Положение об основании 12 страница

Вопрос, к которому нас вынуждает прыжок в другую тональность положения об основании, звучит так: «Мож­но ли надлежащим образом определить сущность игры, исходя из бытия как основания, или же мы должны мыс­лить бытие и основание, бытие как без-дну, исходя из сущ­ности игры, в которую мы, смертные, введены только та­кими, какие мы суть, живущими в близости смерти, кото­рая в качестве самой предельной возможности Dasein спо­собна быть чем-то высочайшим в просвете бытия и в про­свете его истины?» Смерть есть еще непродуманное зада­вание меры чему-то неизмеряемому, т.е. высочайшей игре, в которую по-земному приведен человек, в которой он по­ставлен на карту.

Однако не является ли неким исключительно игровым действием то, что сейчас в завершении лекционного курса о положении об основании мы почти что насильственным образом втаскиваем в игру мысли об игре и о взаимопри­надлежности бытия и основания? Так может казаться до тех пор, пока мы все еще упускаем возможность мыслить, соответствуя бытийному посылу судьбы, и, следователь­но, возможность доверить себя, вспоминая, освобождаю­щему соединению в традиции мышления.

Мыслительный путь нашего лекционного курса под­вел нас к тому, чтобы услышать положение об основании в другой тональности. Это потребовало от нас такого воп­роса: «Каким образом бытие и основание "суть" то же са­мое?» Ответ мы получили на пути возвращения к началу бытийного посыла судьбы. Этот путь вел через традицию, согласно которой в словах «основание» и «разум» ratio говорит в двойном смысле учета. Но в ratio говорит про­думанный по-гречески λο′γος. Но лишь благодаря тому, что мы обдумали, что же в раннем греческом мышлении для Гераклита означает λο′γος, нам стало очевидно, что это слово одновременно называет и бытие, и основание, т.е. оба слова, исходя из их взаимопринадлежности. То, что Гераклит называет λο′γος, он называет также и другими именами, которые являются ведущими словами его мыш­ления: φυ′σις, из-себя-распускание, которое одновремен­но бытийствует как самоскрывание; κο′σμος, который в то же время по-гречески означает: порядок, соединение и ук­рашение, обнаруживающееся в видимости как блеск и мол­ния: наконец, Гераклит называет то, что присуждает себя ему в качестве λο′γος, в качестве некоего того же самого бытия и основания так: ’αιω′ν. Это слово с трудом можно перевести. Иногда говорят: время мира (Weltzeit). Это мир, который мирит и временит (weltet und zeitigt), приводя как κο′σμος (Фрагмент 30) соединение бытия к разгорающемуся сиянию. Согласно вышесказанному, в именах λο′γος, φυ′σις, κο′σμος и ’αιω′ν мы можем слышать то невысказанное, что мы называем бытийным посылом судьбы.

Что говорит Гераклит об ’αιω′ν? Фрагмент 52 гласит: ’αιω′ν παις ’εστι παι′ζων, πεσσευ′ων: παιδο′ς ‘η βασιληι′η. Бытийный посыл судьбы — это ребенок играющий, играющий в игру на доске; ребенок — это царская власть — т.е. ’αρχη′, учреждающе-управляющее основывание, бытие су­щего. Бытийный посыл судьбы: ребенок, который играет.

Поэтому существует также великий ребенок. Самый ве­ликий, благодаря кротости своей игры царственный ребе­нок — это та тайна игры, в которую вводится человек и
время его жизни, тайна игры, в которой на карту постав­лено его существо. Д О К Л В Д

Почему играет увиденный Гераклитом в ’αιω′ν великий ребенок мировой игры? Он играет, потому что он играет.

Это «потому» погружается в игру. Игра есть без «поче­му». Она играет, пока она играет. Она остается только игрой: чем-то высочайшим и глубочайшим.

Но это «только» есть Все, Единое, Единственное.

Ничто не есть без основания. Бытие и основание: то же самое. Бытие как основывающее не имеет никакого осно­вания, играя как без-дна ту игру, которая в качестве по­сыла судьбы бросает нам в руки бытие и основание.

Остается вопрос, играем ли мы свою роль и как мы, слы­ша правила этой игры, подчиняемся этой игре.

ДОКЛАД

Положение об основании

Положение об основании гласит: Nihil est sine ratione. Это переводят так: «Ничего нет без основания». То, что выс­казывает это положение, можно передать в следующей фор­ме: «Все имеет некое основание, т.е. все, что каким-либо об­разом есть». Omne ens habet rationem. Так или иначе, дей­ствительное имеет некое основание своей действительнос­ти. Так или иначе, возможное имеет некое основание своей возможности. Так или иначе, необходимое имеет некое ос­нование своей необходимости. Ничего нет без основания.

Во всем, что нас окружает, что имеет к нам отношение и что с нами происходит, мы высматриваем основания. Для своих высказываний мы требуем указания на осно­вание. Мы настаиваем на обосновании для любого пове­дения. Часто мы довольствуемся близлежащими основа­ниями; подчас мы исследуем далеко отстоящие основания; наконец, мы отваживаемся на первые основания и спра­шиваем о последнем основании. Во всяком обосновании и проникновении в суть мы уже торопимся по пути к некое­му основанию. Поэтому то, что высказывает положение об основании, привычно нам и привычно потому, что не­посредственно очевидно. Дело обстоит таким образом, что то, что высказывает положение об основании, на первый взгляд, даже и не установлено специально в качестве не­коего положения или же вовсе — исполняется как некий закон.

Зачастую содержание положения, которое в сокращен­ном виде гласит: «Ничего нет без основания», известно только в следующей формулировке: Nihil fit sine causa. «Ничего не происходит без причины». Несомненно, всякая при­чина является неким родом основания. Но не всякое осно­вание вызывает нечто в смысле некоего причинения. Так, к примеру, общеупотребительное высказывание «Все люди смертны» содержит в себе именно основание того, что мы сознаем: «Сократ смертен». Но любое общее высказывание не влечет за собой и не является причиной того, что Сократ смертен.

Nihil sine ratione. «Ничего — без основания». Так зву­чит вряд ли высказанная формула авторитетного повсю­ду мнения, которому мы доверяем наше представление. Однако в истории западноевропейского мышления, нача­лом которого можно считать шестой век до Рождества Хри­стова, понадобилось две тысячи и еще триста лет, прежде чем хорошо знакомое представление «Ничего — без осно­вания» было специально установлено как некое положе­ние и стало известно в качестве закона, было признано во всей своей важности и сознательно наделено статусом ни­чем не ограниченной значимости. В течение вышеупомя­нутого времени положение об основании словно бы спа­ло. Вплоть до настоящего момента мы едва ли размышля­ли об этом необычном факте, а также едва ли задавались вопросом, от чего могло зависеть то, что такое ничтожное положение нуждалось в столь неслыханно долгом инку­бационном периоде. Ведь только в семнадцатом столетии Лейбниц признал с давних пор привычное представление о том, что ничего нет без основания, за некое задающее меру положение и изложил его как положение об основа­нии. Должно ли только благодаря общему и незначитель­ному положению об основании обнаружиться нечто вели­кое и единственное в своем роде? Подготавливалось ли в столь необычайно долгий инкубационный период также и какое-то необычайное пробуждение, разбуженность в некое бодрствование, которое не допустит более никакого сна, и прежде всего инкубации, священного сна?

Но то, к какого рода положениям Лейбниц причисляет положение об основании, выдает латинское наименова­ние, данное им положению. «Ничего — без основания», Nihil sine ratione зовется principium rationis. Это положение является теперь неким принципом. Положение об основа­нии становится неким основоположением. Для Лейбница оно является одним из высочайших основоположений, если даже — не высочайшим. Поэтому Лейбниц сопровождает основоположение основания прилагательными. Лейбниц называет его principium magnum, grande et nobilissimum: ве­ликим, могущественным, общеизвестно-возвышеннейшим принципом. Насколько положение об основании заслужи­вает это отличие? В этом отношении нас может наставить на путь истинный содержание основоположения.

Лейбниц возвышает nihil sine ratione — «Ничего — без основания» — до высочайшего основоположения тем, что показывает, каким образом положение об основании обо­сновывает все положения, т.е. любое положение, именно в качестве положения. Этот характер положения об основа­нии раскрывается в полном латинском наименовании, ко­торое Лейбниц дает принципу. Лейбниц характеризует по­ложение об основании как principium reddendae rationis sufficientis. Мы переведем это наименование, объясняя от­дельные определения. Principium rationis — это principium reddendae rationis. Rationem reddere означает «возвращать основание обратно». Мы спрашиваем трояким образом:

1. Для чего то или иное основание является основанием, которое нужно вернуть обратно?

2. Почему основание должно быть возвращено обратно, т.е. специально предъявлено?

3. Куда возвращается основание?

На первый вопрос Лейбниц отвечает коротким, но име­ющим серьезные последствия замечанием. Основание яв­ляется основанием, которое нужно вернуть обратно, quod omnis veritatis reddi ratio potest (Gerh. Phil. VII, 309), «пото­му что некая истина лишь тогда является истиной, когда ей может быть возвращено обратно основание». Истиной для Лейбница всегда — и это остается решающим — явля­ется propositio vera, истинное положение, т.е. верное суж­дение. Суждение — это connexio praedicati cum subiecto, связь чего-то высказанного с тем, о чем сделано высказывание. То, что в качестве соединяющего единства субъекта и объекта обеспечивает их связь, является почвой, основа­нием суждения. Оно-то и служит полномочием для связы­вания. Основание дает отчет в истинности суждения. От­чет по латыни означает ratio. Основание истинности суждения представляется в качестве ratio.

В соответствии с этим Лейбниц пишет следующее в од­ном из писем к Арнольду, «Hanovre le 14 juillet 1686: il faut tousjours qu'ily ait quelque fondement de la connexion des termes d'une proposition, qui se doit trouver dans leur notions. C'est la mon grand principe, dont je croy que tous les philosophes doivent demeurer d'accord, et dont un des corollaires est cet axiome vulgaire que rien n'arrive sans raison, qu'ont peut tousjours rendre pourquoy la chose est plustost alle ainsi qu'autrement...» В переводе: «всегда с необходимостью есть так, что существует некая основа связи членов суждения, которая должна находиться в их понятиях. Именно это и является моим великим принципом, с чем, я полагаю, дол­жны согласиться все философы, и потому эта обычная ак­сиома о том, что ничто не происходит без некоего основа­ния, которое всегда можно вернуть обратно, и почему дело протекает, скорее, так, нежели иначе, остается одним из положений следствия.» (Переписка между Лейбницем, Ар­нольдом и ландграфом Эрнстом фон Хессен-Райнфельсом. Издано С. L. Grotefend, Hannover 1846, S. 49; ср. к этому: Gerhardt, Phil. II, 62.)

Великий принцип — это principium reddendae rationis, ос­новоположение основания, которое нужно вернуть обратно.

Наш второй вопрос звучит так: «Почему основание в качестве основания должно быть специально предъявле­но?» Потому что основание является ratio, т.е. отчетом. Если он не дан, суждение остается без должной правомоч­ности. Отсутствует подтвержденная правильность. Суж­дение не является истиной. Суждение только тогда являет­ся некоей истиной, когда указывается основание связи, когда дается ratio, т.е. отчет. Такое отчитывание нужда­ется в неком месте, куда кладется отчет, месте, перед которым он дается.

Мы задаем третий вопрос относительно ratio raddenda: «Куда должно быть возвращено основание?» Ответ: «Об­ратно к человеку, который способом представления, вы­носящего суждения, определяет предметы в качестве пред­метов». Но представление есть repraesentare — делать не­что для человека настоящим, присутствующим. Но, начи­ная с Декарта, которому следовал Лейбниц и вместе с ним все мышление Нового времени, человек понимается как Я, которое относится к миру таким образом, что до-ставляет себе этот мир в правильных связях представления, т.е. в суждениях, и, следовательно, противопоставляет его себе в качестве предмета. Правильными, т.е. истинными суж­дения и высказывания являются лишь тогда, когда осно­вание связи субъекта и предиката доставляется представ­ляющему Я и возвращается обратно к нему. Основанием является лишь такое основание, как ratio, т.е. как отчет, который дается о чем-либо перед человеком как вынося­щим суждения Я и для него же. Отчетом является лишь от­чет, который дан. Поэтому ratio есть в себе ratio reddenda; основание как таковое есть основание, которое нужно вер­нуть обратно. Только благодаря возвращенному к Я и специально ему доставленному основанию связи представ­ления нечто представленное приходит к стоянию таким образом, что обеспечивается в качестве предмета, т.е. в качестве объекта для представляющего субъекта.

Но доставленное основание совершает такое приведение-к-стоянию (solches zum-Stehen-Bringen) предметов лишь тогда, когда достаточным способом дает исчерпывающий отчет для обеспечения предметов. Основание, которое не­обходимо доставить, должно быть неким ratio sufficiens.

Лейбниц в одном месте пишет о положении об основа­нии следующее: (principium rationis) quod dicere soleo nihil existere nisi cuius reddi potest ratio existentiae sufficiens. «Принцип основания, который я имею обыкновение выс­казывать (в такой форме): "Не существует ничего, для чего не может быть доставлено основание его существования как достаточное основание"». Основание, которое во всяком суждении о каком-либо предмете претендует на свою необходимую доставку, одновременно требует следующе­го: быть достаточным как основание, т.е. полностью удов­летворять в качестве отчета. Для чего? Для того чтобы ка­кой-либо предмет в цельности его статичности приводить к стоянию в любом отношении для каждого человека, т.е. полностью. Только полнота оснований, которые необхо­димо доставить, perfectio, гарантирует то, что нечто «прочно»- устанавливается для человеческого представления как предмет в буквальном смысле, т.е. обеспечивается в своей статичности. Полнота отчета, его завершенность только и ручается за то, что любое представление повсюду и в лю­бое время может рассчитывать на предмет и считаться с ним.

«Ничего нет без основания». Теперь положение говорит следующее: «Любое нечто действительно как существующее тогда и только тогда, когда оно обеспечивается для представ­ления как некий поддающийся исчислению предмет».

Итак, в чем же заключается величие положения об ос­новании как величие principium magnum, grande et nobilissimum, великого, могущественного, общеизвестно-возвышеннейшего принципа? Ответ: «В том, что этот принцип распоряжается тем, что должно иметь право быть действительным в качестве предмета представления, и во­обще — как нечто сущее». В положении об основании го­ворит это требование распоряжения тем, что называется бытием какого-либо сущего. Впервые специально и пол­ностью установив положение об основании в качестве та­кого принципа, Лейбниц тем самым высказал и то, что, кроме всего прочего, principium rationis неким решительным и поэтому неизбежным способом занимается человеческим представлением и подчиняет его своей власти. Principium rationis, положение об основании становится основополо­жением всякого представления. Это означает, что представ­ление подчинено principium rationis, выражаясь рациональ­но: управляется разумом. Ибо «ratio» с давних пор озна­чает не только отчет в смысле того, что оправдывает, т.е. обосновывает нечто иное. Ratio одновременно означает от­чет в смысле «оправдывать» нечто как существующее по праву, правильно «вычислять» и «обеспечивать» посред­ством такого учета. Этот широко мыслимый счет является тем способом, каким человек нечто воспринимает, прово­дит и принимает, т.е. вообще нечто вос-принимает. Ratio есть способ восприятия, т.е. разум. Разумное, рациональ­ное представление следует за principium rationis. Положе­ние об основании является высочайшим основоположени­ем разума, поскольку благодаря ему разум в качестве ра­зума впервые достигает полного развертывания своей сущности. Положение об основании является основополо­жением разумного представления в смысле обеспечиваю­щего счета. Так говорят об основаниях разума. Благода­ря тому, что Лейбниц привел это незначительное, едва ли специально продумываемое положение «Nihil sine ratione» — «Ничего — без основания» — в полную и строгую фор­мулировку могущественного основоположения, инкуба­ционный период положения об основании в каком-то от­ношении закончился. С тех пор требование, господствую­щее в основоположении, разворачивает некую прежде не подозревавшуюся у него власть. Она осуществляет ничуть не меньше, чем самую глубинную, но одновременно сокровеннейшую чеканку эпохи западноевропейской истории, эпохи, которую мы называем Новым временем. Власть мо­гущественного основоположения становится в истории че­ловечества тем могущественнее, чем более всеобще, само собой понятно, и вследствие этого, чем более незаметно по­ложение об основании определяет всякое представление и поведение. Так обстоит дело сегодня.

Поэтому мы, нынешние, должны спросить, слышим ли мы и как мы слышим требование, которое говорит из ве­ликого основоположения всякого представления? Ощуща­ем ли мы могущество этого требования? Да. Человек Но­вого времени, конечно, слышит это требование. Он слы­шит его необычайно решительным образом, и именно так, что все исключительнее, все быстрее становится зависимым от могущества этого основоположения. Более того, совре­менный человек рискует сравнивать величину всего вели­кого лишь с масштабом власти principium rationis. Сегодня мы знаем, уже по-настоящему этого не понимая, что современная техника неудержимо толкает к тому, чтобы довести свое оборудование и свои изделия до всеобъемлю­щего, максимально возможного совершенства. Это совер­шенство заключается в полноте поддающегося исчислению обеспечения предметов, расчета, производимого с ними, и обеспечения гарантии исчисляемости возможностей учета.

Совершенство техники является лишь эхом требования perfectio, т.е. полноты обоснования. Это требование гово­рит, исходя из principium reddendae rationis sufficientis, ос­новоположения достаточного основания, которое необхо­димо доставить. Кратко повторим предпринятые здесь мыс­лительные шаги в качестве перехода к последующему:

Современная техника понуждает к максимально воз­можному совершенствованию. Это совершенствование покоится на всеобщей исчисляемости предметов. Исчисляемость предметов предполагает неограничиваемую значи­мость principium rationis. Следовательно, охарактеризован­ная здесь власть положения об основании определяет сущ­ность современного технического века.

И сегодня человечество дошло до того, чтобы последо­вать вовлеченности в нечто, чего до сих пор не могло воз­никнуть в его истории. Человечество вступает в век, которому оно дало имя «атомный век». Недавно вышедшая из печати и рассчитанная на широкую аудиторию книга носит такое название: «Мы будем жить благодаря ато­му». Эта книга снабжена напутственным словом лауреа­та Нобелевской премии Отто Хана и предисловием нынеш­него министра обороны Франца Йозефа Штрауса. Заклю­чая свое введение авторы пишут:

Итак, атомный век может быть полным надежд, цвету­щим, счастливым веком, веком, в котором мы будем жить благодаря атому. Это зависит от нас!

Конечно, это зависит от нас; это зависит от нас и кое-чего другого, а именно от того, размышляем ли мы еще, хотим и можем ли мы вообще еще размышлять. Между тем, если мы должны достичь пути осмысления, то, прежде всего, нужно научиться распознавать различие между только считающим и осмысляющим мышлением. Благодаря тому, что мы видим это различие, мы предпринимаем сейчас по­пытку осмысления, имея в виду положение об основании.

Мы начнем с того, что, во-первых, лишь обратим наше внимание на то, что же скрывается в том, на первый взгляд, безобидном именовании, которое называет некое время «атомным веком». Что же в этом особенного? Впервые в истории человек объясняет эпоху своего исторического Dasein, исходя из напора и выработки природной энер­гии. А это выглядит так, словно уже не хватает масштабов и силы размышления, чтобы в достаточной мере испытывать нечто странное и тревожащее в таком истолковании ны­нешнего века, благодаря чему мы беспрерывно и все более решающим образом оказываемся этим затронутыми.

Dasein человека запечатлено атомной энергией!

Используется ли атомная энергия в мирных целях или мобилизуется для военных, поддерживает ли и вызывает ли одно другое — все это остается вопросами второго порядка. Ибо, прежде всего и раньше всего, мы должны спросить: «Что же означает то, что некая эпоха истории запечатлевает­ся атомной энергией и ее освобождением?» У кого-то, по­жалуй, уже готов ответ. Он рассуждает так: «Атомный век означает власть материализма. Вот почему важно спасать старые духовные ценности от напора материального». Этот ответ, между тем, стоил бы слишком недорого. Ведь материализм совершенно не представляет собой ничего ма­териального. Он сам есть некий образ духа. И над Западом он веет не менее сильно, чем над Востоком. В американс­ком журнале «Перспективы», чье немецкое издание осуще­ствляется издательством С. Фишера, можно прочесть сле­дующее (Макс Лернер, «Универсальная технология и ней­тральные техники», тетрадь 14, 1956, стр. 145):

Потеря некоторых старых ценностей могла бы, пожалуй, повлиять на состояние культуры в течении долгих перио­дов времени; но тем, что важно для ее связей с непосредственно идущими вслед поколениями, является то, что люди имеют — или полагают, что имеют — нечто, что навязывается им в качестве ценности.

Ценности дохода, потребления, социального статуса и массовой культуры отличаются от ценностей, которые мож­но описать как землевладение, ремесло и владение неболь­шой фабрикой. И в этом смысле основной тон американс­кой культуры полностью изменился под влиянием великой технологии. Ведь сами машины отняли американских рабо­чих, служащих и людей свободных профессий от машин и перенесли их интересы и энергию с производства товаров на зарабатывание денег, чтобы была возможность покупать эти товары и пользоваться ими.

На примере этих нескольких предложений становится очевидным, что материализм — это самый опасный образ духа, потому что мы самым легким способом и на самое продолжительное время впадаем в заблуждение относи­тельно того неуловимого рода, к которому принадлежит осуществляемое им насилие.

Поэтому мы снова спрашиваем: «Что же означает то, что некая эпоха мировой истории запечатлевается атом­ной энергией и ее освобождением?» Это означает ничто другое, как то, что атомный век подвластен тому могуще­ству требования, которое грозит взять верх над нами по­средством принципа достаточного основания, которое не­обходимо доставить.

Как мы должны это понимать? Атомная энергия в ги­гантском количестве освобождается посредством расщеп­ления атомного ядра. Освобождение этой природной энер­гии происходит благодаря работе самого современного ес­тествознания, которое все отчетливее обнаруживает себя как некая задающая меру функция и форма сущности современной техники. Еще до недавнего времени наука зна­ла из частиц атома лишь протон и нейтрон. Сегодня их известно уже более десяти. На примере этих фактов видно, что исследование стремится к тому, чтобы снова перевести рассеянное многообразие элементарных частиц в некое новое единство. Важно устранить противоречия, которые постоянно выступают на передний план в наблюдаемых фактах и в выстраиваемых для их объяснения теориях. Это происходит благодаря тому, что противоречащие друг другу суждения приводятся к некоему единогласию. Для этого требуется единство, связующее что-либо противоре­чивое. Однако тем, что несет и определяет связь представ­лений в суждениях, является так или иначе доставленное достаточное основание. Из этого становится очевидным, что побуждение к вопрошанию о лишенном противоречий единстве суждений и вовлеченность в соответствующее обеспечение этого единства берет свое начало в могуще­стве требования доставки достаточного основания для всякого представления. Власть могущественного осново­положения основания является той стихией, в которой на­уки чувствуют себя как рыба в воде.

Обо всем этом наилучшим образом нам сказал Гете в двух последних строках одного из поздних стихотворений («Китайско-немецкие времена года и дня» X):

Однако исследование всеми силами стремится,

никогда не уставая,

К закону, основанию, к «Почему?» и «Как?»

Doch Forschung strebt und ringt, ermüdend nie,

Nach dem Gesetzt, dem Grund, Warum und Wie.

Пожалуй, Гете догадывался о том, как нечто неутоми­мое, присущее исследованию, в случае, если такое иссле­дование только слепо следует своей вовлеченности, утом­ляет человека и землю в их самой глубокой сущности. Между тем, Гете не мог предположить того, куда же при­ведет эта неутомимость нововременного исследования, когда такое исследование безоговорочно вручит себя как единственной мере власти могущественного основополо­жения достаточного основания, которое необходимо дос­тавить. Куда же это привело? К изменению научного пред­ставления, только благодаря каковому изменению, одна­ко, завершается то, что было заложено в сущности науки Нового времени.

Благодаря освобождению гигантской атомной энергии управляемая современной техникой наука теперь избав­лена от обязанности исследовать новые источники энер­гии. Но это избавление тотчас же оборачивается неким еще более могущественным оковыванием в требовании ос­новоположения основания. Именно теперь исследованию совершенно необходимо по-новому устремиться к тому, чтобы укротить освободившуюся природную энергию. Что это означает?

Это означает: обеспечить пригодность атомной энергии и, прежде всего, ее исчисляемость таким способом, чтобы это обеспечение, со своей стороны, постоянно вызывало подклю­чение новых гарантий. Благодаря этому неизмеримо возра­стает могущество требования доставки достаточного осно­вания. Находясь под властью такого могущества требова­ния, укрепляется основное движение сегодняшнего челове­ческого Dasein, которое повсюду работает на безопасность. (Между прочим, Лейбниц, открыватель основоположения достаточного основания, является также изобретателем «страхования жизни»). Однако работа по обеспечению жизни сама должна постоянно обеспечиваться по-новому. Ведущее слово для такой основной установки сегодняш­него Dasein —это слово «информация». Мы часто можем слышать это слово в англо-американском разговоре.

Информация в первую очередь означает уведомление, которое по возможности быстро, по возможности обшир­но, по возможности ясно, по возможности исчерпывающе осведомляет сегодняшнего человека об обеспечении его по­требностей, порождаемого ими спроса и удовлетворения этого спроса. В соответствии с этим во все более увеличивающемся масштабе одерживает верх представление о язы­ке человека как о неком инструменте информации. Ведь определение языка как информации в первую очередь добывает достаточное основание для построения мыслитель­ных машин и для построения устройств, предназначенных для великого сосчитывания. Однако благодаря тому, что информация информирует, т.е. уведомляет, она в то же время формирует, т.е. устраивает и выравнивает. В каче­стве уведомления информация уже является неким устрой­ством, которое устанавливает людей, все предметы и со­стояния в такую форму, которая является достаточной для того, чтобы обеспечить власть человека над Землей и даже над тем, что находится за пределами этой планеты.

В облике информации могущественный принцип дос­таточного основания, которое необходимо доставить, вла­ствует над всяким представлением и, следовательно, определяет современную мировую эпоху как такую, в которой все зависит от доставки атомной энергии.

Чтобы вступить в некое осмысленное мышление, мы спрашивали о том, слышит ли человек Нового времени и сегодняшний человек то требование, которое говорит, исхо­дя из могущественного основоположения всякого представ­ления. Мы ответили: «Да» и показали — как. Сегодняшний человек постоянно слышит основоположение основания, все более становясь зависимым от этого положения.

Но если предположить, что такая зависимость не явля­ется единственным и подлинным способом нашего слуха, то мы еще раз обязаны задать вопрос: «Слышим ли мы тре­бование положения об основании?» Но теперь мы обра­тим внимание на то, что действительно слышим это требо­вание только тогда, когда соответствуем тому, что оно соб­ственно нам присуждает. Говорит ли в требовании поло­жения об основании некое обращение? И слышим ли мы то, откуда говорит могущественное основоположение? Мы вынуждены признать: «Нет»! Но каким образом «нет»? По­стольку, поскольку мы недостаточно четко и определенно слышим и обдумываем то, о чем собственно говорит поло­жение об основании.