Положение об основании 6 страница

«Положение об основании гласит: Nihil est sine ratione. Это переводят так: "Ничего нет без основания". То, что высказывает это положение, очевидно.»

С той точки, которой мы сейчас достигли на нашем пути, мы можем по этому поводу констатировать следую­щее: «В начале лекционного курса положение об основа­нии было высказано в привычной тональности». В соот­ветствии с ней это положение гласит: «Все имеет некое ос­нование». Но после того как оказалось, что положение об основании допускает, и даже требует изменения тональ­ности, мы не можем дольше воздерживаться от вопроса: Почему же изменение тональности не было введено сразу, в начале нашего лекционного курса? Почему положение об основании не сразу продумывалось исключительно в новой тональности? Ведь в таком случае положение об ос­новании с самого начала проявилось бы в качестве поло­жения о бытии. Мы обошлись бы без всего вышеизложен­ного в предыдущих лекциях, если только все зависит от того, чтобы продумать положение об основании как по­ложение о бытии.

Эти размышления в некотором смысле справедливы; но они не дают нам право считать до сих пор пройденный путь бесполезным. Каким образом мы смогли бы уже в самом начале лекционного курса, кратко приведя положе­ние об основании в его обычной тональности, сразу же переместить его в другую тональность? Ведь вторая то­нальность не выводится из первой. Вторая тональность звучит сама по себе, исходя из самой себя, не опираясь на первую. Изменение тональности происходит внезапно. За изменением тональности скрывается некий прыжок мыш­ления. Этот прыжок, минуя мосты, т.е. минуя непрерыв­ность поступательного движения, приводит мышление в другую область и к иному способу сказывания. Тем са­мым мы признаем, что ход мысли, которым мы руковод­ствовались до сих пор в наших лекциях, ни в коем случае не представляет собой переход из области положения об основании в область некоего положения о бытии.

Мы ходили, что уже часто и намеренно отмечалось, окольными путями вокруг положения об основании. Од­нако эти окружные пути ближе подвели нас к прыжку. Конечно, такие пути не могут ни заменить, ни тем более осуществить прыжок. Но в некотором отношении, а имен­но в качестве подготовки такого прыжка, они выполняют свою задачу. Поэтому сейчас мы кратко напомним те глав­ные вещи, которые мы обнаружили, блуждая окольными путями вокруг положения об основании. По счету их все­го пять. Однако это напоминание о пяти главных вещах должно быть чем-то большим, нежели только сообщением об уже сказанном. С его помощью хотелось бы показать внутреннюю взаимосвязь пяти главных вещей. Эта внут­ренняя взаимосвязь обнаруживает нечто единое и един­ственное в своем роде, о чем мы должны помнить (an das denken) также и после прыжка. Более того, только благо­даря прыжку мы и попадаем в такое воспоминание (in ein solches Andenken). В то же время теперь станет заметно яс­нее, насколько пройденное до сих пор подготовило этот прыжок из положения об основании в положение о бытии.

Путь предыдущих лекций вел нас через то поле для от­талкивания, в котором нуждается прыжок. Сам прыжок повисает в воздухе. В каком воздухе, в каком эфире? Это мы узнаем лишь посредством самого прыжка. Положение об ос­новании является не только положением, понимаемым как высочайшее основоположение. Положение об основании — это «положение» в том исключительном смысле, что оно является неким прыжком. Наш язык допускает такой обо­рот речи: «Одним скачком он оказался за дверью» (Er war mit einem Satz zur Tür hinaus), т.е. одним внезапным прыжком. Если иметь в виду такое значение слова Satz, то положение об основании можно понять как некий скачок (ein Satz) в сущность бытия. Мы собственно более не можем говорить, что положение об основании является неким положением о бытии, но мы должны сказать: «Положение об основании (der Satz vom Grund) является неким скачком в бытие (ein Satz in das Sein) как бытие, т.е. в бытие как основание».

Первая из пяти главных вещей затрагивалась мимохо­дом, когда речь шла об инкубационном периоде положения об основании. То, что высказывает положение об основа­нии в своей обычной формулировке, каким-то образом звучит в западноевропейском мышлении, причем с давних пор. Однако потребовалось, считая исторически, две ты­сячи триста лет, пока не стало возможным следующее: спе­циально выявить и установить положение об основании в качестве основоположения. Наше указание на необычай­но долгий инкубационный период положения об основа­нии включало в себя следующий вопрос: «Где так долго спало положение об основании и как ему могло приснить­ся то, что еще не было продумано в нем самом?» Мы оста­вили этот вопрос без ответа.

Но сейчас мы уже видим, хотя еще и недостаточно ясно, то направление, откуда может прийти ответ на него. Ибо если положение об основании является неким положением о бытии, то инкубационный период положения об осно­вании связан с тем фактом, что то, о чем на самом деле го­ворит это положение, т.е. бытие, собственно еще спит. Этим мы отнюдь не хотим сказать, что бытия не имеется во вре­мя инкубационного периода положения об основании. Ис­тория античной и средневековой метафизики свидетель­ствует о том, что в вопрошании о сущем как таковом все­гда уже проявляется бытие. Говоря о сне бытия, мы хотели бы сказать, что Бытие как таковое еще не проснулось, что­бы взглянуть на нас из своей бодрствующей сущности. Пока сущность бытия уклоняется от нас, мы также не смо­жем рассмотреть и то, что ему приснилось. Однако когда мы поймем положение об основании в смысле скачка в бы­тие как таковое, тогда нам откроется другая перспектива. То, что мы называли инкубационным периодом положе­ния об основании, раскрывается теперь как эпоха, в кото­рой бытие уклоняется в качестве бытия. В этом уклонении скрывается сущность бытия. Это отнюдь не означает, что бытие остается совершенно сокрытым. Ибо как только су­щее как таковое проявляется в своем бытии, при этом про­явлении сущего в игру вступает зримая явленность бытия. Это может объяснить любой повседневный опыт, и не нуж­но искать каких-либо особых случаев. Например, если вес­ной зеленеют луга, то в явлении зеленых лугов, т.е. в явле­нии этого сущего, становятся видимыми энергия и господство природы. Однако когда мы бродим по зеленеющим лу­гам, то природа не обнаруживает себя именно в качестве природы. И даже если мы при этом догадываемся о сущ­ности природы, и заключаем то, о чем мы догадались, в определяющее представление или даже в понятие, сущ­ность природы в качестве бытия все еще остается скрытой. Однако в то же время именно самоскрывание (das Sichverbergen) сущности бытия остается тем способом, ка­ким бытие обращается к нам в сущем, каким оно посылает себя нам (sich zuschickt). Из этого посылания (Schickung) происходит посыл судьбы (das Geschick), в силу которого и имеет место инкубация положения об основании.

Вторая из пяти главных вещей была названа тогда, когда мы продемонстрировали тот факт, что Лейбниц при­вел положение об основании к строгой формулировке principium reddendae rationis sufficientis, а также показали то, как он это сделал. В результате отчетливого возвыше­ния положения об основании до некоего высочайшего основоположения это положение впервые проявляется и слов­но бы вспыхивает как положение об определенного рода принципе. Тем самым заканчивается инкубационный пе­риод положения об основании. Инкубация положения об основании происходит в силу посыла судьбы бытия, в ка­ковом посыле судьбы бытие как таковое уклоняется от нас. Если же с установлением положения об основании в каче­стве высочайшего основоположения инкубация положе­ния об основании заканчивается, то это окончание инку­бации должно покоиться на том, что посыл судьбы бытия тем временем переменился, причем, вероятно, в том смысле, что бытие как таковое пробудилось и показалось на свет. Однако и в конце инкубационного периода положения об основании до этого дело не доходит. Хотя в посыле судь­бы бытия нечто и изменилось, но в совершенно другом смысле. Благодаря тому, что положение об основании вступа­ет в правление именно в качестве высочайшего основопо­ложения, подлинная власть положения об основании высвобождается в первую очередь как principium rationis. Те­перь только и начинается правление положения об основании в том очевидном смысле, что всякое представление соответствует требованию безусловной доставки достаточ­ного основания для любого сущего вообще. Однако в ре­зультате этого возможность того, чтобы положение об основании проявлялось как скачок в бытие, на долгое время совершенно исчезает из виду. В соответствии с этим мы должны предположить, что тем временем бытие как бытие еще более решительно уклоняется от нас по сравнению с вышеуказанным инкубационным периодом положения об основании. Но, как мы уже слышали, уклонение бытия господствует только таким образом, что то или иное само­уклоняющееся (das Sichentziehende) в то же время, и притом непременно, остается в области зримого. Это происходит посредством того, что сущее как таковое появляется неким новым способом, согласно которому оно навязывает и противопоставляет себя представлению. Сущее является в качестве предмета. Бытие обнаруживается как предмет­ность предметов. Предметность предметов, объективность объектов, состоит во взаимном отношении с субъективно­стью субъекта. Бытие как предметность предметов ставит­ся в определенное отношение к представлению субъекта. Это отношение между субъектом и объектом отныне счи­тается областью, где выносятся решения лишь о сущем от­носительно его бытия, о бытии только как о предметности предметов, но ни в коем случае о бытии как таковом. По­скольку бытие является в предметности предметов, оно пе­редает свою определяемость представлению, понимаемому как рефлектирующая репрезентация, которая доставляет сущее в качестве предмета представлению. Тем самым впер­вые открывается область специально подготовленной доставляемости оснований сущего. Таким образом, впервые возникает возможность того, что мы называем современ­ным естествознанием и современной техникой. Многократ­но вспыхивавший в последнее время спор о роде и широте охвата значимости принципа причинности имеет основа­ние и почву только благодаря тому, что все спорящие на­ходятся в подчинении у одного и того же требования дос­тавки достаточного основания для представления.

Процесс, заключающийся в том, что бытие посылает себя в предметность предметов, уклоняясь при этом от нас имен­но в своей сущности как бытие, определяет некую новую эпоху уклонения. Эта эпоха характеризует глубочайшую сущность того века, который мы называем Новым временем.

Таким образом, мы должны сказать: «Хотя с окончани­ем инкубационного периода положения об основании, с окончанием, которое осуществилось благодаря лейбницевскому мышлению, и прекратилась инкубация того, что стало известным как положение об основании, но отнюдь не закончилась инкубация положения об основании как некоего положения о бытии». Напротив, инкубация по­ложения благодаря тому, что положение об основании как основоположение, как principium reddendae rationis sufficientis вступает в правление, словно бы погружается в еще более глубокий сон и в еще более решительное укло­нение бытия как такового. Сегодня уклонение сущности бытия, кажется, завершилось. Мы говорим «сегодня» и подразумеваем под этим начинающийся атомный век, ко­торым, вероятно, завершается Новое время, поскольку пер­воначальное основное движение этой эпохи разворачива­ется полностью и до конца.

Третья из пяти главных вещей была названа тогда, когда мы истолковали principium reddendae rationis sufficientis как principium grande, magnum et nobilissimum, как могущественный, обладающий властью и выдающий­ся принцип. При этом важно было показать, что требова­ние основанием своей доставки не исчерпывается тем, что­бы пониматься как абстрактное правило мышления. Это требование властвует таким тревожным образом, что при­родные энергии и способ их выработки и использования определяют историческое Dasein человека на земле. То, что являет природа в своих энергиях, означает, что природа стала предметом, а именно предметом представления, ко­торое выставляет и обеспечивает ее процессы в качестве поддающегося исчислению наличия.

К указанию на то, что властвует в положении об осно­вании, мы добавляем вопрос:

Откуда говорит требование основанием своей достав­ки? Заключается ли это требование в сущности самого ос­нования?

Отныне нам указан путь также и для ответа на этот вопрос. А именно: если положение об основании на самом деле является неким положением о бытии, если основание и бытие говорят одно и то же, то в нарочито властвующем требовании основанием своей доставки неким до сих пор не существовавшим для слуха способом господствует по­сыл судьбы бытия. В этом и заключается гарантия того, что мышление усматривает сущность бытия только в са­мом предельном уклонении бытия. Вероятно, это совершен­но в порядке вещей для существа человека, коль уж мы таковы, что только в потере потерянного нам открывается то, что нам принадлежало.

Согласно ранее изложенному, рассматривать сущность бытия означает: мыслить в единстве сущность основания и бытие как таковое. Руководствуясь таким замыслом, уже в самом начале подготовки его осуществления необходи­мо обратить внимание на то, что то, что называется «ос­нованием», может находиться в разнообразных отноше­ниях с тем, что основывается основанием и с тем, как оно им обосновывается.

Четвертая из пяти главных вещей была названа тог­да, когда мы обдумывали сентенцию Ангелуса Силезиуса, младшего современника Лейбница.

Роза есть без «почему», но не без основания. «Почему» называет основание, которое всегда основывает таким об­разом, что оно одновременно и представляется в качестве основания. Между тем, для того, чтобы быть розой, т.е. для того, чтобы цвести, розе не нужно специально представ­лять основание своего цветения. И все же роза, которая «цветет, потому что она цветет», не существует без осно­вания. «Потому» называет основание, но некое редкое и, по-видимому, исключительное основание. Что же это означает: «Роза цветет, потому что она цветет»? «Потому» не ведет здесь, как это обыкновенно бывает, к чему-то ино­му, что не является цветением, и что должно было бы обосновывать это цветение, исходя из чего-то еще. «Потому» этой сентенции просто отсылает цветение к нему же само­му. Цветение основывает в себе самом, оно имеет свое ос­нование при себе самом и в себе самом. Цветение есть чис­тое распускание из себя самого, чистое сияние. «Но то, что прекрасно, блаженно светит в нем самом», — говорит Мерике в заключительной строфе своего стихотворения «К лампе». В соответствии с этим красота не является каким-либо свойством, которое словно приданое придавалось бы сущему. Красота — это высочайший способ бытия, т.е. здесь: чистое из-себя-распускание и сияние (das reine aus-sich-Aufgehen und Scheinen). Древнейшие из греческих мыс­лителей говорили Φυ′σις, слово, которое мы в своей речи безнадежно испортили, переводя его как «природа». «По­тому» называет основание, но основанием в этой сентен­ции является простое цветение розы, ее бытие-розой. По­ложение об основании не отрицается сентенцией «Роза есть без "почему"». Напротив, положение об основании неко­торым образом звучит так, что при этом в определенном отношении становится зримым основание как бытие и бытие как основание. Однако это звучание нельзя специ­ально услышать и тем более обдумать в области того рода мышления, к которому принадлежит данная сентенция. Более того, это звучание основания как бытия незаметно умолкает, уступая место требованию principium grande. Однако это умолкание связано с тем, что мы называем по­сылом судьбы бытия, каковой посыл господствует таким способом, что в нем бытие как таковое все решительнее ук­лоняется, и уклоняется именно в пользу того приоритета, который, по-видимому, заключается исключительно в су­щем как в чем-то предметном.

Пятая из пяти главных вещей была названа тогда, ког­да мы высказали положение об основании в другой тональ­ности и указали при этом на возможную различенность тонов в этом положении. Многие высказываемые нами по­ложения зачастую можно изменять, делая различное уда­рение на отдельных словах. В данном случае изменение тональности отнюдь не является произвольной вещью, оно остается главной вещью, более того, той главной вещью, которая определяет весь последующий путь. Ибо благода­ря ныне услышанному изменению тональности положение об основании становится совершенно другим положени­ем, иным не только в отношении того, о чем говорит это положение как положение о бытии, но также и относитель­но того способа, каким оно высказывает то, что оно гово­рит, способа, каким оно еще является здесь «положением». Учитывая способ сказывания, мы оказываемся поставлен­ными перед вопросом: «Является ли положение о бытии вообще еще неким предложением в смысле грамматики и логики?» Обратим же более пристальное внимание на то, в какой формулировке мы высказываем и записываем по­ложение о бытии.

Итак, мы напомнили пять главных вещей:

1. Инкубация положения об основании.

2. Установка положения об основании в качестве высо­чайшего основоположения.

3. Требование положения об основании как могуществен­ного принципа, который определяет наш век.

4. Основание в качестве «почему» и в качестве «потому».

5. Изменение тональности в положении об основании.

Это напоминание сосредотачивает наш взгляд на про­стом обстоянии дел, о единстве и исключительности кото­рого мы задумываемся только тогда, когда мыслим поло­жение об основании как скачок в бытие как таковое, т.е. когда осуществляем этот «скачок».

Восьмая лекция

Положение об основании, услышанное в другой то­нальности, говорит в качестве положения о бытии следу­ющее: «Бытие и основание: то же самое; бытие: без-дна». Из-за этого положения мы, как нам кажется, впадаем в бес­почвенность. Однако происходит нечто иное. Положение о бытии поражает нас, и именно с той стороны, о суще­ствовании которой мы не подозревали. Чтобы приостано­вить приближающееся замешательство, необходимо рас­смотреть в неком собирающем единстве все то, что мы уви­дели в предыдущих лекциях. Положение об основании в качестве принципа, в качестве высочайшего основополо­жения является всеобщим положением. Что обычно оста­ется непостижимым в отношении всеобщих положений, так это то, что мы не предпринимаем попыток применить их. Применение обращается к отдельным случаям, которые в последствии в качестве примеров, взятых из непосредствен­но наглядного, отдают нам то, о чем такое положение го­ворит всеобщим образом, словно бы ни на что не опира­ясь. Но мы применяем положение об основании чаще, чем мы можем это предположить. Мы повсюду находим нечто обоснованное и то, что его обосновывает, пусть даже это происходит лишь в виде занимающей господствующее по­ложение причинности. Все действительное является для нас чем-то вызывающим действие и результатом действия, обо­сновывающим и обоснованным. Формой «Nihil est sine causa» положение об основании высказывает то, что в нем понятно само собой. Увиденное таким образом положение об основании не содержит в себе ничего непостижимого. Это непостижимое встречается нам только тогда, когда мы продумываем положение об основании словно бы в обратном направлении, не в направлении поля и сферы его при­менения, а в направлении его собственного происхожде­ния, т.е. того, исходя откуда говорит само положение. То, что непостижимо в положении об основании, заключает­ся теперь не в недостаточном его применении нами, а в том, что требование этого положения обращается к нам. То, ис­ходя откуда говорит требование положения, мы называем местом положения об основании. Путь, который ведет к этому месту и который сперва необходимо разведать, мы называем разбором положения об основании.

Все заключается в самом пути. Сказанное подразуме­вает нечто двойственное. Во-первых, то, что все зависит от пути, от того, чтобы найти его и остаться на нем, что собственно означает: продержаться «в дороге». Мысли­тельные пути этого разбора обладают тем своеобразием, что, будучи в дороге, на таких путях мы ближе к месту, чем тогда, когда внушаем себе, что уже прибыли на место с целью поселиться там; ибо место является совсем иной сущностью, нежели просто неким пунктом или площадью в пространстве. То, что мы называем местом, а здесь — ме­стом положения об основании, является тем, что собирает в себе само существо дела.

«Все заключается в самом пути» — ко всему прочему, это говорит и о том, что все то, что важно рассмотреть, ког­да-нибудь покажет себя только в продвижении по этому пути. То, что должно быть рассмотрено, заключается в са­мом пути. В том поле обозрения, которое открывает этот путь и благодаря которому он ведет куда-то, собирается то, что, так или иначе, доступно рассмотрению, осуществляющемуся с этого пути. Однако для того, чтобы очутиться на пути разбора положения об основании, мы должны совершить прыжок. Этот прыжок возвещает о себе тем, что мы следу­ем изменению тональности в положении об основании. То, почему здесь невозможен постепенный переход от одной то­нальности к другой, притом, что прыжок необходим, бу­дет объясняться ниже. То, каким образом нечто располо­жено между тем, что подразумевается в понимаемом в обыч­ном смысле положении об основании, и тем, о чем говорит положение об основании как положение о бытии, остает­ся вопросом, который одновременно задается и о том, что же такое это «между» (dieses Zwischen), которое мы некото­рым образом перепрыгиваем в прыжке или, лучше сказать, через которое мы перепрыгиваем как через пламя.

Однако прежде нужно продумать кое-что иное, а имен­но то, благодаря чему мы удерживаем в поле нашего зре­ния путь этого разбора во всей его протяженности.

Прыжок в той или иной степени является отталкивани­ем. То, от чего отталкивается прыжок мышления, отнюдь не отбрасывается в таком прыжке, наоборот, область отталкивания, только исходя из самого прыжка, хотя и дру­гим способом, нежели прежде, становится доступной обо­зрению. Прыжок мышления не оставляет то, от чего он отталкивается, позади себя, а присваивает его себе неким бо­лее изначальным способом. В соответствии с этим отноше­нием мышление в прыжке становится воспоминанием, но воспоминанием не о том, что прошло (an Vergangenes), а о том, что было (das Gewesene). Под этим мы подразумеваем собрание того, что как раз не проходит, а бытийствует, т.е. того, что продлевается (währt), предоставляя (gewährt) воспоминанию новые горизонты. Во всем, что было, скры­вается некое предоставление (ein Gewähren), хранящее в себе сокровища, которые часто в течение долгого времени ос­таются невостребованными, и, однако, эти сокровища сно­ва и снова представляют в распоряжение воспоминания некий неисчерпаемый источник. Величие эпохи, продуман­ное в соответствии с посылом судьбы, соразмеряется не с тем, что в ней проходит и что остается, а с тем, что в самом себе является преходящим (vergänglich), как, например, все, что только еще планируется, и с тем, что, напротив, исхо­дя из себя же, еще прежде, чем оно осуществится, принад­лежит к тому, что было, поскольку оно является чем-то про­длившимся (ein Gewährtes). Лишь такое продлившееся име­ет в себе самом гарантию (die Gewähr) собственного про­длевания. Но под «продлевать» здесь подразумевается «ос­таваться в качестве продлившегося», а не «продолжаться только как что-то переходное в пустоте прохождения (Vergehen)». Неисчислимо проходящее и прошедшее (das Vergehende und Vergangene), редким же является нечто быв­шее, еще более редким — его предоставление.

Ссылка на пять главных вещей должна вернуть нас об­ратно на путь, ведущий через некую область, которую мы теперь узнали как область отталкивания для прыжка. Этот прыжок перемещает мышление из области положения об основании как высочайшего основоположения, минуя су­щее, в некое оказывание, которое говорит о бытии как таковом.

Та главная вещь, которая процитирована пятой, на­зывает изменение тональности в положении об основании, таким образом уже отсылая к прыжку. Четыре главные вещи, названные до нее, напротив, характеризуют область отталкивания, и хотя лишь в некоторых отношениях, но в то же время как нечто целое. В какой мере? В той, в кото­рой при этом речь вновь и вновь заходила о посыле судь­бы и об уклонении бытия, а точнее, о том, что, уклоняясь, бытие посылает себя нам. Это звучит не только удивитель­но, но и вообще непонятно, потому что противоречит всем привычкам нашего представления. И все-таки ссылка на посыл судьбы бытия была выдвинута при цитировании первых четырех главных вещей намеренно. То, что было названо посылом судьбы бытия, характеризует существо­вавшую до сих пор историю западноевропейского мыш­ления, поскольку именно из самого прыжка мы оглядыва­емся на нее и всматриваемся в нее. Мы не сможем вспом­нить о том, что же означает посыл судьбы бытия, до тех пор, пока не осуществим прыжок. Прыжок является скач­ком из основоположения об основании как некоего поло­жения о сущем в оказывание бытия как бытия.

И хотя воспоминание о посыле судьбы бытия возможно лишь из самого прыжка, бытийно-исторический опыт су­ществовавшей до сих пор истории западноевропейского мышления не может быть чем-то совершенно из ряда вон выходящим, или даже вовсе чем-то покоящимся на некой произвольной конструкции истории. Следовательно, ис­тория западноевропейского мышления, со своей стороны, должна подавать знаки, которые, в том случае, если мы последуем им, позволят нам рассмотреть кое-что (пускай и скрытое покровом) из того, что здесь названо бытийной историей (Seinsgeschichte). Бытийная история является по­сылом судьбы бытия, бытия, которое посылает себя нам, уклоняясь в своей сущности.

По поводу употребления выражения «посыл судьбы» при обсуждении посыла судьбы бытия следует отметить следующее:

Обычно под «посылом судьбы» мы понимаем то, что оп­ределено и предназначено судьбой (das Schicksal): печаль­ный жребий, злой и благий рок. Это значение является неким производным значением. Ведь «посылать» («schicken») изначально означает: приготовлять, приводить в порядок, доставлять всякое нечто туда, куда полагается, посему также и: предоставлять место (einräumen), и направлять; «вести домашнее хозяйство», «заставлять кладовую» (ein Haus, eine Kammer beschicken) означает: держать в полном порядке, убранным и прибранным. Так Стефан Георге в одном из своих самых красивых поздних стихотворений «Морская песнь» («Seelied») опять услышал старое звуча­ние слов «schicken» («посылать») и «beschicken» («содер­жать», «убираться», «отправлять») (Das Neue Reich 1919, S. 130 f.). Эти стихи начинаются словами:

Wenn an der kimm in sachtem fall

Eintaucht der feurig rote ball:

Когда на горизонте, медленно падая,

В воду опускается пылающий красный шар

А предпоследняя строфа звучит так:

Mein herd ist gut, mein dach ist dicht,

Doch eine freude wohnt dort nicht.

Die netze hab ich all geflickt

Und küch und kammer sind beschickt.

Горит мой очаг, а крыша не протекает,

И все-таки радость не живет здесь.

Я все латал и латал свои сети,

А кладовая с кухней были далеко.

Когда мы говорим в отношении бытия «посыл судьбы», мы подразумеваем, что бытие обращается к нам и просвет­ляется, а просветляясь, предоставляет пространственно-временной зазор (den Zeit-Spiel-Raum einräumt), в котором может являться сущее. В посыле судьбы бытия история бы­тия мыслится не из какого-то события, характеризующегося протеканием и процессом. А, напротив, сущность исто­рии определяется из посыла судьбы бытия, из бытия как посыла судьбы, из того, что, уклоняясь, посылает себя нам. Они — посылание-себя и самоуклонение (Sichzuschicken und Sichentziehen) — суть одно и то же, а не что-то различное. В них обоих различными способами господствует выше уже упоминаемое предоставление (Gewähren), в обоих, т.е. также и в уклонении, и в нем даже более существенно. Все сказанное о посыле судьбы бытия является отнюдь не от­ветом, а неким вопросом, и, между прочим, вопросом о сущности истории, поскольку мы мыслим историю как бытие, а ее сущность, исходя из бытия. Судьбоносный характер бытия, помимо постоянно возникающих по ходу дела труд­ностей, поражает нас прежде всего и сильнее всего тем, что мы, хотя и сразу понимаем речь о бытии и разбираемся в неопределенном, но в то же время беспомощны перед тем, что же, если мыслить строго, означает «бытие». Однако если истина бытия заключается в том, что оно так или ина­че посылает себя нам, предоставляет себя нам как таковое и являет собой судьбу, то из этого следует, что «бытие» в одну эпоху своего посыла судьбы говорит одно, а в другую — другое. И все же в целостности бытийного посыла судьбы господствует нечто то же самое, что, правда, нельзя пред­ставить посредством какого-либо всеобщего понятия или выделить как основную черту многообразного хода исто­рии. Однако тем, что поражает прежде всего, остается следующее: бытие посылает себя нам, одновременно уклоня­ясь в своей сущности, скрывая эту сущность в уклонении.

Между тем, именно этот самый поразительный харак­тер бытия уже очень рано заявил о себе в истории запад­ноевропейского мышления. Он возвестил о себе тогда, ког­да раннее мышление греков в пору своего завершения, т.е. у Платона и Аристотеля, специально обратило внимание на то обстояние дел, которое последующее мышление, хотя и удерживало в поле своего зрения, но все же не оценило в его полной значимости. Для того чтобы рассмотреть это обстояние дел во всей его существенности и в то же время предельно коротко, выберем из многих одно выдающееся свидетельство. Оно находится в самом начале первой гла­вы первой книги «Физики» Аристотеля. «Физика» пред­ставляет собой некий лекционный курс, в котором Арис­тотель пытался определить некое из-себя-сущее (von-sich-her-Seiende), τα′ φυ′σει ’ο′ντα, относительно его бытия. Аристотелевская «Физика» отличается от того, что мы сегод­ня понимаем под этим названием, не только постольку, поскольку она принадлежит античности, а физикалистская наука, напротив, Новому времени, но, прежде всего, по­тому, что «Физика» Аристотеля — это философия, а физи­ка Нового времени — позитивная наука, которая предпо­лагает некую философию. «Физика» Аристотеля остается основной книгой того, что позднее назовут «метафизи­кой». Она определяет строение всего западноевропейско­го мышления даже там, где оно, как кажется, в качестве мышления Нового времени мыслит противоположно антич­ному. Однако противоборство всегда заключает в себе не­кую решающую, и зачастую даже опасную, зависимость. Без «Физики» Аристотеля не было бы Галилея.