А мы… А мы – пророки нашего позора. 5 страница

На город уже основательно спустилась ночь. Часов ни у того ни у другого не было, но ощутив, что прошло уже достаточно времени, Подельник растворился в темноте.

На половине второй сигареты одиночества Витька выхватил из темноты слепящий свет галогенок какого-то автомобиля. Витек на полусогнутых отошел за угол дома. Когда автомобиль проехал, он вышел. Пакета на лавочке не оказалось. «Блядь», - подумал Витек и тут снова попал под фары. Свет неумолимо приближался, выхватывая фигуру Витька целиком. Скрываться бесполезно. Витек сел на лавочку и внешне старался выглядеть спокойно, даже закурил. Но в душе приближающееся поселило некоторое смятение и вопрос.

Вопрос разрешился спустя несколько секунд. Слепящий «дальним» автомобиль остановился в несколькох метрах от лавочки и, не выключая свет, остался стоять, словно предаваясь раздумьям касательно дальнейшего своего поведения. Смятение в душе неуклонно возрастало…

Сценарий дальнейших действий оказался именно таким, каким Витек на зверино-интуитивном уровне его и представлял. Из машины вышли два одинаковых человека в милицейской форме, и походкой с развальцем направились к Витьку. «Блядь», - снова подумал Витек обреченно.

- Что сидим? – спросил один из близнецов правопорядка.

- Да вот, приятеля жду, - как можно спокойнее ответил Витек. На душе заскребло.

- Документы есть? – спросил другой близнец.

- С собой нет. Да я живу здесь недалеко.

- Встань, - приказал первый.

Витек встал. Второй милиционер остался чуть в стороне, на подстраховке, а первый раздвинул Витьку руки в стороны и охлопал подмышки, спину, поясницу, междунножие и каждую ногу по очереди.

- Из карманов все выкладывай, - сказал второй.

Витек начал выкладывать: спички, грязный носовой платок, мятая пачка «Примы» без фильтра…

- Все? – спросил первый.

- Все, - ответил Витек, и для пущей убедительности похлопал сам себя по карманам.

- Ну-ка, ну-ка, посмотрим, - первый мент полез по внутренним карманам куртки. Нащупав пустой шприц, аккуратненько, двумя пальчиками достал его и, убедившись в пустоте, бросил к остальным вещам на лавочке.

Откуда-то слева, в голову, в самое ухо ударил кулак. В голове раздался звон и замельтешили перед глазами искорки. Следующий удар пришелся поддых. Потом еще, еще… Последний – локтем по спине.

Корчась в удушье на сером снегу, Витек силился встать на четвереньки. Не получалось… Немного погодя, с первым вздохом вернулся слух и удержаться на четвереньках удалось.

- Вставай, урод, - донеслось до него, и он встал.

Новый удар справа по шее ребром ладони вызвал глобальное затмение. Стало черно, тихо и уютно, как в материнской утробе. Но снова захотелось дышать…

- Теперь все, - услышал он, и опять встал.

- Какого приятеля ждешь? – спросил первый мент.

- Своего. Ушел куда-то. Сказал, сейчас приду, - прохрипел Витек.

- Ну, ну, - второй мент подошел и зачем-то наотмашь ударил Витька по лицу. – В машину, сука.

В задачу патрульных не входило проводить дознания и допросы с пристрастием. Им надлежало лишь отлавливать на улицах города таких, как Витек, и свозить на «ментовозе» в отделение. Поэтому никаких больше вопросов к Витьку не случилось и внимания на него во время пути не обращали. Лишь с правого сиденья пару раз оборачивался близнец и молчаливо пробивал серию по корпусу и шее, не до крови. Витек закрывался, но помогало слабо…

…Подельник неспеша возвращался к лавочке с противоположной стороны. Куда спешить, малолетки-то еще не ушли. Едва выйдя из-за угла дома через улицу, он увидел автомобиль, валяющегося Витька и двух ментов. Следующим шагом после увиденного он уже за угол вернулся. И втопил подальше от злополучного места. «Но где же пакет с инструментом?» – думал он на бегу. На лавочке пакета не виделось…

Когда пузатенький и коротконогий дежурный сержант запустил Витька в камеру, в «клоповнике» уже находились шесть задержанных «по-мелкому».

- Привет, бродяги, - всхрипнул Витек, тем самым этика общения уголовного мира была вполне и сразу соблюдена. По одной только этой фразе любой урка мог бы безошибочно определить человека, вращающегося в криминальном мире. «Бродяга» – это обращение достойного по-жизни шпанюги к таким же достойным, равного, так сказать, к равным.

- Здорово, - раздалось вялое приветствие нескольких арестантов.

Витек уселся на свободный участок возвышенного приблизительно на метр деревянного настила, продвинулся чуть вглубь и отвалился спиной на колючую бетонную стену – «шубу». В «шубу» на различной высоте были воткнуты и вдавлены окурки сигарет.

Хата для «суточников» неописуемо провоняла какофонией застоявшихся запахов. Симбиоз из обычных, свойственных обществу низшего астрала ароматов: моча, цыганский пот, дешевый табак, носки, гниль зубов источаемые временными постояльцами отеля, накрепко переплетенные меж собой, казалось, навеки впитались в деревянный настил, бетонную «шубу», ржавчину прутьев решетки.

- За что забрали? – спросил парень-сосед, доставая из внутреннего кармана потертой кожанки одну сигаретку. Тут же со всех сторон раздались вопросительные утверждения «покурим, покурим, покурим…»

- На улице ошмонали. Машину нашли. Пустую.

- Травишься? – продолжал Кожанка, грязными пальцами разминая сигарету.

- Угу, - буркнул Витек. Тоже захотелось покурить.

- Давно? – Кожанка смачно закурил.

- Шестой год. Ты?

- Поменьше, два года. С точки забрали, даже взять не успел.

Витек закурил свою под эхо «покурим». Сделал четыре глубоких хапки т отдал сигарету другому соседу. Откинулся на выщербины, пытаясь как-то сосредоточиться на себе.

Витек старался определить, хватит ли ему относительного физического комфорта до утра, до предстоящего суда. Он задумался над тем, что же ждет его завтра, и какого окраса случится это завтра – светлой пастели сбывающихся надежд или наоборот, гнетущих оттенков суровой реальности?

Народ же прибавлялся и прибавлялся. Сигарет в «клоповнике» уже не осталось ни у кого, а кем-либо стрельнутые у вновь прибывших выкуривались всей кодлой быстро, но справедливо: каждый делал две-три тяги и передавал окурок другому арестанту. Передавая вместе с ним и инфицированные капельки слюны. Словом, если есть беды, то ими следует делиться со всеми – пусть и остальные познают цену страдания.

К полуночи в камеру загнали человек пятнадцать. Стало тесно и душно. Раз в четыре часа (примерно так, плюс-минус часок другой) задержанных попарно выводили на оправку. Во время этих прогулок один из узников набрал в туалете хлорированную воду в пластиковую полуторалитровую бутыль. Пили прямо из горла, традиционно подпитываясь общей больной слюной.

Витек туалет не посещал, не имея на то никакого пока желания. К бутылям с водой также не прикасался. Не столько из чувства явной брезгливости, сколько из чисто практических соображений. Ежели в заточении начнется ломка, сопровождаемая желто-зеленой дристотой, то часто посещать толчок не позволят, а истекать позором прилюдно он считал неприемлемым. И чем меньше в такие моменты ожидания пьешь воды, как впрочем и любой жидкости, тем значительно меньше окажется сопутствующих кумару анальностей. Именно неумолимого приближения ломок опасался Витек, и предпринимал профилактические меры.

«Скорей бы утро, - думал Витек, - в суд свезут, оштрафуют и отпустят. До утра-то я дотяну, зажму жопень волей и дотерплю… Черт, ни одной рожи знакомой. Не мой район… Подельник, небось, обпырялся в хламину и висит. Сучара… Не с кем и словцом перекинуться… Скорей бы утро…»

Занервничав от сосредоточения на своих проблемах, Витек вновь переключился на окружающую среду. Несмотря на позднее время, среда активно бодрствовала и предавалась однообразным по сути базарам: кого и за что загребли. Лишь пара чумазых, точно их нарочно вываляли в слякотной жиже испитых бомжей выпала из тесных рядов общения, как в прямом, так и в переносном смыслах. Охваченные глубоким сном, за неимением более сносного внешнего вида, они валялись под ногами на полу – места на общих нарах для них не нашлось. Один из них перед сном снял с себя коцанную драную телогрейку и хотел приспособить ее под голову, но как только кодла придыбала на нем облепленный вшами и личинками свитер, его заставили облачиться обратно.

Почти всех «пассажиров» сластали за пьянку либо наркоту. Что поделать, праздничная ночь особо урожайная в этом отношении. И лишь двоих с виду крутеньких парнишек в длинных кожанных плащах и кепках-восьмиклинках повязали за вымогательство. Типичные бандезы в начале карьеры. В конце они обычно в морге, очередью прошитые… Парней вскоре забрали опера и больше не приводили.

Хотелось спать, чтобы побыстрее пролетела ночь торжества закона. Но этого Витек себе не позволял. На подкумарке в сон провалишься хоть не на долго, очнешься в жутком состоянии. Озноб появится злобный, сопливость и потливость, холодный жар по телу разгуляется, понос оранжевый прошибет как и должно, и станет плавно выкручивать ноги и спину. И Витек бодрствовал, хотя сидел удобно.

После утреннего вывода всех на парашу, во время которого Витек уже не сдерживался, среди арестантов поползли слухи, что в суд с утра не повезут, а вершить судьбы станет лично полковник Козлевич.

Полковник ожидался к девяти утра, но позволил себе появиться лишь в половине первого, когда нервы Витька близились к исходу, как и у всех остальных в клетке. Двери камеры открыли и пофамильно вызывали арестантов в соседнее помещение. Фамилия Витька начиналась на «Д», и в списке он оказался шестым. Когда его фамилию выкрикнул не вчерашний, сменившийся сержант, Витек предстал пред похмельные очи жреца в мундире. От дневного света резануло по глазам. Прошиб пот. Витек пригляделся: действительно, за большим письменным столом восседал местный царек а будь нимб, то и божок, полкан Козлевич. Как и положено – козлобородый.

- Что натворил? – вопросил грозный судия.

- Сидел на лавке и курил, - ответил Витек потупясь.

- И что? – выперился пьяными шнифтами[42] тот.

- И все, - Витек поглядывал исподлобья.

- Штраф на месте в состоянии заплатить?

- На месте – нет. Может, через сберкассу?

- Обратно, - чин кивнул сержанту.

Витек спросил, почему так сурово. На что получил тычок от сержанта и ответ офицера, что новые порядки теперь не старые и через сберкассу уже ничего не оплачивается, а оплачивается строго на месте, если есть наличные деньги, и если же наличностью пополнить бюджет отделения задержанный не в состоянии, то, если он, конечно, задержан за громкогласную матерную ругань, он будет наказан в соответствии с законом, отбыв в камере ровно сутки, то есть до того часа, в котором он сутки назад был оформлен в этой комнате. Витьку сержант втихаря отвесил леща, видимо для лучшего усвоения материала, и запихнул обратно в клетку.

От такого поворота событий Витек, как бы это помягче выразиться, сдецл прихуел. Ибо вспомнил, что задержан и доставлен в это поганое заведение был в десятом часу вечера.

В камере Витек расположился удобно, и с невыразимой тоской наблюдал, как узники покидали узилище. Мало того, явственно ощущалась наступающая ломка. Соплищи обильно выделялись и сглатывались в прогнившие недра – харкать в хате не принято. Ноги тянуло, и выворачивало каждый суставчик. Позвоночник ныл, а жопа мокла и прела.

Спустя час после разбора полетов из двадцати ночевавших в клетке осталось только четверо, что также как и Витек оказались не в состоянии заплатить штраф. Их вывели в туалет, и Витек звучно выпустил жидкие шлаки и тухлые ветры, с ужасом понимая: дальше будет только хуже. Поясним: у каждого наркота имеется свой пунктик на ломках. Кто-то трепещет от одного представления о позвоночной боли, кто-то гонит за ноги, кто-то за озноб… Витек панически боялся поноса, безудержного, затягивающегося на все время ломок, с бурлением в кишечнике и резью ануса, когда тот бессилен упругим колечком сдерживать бурую лаву. И думал лишь о том, как бы отвлечься.

Вольготно рассевшись на деревянном настиле, неимущие коротали время за фривольными беседами.

- Вот суки низкие, - ругался пацан в кожанке, - совсем уже опизденели от жадности. Псы.

- Не надо собак обижать, - тихо пробурчал Витек.

- В натуре, апездолы кронштадские, - вторил мужик в клетчатом засаленном пальто. – Ну принесу я тебе чирик из дома, в мурло тебе твое бесстыжее засуну, так нет же, сиди тут со вчера, потому токмо, что по-охуеловке твои же козлята бобы дюзнули, Гнида…

- Козлевич, тварь эта заебаная, тот еще пидор, - сипло проговарил другой мужик в китайской тряпочной ветровке, похожий на мумию. Тоже нарик, как позже выяснилось. – Я в тот раз мало того, что сутки просидел, так еще и на следующую ночь остался. Время, ебучий случай, вышло на хуй, а заластали-то меня ночью и все. Так кумарил, хоть скорую вызывай… Травитесь братва?

Братва подтвердила. Витек же запаниковал. При таком раскладе предстояло оставаться на вторую ночь. Хуже просто быть не могло.

- Бля буду, братва, а курить-то что? – спросил еще один персонаж, капитально запущенной бородой похожий толи на святошу, толи на еврея-ортодокса.

- Самокрутки мастырить придется, - сказал Мумия. – Листочек хоть есть у кого?

Покопавшись в своих карманах, Пальто вынул сложенный вчетверо газетный лист.

Сейчас, парни, объявление дерну. На хлебовоз хотел устроиться… - сказал он, и деликатно, красными пальцами врастопырку, по периметру вырвав лоскутик, отдал газету Мумии.

Всей хатой наковыряв из «шубы» бычков, как соплей из носа масонским ногтем мизинца, каждый напотрошил на свою ладонь дешевого табака. Мумия нарвал равных полосок и скупыми, скрупулезно точными движениями, как ювелир, накрутил цыгарок. Край каждой он зализывал и прилеплял к курке. Витек видел его распухший багровый язык с серо-желтым бархатом налета. Всего папирос получилось шесть. Закурили две, и дым наполнил сизым удушьем папиросного ренессанса пространство заточения. Ортодокс закашлялся и сплюнул в «решку». В ячейку не попал, и кровяная забурелая сопля-мокрота зависла, точно оледенев на ржавом пруте. На душе у Витька стало мерзко. К тому же, после никотина трусы изнутри пропитывались непроизвольной слизью особо. «Проклятье, - подумал он, - ведь до оправки недотерплю».

- Эх, в «ленинском» сидел, - вдруг начал Кожанка, - так там очко прямо посреди хаты стояло. Прикинь, да? Шесть рыл, каждый на кумарах. С очка не слезали! Мне, помню, братва моя в городских булочках телеги передавала, - он замолк, погрузившись в воспоминания о дозе.

«Как некстати он про очко, - подумал Витек и съежился. На теле проступила моментальная секреция пота и отчаянно захотелось срать. – Неужто никого дрищ не прошибает? Что же теперь делать?»

- Что, зема, подкумариваешь? – спросил Витька Кожанка.

- Ага, - ответил Витек. - Вчера с утра только лечился.

- Я что-то тоже уж малость подламываюсь.

- Ты висел вчера в соплю… - позавидовал Витек. Доза серьезная?

- Приличная… У тебя?

- Тоже. Вообще-то, когда как.

- У всех – когда как.

- Слышь, браток, а ты сам-то где обитаешь? – спросил Мумия, протягивая Витьку чинарик.

- На Кирюхе, - ответил Витек и затянулся.

- А, знаю, бывал там. У Лары какой-то ширево, говорят, глуховое.

- Там и беру.

- У нас тоже сука одна торгует. Ручка погоняло, не слыхал? – спросил Мумия.

- Нет.

- Блядина конченая. Прикинь, братан, что делает падла. Сама-то не травится, а живет без мужика – помер мужик, удар. Так она чего, курва колченогая, вытворяет, лохань себе ханкой намазюкивает и малолеткам на кумарах лизать дает. Ну, правда, с собой еще выделит… А пацаны-то, правильные, крадунишки, тем самым вафлятся. Уже добрую, бля буду, половину опидорасила. Беспредел, бля. И управу на эту лярву жопастую найти не можем. Сами, говорит, припадают. Во дела…

- Хуевое у не ширево, я там позавчера брал, - заверил Ортодокс. – Два в одну харю сварил, а понту – голяк. А на вкус вроде путевое…

Все посмотрели на Ортодокса.

- А ты не оттуда ли часом пробовал? – приколол Ортодокса Кожанка и сахаристо усмехнулся.

- Ты че, братан, трекаешь? Я за свои беру, просек? – оскорбился Ортодокс. – Я со сторогача зиму назад откинулся.

- Ладно, не бухти, спросить-то не западло.

- Западло, не западло… Одна хуйня… - пробормотал Ортодокс.

- Я на тюрьме сам годишник мотал, понятие имею. У нас фраерка чистенького однажды знаешь за что опустили?

- Понятие он имеет, - мотнул головой Ортодокс, - ладно, замнем втихаря. Валяй прикол свой.

- Так вот, интеллигентный такой, на роже ни прыщичка, зашел, значит, ни здрасте, ничего. Молчун, сука, значит. И хуй его знает, кто такой. Ну, мы его прикололи, че да как. От армейки уклонист, выяснилось. Ну и пацан один, так, кайфануть типа, базарит, девушка есть у тебя? Тот, значит, есть. Как зовут? Тот – Света. Где живет? Такая высокая, блондинка? Нет, говорит, маленькая, черненькая, и живет там-то, там-то. А родинка есть у ней на носу? Нет, на носу нет, на плече есть. А ты с ней целовался взасос? Ну, да, моя же девушка. Ха, а я ей в рот давал. Да ладно! Давал-давал, вы че, братва, Светку ту не знаете? Ну, маленькая такая, черненькая, там-то и там-то живет, родинка у ней еще на плече есть, а на носу нету. Кто же ей в рот не давал, верно, братва? Верно, верно, братва галдит, а пацан фраеру, типа, перед тем, как взасос поцеловать подругу, подумай, не сосешь ли ты хуй своего товарища… - Кожанка хрюкнул и сглотнул. - Как сейчас помню, - мечтательно продолжил он, - ебет его Кирпич, а…

- Ты Кирпича знаешь? – спросил Мумия.

- Вместе ж сидели, говорю.

- Да ты че! Братан он мой названный, спас меня по бакланке…

Состоялось шакалье братание.

- Так вот, ебет его Кирпич, а говнище из жопы фраерской в стороны разлетается. Тот орет, как резанный. После развернул его, братва подержала, в рот его давай надирать… Вынул, ни кровинки, ни говна… Потом ему вся хата на клыки наваливала. Такие дела…

Занимательная беседа слегка отвлекла Витька от настырного ректального терзания. Не на долго. Вскоре он пукнул, причем старался как можно тише и деликатнее, и почувствовал, как трусы чуть-чуть наполнились. Витек сидел не шелохнувшись, проклиная все на свете, и Ручку, и Свету, и активное пидорье, и Мумию, и Ортодокса, но особенно – Кожанку, а более всех – полковника Козлевича.

После обеда контингент пополнился двумя казахами, и всех до кучи вывели очковаться. Витек бзднул, успел руками соскрести с изнанки исподнего налипшее дерьмо, размазать его пальцами по стенам клозета и руки отмыть; немного правда забилось под ногти, но руки не воняли.

В камере выяснилось, что у казахов не оказалось вообще никаких документов, и прибыли они из Оша, где работали на маковых полях, в поисках новой, лучшей жизни. Через некоторое время их выдернули из хаты, а спустя час вернули избитыми.

- Что, под пресс попали? – спросил Пальто.

- Дя, - ответил один, сносно владевший русским. – В бомжятник, говорить, на рицать сутк…

- Не подфартило, - констатировал Мумия. Все согласились.

Некоторое время они о чем-то гыркали между собой, после чего один из них достал откуда-то из-под подкладки стоптанного в мытарствах ботинка старое лезвие «Нева» и разломил его на две половинки. Одну из них протянул сородичу.

- Лизвия глотим. Крикнити? – казах махнул рукой на дверь клетки, подразумевая, что пацаны должны якобы запаниковать и сообщить мусорам об инциденте.

- Слышь, - Мумия тронул одного из них за рукав, - вас на больничке резать будут.

- Нифтюрму, нифтюрму, - прытко замахал руками казах.

- Ну, поступай как знаешь, - сказал Мумия, и отвалившись к стене обратился к нам, - смотрите, шпана, сейчас цирк будет.

Молчаливый казах, поколебавшись, но увидя, что именно на него смотрит вся камера, положил лезвие на язык. Второй подал ему исцарапанную бутыль, и Молчаливый глотнул. Второй, уже не менжуясь, проделал тоже самое, но по его коричневому лицу, в отличие от коричневого лица первого, пробежала тень внутренней боли, как при водочном ожоге глотки.

Мумия и Ортодокс почти одновременно завопили:

- Эй, начальник, тут чурки бритвы проглотили!

Минут через десять к решетке подошел дежурный сержант и недовольно буркнул:

- Что еще?

- Да вот эти, - камера указывала на медитирующих на полу южных гостей. Как самураи в позах лотоса они тупо смотрели перед собой, столбя позвоночник, - лезвия пополам поделили и каждый сглотнул.

- Эй, бля, чурка, - сержант говорил с напускной куражливой злобой, обращаясь к Молчаливому. – Я тебе сейчас гвоздь принесу, и глотай, - после чего ушел.

За время круговой папиросы самочувствие казахов ничуть не изменилось, а Витек еще раз напустил в портки. Через еще какое-то время за чурками явились два крепыша в гражданском, а сержант, лязгнув дверью, сказал:

- Их сейчас на рентген повезут, в вы, если напиздили, еще сутки получите.

И дал Кожанке оплеуху.

«Вот и ладненько, - думал Витек, - чурбаны-то лезвия в натуре вкинули – не сблюнешь, и рентген, значится, покажет, и отпустят всех сегодня. Ура, ура, ура!» – и снова тихо перднул. Жопа была уже совсем мокрая, однако это и отвлекало от главного – от ломки.

И действительно, в семь часов вечера всех поочередно выпустили; Витька первого. Выйдя на улицу, он поначалу чувствительно ослеп от темного вечера. «Свобода», - подумал он, и сразу же навалилась ломка.

Витек шел в притон в надежде оттопыриться на халяву, сердце в замирающем ритме лупасило в груди, ножки козявило и перед глазами валандались звезды. Ко всему прочему, сильно подмерзала жопа, провоцируя леденение всего тела».

Такая вот обыкновенная получилась историйка, «один день Ивана Денисовича»… И не взыщите, если что, за корявый слог, но стилистическая элегантность в данном случае украла бы эффект.

И вот наступил день, когда я стал крысой. По омерзительному предначертанию судьбы это произошло в первый день весны, с которого я вновь собирался начать новую жизнь. У меня не было денег, не осталась ничего своего, что можно продать - уже продано. Наступило, как говорили встарь, безживотие. Я корчился в предрассветных ломках, наматывая сопли на кулак, и мешал спать домашним, шоркаясь то и дело в туалет. Золотоволосый мальчуган с каждым хлопком дверью просыпался и начинал плакать. Худенькая сестренка поднималась его укладывать и сама засыпала стоя на ногах у колыбели. Маму мучила головная боль, и не помогали ни цитрамон, ни баралгин. Отец, нежно привязанный к золотоволосому мальчугану, как привяны только настоящие деды к внучкам, стиснув зубы шептал проклятия. Мало того, иногда, в полузабытьи, я невольно стонал, и тогда все, даже родная мать, желали ублюдку скорейшей смерти. Я это чувствовал, я это знал наверняка, ибо я это слышал.

С утра родители, разбитые и измученные, уходили на работу. И каждый из них решительно не хотел идти, потому что, как люди действительно порядочные, они не могли приходить в нормальный мир из моего ночного предадья. Маму покидали силы учить прекрасному детей в школе. Отцу было неловко даже перед последним студентом в Академии Искусств. Они полагали, что не имеют морального и нравственного права вообще кого-либо чему-либо учить, раз в семье такое несчастье. Они считали свою жизнь лицемерием и им должно быть, казалось, будто весь мир вокруг знает о трагедии нашего дома. И они, к несчастью, оказывались правы, правы, правы… Они боялись, что им скажут обо мне в лицо, упрекнут, пристыдят… Правы. Но только миру чья-то жизнь – побоку.

А я лежал и разлагался. Трепеща страждущими клеточками заживо отрупившегося тела дефрагментировал, ожидая ненавидимого мною искони рассвета. В голове проносились отзвуки черепно-мозгового давления. Я слышал, как гибло пробивается в осадок жизни полудохлое сердце. Я пузыристо всхрипывал осклизлым дыханием смердящих легких. И я уже смирил себя с мыслью о подлости. Впрочем, и смирять себя ни с чем уже не надо было, потому как знал я доподлинно, что обязательно совершу гадливый тишайший поступок; по этому поводу отпереживал и в прошедшем тогда выжидал капканом мышь. Они должны были уйти…

Мама заглянула в комнату. Я притворился спящим.

«Слава богу, - прошептала она, - заснул…»

Мои грязные уши слышали ее пришептывание стоящему рядом отцу. Они ушли. Путь открыт, как дао. Сестра хоть и в декрете, но спит. Золотоволосый мальчуган безмолвен и посапывает. Бояться нечего… Странная боязнь: не то, что поймают, а то, что не украду...

По карманам их пиджаков, курток, плащей и пальто я прохаживался шустрыми пальчиками еще в детстве. Словно спортом занимался или на фортепиано, глубины поступка пока не разумея. Сейчас, увы, пальчики отнюдь не шустры – опухшие, подгнивающие у кутикул, - но все-таки кое на что способны. Жаль по карманам шариться смысла не имеет, ничего в них нет. Надо искать золотишко. Где прячут золотишко в интеллигентных семьях? Скорее всего на стеллаже, за книгами. Интуиция? Определенно. Точнее – крысиный нюх.

Держу в руках ажурное колечко и понимаю в тот восковой миг, что ощущал Прометей, забирая божественный огонь. Чей-то жалобный голосок тонюсенько пищит внутри: «А как же мама, мамочка?» Наверное, того золотоволосого мальчугана, каким я сам когда-то был. Помню в детстве, когда детишки уже все понимают, но, словно по инерции остаются по-прежнему жестоки и эгоистичны, я обиделся на свою маму только за то, что в подарок к зимнему празднику она купила мне игрушечный бильярд, вместо танка на батарейках. Я орал, топал ногами, бился лбом в стену и обзывался на нее, а она стояла с этим шикарным для «совка» подарком в нарядной коробочке в руках и я чувствовал, как ей обидно, неловко, и как не прав я. Но назло не мог остановиться, не хотел остановиться, даже сильно ее обижая, равно как не остановился и тогда, когда держал в руках ажурное колечко, подаренное ей папой на заре их отношений.

Мигом одевшись – шажок за дверь, туда, где морозный воздух и другая заря. Заря, в которой подобные мне крысы спешат к барыгам. Всю дорогу в ломбард я молил дьяволенка скорее покончить с моими мучениями, послать кару, чтобы приняв ее, я уже не знал себя. И еще я просил у мамы прощения…

Два дня и пропадал в притонах, опасаясь идти домой. «Наверное, там уже знают, - думал я. – Что тогда?» И не шел, тщетно пытаясь затереть память опиумом и реладормом. Потом кончились деньги и я вернулся. Никто ничего не знал, и семья думала, что я умер неизвестно где и обзвонила все городские милиции и морги. А первое, что сказала заплаканная мама, что она меня любит. Я же хотел кричать, вопить до разрыва связок: «За что вы меня любите?! Вы ничего не видите! Таких как я любить нельзя! Таких как я надо уничтожать в подвалах, надев маски и спецодежду! Крематории нацистами создавались для таких как я! Жаль, что ни один «я» в них не сгорел! Жаль, что я не сдох неизвестно где!» И тоже плакал. Но мама не знала почему… Сестренка вынесла на руках золотоволосого мальчугана, и он узнал меня, пискнув: «Итя». Он помнил, как меня зовут, но не знал моего настоящего имени.

Я уснул с твердым намерением начать новую жизнь… И закончил ее день спустя тем, что промучившись всю ночь, почерневшими пальцами снова залез в семейный тайничок. Взял медальончик маминого знака зодиака, подаренный ей папой на тридцатилетний юбилей… Помню как-то, не будучи еще наркоманом и крещеным, проходя мимо церкви, в порыве необъяснимого куража, по ходу движения я прихватил с собой шапку слепого калеки, виртуозно не звякнув притом ни единой монеткой. Сделав два шага, я услышал за спиной вопль междометий, остановился и обернулся. Нищий стоял, откинув в сторону один костыль и держа наперевес другой, готовый ринуться в погоню. Мы медленно подошли друг к другу и под пристальным его взглядом я вернул шапку, на сей раз монетками звякнув… Пусть Господь отрежет себе свои воздушные яйца, если я не прав, но остановить поступок словом могут только люди. Боги всегда будут молчать, как дауны.

В тот раз, когда к моим рукам прилип медальончик, мне тоже никто ничего не сказал. И я снова боялся вернуться и зависал на хатах, пока не кончились деньги. После чего все-таки вернулся.

За месяц я перетаскал почти все мамино золото и под матрасом у меня покоилась пачечка квитанций. В тайничке остались две тонюсенькие серебряные цепочки и серебряный же дедовский портсигар. Сначала я портсигар прихватил, однако прикинув, что серебро может стоить дешево, решился утащить телевизор сестренки. Оставив-таки портсигар у себя.

Время шло, а с телевизором предстояло повозиться. «Сонька»[43] была небольшая, но оказалась неудобная и тяжелая. Из шкафа я взял старый мешок и – отсоединил провода. Со своей кроватки на меня смотрел золотоволосый мальчуган. Что-то очень странным показалось мне в его личике; возможно он обо всем догадывался. Однако времени на разгадки не оставалось. Я подошел к нему на цыпочках и, поцеловав в горячий лобик, сказал: «Так бывает, малыш». Он молчал. Мне хотелось заскулить.

Еле дотащив поклажу до ломбарда, на ступеньках крыльца я вспомнил, что на телевизор нет документов. Но приняли и без документов, как у постоянного клиента.

Я не был дома трое суток, сакраментально закалываясь опием и валяясь в грязи притона. Теперь я был уверен, что спалился, и дома ждет…даже не знаю что. К ужасу, деньги незаметно утекли бронзовым потоком в вену. В паховую артерию, которую я «распечатал» давеча.

Помню, я всегда боялся колоться в пах. Вместе с тем, в нынешнем положении меня не смог бы уколоть даже Авл Корнелий Цельс[44] при ассистировании святого Моисея.