Посвящается А. С. Изгоеву 3 страница

Федотов Г. П.

Начиная свои беседы с читателем о русской культуре, надо условиться, о чем будет речь, чтобы в дебрях частно­стей не исчезла главная тема. Русская культура, о которой мы будем говорить на этих страницах, это не великое ее прошлое, уже отошедшее в историю. Революция провела между этим прошлым и будущим резкую грань. В сущно­сти, в осмыслении этой грани и состоит наша задача. Бу­дущее скрыто от нас, но именно к нему устремлены наши взоры. Невозможность предсказаний особенно ясна на яв­лениях духовной культуры. Если это культура, заслужива­ющая этого имени, то творчество – творчество нового – составляет самое определение ее. Но творчество свободно, не предопределено и, следовательно, непредвидимо. Попро­буйте предсказать заранее научное открытие, не говоря уже о художественном произведении. Чем выше оно, тем нео­жиданнее, удивительнее, чудеснее. Задним числом пытают­ся «объяснить» его. Но, в сущности, не идут дальше общего его фона, обстановки, в которой оно увидело свет. Его рож­дение – богочеловеческая тайна.

Но всякое создание культуры имеет этот общий фон, который состоит из традиций, из соединенных усилий на­рода, из «общего дела». Взятая из большой дали, культура обнаруживает единство – по крайней мере единство на­правленности. Так мы можем сказать, даже читая в пере­водах: это русский автор, это французский. Лишь об этих общих чертах, общих предпосылках национального стиля и может говорить историк. Лишь в этом общем завтраш­ний день продолжает вчерашний; здесь возможно если не предвидение, то ожидание.

Русская литература – и русская культура в целом – до революции имела свою направленность. Она обращала к будущему свои определенные вопросы. Но эта нить резко оборвана. Возможно ли связать ее узлом в той точке (1917 г.), где она оборвалась? Я этого не думаю. Призна­юсь в своей слабости. Будучи решительным противником политической реставрации, я ничего не имел бы против ре­ставрации культурной. Со всеми своими недостатками, даже пороками, культура старой России мила мне, как и всем лю­дям моего поколения. Нам, привыкшим к ее приволью и благородству, трудно дышать в другом воздухе. Но надо смотреть правде в глаза: мертвого не воскресить. Не переста­вая помнить о нем всегда с грустью и нежностью, мы долж­ны жить для живого, для тех детей и внуков, которые, может быть, мало радуют нас, но в которых живет наш род, живет Россия. Будущее России сейчас уже связано не с тем поколе­нием, которое было застигнуто войной 1914 года, а с тем, ко­торое воспитано Октябрьской революцией. О, конечно, и ему предстоит пережить много кризисов, много духовных пере­ломов. Но едва ли оно будет выкорчевано с корнем, как наше. Во всяком случае, совершенно не видно, что могло бы сме­нить его. Ибо это поколение – вся Россия.

Но, разумеется, историк знает, что, как ни резки бывают исторические разрывы революционных эпох, они не в силах уничтожить непрерывности. Сперва подпочвенная, болезненно сжатая, но древняя традиция выходит наружу, сказываясь не столько в реставрациях, сколько в самом модернистском стиле воздвигаемого здания. Однако старина эта бывает не похожа на недавнее, только что убитое прошлое. Из катастрофы вста­ют ожившими гораздо более древние пласты. Можно сказать, пожалуй, что в человеческой истории, как в истории земли, чем древнее, тем тверже: гранит и порфир не легко рассыпа­ются. Вот почему, не мечтая о воскрешении начал XIX века, мы можем ожидать – и эти ожидания отчасти уже оправдыва­ются – воскрешения старых и даже древних пластов русской культуры. Октябрьское поколение не помнящих родства было бы бессильно что-либо создать, если бы в нем – и в нем также! – не жил гений народа. Вот почему необходимо иметь всегда пе­ред глазами этот фон тысячелетней истории, на котором выде­ляются взбунтовавшиеся против негр, но уже усмиряемые им «октябристы». Эти соображения определяют направление на­ших поисков. Мы ищем предпосылок будущей культуры России в ее настоящем, стараясь уяснить его в свете прошло­го.

Первой предпосылкой культуры является сам человек. Мы жадно вглядываемся в черты нового человека, создан­ного революцией, потому что именно он будет творцом русской культуры. Вглядываемся – и не узнаем его. Пер­вое впечатление – необычайная резкость происшедшей перемены. Кажется, что перед нами совершенно новая нация. Спрашиваешь себя с волнением, и даже мукой: полно, да русский ли это человек? Перебираешь одну за другой чер­ты, которые мы привыкли связывать с русской душевно­стью, и не находишь их в новом человеке. И вместе с тем сколько новых качеств, которые мы привыкли видеть в чужих, далеких национальных типах. Что осталось от «Свя­той» и от «вольной» Руси, но также и от Обломова, от «мальчика без штанов» и от всех положительных и отрица­тельных воплощений русского национального лица? Мы привыкли думать, что русский человек добр. Во всяком случае, что он умеет жалеть. В русской мучительной, кенотической жалости мы видели основное различие нашего христианского типа от западной моральной установки. Ка­жется, жалость теперь совершенно вырвана из русской жизни и из русского сердца. Поколение, воспитанное рево­люцией, с энергией и даже яростью борется за жизнь, вгрызается зубами не только в гранит науки, но и в горло своего конкурента-товарища. Дружным хором ругательств провожают в тюрьму, а то и в могилу, поскользнувшихся, павших, готовы сами отправить на смерть товарища, что­бы занять его место. Жалость для. них бранное слово, хри­стианский пережиток. «Злость» – ценное качество, которое, стараются в себе развивать. При таких условиях им не­трудно быть веселыми. Чужие страдания не отравляют ве­селья, и новые советские песни, вероятно, не звучат совер­шенно фальшиво в СССР:

И нигде на свете не умеют,

Как у нас, смеяться и любить...

Мы привыкли считать, что русский человек отличается тонкой духовной организацией (даже в народе): что он «психологичен», чуток, не переносит фальши. Недавние за­граничные гастроли Художественного театра показали все­му свету, что талантливейшие русские артисты разучились передавать тонкие душевные движения. Им доступно лишь резко очерченное, грубое, патетическое. Самое замечатель­ное, что в этом нет ничего нарочитого. Они хотели бы дать психологическую драму, хотели бы сохранить наследие Станиславского, они еще учатся у старых учителей. Но жизнь сильнее школы. Выйдя из нового поколения, они приносят с собой его бесчувственность – которая не иск­лючает, конечно, художественной одаренности.

Мы привыкли считать, что русский человек индивидуа­лист-одиночка, не способный к организации и общему де­лу. Наши большие люди всегда бунтари и чудаки, идущие своим путем, не подчиняющиеся социальной дисциплине. О чем же говорит техника новых русских актеров, спортив­ных команд, певческих хоров? Великолепные массовые сцены, слаженность действий, изумительная четкость кол­лективных движений – при сравнительной бедности лич­ных талантов. Нет гениев, но много талантов, и таланты эти раскрываются в коллективе. Да ведь это почти торже­ство немецкой «умеренности и аккуратности», хотя и в бо­евых, военных темпах. Русский народ оказывается народом солдат, а не партизанов, команд, «экип», а не искателей, одиночек, бунтарей.

Этот ряд противопоставлений можно было бы продол­жить далеко. Оставляю пока без проверки, насколько осно­вательны наши ходячие представления о нас самих. Мы привыкли, как и все народы, глядеться на себя в кривое зеркало. Но факт несомненен: все характеристики русской души, удобные в прошлом, отказываются служить для но­вого человека. Он совершенно другой, не похожий на пред­ков. В нем скорее можно найти тот культурный тип, в оттолкновении от которого мы всегда искали признак русскости: тип немца, европейца» «мальчика в штанах». Homo Europaeo-Americanus. Это вечное пугало русских сла­вянофилов, от которого они старались уберечь русскую землю, по-видимому, сейчас в ней торжествует. Такое пер­вое впечатление, которое, конечно, нуждается в поверке.

Самый факт необычайно резкого перелома не подлежит сомнению. Недалеко искать и причины его резкости и глу­бины. Сама по себе революция – и какая! – не могла не перевернуть национального сознания. Ни один народ не выходит из революционной катастрофы таким, каким он вошел в нее. Зачеркивается целая историческая эпоха, с ее опытом, традицией, культурой. Переворачивается новая страница жизни. В России жестокость революционного об­вала связана была к тому же с сознательным истреблением старого культурного класса и заменой его новой, из низов поднявшейся интеллигенцией. Второй источник катастрофы – хотя и совершено мирный – заключается в чрез­вычайно быстром процессе приобщения масс к цивилиза­ции, в ее интернациональных и очень поверхностных слоях: марксизм, дарвинизм, техника. Это, в сущности, процесс рационализации русского сознания, в который на­род, то есть низшие слои его, вступил еще с 60-х годов, но который, протекая сперва очень медленно, ускорялся в гео­метрической прогрессии, пока наконец в годы революции не обрушился настоящей лавиной и не похоронил всего, что сохранилось в народной душе от московского право­славного наследия. Двадцать лет совершили работу столе­тий. Психологические последствия таких темпов должны быть чрезвычайно тяжкими. Прибавьте к этому и третье, неслыханное и небывалое в истории осложнение: тотали­тарное государство, которое решает создать новый тип че­ловека, опираясь на чудовищную монополию воспитания и пропаганды и на подавление всех инородных влияний. Эта задача удалась – по крайней мере в отрицательной части: новая интеллигенция, прошедшая через советскую школу и давно уже оттеснившая остатки старой во всех областях культуры и жизни, совершенно не похожа на старую и на тот «старый» народ, из недр которого она вышла. Новый человек: Europaeo-Americanus.

Что же, значит ли это, что Россия умерла? Что СССР, со­юз восточноевропейских народов, лишен какой бы то ни бы­ло русской национальной окраски и нельзя уже в будущем говорить о русском народе как носителе особой националь­ной культуры? Заключение поспешное, но вопрос ставится именно так. Как ни дико это звучит для нашего уха, но мы должны иметь мужество смотреть прямо в лицо будущего. Нации не вечны. Тысячелетие, может быть, не слишком ранний срок для смерти нации, хотя мы не знаем никаких за­конов, определяющих длительность ее жизни. Поищем аналогии в истории – не для того, чтобы грубо применять их к России, но хотя бы для того, чтобы освободиться от предрассудков, от все еще не изжитых, несмотря на все ка­тастрофы, оптимистических иллюзий XIX века.

(...)

Теперь мы можем подойти к ответу на основной вопрос: что, какие исторические пласты в русском человеке разру­шены революцией, какие переживут ее? Ответ, в сущности, ясен из предыдущего. Истребление старого, культурного слоя и уничтожение источников, его питавших, должно было снять в духовном строении русского общества два са­мых верхних его слоя. Имперский человек и интеллигент погибли вместе с «буржуазией», то есть с верхним этажом старого общества. Что касается имперского типа, человека универсальной культуры, то остатки его еще сохраняются в рядах «спецов». С некоторого времени власть спохватилась, что истребление высшего культурного слоя наносит непопра­вимый урон технике. За оставшимися стариками стали уха­живать. Но в них ценили именно узких специалистов: как выразился один неглупый человек, заколачивали гвозди зо­лотыми часами. Их широкая культура, никому не нужная, даже оскорбительная для нового правящего слоя, доживает в пределах чрезвычайно малых кружков и даже семейств. Новый образованный класс дает исключительно спецов, ли­шенных часто самых элементарных основ общей культуры (даже грамотности). С другой стороны, никогда, со времен Московского царства, Россия не была отгорожена от Евро­пы такой высокой стеной. Эта стена создана не только цен­зурой и запретом свободного выезда, но и необычайным национальным самомнением, прямым презрением к бур­жуазной, «догнивающей» Европе. В этом существенная раз­ница между полуграмотной, технической интеллигенцией Петра и такой же интеллигенцией Сталина... Сталинская повернулась спиной к Европе и, следовательно, доброволь­но пресекла линию русского «универсального» человека.

Сложнее была судьба интеллигенции в узком смысле слова. Прежде всего этот класс, во всей ярости своего нео­бычайного типа, не дожил даже до революции. После 1905 года он быстро разлагался, сливаясь с «культурным» слоем. Он не мог пережить крушения политической мистики, профанированной жалким русским конституционализмом; новая блестящая религиозно-философская культура рус­ского ренессанса XX века, лишенная всякого этического пафоса, деморализовала его своими соблазнами. Война вовлекла его в поток нового для него национального созна­ния. В 1917 году революционный энтузиазм интеллиген­ции был подогретым блюдом. Его корни были неглубоки, и объем этой социальной группы – единственный, на ко­торую могло вполне опереться Временное правительство, – очень сжался. Октябрьский переворот ударил по ней всей своей тяжестью. Принципиальные, непримиримые – они никак не могли принять торжествующего насилия. Неуди­вительно, что в борьбе с ним они истекали кровью. Уцелев­шие были выброшены в эмиграцию, заполнили советские тюрмы и концлагеря. Немногие сумели приспособиться к условиям советской службы и, превратившись в спецов, утратили постепенно всякое орденское обличие. Мельница звериного быта молола неумолимо. С волками жить – по-волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасывался из жизни. Новая интеллигенция, приходящая на смену, органически предана советскому строю, чувствует свою кров­ную связь с народом и с правящим классом, а потому даже в оппозиционности своей – скажем даже, предвосхищая будущее, даже в революционной борьбе с властью – не может переродиться в тот беспочвенно-идейный, максималистический и эсхатологический тип – не говоря уж об орде­не, – который мы называем русской интеллигенцией.

Однако этот погибший тип не остался вовсе без преем­ника. Сектантство и духовное странничество не умерли в народе, как об этом свидетельствует настойчиво безбожная пресса. Революция вызвала к жизни даже новые сектант­ские – почти всегда эсхатологические – образования. С другой стороны, часть старой интеллигенции нашла свою духовную почву в Церкви. Здесь последние остатки разби­того ордена могли утолить свою духовную жажду из того источника, который тайно и породил ее. В Церкви они со­хранили, конечно, свои психологические черты: беспокой­ство и максимализм, жажду целостной, святой жизни. Здесь они оказались на одной почве с народным странни­чеством. Нужно помнить, что духовные границы между Церковью и сектантством после революции пролегают иначе, чем прежде. Гонения сблизили, психологически, разные исповедания. То, что осталось от старого ордена, – есть фермент для брожения всей религиозной массы. Но пока эта сила совершенно выброшена из культурного стро­ительства или добровольно ушла из него. Для сегодняшне­го дня русской культуры можно считать интеллигентский тип совершенно вымершим.

Остается московский человек с его непреодоленными, в нем живущими предками. Народные массы, из которых продуцируется в советской школе новый человек, до само­го последнего времени жили в московском быте и созна­нии. Самая радикальная идеологическая катастрофа не в силах пересоздать душевного склада. В интернационалисте, марксисте и т. д. – кто бы он ни был – нетрудно узнать деревенского и рабочего парня, каким мы помним его в начале века. Как ни парадоксально это звучит, но homo Europaeo-Americanus оказывается ближе к старой Москве, чем к недавнему Петербургу. Парадокс разрешается очень просто. Homo Europaeo-Americanus менее всего является наследником великого богатства европейской культуры. Придя в Европу в период ее варваризации, он усвоил по­следнее, чрезвычайно суженное содержание ее цивилиза­ции – спортивно-технически военный быт. Технический и спортивный дикарь нашего времени – продукт распада очень старых культур и в то же время приобщения к циви­лизации новых варваров. Москвичу, благополучно отсидев­шемуся в русской деревне от двухвековой имперской куль­туры, не нужно делать над собой никакого нравственного насилия, чтобы идти в ногу с европейцами, проклявшими как раз последние века своей культуры. Удивительнее мо­жет показаться легкость религиозного отречения. Но это особая, очень трудная тема. В остальном московского пар­ня нужно было только размять, встряхнуть хорошенько, погонять на корде, чтобы сбить с него старую лень и меш­коватость. То, что делала с новобранцем старая казарма, то делают теперь партия и комсомол: тренируют увальней и превращают их в дисциплинированных солдат. Для дис­циплины – особенно военной – московский человек дает необыкновенно пригодный материал. Из него строилась старая, императорская армия, лучшая в мире, быть может, по качеству своей «живой силы». Вековая привычка к пови­новению, слабое развитие личного сознания, потребности к свободе и легкость жизни в коллективе, «в службе и в тяг­ле» – вот что роднит советского человека со старой Моск­вой. Москва была не бедна социальными энергиями – скорее наоборот, они заглушали в ней все личное: недаром государственное хозяйство Москвы носило полусоциали­стический характер. Теперь Сталин и сознательно строит свою власть на преемстве от русских царей и атаманов. Царь-Пугачев... Перенесение столицы назад в Москву есть акт символический. Революция не погубила русского наци­онального типа, но страшно обеднила и искалечила его.

Русская вольница, конечно, неистребима. Жила она в цар­ской Москве, живет и в сталинской. Она прошумела бунтом первых лет революции, она кричит о себе разгулом, все вре­мя подрывающим основы коммунистической дисциплины, она живет в беззаветной удали русских летчиков, полярных исследователей. Все то, чем красна сейчас русская жизнь и русское искусство, напоминает о героических веках русского прошлого. Русская вольность – не то что свобода, но она спа­сает лицо современной России от всеобщего и однообразного клейма рабства. Натуры сильные ищут и находят выход сво­им силам. Наличие этих сил может давать надежду – сейчас еще далекую – на освобождение.

Но сохранились ли самые глубокие – славянско-языческие пласты русской души? Этого мы не знаем. Могучий процесс рационализации убивает безжалостно все подсоз­нательно-стихийное, засыпает все глубокие колодцы, дела­ет русского человека поверхностным и прозрачным. Но до конца ли? Нет ли таких медвежьих углов, где еще живут старые поверия, не порвалась древняя связь с землей? Ведь сохранилось же знахарство и шаманство – о чем нам вре­мя от времени сообщает советская этнография. Почему же не сохраниться более смутным и тонким комплексам ро­довой пантеистической душевности? Знаем, что кое-что сохранилось, что недаром пишет Пришвин, – кто-то дол­жен сочувственно читать его. Но не знаем, достаточно ли это сохранившееся, чтобы по-прежнему питать большую русскую литературу. Ибо в этом вся значительность этого темного, русского пятна. Исчезнет оно, и русская литерату­ра, может быть, навсегда утратит свои подземные ключи, свою глубину. Лишенная чувства формы, она никогда не сможет стать чем-либо, подобным латинскому и французскому гению – культурой законченного совершенства. Ее путь другой. Даже духовная глубина Достоевского приоткры­вает карамазовскую и шатовскую глубину – земли...

К сожалению, наш вопрос остается без ответа. И на этом безответном вопросе мы должны поставить точку – или многоточие – в предварительных поисках пореволю­ционного человека как основы будущей русской культуры.

ЧТО ТАКОЕ КУЛЬТУРА? [37]