскующего любви. (Отличие лирической поэмы от лиро-эпической в том, что здесь акцентируются не реалии, а тропы, передающие душевное состояние человека). Мария отвергает его. 2) Он бросается к «улице безъязыкой»: он готов отдать толпе свою душу: «..на каждой капле слезовой течи распял себя на кресте». Это монументальная гипербола беззаветной самоотверженности. Но это обращение не услышано толпой. 3) Душа героя погружается в кошмар безумия. Картина бунта, разбойные призывы к разрушению (трактующиеся советской критикой как революционные). Обращается к Божьей Матери (Марии!), наблюдается сближение с образом Христа. 4) кульминация: саркастическое богохульство по отношению к Богу-Отцу. Упрекает Всевышнего в том, что тот не наделил людей свойством любить и страдать. Герою кажется, что он окончательно порывает с миром смертных и святых, вырывается в бесконечное пространство Вселенной, но и там «глухо. Вселенная спит, положив лапу с клещами звезд огромное ухо». Центральный конфликт: личность, готовая бескорыстно любить, и мир, в котором чувство любви атрофировано, цинично опошлено, что доводит героя до распада личности. В своем раннем творчестве, по мнению Лейдермана, М. заявил и более последовательно, чем Андреев, представил новую концепцию человека и действительности, по случайному стечению обстоятельств получившую название футуризм. В своем типологическом аспекте она представляет собой особую русскую версию экспрессионистской художественной философии, отличающуюся беспредельной апокалипсически отчаянной трагедийностью. Роль стилевой доминанты здесь принадлежит заостренному гротеску, построенному на деформации, расчленяющей, травмирующей, уродующей объект изображения (специфика выразительности: гиперболизированные синекдохи, нагромождение подробностей, носящих грубый физиологический характер, материализованные метафоры и метонимии, форма тонического стиха: разговорного и в то же время экстатически напряженного). М. пластически воплощает образ антимира, выражает последнюю степень отчаяния в хаотичном, холодном, бездушном мире, минус-пафос (мощь отрицания).

Отзываясь на начало Первой мировой войны, Владимир Маяковский, которому было отказано во вступлении в действующую армию по причине политической неблагонадежности, пишет ряд «антивоенных» произведений («Я и Наполеон», «Мама и убитый немцами вечер», «Вам!»).

В 1915 Маяковский сотрудничает в журнале «Новый Сатирикон», где публикует ряд сатирических и юмористических стихотворений («Гимн судье», «Гимн ученому», «Гимн обеду», «Вот так я сделался собакой» и др.). В них сильно влияние образности и стилистики поэтов-«сатириконцев» (Саша Черный и др.), проявлявшееся впоследствии и в сатирических стихах Маяковского советского периода.