А мы… А мы – пророки нашего позора. 1 страница

На этом, пожалуй, довольно. И пусть Луна и Солнце не враждуют на небе, все же пора снизойти обратно к прозе и продолжить более-менее связное повествование.

…Я внезапно ощущаю себя уже на карусели. На громадной карусели, черным монстром возросшей посреди невидимого в ночи окружающего. Знобит. На мне странная одежда: мешковатые белые брюки и такая же роба. Стопы ног замотаны не то бинтами, не то портянками. Но это почему-то ничуть не удивляет.

Я окидываю взглядом Безмолвие, ищу горизонт, и как-то слишком поспешно, еще не завершив зрительную траекторию, понимаю, что о спасении не может быть и речи. Ибо горизонта нет. Внизу тьма, вверху тьма, тьма вокруг, и сквозь мутную пелену видно лишь переднее сиденье на цепочках; вероятно, так Иона узревал сфинктерический вход из желудка в прямую кишку кита, когда тот пускал ветры. Порожнее место, как обломок гигантской скорлупы. Оборачиваюсь назад - тоже самое. Объявший со всех сторон мрак усиливает слух до той степени возбуждения, что сдается, будто чье-то свистящее придыхание лихорадит черный воздух сразу за мной; сипло застыло над бездной. Страх леденит спину, но я снова резко оборачиваюсь; думаю, что кошмарик исчезнет, пока я оценивающе постигаю пространство. Получается резко. Передернутые цепи скрежещут, прорывая воем железа шершавую тишину. Однако никого не застаю. Как много за миг до этого преодоления себя, своего животного, я готов был отдать, только бы не оборачиваться! Еще больше, чтобы не слышать вообще! И как мало потребовалось, чтобы повернуться. И ничего.

Зрение адаптируется, и я вижу, как пустые, похожие на трамвайные или на скол яичной скорлупы, сиденья слегка покачиваются на ржавых цепях, точно некто только что легко по ним перескакивал, а теперь болезненно дышал позади меня, впереди меня, во мне. Вглядываюсь, вглядываюсь, но не вижу. Зрение бесполезно, все надежды на чутье.

После внезапного, лязгнувшего с последующим глухим металлическим стенанием, толчка начинается вращение. Несколько секунд моего замешательства и ужасающие заспинные вздохи перекрывает распарывающий барабанные перепонки ветер. Я недоумеваю, как же возможно столь стремительно разогнаться. Руки судорожно спешат зажать цепи. Пальцы заплетаются внутрь ладоней, и я чувствую, как побелели от напряжения костяшки. Округлые звенья впиваются и очень больно фалангам. Держаться с меньшим усилием не позволяет испуг. Я вжимаюсь в пластиковый кокон, пытаясь диффузорно слиться с неживой материей. Жив ли я, достоверно неизвестно.

Ветер сбивает дыхание, от сумасшедшего его напора в горле стоит спазм и поступление воздуха возможно лишь редкими глотками. Соответствуясь с нарастающей скоростью вертушки, цепи идут внатяг и запаздывают. Минуя градусы углов, создавая свою гипотенузу, я принимаю почти горизонтальное положение. Центробежная силища вырывает меня из седла, как злая мамаша в недобрый час младенца из люльки. Ветер так сдавливает грудину, что весь мир я бы отдал сейчас за один вздох. Но очевидно, торг здесь неуместен.

Я слабею. Начавшаяся издалека, из парализованности, паника окончательно изгоняет любопытство. Ядовитые плющи страха пробились из каждой клеточки материи. Я обездвижен, и спустя затаившийся миг умру от разрыва сердца или удушья. Третьего не дано.

И тут, когда почти уже все, смерть, - вращение ослабевает. Это я еще ощущаю. Страх не отступает внезапно, но постепенно все же ослабляет когтистую хватку на горле. Жду-недождусь спасительного первого вздоха. Наверное, не дождусь. Почти уверен. Масса встречного воздуха по-прежнему душит меня. Воздух… Спасение или смерть?

В голове вспыхивают красные солнца, лопаются радужные пузыри и мерцают далекие звезды, на каждой из которых ужаленный Маленький Принц корчит рожицы. Это конец. Меня куда-то уносит, испаряет, растворяет в кислоте…

Но легкие раскрываются. О, счастье! Углекислый газ из них выжат, весь до пузырька. Так что растрачивать драгоценное время на выдох не приходится. Вдох, еще, еще! Насыщаюсь.

Меж тем, адская круговерть затихает. Несет пока достаточно быстро, однако цепи стали почти вертикальны. Молю всех богов сразу, чтобы пытка больше не повторялась. В этот момент верится изо всех сил, что они есть. Пусть и в лице одного, универсального.

Странным образом под ногами обнаруживается земля. И с наступлением возможности относительно безопасного приземления я выталкиваюсь из хищной пасти сиденья. Не успев снова испугаться, бьюсь о неистово желанную землю. Лучше так, ломая ноги, руки, ребра и шею, чем повторять пройденное.

К счастью я жив, но это счастье пока не мое. Доверившись инстинктам, спешно отползаю подальше от бешеного аттракциона. Жизнь! Какой ты представляешься бесценной в эту минуту!

Буря затихает внутри меня, штормовой лед дичайшего испуга отходит и занимается тихий пенистый прибой опасений. Замечаю. Что ползу среди сухих и колючих трав. Приглядываюсь – цветов. Верно осень, думается почему-то. Всматриваюсь пристальнее: впереди поникшие, еще не подмятые мной блеклые лилии. Их целое поле! Целое поле лилий! Мертвых… Мне нравятся живые цветы. Эти – пожухлые – колются.

С неожиданной остолбенелостью снова слышу забытое хрустящее дыхание. Все ближе и ближе. Мучительный спазм рождается в ступнях ног и моментально пленит тело. Кровь встает в жилах. Но лишь на долю секунды. Встрепенувшись и передернувшись, гребу на животе изо всех сил. Пытаюсь подняться с колен и бежать – не тут-то. Неведомая сила с непобедимой неизбежностью клонит меня к земле, к стеблям и корневым узлам лилий. Ноги проскальзывают по перегною – падаю, и вновь гребу. Локти и колени разбиты, подраны. Живот саднит. Но я ползу…

Но не уползаю. А оно, с присвистом, все ближе. Оно уже касается рукой или лапой моих ног, и пальцы или когти соскальзывают, одирая мою кожу. Я оборачиваюсь, от безысходности, потому что нельзя не обернуться и…просыпаюсь в липком поту, со сбитым дыханием, и застывшим криком на губах…

Поразителен сам факт видений, ибо сны не приходили ко мне слишком давно. Подобные этому, катастрофические, с послевкусием привывания ведьм, значительной долей мистики и телесными мокротами не снились никогда и появились лишь с опийными уколами. После такого сна я словно опустошался, забывая многое и, к сожалению, то, к чему твердо шел. Из-за него голова по пробуждении полнилась отзвуками зловещих предсказаний, куда-то упрямо уплывала, томила органы нервной тошнотою. Возникала тугая невесомость. И дабы избавиться от дурных объедков грезы, я, по обыкновению, примерял маски декаданса, усаживался подле окна и пусто вглядывался в свинцовое небо. Кроме того, я заметил, сон этот, ко мне прямо прилепившийся, в следующую ночь, в очередном своем явлении чуть разнился с предыдущим, но в целом, по фабуле своей оставался прежним. Не бывает двух одинаковых снов, всегда слегка меняются детали, как невозможно одинаковое небо, даже всегда свинцовое. Константой пребывает лишь суть.

Суть же реалий оказалась в следующем: я был еще на плаву. А потому мрачные отзвуки недавних трагедий, безусловно, угнетали, естественно настораживали, но определенно отнюдь не до той степени, необходимой и предшествующей подлинному переломному моменту, чтобы зашевелился инстинкт самосохранения. К слову, он пробуждался только во сне. Я, конечно же, понимал, что как ни крути, неизбежный час расплаты за беспечные годы неуязвимо приближается. Однако, будто в противовес уверовал: столько денег, сколько есть у меня, хватит на долгие лета беспробудного торчания. О чем пока переживать? О зачахшей силе характера? Эка невидаль… Финансовая база, обеспечивающая беспрепятственное продвижение по наркотическим закуткам казалась крепка, как броня гниющего в тропическом лесу единорога – труп уже выделяет тошнотворный смрад, но шкура еще не лопнула и гноище копится и бродит внутри. Да, с одной стороны я жутко боялся столкнуться лицом к лицу с проблемой, а с другой – той частью рассудка, которой не владеет страх, где клетки мозга изъедены опием, как кашемир молью, - стремился привычно получать любые возможные наслаждения в неограниченном количестве, невзирая на заведомо трагические последствия. При таком подходе вполне очевидно, что меня ожидала жалкая участь итогового ничтожества, но раз иного смысла существования я не наблюдал и, главное, видеть не хотел, это и являлось осью бытия, вокруг коей все и вертелось; невидимой спицей, пронзившей мое деформированное «я».

Переход на опиумные инъекции в техническом плане не составил ровным счетом никакой проблемы. Хоть я и не был пока вхож на точки, где продавались необходимые для варки компоненты – уксусный ангидрид, димедрол и само ширево, - быстро обзавелся приятелями из числа давно позабытых старых. На поиски нужных составляющих времени уходило совсем немного, даже если на тот момент продавались они в разных местах, - новенькое авто покоряло пространство влет. В общем, все срасталось. Желание и лавэ[28] наличествовали, а проводники в мир опиумного дурмана занимались организационной стороной вопроса под моим чутким наблюдением и спонсорством… В довершение, матерые торчки объяснили мне, что перепрыгнув с афганского героина на таджикскую ханку (опиум-сырец), перекумарить потом окажется гораздо легче. Скинешь дозняк и отломаешься. Впрочем, для меня, если честно, то оставалось лишь удобным оправданием.

Родственный с героиновым кайф (как-никак одна опиумная династия) пришелся мне по нраву. Такая же мощная и плавная тяга, верно ввергающая мозг в сумеречную плоскость. Но в отличие от «белого», началу наплыва внутренней теплоты после укола ханкой предшествовали ни с чем не сравнимые лиственичные утробные покалывания, сопровождающие разливающуюся по тканям нежность; острым, но лишенным какого-либо болевого симптома, массажем органов расправляющие съежившуюся от ожидания и предвкушения рабскую сущность. Длится «приход с иголочками» всего несколько секунд, четыре-пять взмахов ресниц, две затяжки сигаретой – фактически столько, сколько оргазм у безупречно здорового мужчины. Только безумно острее, не засирая мозг последующим ослеплением и оглушением; не так банально, как натертое до эякуляции мясо… Увы, некоторым особям наркоманской породы «приходы» нравятся меньше, нежели всепоглощающая тяга. «Пенталгиновых таблеток штук шесть отбултыхай в кипяченке, - говорят они, - и вкалывай себе иголочки». Поэтому, при умеренном количестве ангидрида и слегка ином способе варки, акцент в ощущениях смещается в пользу второй фазы. Меня лично, напротив, от этих игл взрывало, и никогда и никому, независимо от его пристрастий и вкусов, я не позволял убивать приход, пусть даже и тяга сама по себе неплоха. Ну, а кроме того, благодаря добавлению в раствор толченого димедрола, меня перестала беспокоить тошнота, обязательная при употреблении «белого». Как следствие, появился хороший аппетит, я начал плотно кушать и раскармливать кишку без марихуанной булимии и героинового отторжения. Золотая середина. Как результат – стремительно поправился. По всей видимости, истосковавшийся по пище организм использовал в свое благо каждую попадающую в него калорию, достаточное число оных откладывая про запас в тонких, но уже заимевших место быть, жировых тканях. Я расцветал.

Обыкновенно, приехав на точку, я и Лерыч оставались в машине, а большеголовый Лева, неуклюже передвигая подгнивающими ножками, семенил за покупками, снабженный моими деньгами. Впрочем, денег тогда не жалелось, а без ног Левы или Лерыча я не мог приобрести необходимое. Да и приготовление раствора требовало знания технологии, определенных навыков и сноровки. Я практически никогда не варил сам, разве что из любопытства. Зачем лишние телодвижения, если существует шнырь Лева, готовый за дозу подсуетиться в лучшем виде? И если рядом Лерыч, за дозу всегда готовый подстраховать? Замечу: мои парняги, в силу неодолимой привязанности именно к этому качеству зелья, знали, как говорится, все ходы и выходы. Вместе с тем и родом происходили из тех хибаристых курмышей, где ширево и сопутствующие препараты продаются практически в любом доме, а поскольку каждый достойный уркаган оттуда плотняком сидел на игле чуть ли не с безволосого детства, то эти двое ничем не отличались от остальных обитателей городского захолустья. Так что все искомое непреложно оказывалось в руках. Мы заезжали в аптеку и накупали обойму одноразовых шприцев. Очевидно глупо, а в некоторых ситуациях попросту преступно жалеть мелочь на собственную безопасность. Тем более, вирусы вокруг всякого наркомана образуют плотную и нерушимую губительную ауру, избежать которую при прямом контакте возможно лишь гипотетически. Я оттягивал знаменательный момент обретения собственной до последнего. После инъекции я всегда выбрасывал использованную «телегу» без сожаления. И поскольку штырился я часто, три раза в день – прожиточный минимум, под задним сиденьем и в автомобильной аптечке новехоньких запечатанных причиндалов у меня хранилось вдосталь. Лерыч иногда забирал отработки, чухал их от крови и втыкал себе в лацкан вечного пиджака, про запас. На этой его безобразной черте человека, пытающегося разжиться на грошовой экономии чужих шлаков, мы однажды погорели. Лерыч покупал что-то в киоске и спалился пресловутой «рабочкой» в фалде засаленного пиджака перед патрульным. Покупал он долго, видимо тщетился подняться еще и на обсчитанные копейки – вот уж действительно, мелкомещанская душонка из «Записок мертвого дома»! Патрульный, как назло, оказался смекалист, и с проверкой документов сразу приебываться не стал, подождал, покамест Лерыч не подойдет к машине. И Лерыч, ничего не видящий рачьими глазами, подошел… Конечно, шмон, и не один уже патрульный работает, а три, и знают они куда залезть, где посмотреть. И летят пулеметные ленты одноразовых шприцев на обочину, на забаву столпившемуся люду… Откупились тогда, как, впрочем, и всегда.

К дому, обыкновенно, мчусь на всех парах, выжимая из своей «ласточки» невозможное. Уж больно невтерпеж ужалиться… Красный наш, зеленый общий. Тормоза трусы придумали. Сомневаешься – газуй… Наконец дом, кухня и нервное ожидание. Пока головастый Лева готовит раствор, непрерывно курю. По мере завершения процесса растет напряжение, не давая ни единому моему члену покоя; кроме того, что успокоился безвременно и оттого порой случается тоскливо. Когда раствор готов, психопатическое настроение обострено до предела. Лева выбирает из пузырька-самовара четыре дозы: три равных и одну поменьше – Инессе. Куда ж без нее, без музы-то… Терпение мое заканчивается, поэтому Лева колет меня первого, и я дергаюсь, ору и брызгаю слюной, если он не попадает с первого раза… На меня нисходит заветное блаженство, невесомой тяжестью и покоем насыщая ткани. Димедрол бьет по легким, провоцируя сухое покашливание. Голос приобретает томную хрипотцу. Глаза заволакивает теплым кисельным туманом, зрачки сужаются, радужки отливают оловянным блеском. Плавящийся минуту назад нетерпением мозг погружается в умиротворенную отрешенность. Окружающая суета уже не имеет ко мне никакого терзающего отношения. Я спокоен, уравновешен и гармонично сбалансирован, как Будда перед своим уходом с Земли. С зажатой пальчиком веной сижу на табуретке и курю. Я опять счастлив… «Интересно, а кабы Христа подсадить на иглу, полез бы он ради дозы на крест?»… Смотрю, как каляются остальные. Курю, и ничегошеньки больше не надо. Пока не надо. Потому что благодаря гигантскому героиновому прошлому, покой и отрада поселяются вовне лишь на пару часов. Зачастую кажется, будто время пролетает также быстро, как приходы с иголочками. Но оно пролетает еще быстрее. И снова путаются в тугой узел нервы и мысли, восстает нетерпеливое полуистерическое вожделение как можно быстрее отдаться мгновенной власти жала серебряной осы. Предыдущее прекрасное мгновенье оказалось неостановимо, как и любое до него и каждое после, и я чувствую приближающийся психоз. Потребуется разрядка, значит – снова в путь, ловить сладкоголосых птиц-опиатов… Снова безумная езда за отравой. Снова обостренные приступы беспокойства на кухне. Снова плоть пронизывает сталь… И так шесть раз в день минимум. Смысл всего только в этом. Нервная суета ради толики наслаждения, а в ночь – черные сны…

Что и говорить, денег на ежедневные сеансы иглотерапии уходило огромное количество. Но мне даже нравилось козырять толстой пачкой купюр, строить из себя солидного человека, светлое будущее которого однозначно определено. Безрассудное, ощедренное до идиотизма угощение всяческих прихлебателей, выделение «полкубика» случайным голодранцам, «сдачу оставь себе, братан» и тому подобные поведенческие расстройства вызывали у меня приступы упоения собственной финансовой неистощимостью. Мол, я не какой-то позорный хрен с горы, - как ни как героиновый магнат в отставке. Кто не отмечал: наличие наличности способствует скорому появлению рядом с тобой огромного количества псевдо-друзей. Они внимают каждому твоему слову, прытко нарезают за ширевом, сигаретами и шприцами, бесстыдно льстят. Как приятно ощущать себя значимым, покровителем, меценатом! И уроды всех мастей до определенного времени пользуются твоим благодушием. Пока звенят монеты и шебуршат ассигнации ты – босс. Пока… Наверняка ослепление славой местного значения непременно минет, и быстрее, чем думается. Людская шелуха, урвав халяву, отлетит. От триумфальной мощи не останется и следа, лишь прах жлобливых воспоминаний, да полнейшее разочарование в христианской добродетели и философии с ее заповедями «возлюби, прости, не укради…» Дальше идти одному. И непременно окажется так, что раз ты не украл - у тебя украли, ты не обманул - тебя обманули, возлюбил – поимели во все дыры. И никто ничем просто так, от широты нрава, тебе не поможет, не пригласит к обеду, не разделит…ничего не разделит. Тогда происходит переосмыслене… Однако, пока шелестят купюры и бряцают монеты, ты – король. На сутки, на месяц, на год – это уж как случится. Тем сакраментальным временем хитрые, алчные, беспомощные якобы существа, достойные на первый взгляд жалости и вспоможения собратья ловят ртами и ушами твою интеллектуальную сперму, восторгаясь ее сытным вкусом, внимают добродетели, не отирая рта. Королю, как и надлежит, подтирают языками задницу, целуют руки в места инъекций, подносят тапочки, пепельницу и полотенце, принимают венценосную персоналию с восторгом и поклонами на пороге собственного жилища. Пожалуй поэтому я перестал следить за собой. Стало безразлично, кто и как на меня посмотрит, кем я выгляжу в глазах человечества. У меня было все, что я считал необходимым: деньги, доступ к наркоте, приятели, благодаря деньгам и наркоте – рабы моих желаний. Не забудем и то, что я уже занимал свое место в жизни.

Как же приятно, оказывается, не бриться, не причесываться, не мазать лицо увлажняющим кремом, чтобы выглядеть гладкокожим обсосом, не пахнуть дорогой туалетной водой, вызывая аллергию у окружающих; не соблюдать утомительные условности и не испытывать при этом дискомфорта; чувствовать себя как монахиня бернардинка-бенедиктинка сурового испанского устава Мартина Верга… Опрощение, в некоем смысле возврат к примитивизму, исходящее от усталости оставаться до безобразия правильным, привносит колоссальное облегчение. Нет ни рамок, ни штампов, ни предрассудков, ни обязанностей. Как легко!.. Порождение цивилизации – в каком-нибудь задроченном компьютерно-прачечном бюро слыть сухим и чистым… Приличие, внутренняя культура – это для тех, кто хочет быть уверенным в себе на все сто при ежеминутном ожидании встречи с будущим; для тех, кто хочет это будущее очаровать и полагает, что имеет на то шансы. Увы, это шансы всегда имеют тебя… Ну, а ежели к самому будущему, как к факту биографии, более чем прохладное отношение? И встреча с прекрасным пусть и состоится, то излишне отяготит? Да и кому какое дело во всей земной круговерти до того, какая у меня стрижка? Брит я или бородат? Что на мне за джинсы или пальто?.. Скорее всего, в жизненном «климаксе» опиомании пробуждение желания опроститься, отрешиться от изрядно осточертевшей культуры тела, суть нечто естественное. В финальной фазе восхождения на пик пропасти люди не моются годами и стаскивают вонючие штаны лишь чтобы ужалиться в пах или погадить. Они самодостаточны и хорошо знают, к чему идут, пронизанные смирением перед неизбежным… Я тоже самодостаточен. И, право, прекрасно понимаю, к чему иду. Отчасти это пугает… С другой стороны, как же иногда хочется заглянуть по ту сторону; приоткрыть занавеску, самому не переступая; посмотреть воочию на то, чем пугают чистюли-пропагандисты; составить собственное мнение участника; узнать смерть и ей не отдаться, разжав ее стальные когти на горле… В этом есть свой кайф. Экстремальный кайф. Это заставляет надпочечники вбрасывать адреналин, столь же больной, как и подобное стремление, не говоря уж о надпочечниках. Что ж, право личности на самоопределение: кто-то мечтает покорить Эверест и стать «снежным барсом», кто-то играет в «русскую рулетку» после ящичка шипучки. Риск заманчив, и я сломя голову рисковал куда круче и альпинистов и гусар вместе взятых… Пройти до конца, чтобы потерять интерес к теме – иначе исцеление невозможно. Разобраться со своими желаниями и страстями, утопив их в море удовлетворения. Пережить, пропустив сквозь себя. Выжить, или все-таки нет… То был мой выбор по праву. И наплевать, уважают его или нет – отношение извне ничего не изменит. Ведь собираючись в путь, надо идти до конца, до противоположного нуля отсчета, чтобы не возникло потом, ежели сподобится выжить, совестливой тяжести чего-то не познанного, чего-то там, за горизонтом безудержных желаний оставленного.

Я брел по дороге в никуда, не зная, что найду в пути, и что останется со мной в итоге. Может статься, некую, покамест сокрытую от меня в синтетическом миазме, истину, изначально не положенную мне в осмысление, и иной смысл бытия? Может – разочарование и смерть?.. Что конкретно, я не ведал. И это неведение интриговало, как интригуют черные сны…

С первым устоявшимся снегом к нам окончательно переехали родители Инессы. Вернее, они переехали к себе, то есть в то место, где жили мы. Разумеется, это не обрадовало. Что тут вообще могло радовать? Папаша, бывший смотритель аэродрома, отморозивший на Тикси свои мозги, как когда-то от него потребовала присяга? Или мамаша (у той вообще с веществом было туговато)? Как сейчас помню, папаша денно и нощно валялся на диване перед телевизором, курил и кушал там же, изредка позволял себе тихо кайфануть и пропустить «соточку», а из комнаты выбирался только справить нужду. Притом, что здоровенный примитивный кабанюга, и в прямом и в переносном смысле. Когда-то, лет двадцать назад, у него заклинило со старшим сыном и с тех пор они не разговаривали. Вообще. Сын уехал – ни письма, ни звоночка; обзавелся семьей и устроил жизнь – тишина; родил дочурку – телеграмма в три слова. Папаша отвечал увесистой тишиной. Это ж надо выдержку иметь! Офицер, однако…

Мамаша целыми днями пекла плюшки с сахаром и трепалась на лавочке у подъезда с соседками, напялив на гычу[29] стебанутую косынку. Не задумывались, откуда берутся эти долгоносые бабушки в косынках на городских лавочках? Моя мать, например, сие убожество ни за что не напялит. Или тряпка на голове традиция, русские корни и прочая поебень, что, впрочем, одно и то же, если как следует покопаться?.. Инесса случилась поздним ребенком, когда старики трепыхались на излете. Быть может, именно тогда грех совершился в последний раз. По крайней мере, как рассказывала моя герл-френд, мамаша всегда спала в соседней от отца комнате. Невольно напрашивается: не отморозил ли служивый себе еще кое-что на Тикси? Как бы там ни было, я всегда удивлялся, как – как?! – в твердолобой породе умственно не обремененных людей возможно деликатно и тихо родиться леди, достойной салонов света? Или претензии к мамаше? Тогда отчасти становится ясным происхождение косынки на голове.

К нам они относились прохладно, вежливо и - все. Не досаждали общением, особо не вникали в особенности совместного проживания. Забочусь я об их дочери – и ладненько. Тем не менее, дабы не шокировать стариков-пенсионеров, варево в цивилизованных условиях надлежало прекратить. Пусть поживут немного в иллюзиях о нашем взаимном счастье, наисветлейшем будущем и т.д.

Пришлось перебираться в другие места, кочевать по притонам. Странный я тип, - наверное, гремучая смесь тишайшего шизика и буйного извращенца, - мне вояжи на дно нравились. Познавательно. Ко всему прочему, на фоне тошнотворного смрада я выглядел всамделишной суперзвездой и публика принимала меня с подобострастием. Временным, безусловно, но все равно приятным. Ах, как не хватало славы! Причем, невзирая на то, что боги, стопудово, задыхались от зависти пред столь рьяным поклонением мне - обычному заземленному. Ну еще бы! В знак благодарности за предоставленный кров, стол и «кругаль»[30] я оставлял часть своего раствора, а иногда входил в раж и весь притон балансировал на грани передозировки. Богам такое неподвластно. Что они, боги-то, кроме слепой надежды? Ответ ясен каждому и считается богохульством…

Поначалу Инессу по злачным местам я не водил. Она ждала дома. И я не обманывал ее ожиданий, привозя с собой специалиста по инъекциям Леву и готовый раствор. Позже, изредка, когда в квартире ей ужасно не сиделось, брал с собой прокатиться, но чаще мисс Мира сидела в машине, нежели посещала «малину». Чтобы к моей девочке прилипало дерьмо трупоядных хат, чтобы в ее красивую одежду впитывался запах уксусного ангидрида, а под тонкое французское кружево белья проникали неугомонные бытовые насекомые – этого я не позволял… Позже к Инессе в притонах относились весьма уважительно, ведь я был при деньгах и считался авторитетным наркоманом, благодаря огромным дозам и частоте употребления.

В те дни, не желая с утра чувствовать очистившийся за ночь организм и перистальтику его «предрассветных ломок», я начал принимать… реладорм. Вкидывал пару «колес», разжевывал горечь, запивал вяжущую скулы кашицу горячим чайком и шел на стоянку за авто. Буквально на подходе к машине накатывала яркая ирреальность, и растекающийся слизью мир виделся сквозь радужную призму. По ходу того, как спадал утренний нервоз, нарастало чувство свирепого бесстрашия, вседозволенности и чреватой дерзости. Короче, становилось все по барабану. Нетерпелось вандосить матом, ездить, подрезая чужие автомобили, с визгом тормозить на красный, если проезд оказывался решительно невозможен из-за потока машин. Жаждалось плеваться в окно на мудаков-пешеходов, вырывать из люлек младенцев и улыбаясь впитывать в себя истошные вопли мамочек, тушить сигареты в людские физиономии. Свирбило брызгать в толпу вирусом бешенства и вознесясь отрыгивать на головы цианистый желудочный сок… Это хоть как-то отвлекало от внутриутробного испепеляющего беспокойства, пока не звезданет колючий приход. А первое опийное успокоение, наслоившееся на эффект от сонников, давало в результате грандиозную мертвую тягу. Прожженные сигаретами во время потусторонних погружений брюки, рубашки и пиджаки не вызывали значимого сожаления. Напротив, всегда найдется кому сделать приятное, облачив в хламиды от кутюр.

Так и двигалось по разным хатам, пока тихо справив в узком кругу какой-то очередной Новый Год, кодла наша не заземлилась на квартире у некоего характерного Саши.

Сашок был тощим, как помойная кошка, зататуированным по самое нехочу типом, легко отдавшим никчемную свою жизнь борьбе с законностью. За что и остался награжден в совокупности шестнадцатью годами лагерей по нарастающей с малолетки: общего, усиленного, строгого и особого режимов в несколько ходок. Что досадно, за разную мелочевку. Если представляется, что все преступники грабят банки и поставляют героин – заблуждение, как пить дать. Солидные дела лишь украшающая символический конус иерархии верхушка с воровской звездой. В основание же положены неисчислимая бытовуха и трехгрошовые криминальные оперетки. Дешевки саши отбирают милостыню у слепых в подземных переходах, срывают с молоденьких девочек тонкие цепочки, выставляют подвалы с соленьями и гаражи с мопедами, дергают автомагнитолы. Любопытно, что юношеский запал и мизерный масштаб, напрочь засевший с переебавшейся по-кошачьи малолетки, почему-то не покидают саш до плешивых седин.

Жил наш Сашок на иждивении своей здравомыслящей и, не в пример ему, толстокожей сорокапятилетки сестры, да на оставляемые ему приходящей пиздобратией смывки с раствора. Не окажись умственное его развитие сильно ограниченным и планомерно перерастающим в дебилизм, он мог бы еще попробовать выкарабкаться. Но это, увы, изначально была не его ипостась. К тому же, особист крайне трепетно дорожил собственной незапятнанной «чисто шпанской» репутацией, что само по себе все усугубляло. Впрочем, деградат он оказался совершенно беззлобный, вечно скулящий и что-то выпрашивающий. Сущий эфемер.

Он чрезмерно ликовал, когда наведывались мы. Понятное дело, у нас всегда имелись сигареты, мы всегда оставляли ему пару кубиков раствора, тусклозвенящую мелочь и порожние шприцы. Вываривая ханку на кухне, приходилось отправлять его в комнату, чтобы не мозолил глаза. Общаться со слабым подобием человека вовсе не прельщало: до тумаков надоедало постоянное сучье завывание о том, как ему плохо. Втетерившись же, послушать раскумаренные бредни сидельца – довольно-таки занятно. Молодость его острожную повспоминать. Проживи я похожую жизнь, меж нами легко возникла крепкая каторжная дружба, где над сильным, по сути, властвует подлый и слабый. Ну да к черту логическое зодчество.

Квартира его пребывала в типичном запустении: минимум переломанной и попаленной окурками мебели, нелатанные обои и растрескавшиеся, заплеванные паркетные с выщербинами полы; вечнокишащая ассимиляцией грязь. В зале лежал зассанный, протухший, местами окровавленный палас, в левом углу дальней части которого зияла аккуратно вырезанная дырка в форме ромба.