Подражательная поэзия портит нравы 7 страница

Глава XXVII

Об обонянии

Мне остается коротко сказать о последнем чувстве. Я говорю об обо­нянии, которое считаю самым тонким из всех чувств, поскольку, ес­ли где-нибудь имеется противный запах, все остальное приятное, которое там есть, тотчас же теряет свою прелесть. Обоняние воспри­нимает многие запахи, как природные, например, запахи цветов,

ароматы вин, фимиам в честь Богов, так и созданные искусством смертных, например запахи яств и благовоний. Откуда у многих удержался в памяти вплоть до нашего времени замечательный обы­чай приходить в публичные места надушенными благовониями — вещь достойнейшая почтенного гражданина. И напротив, нет ниче­го презреннее тех людей, о которых говорит Флакк: «Руфил пахнет пастилой, Горгоний козлом». К чему многие слова? Нельзя отверг­нуть никаких жен, ни некрасивых, ни строптивых, ни косноязычных, ни больных, тех же, от которых исходит неприятный запах, можно. И насколько больше это должно быть порицаемо и наказываемо в нас, мужчинах, которые часто бываем в суде, в сенате, магистрате, особенно, если возбуждаем отвращение к себе не пороком тела, как эти женщины, а пороком души, как Руфил и Горгоний. В этом также, как и во всем остальном, грешат стоики. Если кто по бедности своего состояния не может душиться бальзамом или другими благовония­ми, пусть любит по крайней мере чистоту и в праздничные дни ду­шится мускусом, что не доставит ему никакого расхода... Впрочем, кому не нравится моя речь, пусть скажет мне, почему природой со­здано столько запахов? Почему только людям дана способность их распознавать? Почему наслаждение ощущать их является врож­денным? Ведь животные, хотя и имеют те же самые чувства, что и люди, однако, в этих чувствах они далеки от превосходства и досто­инства человеческих чувств. Как я сказал выше, они не могут ни раз­личать, ни выбирать красивое. Песней наслаждаются только своей собственной, осязанием почти совсем не пользуются, вкус имеют приспособленный к разнообразию пищи и беспорядочный, так как не умеют выбрать лучшее, обонянием пользуются только с целью до­быть себе пищу. К тому же не у всех животных имеется по природе способность к обонянию и никто из них, по-видимому, не получает от этого чувства никакого наслаждения.

ПИКО ДЕЛЛА МИРАНДОЛА ДЖОВАННИ

(1463 - 1494).

Речь о достоинстве человека

Источник: «История эстетики.

Памятники мировой эстетической мысли»:

в 5-и тт. Т. 1.— С. 506 ¾ 514

[Человек — свободный творец самого себя]

Я прочитал, уважаемые отцы, в писании арабов, что когда спросили Абдаллу Сарацина, что кажется ему самым удивительным в мире, то он ответил, что ничего нет более замечательного, чем человек. Этой мысли соответствуют и слова Меркурия: «О Асклепий, великое чудо есть человек!»Когда я размышлял о значении этих изречений, меня

не удовлетворяли те многочисленные аргументы в пользу превос­ходства человеческой природы, которые приводят многие: человек есть посредник между всеми созданиями, близкий к высшим и госпо­дин над низшими, истолкователь природы в силу проницательности ума, ясности мышления и пытливости интеллекта, промежуток между неизменной вечностью и текущим временем, узы мира, как говорят персы, Гименей, стоящий немного ниже ангелов, по свиде­тельству Давида.

Все это значительно, но не главное, что заслуживает наиболь­шего восхищения. Почему же мы не восхищаемся в большей степени ангелами и прекрасными небесными хорами? В конце концов, мне показалось, что я понял, почему человек является самым счастли­вым из всех живых существ и достойным всеобщего восхищения и какой жребий был уготован ему среди всех прочих судеб, завидный не только для животных, но для звезд и потусторонних душ. Неверо­ятно и удивительно! А как же иначе? Ведь именно поэтому человека по праву называют и считают великим чудом, живым существом, действительно достойным восхищения. Но что бы там ни было, вы­слушайте, отцы, и снисходительно простите мне эту речь.

Уже всевышний Отец, Бог-творец создал по законам мудрости мировое обиталище, которое нам кажется августейшим храмом боже­ства. Наднебесную сферу украсил разумом, небесные тела оживил вечными душами. Грязные и засоренные части нижнего мира напол­нил разнородной массой животных. Но, закончив творение, пожелал мастер, чтобы был кто-то, кто оценил бы смысл такой большой работы, любил бы ее красоту, восхищался ее размахом. Поэтому, завершив все дела, как свидетельствуют Моисей и Тимей, задумал, наконец, сотво­рить человека. Но не было ничего ни в прообразах, откуда творец про­извел бы новое потомство, ни в хранилищах, что подарил бы в наслед­ство новому сыну, ни на скамьях небосвода, где восседал сам созерца­тель вселенной. Уже все было завершено; все было распределено по высшим, средним и низшим сферам. Но не подобало отцовской мощи отсутствовать в последнем потомстве, как бы истощенной, не следова­ло колебаться его мудрости в необходимом деле из-за отсутствия со­вета, не приличествовало его благодетельной любви, чтобы тот, кто в других должен был восхвалять божескую щедрость, вынужден был осуждать ее в самом себе. И установил, наконец, лучший творец, что­бы для того, кому не смог дать ничего собственного, стало общим все то, что было присуще отдельным творениям. Тогда принял Бог человека как творение неопределенного образа и, поставив его в центре мира, сказал: «Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собст­венного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязан­ность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных

нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, опре­делишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя пре­доставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удоб­нее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпо­чтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божествен­ные. О, высшая щедрость Бога-отца! О высшее и восхитительное сча­стье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, чем хочет! Звери, как только рождаются, от материнской утробы по­лучают все то, чем будут владеть потом, как говорит Луцилий. Выс­шие духи либо сначала, либо немного спустя становятся тем, чем бу­дут в вечном бессмертии. Рождающемуся человеку Отец дал семена и зародыши разнородной жизни и соответственно тому, как каждый их возделает, они вырастут и дадут в нем свои плоды. И если зародыши растительные, то человек будет растением, если чувственные, то ста­нет животным, если рациональные, то сделается небесным сущест­вом, а если интеллектуальные, то станет ангелом и сыном Бога. А если его не удовлетворит судьба ни одного из творений, то пусть возвратит­ся к центру своего единообразия и, став единым с Богом-духом, пусть превосходит всех в уединенной мгле Отца, который стоит над всем. И как не удивляться нашему хамелеонству! Или вернее — чему удив­ляться более? И справедливо говорил афинянин Асклепий, что за из­менчивость облика и непостоянство характера он сам был символиче­ски изображен в мистериях как Протей. Отсюда и известные метамор­фозы евреев и пифагорейцев. Ведь в еврейской теологии то святого Эноха тайно превращают в божественного ангела, то других превра­щают в иные божества. Пифагорейцы нечестивых людей превращают в животных, а если верить Эмпедоклу, то и в растения. Выражая эту мысль, Магомет часто повторял: «Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным и вполне заслуженно». И действительно, не кора составляет существо растения, но неразумная и ничего не чувст­вующая природа, не кожа есть сущность упряжной лошади, но тупая и чувственная душа, не кругообразное существо составляет суть неба, а правильный разум; и ангела создает не отделение его от тела, но ду­ховный разум.

Если ты увидишь кого-либо, ползущего по земле на животе, то ты видишь не человека, а кустарник, и если увидишь подобно Калип­со кого-либо, ослепленного пустыми миражами фантазии, охвачен­ного соблазнами раба чувств, то это ты видишь не человека, а живот­ное. И если ты видишь философа, все распознающего правильным разумом, то уважай его, ибо небесное он существо, не земное. Если же видишь чистого созерцателя, не ведающего плоти и погруженного в

недра ума, то это не земное и не небесное существо. Это — самое возвышенное божество, облаченное в человеческую плоть. И кто не будет восхищаться человеком, который в священных еврейских и христианских писаниях справедливо называется именем то всякой плоти, то всякого творения, так как сам формирует и превращает се­бя в любую плоть и приобретает свойства любого создания! Поэтому перс Эвант, излагая философию халдеев, пишет, что у человека нет собственного природного образа, но есть много чужих внешних обли­ков. Отсюда и выражение у халдеев: человек — животное многооб­разной и изменчивой природы. Но к чему все это? А для того, чтобы мы понимали с тех пор, как родились (при условии, что будем тем, чем мы хотим быть), что важнейший наш долг заботиться о том, что­бы по крайней мере о нас не говорили, что когда мы были в чести, то нас нельзя было узнать, так как мы уподобились животным и глупым ослам. Но лучше, чтобы о нас говорили словами пророка Асафа: «Вы — Боги и все — знатные сыновья». Мы не должны вредить себе, зло­употребляя милостивейшей добротой Отца, вместо того, чтобы при­ветствовать свободный выбор, который он нам дал.

В душу вторгается святое стремление, чтобы мы, не довольст­вуясь заурядным, страстно желали высшего и, по возможности, до­бивались, если хотим, того, что положено всем людям. Нам следует отвергнуть земное, пренебречь небесным и, наконец, оставив позади все, что есть в мире, поспешить в находящуюся над миром курию, са­мую близкую к высочайшей божественности.

...Но ведь, если необходимо строить нашу жизнь по образу хе­рувимов, то нужно видеть, как они живут и что делают. Но так как нам, плотским и имеющим вкус с мирскими вещами, невозможно этого достичь, то обратимся к древним отцам, которые могут дать нам многочисленные верные свидетельства о подобных делах, так как они им близки и родственны. Посоветуемся с апостолом Павлом, ибо когда он был вознесен на третье небо, то увидел, что делало вой­ско херувимов. Он ответил нам, что они очищаются, затем наполня­ются светом и, наконец, достигают совершенства, как передает Дио­нисий. Так и мы, подражая на земле жизни херувимов, подавляя на­укой о морали порыв страстей и рассеивая спорами тьму разума, очищаем душу, смывая грязь невежества и пороков, чтобы страсти не бушевали необдуманно и не безумствовал иногда бесстыдный ра­зум. Тогда мы наполним очищенную и хорошо приведенную в поря­док душу светом естественной философии, чтобы затем совершенст­вовать ее познанием божественных вещей.

Не довольствуясь нашими святыми отцами, посоветуемся с па­триархом Яковом, чье изваяние сияет на месте славы. И мудрейший отец, который спит в подземном царстве и бодрствует в небесном ми­ре, дает нам совет, но символически — как это ему свойственно. Есть

лестница, — скажет он, — которая тянется из глубины земли до вер­шины неба и разделена на множество ступенек. На вершине этой ле­стницы восседает господь; ангелы-созерцатели то поднимаются, то спускаются по ней, И если мы, страстно стремясь к жизни ангелов, должны добиться этого, то, спрашиваю, кто посмеет дотронуться до лестницы Господа грязной ногой или плохо очищенными руками? Как говорится в мистериях, нечистому нельзя касаться чистого.

Но каковы эти ноги и эти руки? Ноги души — это, несомненно, та презреннейшая часть, которая опирается как на всю материю, так и на почву земли, питающая и кормящая сила, горючий материал страстей, наставница дающей наслаждение чувственности. А рука души, защитница страстей — почему мы не говорим о ней с гневом? — сражается за нее и под солнцем и пылью, эта хищница отнимает то, чем сонная душа наслаждается в тени. Эти руки и ноги, то есть всю чувственную часть, в которой заключен соблазн тела, как говорят, си­лой пленяющий душу, мы, словно в реке, омываем в философии мора­ли, чтобы нас не сбросили с лестницы как нечестивых и греховных. Однако этого не достаточно, если мы захотим стать спутниками анге­лов, носящихся по лестнице Якова, но не будем заранее хорошо под­готовлены и обучены двигаться от ступеньки к ступеньке, как поло­жено, — никогда не сворачивая с пути и не мешая друг другу. А когда мы достигнем этого красноречием или способностями разума, то, оживленные духом херувимов, философствуя в соответствии со сту­пенями лестницы, то есть природы, все проходя от центра к центру, будем то спускаться, расщепляя с титанической силой единое на мно­гие части, как Озириса, то подниматься, соединяя с силой Феба мно­жество частей в единое целое, как тело Озириса, до тех пор, пока не успокоимся блаженством теологии, прильнув к груди Отца, который восседает на вершине лестницы. Спросим у справедливого Иова, ко­торый заключил с Богом договор о жизни, прежде чем сам вступил в жизнь: «Кого больше всего желает высший Бог из миллионов ангелов, которые ему помогают?». «Конечно, мира»— ответит Бог согласно то­му, как читается: «Того, который творит мир на небесах». И так как средний ряд передает предписания высшего ряда низшему, то для нас слова теолога Иова объясняет философия Эмпедокла, который указывает на двойную природу нашей души — одна поднимает нас вверх, к небесам, другая сбрасывает вниз, в преисподнюю, — и срав­нивает это с враждой и дружбой или с войной и миром, как свидетель­ствуют его песни. Сам Иов жалуется, что он, как безумный, жил во вражде и раздоре, был изгнан Богами и сброшен в пропасть.

Ведь, действительно, множество разногласий есть среди нас, отцы! Дома у нас идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели, если бы страстно пожелали такого мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались бы среди возвышенных

Господа, то единственное, что успокоило бы и обуздало нас вполне, — это философия морали. И если бы человек добился у врагов только перемирия, то обуздал бы дикие порывы и гневный пыл льва. И если, заботясь о себе, мы пожелали бы тогда вечного мира, то он на­ступил бы, обильно утолив наши желания, заключил бы между телом и духом договор о священном мире, принеся в жертву пару животных.

Диалектика успокоит разум, который мучается из-за словес­ных противоречий и коварных силлогизмов. Естественная философия уймет споры и борьбу мнений, которые угнетают, раскалывают и тер­зают беспокойную душу, но при этом заставит нас помнить, что приро­да, согласно Гераклиту, рождена войной и поэтому названа Гомером борьбой. Поэтому невозможно найти в природе настоящего покоя и прочного мира, который является привилегией и милостью ее госпожи — святейшей теологии. Теология укажет нам путь к миру и поведет как провожатый. Издали увидев нас, спешащих, она воскликнет: «По­дойдите ко мне, вы, которые находитесь в затруднении, подойдите ко мне, и я дам вам мир, который не могут вам дать ни вселенная, ни при­рода!». И мы, ласково позванные и так радушно приглашенные, с ок­рыленными, как у Меркурия, ногами устремился в объятия благосло­венной матери, насладимся желаемым миром — святейшим миром, неразрывными узами и согласной дружбой, благодаря которой все ду­ши не только согласованно живут в едином разуме, который выше всех разумов, но некоторым образом сливаются в единое целое.

Такая дружба, как говорят пифагорейцы, являются целью всей философии; такой мир Бог устанавливает в своих высотах, а ан­гелы, сходящие на землю, сообщают о нем людям доброй воли, чтобы благодаря ему люди, восходящие на небо, сами стали ангелами. Та­кой мир мы пожелали бы друзьям, нашему времени, каждому дому, в который бы мы вошли, и нашей душе, чтобы она стала благодаря ему местом пребывания Бога и после того, как уничтожит на себе грязь с помощью морали и диалектики, украсилась [бы] многообраз­ной философией, как дворцовой пышностью.

Вершину входа душа увенчает гирляндами теологии, и тогда вместе с Отцом сойдет король славы и сделает в ней свое пристанище. Душа окажется достойной столь снисходительного гостя. Отделанная золотом, как свадебная тога, окруженная многообразием мыслей, она примет выдающегося гостя даже не как гостя, а как нареченного, с ко­торым никогда не разлучаются, и пожелает отделиться от своего на­рода и, забыв дом своего отца и даже себя, пожелает умереть в себе самой, чтобы жить в нареченном, в присутствии которого смерть его святых поистине блаженна. Я говорю — смерть, если следует назвать смертью полноту жизни, размышление над которой является заня­тием философии, как говорили мудрецы. Давайте позовем самого Мо­исея, который лишь немного меньше обильного источника священной

и невыразимой мысли, откуда ангелы пьют свой нектар: Выслушаем же судью, который должен прийти к нам и объявить тем, кто живет в пустынном одиночестве плоти, следующие законы: те, кто еще грехо­вен, нуждаются в морали, поэтому пусть живут с людьми не в святи­лище, а под открытым небом, как жрецы фессалийские, пока не очис­тятся от грехов. Те же, кто уже упорядочил образ жизни и принят в храм, пусть не приобщаются к священнодействию, но прежде усерд­но послужат таинствам философии диалектическим послушничеством; и допущенные, наконец, к таинствам в звании жреца философии пусть созерцают то пышный многоцветный звездный наряд всевыш­него Бога — царя, то голубой семисвечник, чтобы потом, принятые в лоно храма за заслуги возвышенной теологии, наслаждались славой господней, когда уже никакое покрывало не скрывает образа Бога.

Да, Моисей приказывает нам это, но приказывая, убеждает нас и побуждает к тому, чтобы мы с помощью философии готовились к будущей небесной славе. Но в действительности же не только хри­стианские и моисеевские таинства, но и теология древних, о которой я намереваюсь спорить, раскрывает нам успехи и достоинство сво­бодных искусств. Разве иного желают для себя посвященные в грече­ские таинства? Ведь первый из них, кто очистится с помощью мора­ли и диалектики — очистительных занятий, как мы их называем, — будет принят в мистерии! Но чем иным может быть это [участие в ми­стериях], если не разъяснением тайн природы посредством филосо­фии? Только после того, как они были таким образом подготовлены, наступило видение божественных дел через свет теологии.

[Бескорыстный характер философского знания]

И кто не стал бы добиваться посвящения в эти таинства? Кто, прене­брегая всем земным, презирая дары судьбы, не заботясь о теле, не по­желал бы стать сотрапезником Богов, еще живя на земле и получив дар бессмертия, напоив нектаром себя — смертное существо! Кто не захотел бы так быть завороженным платоновским «Федром»и так во­одушевиться экстазом Сократа, чтобы бежать из этого мира, вмести­лища дьявола, взмахами крыльев и ног и достигнуть быстро небесного Иерусалима! Мы будем возбуждаться, отцы, восторгами Сократа, ко­торые настолько выводят нас за пределы рассудка, что возносят нас и наш разум к Богу. Они тем более будут возбуждать нас, если мы сами приведем сначала в движение то, что есть в нас самих. И действитель­но, если с помощью морали силы страсти будут напряжены до соот­ветствующих разумных пределов, так чтобы они согласовывались между собой в нерушимой гармонии, если с помощью диалектики бу­дет развиваться разум, то, возбужденные пылом Муз, мы будем упи­ваться небесной гармонией. Тогда вождь Муз Вакх в своих таинствах — зримых проявлениях природы — раскрывая нам, ставшим философами,

тайны Бога, напитает нас из богатств Божьего дома, в котором мы вдохновимся двойным пылом, сближаясь со священной теологией, если будем верными, как Моисей. И когда поднимемся на самую высо­кую вершину, то сопоставляя в вечности все, что было, есть и будет, и созерцая первородную красоту, мы станем прорицателями Феба, его крылатыми поклонниками, и тогда, как порывом возбужденные невы­разимой любовью, подобно окружающим нас пылким серафимам, мы, полные божеством, станем теперь тем, кто нас создал.

Если кто-либо будет исследовать значение и тайный смысл священных имен Аполлона, то увидит, что они свидетельствуют о том, что Бог является философом не менее, чем прорицателем.

И то, что Аммоний достаточно полно рассказал об этом, не вы­нуждает меня по-иному это трактовать. О, отцы, пусть овладеют ду­шой три дельфийские правила, необходимые особенно тем, кто наме­ревается войти в святейший и августейший храм не ложного, но ис­тинного Аполлона, который озаряет всякую душу, входящую в этот мир! Вы увидите, что нас вдохновляло только то, что мы все силы по­святили изучению тройственной философии, о которой сейчас идет спор. Знаменитое «ничего слишком» справедливо предписывает норму и правило всякой добродетели, согласно критерию меры, о чем говорит этика. Знаменитое «познай самого себя» побуждает и вдох­новляет нас на познание всей природы, с которой человек связан почти брачными узами. Тот же, кто познает самого себя, все познает в себе, как писали сначала Зороастр, а затем Платон в «Алкивиаде»...

...Вот причины, почтеннейшие отцы, которые не только вдох­новляют, но увлекают меня на изучение философии. Конечно, я не говорил бы об этом, если бы не желал ответить как тем, кто имеет обыкновение осуждать изучение философии, в особенности выдаю­щимися людьми, так и тем, кто вообще живет заурядной жизнью. Ведь в действительности изучение философии является несчастьем нашего времени, так как находится, скорее, в презрении и поруга­нии, чем в почете и славе.

Губительное и чудовищное убеждение, что заниматься фило­софией надлежит немногим, либо вообще не следует заниматься ею, поразило все умы. Никто не исследует причины вещей, движение природы, устройство вселенной, замыслы Бога, небесные и земные мистерии, если не может добиться какой-либо благодарности или получить какую-либо выгоду для себя. К сожалению, стало даже так, что учеными считают только тех, кто изучает науку за вознагражде­ние. Скромная Паллада, посланная к людям с дарами Богов, освисты­вается, порицается, изгоняется; нет никого, кто любил бы ее, кто бы ей покровительствовал, разве что сама, продаваясь и извлекая жал­кое вознаграждение из оскверненной девственности, принесет добы­тые позором деньги в шкаф любимого. С огромной печалью я отмечаю,

что в наше время не правители, а философы думают и заявля­ют, что не следует заниматься философией, так как философам не установлены ни вознаграждении, ни премии, как будто они не пока­зали тем самым, что они не являются философами. И действительно, так как их жизнь проходит в поисках денег или славы, о они даже для самих себя не размышляют над истиной. Я не постыжусь похвалить себя за то, что никогда не занимался философией иначе, как из люб­ви к философии, и ни в исследованиях, ни в размышлениях своих ни­когда не рассчитывал ни на какое вознаграждение или оплату, кроме как на формирование моей души и на понимание истины, к которой я страстно стремился. Это стремление было всегда столь страстным, что, отбросив заботу обо всех частных и общественных делах, я пре­давался покою размышления, и ни зависть недоброжелателей, ни хула врагов науки не смогли и не смогут отвлечь меня от этого. Имен­но философия научила меня зависеть скорее от собственного мне­ния, чем от чужих суждений, и всегда думать не о том, чтобы не ус­лышать зла, но о том, чтобы не сказать или не сделать его самому.

Пер. Л. Брагиной

БРУНО ДЖОРДАНО

(1548- 1600)

Изгнание торжествующего зверя

Источник: «История эстетики. Памятники мировой

эстетической мысли»: в 5-и тт. Т. 1.— С. 572¾574.

Диалог первый

[движение как форма бытия,

разнообразие как источник наслаждения]

София. Всякое наслаждение, как мы видим, состоит ни в чем ином, как в известном переходе, пути и движении. В самом деле, отвратительно и печально состояние голода; неприятно и тяжело состояние сытости; но что дает нам наслаждение, так это движение от одного состояния к другому. Состояние любовного пыла мучит нас, состояние удовлетво­ренности страсти угнетает, но что дарит нам удовольствие, так это пе­реход от одного состояния в другое. Ни в каком настоящем положении нельзя было бы найти наслаждения, если б нам прошлое не стало в тя­гость. Если работа и приятна нам, то только вначале — после отдыха; и в отдыхе есть наслаждение только сначала, после работы.

Саулин. Если это так, то нет радости без примеси Горя; не в дви­жении ли одинаково соприкасаешься и к тому, что нас радует, и с тем, что нас печалит.

София. Правильно говоришь. К сказанному добавлю только, что иной раз сам Юпитер, когда ему надоедает быть Юпитером, ус­траняется от дел и становится то земледельцем, то охотником, то

солдатом — вот он вместе с Богами, вот с людьми, вот со зверьми. Го­рожане устраивают для себя праздники и развлечения в деревнях, а поселяне отдыхают, празднуют и проводят свободные от работы часы в городах. Кто только что сидел или лежал, тот с удовольстви­ем и радостью ходит; напротив, находит себе отдых в сидении, кому пришлось много бегать. Нравится на воздухе тому, кто слишком долго пробыл дома; влечет к себе комната того, кто пресытился по­лянами. Часто есть какое бы то ни было приятное кушанье значит, в конце концов, получить к нему отвращение. Только перемена одной крайности в другую, благодаря своему соучастию и в той и в другой крайности, только движение от одной противоположности к другой, благодаря своим серединам, может удовлетворить; и, наконец, на­сколько велико родство между крайностями, мы можем видеть из того, что они скорее сходятся меж собою, нежели подобное с подоб­ным себе.

Джордано Бруно. Изгнание торжествующего зверя

// «Огни». 1914¾ С. 27¾28. Пер. А. Золотарева

Вторая часть третьего диалога

[об одухотворенности материи]

Саулин. Стало быть, natura est deus in rebus (природа — это Бог в ве­щах — лат.).

София. Поэтому, — продолжал Юпитер, — различные живые вещи представляют собой различные божества и различные свойст­ва, так как кроме независимого бытия, которое имеют сами по себе, приобретают еще бытие, сообщаемое всем предметам, сообразно способностям и мере каждого. Так что Бог весь (не всецело, но всюду более или менее проявляя себя) находится во всех вещах. Поэтому Марс, например, не только в ящерице или в скорпионе, но и в лукови­це и чесноке, присутствует действеннее, чем в какой-либо неоду­шевленной картине или статуе. Так же точно ты мысли о солнце в шафране, нарциссе, гелиотропе, в петухе, во льве; так же ты должен думать о каждом из Богов для различных родов сущего, ибо посколь­ку божественность снисходит в некоем роде, сообщаясь природе, по­скольку через жизнь, которая просвечивает в явлениях природы, возвышаются к жизни, которая главенствует над природой.

— Ты правду говоришь, — возразил Мом, — ибо в самом деле я вижу, каким путем эти мудрецы могли делать для себя близкими, милостивыми и кроткими Богов, которые голосами, исходящими из статуй, давали им советы, учение, откровения и сверхчеловеческие установления. Ведь египтяне своими молитвами и божественными обрядами возвышались до божества по той же самой лестнице при­роды, по которой само божество спускалось вниз ради сообщения се­бя самого ничтожнейшим вещам.

...Египтяне же, чтобы добиться известных благодеяний и даров от Богов, согласно глубокой магии, прибегали к посредничеству оп­ределенных вещей природы, в коих до известной степени была скрыта божественность и через которые она могла и хотела прояв­ляться и сообщать себя... Эти мудрецы знали, что Бог находится в ве­щах, и что божественность, скрытая в природе, проявляясь и свер­кая по-разному в разных предметах и посредством различных фи­зических форм, приобщает их всех к себе в известном порядке, приобщает, говорю, к своему бытию, разуму, жизни.

Там же ¾ С. 163¾164.

МОНТЕНЬ МИШЕЛЬ

(1533 - 1598)

Опыты

Источник: «История эстетики.

Памятники мировой эстетической мысли»:

в 5-и тт. Т. 1.— С. 623¾642.

Книга первая

К читателю

[непосредственное выражение индивидуального]

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и ча­стных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги — доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: поте­ряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыс­кать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благо­даря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благово­ление света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-ли­бо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, ра­зумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и посейчас еще наслажда­ются сладостною свободой изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост, и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги — я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному.