Посвящается А. С. Изгоеву 2 страница

И. А. Лаговский

Путь спасения в самом широком определении есть жизнь в Боге: жизнь же в Боге – всегда прорыв сквозь ткань временного к вечности, выход из себя в океан вечности. Без предельной отрешенности от всего случайного, мятежного, без внутреннего безмолвия, когда погасают все шумы жизни, и душа в про­хладной трезвости полной самособранности обретает си­лу и желать Бога, и созерцать Его, нет жизни в Боге, нет спасения.

По-видимому, стояние человека пред Богом может быть достигнуто только именно предельным отрешением от мира и само есть тонкая предельная отрешенность.

Взаимоисключаемость пути спасения и пути культурного творчества, делания в миру феноменологически как будто бы неснимаема. Даже при религиозном горении в принятии культуры человек, живущий духовной жизнью, по мере духовного роста все чаще переживает минуты сознания внутренней ненужности всего процесса культурного творчества: при утверждении религиозного смысла культуры слабеют, почти исчезают внутренние мотивы для культурного творчества.

Назовем условно и неточно праведное мироприемлющее творчество «софийным деланием». В дальнейшем опять-таки условно и неточно будем противополагать его «умному деланию», как пути мироотреченному, пути традиционной аскетики. В беглых набросках попытаемся наметить ответы на следующие вопросы: проти­воречие между «умным» мироотреченным деланием и «софийным», утверждающим многовидность и многоцветность культурного творчества, как равноценный и равномощный путь жизни в Бог, путь спасения, есть ли противоречие несовместимо полярных правд или же это противоречие в значительной мере утвердилось в по­рядке психологически-историческом. Если да, достойно ли и может ли творчество – в смысли человеческой ак­тивности, воздействующей на мир и его преображающей, – быть путем спасения? И, наконец, чем объясняет­ся господство отрицания культуры, как пути спасения, в традиционной аскетике?

***

Два крыла восхождения к Богу – молитва и покаяние. Молитва – возношение духа к Богу, Богообщение – сопричастие с полнотой Триипостасной жизни Любви и Св. Троицы, стояние перед Богом и в Боге. Жизнь Боже­ства и в своей сокровенной сущности, и в своих проявлениях, не объемлется и не покрывается ни одном из видов человеческих восхождений к Богу. Господь, Его жизнь, «Невидимая Его», есть бесконечное многообразие, многоцветная радуга, радость полноты всяческого опыта, всяческих постижении. Господь есть творец миров, все призвавший к бытию, исполненному красоты. Он – и первый Художник и Раздаятель дара зреть и воплощать красоту. Он сам Сияние и Начало Красоты. Господь же есть Законоположник и вечная Ос­нова законов всего сущего, начало всякой закономер­ности и упорядоченности. Законы неба и земли, устрояющие «чин», «космичность» бытия, от Него исходят и к Нему возвращаются. Образы встреч с Богом, пу­ти Богопостижений и Богоисканий должны неизбежно быть так же бесконечно разнообразны, как бесконечно содержательна и многообразна жизнь Божества в ее откровениях.

(...)

Если творчество до сих пор еще не утверждено в своем достоинстве столь же действенного и праведного пути спасения, как и путь классического отречения от мира, то причины этого лежат не в порочности творче­ства и не в невозможности для него по природе стать путем спасения.

По своей природе оно может быть и молитвой, и покаянием – путем к спасение. По своему же значению в жизни мира и роли в деле спасения мира оно должно быть утверждено, как достойный путь спасения.

***

Мы склонны преувеличивать праздничный, заключи­тельный момент творчества – момент завершения, ра­дости воплощены. Трудный и подвижнический путь, предуготовляющий рождение новой отелесненной красоты, оста­ется тайной художника, творца. Тайна творения, рождения нового неизбежно и неизменно сплетена с предчувствием гибели, с хождением по краю бездны смертной. Подлинное творчество всегда, как свежая рана в сердце, всегда смятение, распад всего духовно-телесного состава человека. Это не образ, не красивое слово, а суть страшного и преславного таинства творчества. Творец в известном смысле не человек. Он живет странной и истощающей, двоящейся жизнью. Все живут более или менее целостной жизнью, цельно отдаются не­посредственности муки, радости, боли. Один он обречен, т. к. в даре творчества есть ничто сверхлично-принудительное, не только жить, но и наблюдать. В муке творческого взгляда разламывается жизнь, распада­ется душа, исчезает целостность бытия. Дух творца должен пройти через искажение, чрез смертную агонию двойного бытия, двоящегося зрения, чтоб в грядущем акте творчества родилось новое, умножающее, обогащаю­щее ценность и полноту бытия.

Игриво-шутливое наименование «жрец искусства», «жрец науки» полно трагического содержания – твор­чество есть подлинное и несомненное жреческое служение. На «алтаре» науки, искусства сущностно и истинно распинается живое и любящее человеческое сердце, рас­пинается через страшный дар, врученный человеку, как его судьба, призвание, распинается во имя Бо­га для служения всему миру.

Из всех видов человеческого служения путь твор­чества в широком смысли этого слова, путь создания культурных ценностей, есть в своей онтологии путь наи­более христианский, Христов, так как и высший образ его и уверение правды и силы этого пути – Агнец Божий, распятый на Голгофе за грехи мира и в третий день воскресший.

Нужно со всей силой раскрыть и религиозно утвердить онтологический смысл и значение человеческого творчества. В творчестве и через творчество совер­шается борьба за природный мир: он или освобождает­ся из-под власти демонов, или же по новому – окон­чательное и безнадежнее отдается во власть князя мира сего. Вдохновенная острота глаза помазанных на цар­ство в творчестве видит скрытое от дюжинного взгля­да, подлинно раскрывает сущее. Бытие через творчество перестает быть плоскостным, двухмерным, осуществляет Божественную глубину, являет та­инственную безмерность замысла мира. Творчество довершает, обогащает бытие, преображает его.

Чрез подобие пути Голгофского, чрез таинственную жертву смерти в самоистощании, в томлении Богом данного таланта, творчество высвобождает из под по­крова мертвенности и косности живую красоту, разлитую в глубинах мира, разрешает немоту и слепоту духов жизни, подчиняет хаотическую встревоженность стихий мира силе «меры и числа», и, преображая, спасает мир. Крестная смерть и Светлое Воскресение Спасителя открыли человеку доступ к славе и силе первозданной красоты, и человек должен действенно проповедать спаситель­ность крестных страданий и славу Воскресения всей твари, явленно засвидетельствовать в безумии бунтующего хаоса победу жизни над смертью, чина, зако­на над тлением, распадом, должен раскрыть преобра­жающую силу Воскресения Христова во всем мироздании. В молитве водоосвящения есть прошение о том, чтобы наитием Св. Духа были изгнаны, гнездящиеся в водах демоны. В праведном творчестве творец действует как экзорцист, «изгонитель» демонов, гнездящихся в глубоких водах океана жизни. Он обладает властью освящать и преображать глубины бытия действием и наитием огненной светлости Пресвятого Духа. Иное дело, пользу­ется ли он ею и как пользуется. Преображение мира в творчестве может и должно быть таинственным погружением стихий мира, всего бытия в очистительные воды святого крещения во имя Отца и Сына и Св. Духа. Спасете мира совершается и чрез чудное таинственно-благодатное обожение человека в «умном делании» и чрез обожение возвращение мира к Богу в «софийном делании», возводящем все бытие к «правому блаженству».

Преображение мира чрез творчество и в творчестве после смерти и Воскресения Христова есть осуществление первосвященнического и царского служения Христа. Дар творчества есть осуществляемая чрез человека сила, спа­сающей мир благодати Божией. Поэт, ученый, художник, музыкант, педагог, инженер, все, кто с добрым сердцем и во имя правды Божией трудятся в мире и над миром подлинно и существенно призваны к священнодействию во «внехрамовой», мировой литургии, где на пламенном алтари человеческого сердца, томимого боже­ственной жаждой, отелесниваемой, являемой красоты, плоть мира существенно и преискренно предпреосуществляется, предпретворяется в плоть нового неба и новой земли, в плоть грядущего во славе Царствия Христова.

Культурное творчество (в широком смысле, вклю­чая сюда всё многообразие творческих преобразующих мир деятельностей человека) должно быть понято со всей религиозной серьезностью значительностью домостроительного долга, связанного с ним.

Нечувствие, ослабление знания этого глубочайшего и основного смысла творчества, забвение его тайнодейственного значения и силы оказывается роковым и для Церкви Христовой и для мира, становится умалением, и даже похулением силы и действия Голгофской жертвы, оставлением во тьме того, что должно быть причастно света Христова Воскресения. Теургический смысл «тайное видение и тайное действие» творчества всегда был ведом и самим служителям творчества. «Маг», «чародей», «волшебник» для нас – пустые сло­ва, но за ними стоит обличающий нас религиозный смысл. Легкомысленное касание великой тайны, – не­достойно христиан и теократического замысла Церкви. Глубочайший христоцентрический характер творчества должен быть осознан нами, освящен и просвещен Церковью. Оно должно быть понято как харизматический дар пророчества, в самом пророчествовании уже созидающего предрекаемое и грядущее, как благодатное явление онтологической и онтологизирующей проповеди о Христе, умершем за спасение мира и совоскресившим его с Собою. Жреческое служение может быть и бывает и идолослужением, может быть и источником гибели и своей, и других. Но это не может опорочить изначальной, благой, Христовой природы твор­чества. Путь творчества субъективно неустроен...

(...)

КУЛЬТУРА СЕРДЦА [33]

Б. П. Вышеславцев

... Возвращаясь к теме русской культуры, можно утверждать, что наша культура – есть культура сердца.

Но можно ли ставить так вопрос? Можно. Всякая куль­тура по своему существу религиозна, ибо всякая культура возделывает, культивирует высшие ценности и святыни. Но чем воспринимается последняя, высшая святыня? Умом? Отчасти и им, но не толькоим. Волею? Воля участвует в восприятии последней святыни, но не воля ее зрит. Последняя святыня воспринимается и усвояется сердцем. Высшее сокровище воспринимается и хранится народом в сердце, и, поэтому, есть и может быть культура сердца.

И культура сердца христиански мыслима, ибо, существует «сокровенный сердца человек».

Русский человек – не государственник, не моралист, не законник и даже гордится этим.

Русский человек, в каком то смысле, выше добра и зла, как моральных категорий, но вместе с тем, у него есть чув­ство мистического запрета. И именно это чувство мистического запрета отличает верующего русского человека от марксиста. У последнего – нет этого чувства мистического запрета – есть демоническое тайное любопытство, влечение осквернить высшую святыню, обнажить сокровенное, со­крытое. Это демоническое лю­бопытство толкает на осквернение мощей, на вскрытие гробниц царей – человек, одержимый демоническим любопытством мучительно хочет показать, показать, во что бы то ни стало, что нигде ничего нет.

Достоевский почувствовал и показал силу этого мистического запрета особенно по отношению к пролитию крови. И если человек не испытывает мистиче­ского содрогания пред пролить ем крови–он другого антихри­стова духа. Человек Христова духа, страшится пролить кровь не потому, что это запрещено законом, может навлечь кары, но потому, что он знает свя­щенность жизни, страшится отнятия ее, не может принять его.

«Не нужно крови нам и стонов:

но жить с убийцей не хотим».

Не знающие мистического запрета никогда не скажут этого. «Цивилизация Карла Маркса» не была и не будет «русской куль­турой» и никакая «цивилизация Карла Маркса» не может унич­тожить ростков русской куль­туры;– она продолжает прорастать, как молодая трава, сквозь камни марксизма, вбитые в русскую землю. Не нужно быть особенно чутким человеком, чтобы почувствовать, что гений русской культуры и дух марк­сизма не совпадают. Постановка в московском советском Большом театре «Пиковой дамы», «Бориса Годунова», музыка Чайковского, Мусоргского и др. – все становится бессмысленным при признании, что русская культура должна быть построена на базе марксизма. Бессмысленно сохранять памятник Пушкину при уничтожении Страстного монастыря. Неудивительно, что русское сердце тоскует в Советской России. Может быть, скажут, что это только нам кажется. Но как раз, поэзия советская, литература показывают, как тошно русскому сердцу там.

Основные мотивы советской литера­туры, если не считать произведений написанных по «социальному заказу», говорят о силе этой тоски; «нечем жить», «не стоит жить» – таков преобладающий лейтмотив многих произведений современной советской литературы. В безумном напряжении растрачивали силы, боролись, шли на смерть, и ничего не получилось, ничего не осталось, кроме безысходной тоски. Все настойчивее встают проблемы любви, смерти, смысла жизни – все проблемы глубокого сердца, и не находят разрешения. И поэты большого дарования, подлинной глубины, начиная с Есенина и кончая Маяковским, – ищут исхода в самоубийстве.

«Вот так народ. Вот так страна!

Какого же я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен» (Есенин).

Даже Маяковский, оравший громче всех, оказался ненужным. И его сердце не выдержало и умолкло. Не выдерживают сердца и многих других даже патентованных коммунистов – одно время проблема самоубийств именно среди «патентованных коммунистов» особенно беспокоила советскую власть. Русскому сердцу неуютно в Советской России, и не так то легко выносит оно царящее там «окаменение сердца».

Но если дар русского гения – сердце, то, теряя его, русский человек становится отталкивающим, до конца бессердечным, поэтому так жестока жизнь в России. Русский человек или сердечен или бессердечен - здесь основная связь задачи Движения[34] с основным даром русского гения.

Путь Движения – в развитии русской культуры, и Движение не может быть не чем иным, как хранителем и осуществителем культуры православной. Но если так, то Движение есть путь культуры сердца. Русская культура была и есть культура по преимуществу символическая, обращенная к будущему. Она не создала и не могла создать прочных земных оснований – поэтому легко было сметено русское государство, разрушены экономические отношения, уничтожены целые классы. Русский человек непрочно устраивался на земле, мечтал о грядущем рае. О нем мечтает даже русский коммунизм. Русская культура – вся призыв к будущему.

И Движение должно услышать и передать этот призыв: оно долж­но крикнуть грядущим «слу­шай», как кричит часовой ночью. Может быть ближайший часовой, крикнувший свое «слушай» замерзнет, но его крик услышат следующие и передадут его крик дальнейшими Рус­ская культура символична. Сим­волично и храмовое благочестие: оно обращено к грядущему. Но символичность русской культуры, символичность храмового благочестия не есть созерцательность, бездействие. Они требуют действия, символы требуют воплощения. И нигде действие, воплощение не получает такого глубокого смысла, как именно здесь. Идея не воплощенная не есть идея завершенная. Идея сердца требует его в большей степени, чем идеи ума. Сердце человека не может жить без воплощения движений сердца в действии. Не нужно даже осо­бенно призывать к этому – это само собой должно быть, вытекает из сути жизни сердца. Бездействие – есть бессердечие.

Единственная возможность про­будить сердце в человеке – это отнестись к нему сердечно. И только в этой взаимной сер­дечности рождается ощущение гармонии жизни, ради которого можно и стоит жить. И нет христианского человека, который не пережил бы этого.

Что такое культура сердца? Может показаться, что это сентиментализм, неопределенная эмоциональная взволнованность. Для религиозного человека такой постановки вопроса о культуре сердца не существует. Для религиозного сознания идея сердца – идея глубинного, сокровенного существа человека, идея того, что именуется «образом Божиим в человеке», – глубинный центр всех излучений человеческой личности. Центр человеческой личности не в уме. В псалме глубоко верно сказано: «Рече безумец в сердце своем нет Бога».

Если человек говорит только в уме – это еще не так страшно и разрушительно для него – многие философы - в порядке добросовестного сомнения – говорили в уме это, и еще не были «безумными». Но когда человек в последней сущности, в центре сокровенном и глубоком говорит «нет Бога», он подлинно и страшно безумен. Сердце – «сокровен­ный сердца человек» – сущность человека. Называя рус­скую культуру – культурой сердца, мы утверждаем, что рус­ская культура – есть культура «сокровенного сердца человека», раскрывающая эту глубину чело­века, верующая в эту глубину в человек. Русская культура всегда обращена к личности, персоналистична, и если что со­вершенно несовместимо с ней, то это именно – отрицание лич­ности. Если мы говорим о том, что смысл оцерковления жизни состоит в уничтожении двойственности, раздробленности жиз­ни, в уничтожена «двойной бухгалтерии», в преодолении разделенности между существом ми­стической жизни во Христе и на­шей лаической, светской жизнью, то ведь это и есть проблема последнего сердечного единства человека. Наличие «двойной бухгалтерии» говорит о больном человеке, человеке с сердцем, разорванным между двумя планами и способами жизни – мистическим, подлинным – и светским, мишурным, искусственным. Смысл Движения – создать людей с нераздробленным сердцем, показать, что это возможно.

Последнее единство сердца, единство созерцания и воплоще­ния – основной идеал русской культуры, и нашего Движения.

ИСПЫТАНИЕ СВОБОДОЙ[35]

Монахиня Мария (Скобцова)

Когда люди живут на родной земле, когда они являются гражданами или подданными какого-либо государства, то, - будь они в самой крайней оппозиции его устоям, они продолжают отвечать за него.

Иметь какую-либо веру, какие-либо убеждения, будучи внутри некой государственной системы, - это значит нести последствия этого мнения и убеждения. Если оно совпадает с мнением власти, человек достигает общего признания, возможности осущест­влять себя. Если эти мнения расходятся с большинством, против человека воздвигаются гонения, он лишается свободы, он может быть даже уничтожен. Такова жизнь всех, не покинувших своей родины, их миросозерцание становится ответственным. Вера мо­жет быть исповедуема под условием готовности к мученичеству за нее. Перед «гражданином» всякий выбор стоит как некая последняя черта и вместе с тем гражданин всегда не свободен, всегда чувствует на себе всю тяжесть давления власти, общественного мнения, традиций, быта, истории своей страны.

Что меняется, когда люди становятся эмигрантами? В пер­вую очередь это значить, что они получают свободу. Это значить некое абсолютное выпадете из закономерности, никое окончатель­ное освобождение от всякой внешней ответственности, мучительное и одновременно блаженное пребывание вне влияния власти, общественного мнения, традиций, быта и истории своей страны. Мы как бы теряем весомость, теряем телесность, приобретаем огромную удобоподвижность, легкость, расковываемся и ни за что ни перед кем не отвечаем. Если мы верим, никому до этого нет дела. Если мы не верим - тоже никому до этого нет дела. Наше соб­ственное общественное мнение не имеет над ними никакой власти. Никогда и никто не бывает так вне всего жизненного процесса, как человек, потерявши все свои гражданские права и обязан­ности, как человек, становящийся в полном смысле безответственным, - как эмигрант. Гражданин имеет возможность осуществлять себя, неся невероятные накладные расходы по этому осуществлению. Он все время должен преодолевать трение среды, общественного мнения, традиций. Мы никаких трений преодолевать не должны, но мы почти лишены возможности осуществлять себя, потому что лишены телесности, не имеем никакой точки приложения своих сил. К чему нас призывает наша особая ненормальная жизнь? К чему нас призывает это полное отсутствие косности, эта развоплощенность, эта безграничная свобода от внешнего принуждения?

Посмотрим на церковное дело с точки зрения нашей свободы, которая и здесь, как нигде, обязывает. Выло время, когда Церковь была в плену у государства. Символ этого времени - огром­ные храмы с таким резонансом, что слова не звучат отчетливо, а переливаются и тают, с закованными в золото многопудовыми Евангелиями, с ризами на иконах. В то время пути церковного человека, если он был жив, определялись лишь внутренним его подвигом и смиренным претерпеванием этого плена. Не было слышно Божьего голоса, зовущего на борьбу. Пассивность и терпение были законны, потому что вынуждены. Церковная история дре­мала и выжидала. Церковный организм костенел. Но время из­менилось. Церковь стала гонимой в России. Всему церковному миру приходится отстаивать себя от нового рабства, от нового насилия. Тут не до внутренних перемен в церковной жизни. Тут все под ударом внешним. Безбожие не разбирается, кого оно ссылает и гонит. Оно гонит всякого, кто, так или иначе, исповедует свою церковность. И это общее гонение объединяет в ла­герь гонимых всех без различия их понимания церковной жизни. Там, где люди гонимы, там ясно, что одновременно с этим они не могут быть призваны к какому бы то ни было строительству и созиданию. Не нам мерить высоту и ценность призваний. Мы знаем только, что их призвание - претерпевать эти внешние гонения. И вот мы - церковная эмиграция. К чему нас обязывает данный нам дар церковной свободы, данный впервые за 2000-летнее существование Церкви? Мы вне досягаемости гонителей, мы можем писать, говорить, открывать школы, ни на кого не оглядываясь. С другой стороны мы освобождены и от вековых традиций. У нас нет ни огромных соборов, ни закованных евангелий, ни монастырских стен. Мы безбытны. Что это - случай? Что это - наша житейская неудача? В такую, мол, несчастную эпоху роди­лись? В духовной жизни нет случая и нет удачных и неудачных эпох, а есть знаки, которые надо понимать, и пути, по которым надо идти. И мы призваны к великому, потому что мы приз­ваны к великой свободе. Мы должны быть до конца честными и суровыми. В каком-то смысле слова, мы призваны к первохристианству. Мы имеем возможность для нашей православной жизни не преодолевать никаких трений и все силы отдавать главному.