II. Наследие Византии

б) Византийское общество избежало цезарепапизма не про­тивопоставлением императорам иной соперничающей власти (то есть власти священства), но отнесением всей власти непосредственно к Богу. Этот теоцентричный взгляд на вселенную и Церковь хо­рошо выражен в классическом тексте на эту тему – Шестой новелле императора Юстиниана: «Величайшим благословением че­ловечества являются дары Божие, ниспосылаемые нам с небес по Его милосердию – священство и царство. Священство служит предметам Божественным; царская власть главенствует над че­ловеческими и о них заботится; но обе исходят из одного, и того же самого, Источника и обе украшают жизнь человека».

В Византии этот знаменитый текст не вызвал – как на Западе – институциональной борьбы между двумя законом установленными властями: sacredotium и imperium, но был понят в христологическом контексте. Во Христе соединены две природы, неслиянно и нераздельно, в единую ипостась, или Лицо; это Лицо и является единственным источником их нераздельного (хотя и неслиянного) существования. Принятие этого христологического образца для организации общества хорошо иллюстрирует кон­траст между легалистическим Западом и эсхатологически настро­енным Востоком[48]. В мысли новеллы Юстиниана, общей целью им­перии и священства является счастливое согласие («гармония»), порождающая все блага для человечества, – явно эсхатологи­ческая цель, которую фактически невозможно определить в юридических, политических или социальных категориях.

Конечно, византийские христиане осознавали тот факт, что все люди – императоры, патриархи, священники - неизбежно в той или иной степени изменяют христианскому идеалу, стоящему перед ними. Поэтому Церковь никогда не приписывала непо­грешимости никакому отдельному человеку, или даже законом определенному установлению. История византийской Церкви дает бесчисленные примеры высоко авторитетных голосов, оспаривающих произвол императоров или церковных властей: примеры св. Иоанна Златоустого, преп. Максима Исповедника, св. Иоанна Дамаскина, преп. Феодора Студита общеизвестны и не могут рассматриваться как исключения из правила, ибо их писания, широко читаемые поколениями византийских христиан, всегда были на христианском Востоке авторитетнейшими образцами общественного поведения. Никто из них, однако, не бросал вызова ни византийской политической системе как таковой, ни эсхатологическому идеалу, определенному Юстинианом. Никто из них отвергал того принципа, что «Божественное» неотделимо от «человеческого» в силу Боговоплощения, и что все «человеческое» должно стать христоподобным, то есть приобрести «гармонию» с Богом. Никто из них не проповедовал ни апокалиптического ухо­да от культуры, ни разделения между духовным и светским нача­лом культуры, ни «автономию» светской культуры.

Как же византийский идеал культуры находил выражение на практике? Нет сомнения, что византийское общество – так же как и средневековое христианское общество на Западе – стреми­лось ввести христианские начала в законодательные тексты и го­сударственную практику. «Мы полагаем, что ничем не можем воз­дать Богу должное скорее и лучше, – пишет император Лев III в сборнике законов, известном под заглавием «Эклога», – чем управлением доверенными Им нам людьми, согласно закону с пра­восудием, так, чтобы, начиная с этого времени, прекратились вся­кие беззаконные объединения и чтобы были расторгнуты сети насильственных сделок по договорам и пресечены были стремле­ния тех, кто грешит»[49]. Подобным же образом церковное право требовало от Церкви использования своего богатства ради об­щественного блага[50]. Государство и Церковь несомненно заботи­лись о благосостоянии общества в очень широкой мере[51]. Правда, эта забота часто ограничивалась нравственным влиянием – во имя христианского идеала – на воспринятый от язычества обще­ственный строй, например, институт рабства, но и рабство было все же относительно гуманизировано: убийство раба (в отличие от древнеримского права) стало почитаться преступлением.

Всеобщая забота о humanum не предполагала четкого юри­дического различия между государством и Церковью: единство цели составляло самую суть идеальной «гармонии», определенной Юстинианом. Это единство цели оправдывало и власть императора в управлении практическими церковными делами (выбор патриар­хов, созыв соборов, определение границ церковной юрисдикции, и т. д.), а также и участие церковных сановников в политической деятельности. Конечно, церковное право строго запрещало назна­чение духовных лиц светской властью (Седьмой Вселенский Со­бор, правило 3), а также и принятие на себя какого-либо светского звания духовными лицами (Четвертый Вселенский Собор, правило 7). Но эти каноны никогда не почитались формально ненаруши­мыми в случаях, когда польза Церкви требовала более широкого их толкования. Например, Церковь никогда не считала, что под­держка государства во времена нужды, с целью обеспечения не­прерывности Юстиниановой гармонии, является нарушением кано­нов. Так, «вселенский патриарх» Константинопольский стал фак­тически рассматриваться как политический сановник империи, хра­нитель церковной законности в государственной системе и авто­матически принимал на себя регентство в государстве, когда воз­никала в этом нужда. Роль, сыгранная патриархами Сергием I (610-638), Николаем Мистиком (901-907, 912-925), Арсением Авторианом (1255-1259, 1261-1265) и Иоанном Калекой (1335-1347), в качестве регентов или политических вождей, казалась всем вполне нормальной. Это типично византийское представление о неразрыв­ном союзе между вселенской Церковью и - в идеале - вселенской империей нашло свое выражение также и в самые последние дни Византии. Патриарх Антоний (1389-1390, 1391-1397) на за­прос московского Великого Князя Василия I, можно ли опускать имя византийского императора на богослужениях в России, отве­тил: «Сын мой, ты ошибаешься, говоря: «У нас есть Церковь, но нет императора». Невозможно христианам иметь Церковь и не иметь императора. Между Церковью и империей есть великое единство и общность, и их невозможно отделить друг от друга»[52].

И славяне - духовные дети Византии – конечно, усвоили этот урок. Византийский образец отношений между Церковью и обществом был верно перенят ими - с тем же самым идеалом «гармонического» единства при общей преданности Христу. Создав свои малые «Византии» в Преславе, Охриде, Тырнове, Киеве и Москве, болгарские, сербские, русские цари и князья признали Церковь их культурной вдохновительницей и путеводительницей, и Церковь охотно приняла эту роль, переведя византийские тексты на общедоступный славянский язык, беря на себя общественную и политическую ответственность всякий раз, как возникала в этом нужда. Так, московский митрополит Алексий стал на долгое время регентом московской Руси (1353-1378), и его примеру последовал позднее патриарх Филарет (1619-1634). Даже преподобный Сергий Радонежский использовал свой духовный авторитет не только в борьбе с татарами, но и против междоусобной вражды веских князей.

В чем же состоит положительное наследие православной Ви­зантии современной Церкви? Это положительное наследие заклю­чается в идее неразделимости божественного и человеческого, как в личной, так и в общественной жизни человека. Православный византийский Восток завещал нам основную истину о человеке: человек есть «образ Божий». Когда он отказывается от этого об­раза, он теряет саму человечность. Без Бога не может быть ни личного, ни общественного совершенства.

В наше время византийская идея «гармонии» между Церко­вью и обществом стала неприменимой как практический образец политического строя. Более того, в самом византийском - по су­ществу утопическом - идеале крылся духовный изъян: византий­цы, как и весь средневековый мир, фактически считали «гармо­нию» уже осуществленной. По отношению к своим врагам или внут­ренним диссидентам, они вели себя, как если бы Византийское Царство уже было Царством Божиим, обладающим правом ко­нечно судить и истреблять тех, кого оно почитало и своими, и Бо­жьими врагами. Говоря богословски, византийская идеология по­грешала в области своих же собственных эсхатологических катего­рий, отождествляя земное царство с Царством Божиим, и часто забы­вая, что всякая государственная структура принадлежит, как та­ковая, к миру «падшему», не подлежащему абсолютизации и обо­жествлению.

Могла ли юстиниановская «гармония», то есть по существу эсха­тологический идеал, получить конкретное осуществление в исто­рии? Была ли Византия столь полно преобразована и преображена как общество, что находилась в полном соответствии с замыслом Божиим о тварном мире, или она все же оставалась «падшим обществом» – во власти зла, греха и смерти?

Византийская империя как политическая и культурная реаль­ность никогда не разрешила двусмысленность своих притязаний. Церковь, однако, в своем богословском сознании всегда при­держивалась различия между священством и империей, между литургическим, сакраментальным и евхаристическим предвосхи­щением Царства Божия, с одной стороны, и эмпирической жизнью все еще падшего человечества, с другой. Эта полярность между «церковью» и «миром» была также основным импульсом визан­тийского монашества. Монахи уходили от общества, даже «хри­стианского» – и никогда не подчинялись стандартам, навязывае­мым империей. Их общественная роль постоянно служила проро­ческим напоминанием о том, что полная гармония невозможна до Парусии, что империя – еще не Царство Божие, что христианин, для того, чтобы соучаствовать в Христовой победе над миром, должен порвать с законами и логикой падшего человечества, (чего никакой государственный строй, даже вдохновляющийся христианством, не может сделать.