А мы… А мы – пророки нашего позора. 3 страница

Я всегда считал, что лучший друг тот, что вдалеке. Теперь у меня не стало лучшего друга. Я всегда был уверен, что непременно увижу его снова: спартаковская дробь в дверь, я открою и неожиданно войдет Алекс неуклюжим слоником, как ни в чем не бывало, и совсем неважно, не виделись мы два года или расстались только вчера. Теперь он не войдет неуклюжим слоником - перед смертью, сказала девушка, он весил сорок пять кило, как Фредди Меркьюри. Он вообще не войдет. Цирроз – тот же рак. Иссох, сгорел и все, аллес, Алекс… Вряд ли я окажусь когда-нибудь в Майкопе… Странно, после печального известия, лилий во сне я больше не видел. Видимо, мертвый друг уносит частичку тебя самого. Лишь изредка задыхался. На виселице. Но это уже мелочь.

Тем временем отношения с Инессой трансформировались в очень странную дружбу, похожую на извращение. Мы жили будто по привычным понятиям, типа того, мы вместе, потому что мы должны быть вместе всегда. Какая глупость! Что и говорить, привычка – вторая натура. Мы-то, трахавшиеся по одному разу в год! Какая любовь! Все давно вымерло… Ну, колол я ее несколько раз в день. Ну спали мы в ангидридном поту общей постели. Ну…ква… Это не любовь. Это удобство. Это инцест. И бросить жалко – пропадет, и выбираться из болота что-то возрождать – не под силу. Ей удобно, о ней заботятся. Мне – нормально, обычно, как было и как будет, и как, наверное, должно быть. Эфемерное сожительство, но уйти я считал предательством.

В довершение к общему фону чахленького симбиоза, наше ежедневное пребывание в межгалактической прострации понятным образом вызывало подозрения у любопытной мамаши Инны. Папаше в целом было насрать с высокой колокольни. Безусловно, самозабвенные бодания за столом во время семейных ужинов плюшками, приступы рвоты и сумбурные телодвижения не настораживать не могли. Поначалу мелкие наркотические шалости оправдывались смертельной, полностью и внезапно отключающей разум усталостью – издержкой тяжеленного трудового дня, либо моей застарелой язвой, с которой завтра же следует обратиться к врачу. Но увы, чересчур броская неуравновешенность поселила слишком гнетущие сомнения. На благодатной почве предстарческого маразма губительные для нас наблюдения и предположения получили бурный рост. За модуляциями нашей четы началась круглосуточная слежка. А мы, как назло, постоянно выдавали себя, порастеряв последние огрызки благоразумия и утратив в спячке на ногах всякую осторожность.

И в начале ноября родители Инессы устроили в наше отсутствие доскональный шмон в комнате, благо временем они располагали. К несчастью, их подозрения полностью подтвердились неопровержимыми уликами: резервными чеками, шприцами и двумя пакетиками марихуаны. Для предков это был шок. Для меня – время собирать камни.

Вечером ее родители попытались провести с нами профилактическую беседу о вреде пристрастия. Порожняк. Мы обширялись до глюков и несли такую ахинею, что нравоучение пришлось отложить до лучших времен. Которые и настали утром следующего дня.

Инна по привычке ушла в институт, а я остался в постели. В одиннадцать, потревожив мой на удивление пустой сон, зашел иннин папаша, и с ходу ошарашил констатацией, дескать, я больше не могу проживать в этом доме из-за пагубного влияния на их наивную, несмышленую и невинную двадцатипятилетнюю дочурку. Словом, меня в четверть часа выгнали взашей. Выставили.

Не поверю, что за год жизни квартетом под одной крышей, они (ее предки) оказывались настолько слепы к происходящему. Я же не менялся. Я висел, блевал, делал то, что и должен обычно делать. Просто получаемые от меня деньги, обеспечение их дочери, подновляемые интерьеры комнат, оказывали сугубо положительное влияние на членство в «семействе Аддамсов», несмотря на мои пороки и верное их усугубление. Когда же колосс начал крениться, аддамсы тихо и внимательно выжидали. И теперь, пожалуй, осознали, что наступил почти полный штиль, материального я мог предоставлять все меньше и меньше. Более того, наблюдая за тем, как я проживаю собственное имущество, опасаясь, что спущу на жилу и то, что сам же в их дом и принес, они оперативно открестились. Позже я узнал, что Инессу держали в курсе происходящего. Фу, какая низость! Какой остренький ножичек в спину! Скорбно, что даже не подумав объединить усилия двух семей в попытке спасения молодых, несостоявшиеся тесть и теща, прихватив остатки давешней роскоши, покинули тонущий корабль.

Однако, монументально потряс колосса отнюдь не голый факт изгнания из семьи подруги, даже не то, что я враз лишился частички привычного и в какой-то мере уютного мирка. Самое больное было то, что унизительное действо произошло при молчаливом согласии близкого человека. Скажу не тая: Инесса стала единственным человеком, с которым мне действительно легко общалось; мы ни разу не поругались с момента встречи. Пусть перестали состоять в любовной связи, но решающую роль в том сыграли наркотики, и казалось, земное вполне по силам возродить, если кто-нибудь подсказал нам единственно правильное решение, помог вырваться из плена. Если бы наши семьи попытались вернуть нас к нормальной жизни… Но с ее стороны уверяли себя, что всепожирающая зависимость исчезнет, стоит нас разлучить, и не нужно никакого другого вмешательства; с моей – пока еще почти ничего не знали… Впрочем, вряд ли бы это знание помогло, врать не стану.

Не догадываюсь, на какие рычаги надавили родители Инессы, какими убедительными фразами при этом орудовали, что сулили… Факт: женщина, с которой в моей жизни вставало и садилось солнце, та, о которой я считал своим долгом заботиться как в счастье, так и в беде, которую обеспечивал в лучшие годы, с которой делил все, что у меня было, - меня оставила, не посмотрев в глаза. Проявила ли она меланхолическую пассивность или шпионски подыграла – не важно. Она твердила о любви и – за меня не боролась. Держалась, да. Пока я держался на плаву. Затем, вероятно, чувство испарилось, как исчезает в пространстве мягкий звон желтого металла и шелест купюр. В мире такое происходит и независимо от опиума.

С любимыми не расставайтесь, друзей не предавайте… Что это?

Она предпочла тихо оставить.

Во мне говорит обида? Во мне говорит смертельная обида. Но разве кто иной в аналогичной ситуации ее бы не чувствовал? Может показаться, будто пытаюсь вызвать сочувствие – мне оно безразлично. Скажете, дескать, сам виноват – что ж, согласен. Выбраться из болота я не мог. Спасти другого – тем более. Умереть вместе – почту за честь. Она – предпочла умереть в одиночку.

Как бы там ни было, в результате катаклизма я обрел ненужную мне свободу. И первым делом, нашпиговавшись до потери сознания, убил какое-то время в притоне. Что я там делал? Кто еще там был? Возлег я или все-таки усидел? Память детали не зафиксировала – хвала атрофии мозга, слуха и зрения.

Придя в себя я рванул в ломбард и за минуту до закрытия заложил предпоследние «брюлики»[36]. Опять же, в надежде их выкупить. Затем по объявлению в купленной газете снял на месяц комнату в коммуналке и перевез от экс-подруги свои носильные вещи. Уходить всегда следует налегке, так тогда казалось.

Мне предстоял обреченный путь. Я это знал наверняка. Путь затравленного одиночества. Юдоль плача[37] усугублялась до невыносимости, день ото дня – плюс; облеплялась необходимым злом. Все гнило в Датском королевстве под приторные песни Мельпомены[38]. Я сбегал в отключку от траурной насущности. Жизнь безропотно усыхала, и получалось так, что взять с собой куда-то в никуда лишнюю поклажу становилось решительно нельзя. Тем более – чью-то жизнь. Но… Одиночество невыносимо. Ночь изгрызала обидой и травила щелочью отчаяния. День походил на жуткий миг у судьбоносной могилы, на последующие поминки всего уже похороненного, с обломанными иглами в плоти. Меня тошнило от бессонницы, и я готов был уже на что угодно… И вдруг, как это нередко происходит у действительно разбитых сердец в периоды монолитной непрухи, импульсивно, искрой замыкания в расплавленной опиумом голове вспыхнула случайная вера в лучшее, блеснул светозарный лучик заведомо обреченной надежды. К горю моему, безвольно поддавшись порыву, я взял к пока еще себе этот тихо поскуливающий внешний раздражитель, катализатор лирики, точку зарождения неизвинимого луча – забавного милейшего тупоносого щеночка; малюсенького, наверное трехнедельного или около того. Я обретал, как был уверен, нового друга. Даром, что жизнь покамест протекала точно затянувшаяся трудная минута – мы выстоим, думал я.

Три дня я вымывал шампунем его блох и закармливал ганноверскими сосисками. Соседи хотели возмутиться, но я высверлил их жажду скандала обезумевшим взором, словами добавив, что поголовно поставлю всех раком, если пса потравят. Поверили и затихли. Неделю я уничтожал его аскаридов и одолженной у сальной бабы хлоркой отмывал полы комнатушки от шевелящихся испражнений. Купив красный ошейник (даже на последней дырочке он оказался ему велик), я ежедневно гулял с ним за домом. Я называл его просто – ты, мы много разговаривали на ночь, если я был способен, и засыпал он, укрытый распухшей моей ладонью на полотенце рядом с койкой – последняя идиллия моей жизни. Когда малютке не спалось и плакалось, я клал его на грудь и мы предавались воспоминаниям.

Я рассказывал ему о том, как когда-то, в такую же точно осень, бродяга-ветер задувал в приоткрытые окна автомобиля, свежил предчувствием радости и игриво ерошил прически. Уверенно восседая за рулем я мчал «ласточку» на выезд из осточертевшего города. Рядом, справа, сидела Она. В багажнике лежала пара спешно собранных сумок. Мы были чистые и нарядные, на ходу курили травку и любимое «Мальборо» и летели всю ночь и весь день, чтобы по прошествии суток, вырвавшись из промозглого плена, оказаться совсем в другом мире, где тепло, цветуще и благоуханно. Мы видели огромные горы и бескрайние поля, взремнули в березовой роще и посидели, подставив мордашки молодому солнцу на берегу реки. А оказавшись там, в Мечте, отоспались на свеженакрахмаленных гостиничных простынях и отправились на море, бирюзовое соленое море, и ловили руками вечносонных медуз… Как тогда я любил жить, и что стоило мне рвануть через полстраны, в мираж!.. Мы гуляли по легендарной Дерибасовской среди толп туристов с фотоаппаратами и матросов в смешных шапочках. Наши портреты рисовали уличные художники, а моментальные фотографы поместили наши улыбающиеся лица на стодолларовую банкноту-календарик, подписав «Франклин 1» и «Франклин 2» - тогда я еще умел улыбаться. В кафе с коврами мы вкушали чудесный кофе по-турецки, а в шатрах под открытым небом – «пятидолларовые» коктейли, прямо как из «Криминального чтива». На пирсе тонированного порта посетили маленькую часовенку, поставив свечи за упокой погибших мореплавателей, и осилив подъем по Потемкинской лестнице видели Дюка Ришелье, силуэтом мочившегося прямо перед собой, если посмотреть с ближайшего коммуникационного люка… Так когда-то действительно было…

Он верещал мне о маме, которая куда-то ушла, и он долго сидел в темном подвале и ждал. Ему было холодно и сыро, и болел животик. А мама все никак не шла и его братики и сестрички заснули без молока и он уже не смог их разбудить и рискнул из последних сил выбраться по ржавой лестнице, а потом побрел, куда глядели глаза. С тех пор, даже ощущая сытость, он боится засыпать… «Где моя мама?» - словно спрашивал он, попискивая. Я не знал, что ему ответить, и невольно переключаясь на минорный лад рассказывал ему, как прошлой весной, в ночь прозрения, я и Она ворочались от боли и ломоты, липкие от жирного пота, с всклокоченными волосами и тяжестью сердец, и ждали, ждали, бесконечно ждали облегчения, а оно все не приходило. Мысли о дозе, будто обломками скал во время камнепада гулко складывались на дне ущелья отчаяния в недремлющем сознании. Мозг отмирал, наступало секундное забытье; потом воскрешался, казалось в ином качестве. И место камней занимала слабая пульсация: доза…доза…доза… Но надо было терпеть… Хотелось плакать и выть. Хотелось спуститься в Долину Теней, укрыться в мрачном царстве Дуат, исчезнуть навсегда, без следа и сожаления. И легче казалось так, чем терпеть… Я потянулся к Ней. Начал трогать влажное беспомощное тело, желая найти свое спасение от мук у Женщины. И Она, слабая и стонущая, меня приняла. Скрипя суставами, источая застоявшиеся запахи, мы…делали любовь. Любовь героиновых ломок. Это было страшно и одновременно сладостно. И может быть тогда, чистое слияние наших Инь и Янь произошло в последний раз… И я спрашивал у щеночка, почему случилось ТАК?

Малыш тоже не знал, что мне ответить. Мы прижимались друг к другу крепче, ища утешения. И вспоминая о маме своей, я собирал воедино душевные силы и рассказывал ему сказку о собачьем счастье, чтобы он мог заснуть.

А потом наступил день декабря, когда от отчаяния я решил вернуться в отчий дом, чтобы попытаться спастись. И я избавился от единственного остававшегося рядом существа, потому что там, в том далеком доме сильно болел золотоволосый мальчуган… Да будет проклят этот компромисс!

Сложив в пакет оставшиеся продукты, я взял под мышку доверчивого щенка и долго-долго шел от нашего с ним дома вглубь чужих городских джунглей. Щенок лизал мне кожаное предплечье, выражая, наверное, нежнейшую свою привязанность. А может быть – все понимая и прощаясь навсегда.

Малодушное сердце обливалось кровавыми слезами от сострадания к несмышленышу. Но я вынужден был поступить именно так. Необходимо отсечь пуповину. И я шел вперед. Думал, смогу или не смогу? Смогу ли взять и легким жестом руки отбросить от себя эту крохотную жизнь, это беспомощное трепетанье? В моих ли силах также непринужденно обречь на погибель, как спонтанно и невесомо затащить в свою судьбу, сразу предчувствуя жестокое излишество дьявольской прихоти?

С любимыми не расставайтесь. Друзей не предавайте… Я смог. В похожий на то утро холодный вечер.

В чуть-чуть великоватом, все еще не по шейке, красном ошейничке, рядом с открытым пакетом еды, я оставил крохотулю в какой-то безликой многоэтажке. Занес своего «меньшого братика» на третий этаж, к стояку помойки. Хотел привязать, но не стал. Надел на неокрепшую шейку без минуты прошлого четвероногого друга непонятный наивной этой душе символ чего-то спасительного – от крещения оставшуюся дюралевую ладанку на шнуре. Я очень хотел, чтобы кто-то всесильный помог малышу выжить, смилостивился и снизошел к никем больше не защищенной судьбе. Тогда я почему-то поверил в это, в спасение. Как известно, охотнее всего верится в то, во что хочется. Как правило – в лучшее. Так получилось, верой и поверхностными благодеяниями пытался я прикрыть в себе самом каменюгу-истину, что обрек любимое существо на погибель.

Я сбегал вниз по ступеням, отирая скупые слезы, и ни разу не споткнулся, не поломался, не размозжил в кровь чело. Изо всех сил я утешался тем, что все должно разрешиться хорошо, что пятнистую жизнечку кто-нибудь непременно подберет, взлелеет, взрастит. Кто-то, но не я. Кто-то много лучший, чем я. Почему «должно» и «непременно» я и думать не хотел, отчетливо между тем понимая: мой, но уже не мой песик вряд ли сможет выжить в дикой фауне асфальто-бетонного мегаполиса. Впрочем, как знать.

Вот так, оставив в том подъезде самоуважение, забрав со стоянки авто, в плачевнейшем состоянии некогда боевого духа и когда-то сильного тела, я пересек порог родного дома с искренним желанием убить разрушительную свою сущность и начать новую жизнь.

Здоровье оказалось настолько подорванным, что мне позавидовал бы любой юродивый или дервиш. Я буквально дышал на ладан. Отчетливо видимые давным-давно вены исчезли; самостоятельно я с трудом кололся в стопы ног и каждый раз медленно вгоняя иглу в поисках хоть какой-нибудь синюшки причитал: «Не ради кайфа, Господи, ради лечения…» Когда ужалиться не удавалось долго, слезы отчаяния брызгали из глаз, я бился в истерике, руки тряслись и получалось только хуже. Бывало и так, что сознательно задувал мимо; случалось – вена лопалась, не выдержав напора. Оттого прожелтевшие гематомы, трофические язвы и гнойные абсцессы обильно поражали мое тело. Воспаления гнили, разрастались изнутри и образовывали полости, заполненные вязкой бледно-зеленой массой. Дозревшая полость обыкновенно прорывалась сквозь истончившуюся кожицу на месте укола. Некоторые болячки представляли собой гигантские мини-кратеры гнойных вулканов; по краям – выцветшие рванины. Иногда, чтобы усугубить процесс выделения, я давил луковицы абсцессов, достаточно вызревшие в особо благодатной для столь экзотической флоры плоти. Кошмарные проявления неудач поразили в основном ноги, поэтому я постоянно заматывал текучие раны бинтами, залеплял пластырями и в нижней части тела выглядел, как «английский пациент»[39]. В общем, храму души наступал полный абзац. Я гнил. Гнил, подобно куску кошачьего мяса меж черных сколов зубов умалишенного нищего. Гнил заживо.

Встретив меня на пороге, разбитого, растоптанного опиумом, родители были рады лишь одному – возвращению блудного сына. Мне говорить было нечего. Пора действовать. Завязать раз и навсегда! И никогда больше не прикасаться к этому дерьму!

Где-то, когда-то, от кого-то я слышал о том, что переламываться с ханки резонно на сонниках и вине. Глупость очевиднейшая, но я в нее тогда поверил, как в панацею. К чертям врачей – перебухать, переспать и начать с чистого листа.

Так и сделал. Мама снабдила меня двадцатилитровой бутылью невероятно крепкого красного вина и купила несколько листов реладорма. Не удивительно, сильная снотворщина меня уже ничуть не пугала. Благодаря регулярному употреблению я имел четкое представление о собственной толерантности. Словом, подготовился. И засел дома. Биться насмерть за счастливую долю…

Кумарил страшно. Ноги ломило так, что хотелось отпилить их ножовкой по металлу. Сопли, слюни, слезы текли ручьями. Оранжевый понос прошибал ежечасно. Кушать не мог и не хотел. Только цедил вино. Пьяный в жопу, что, впрочем, несколько облегчало страдания, я взахлеб рыдал под блатные песни: «но не очко обычно губит, а к одиннадцати туз…» У-у-у, а-а-а… Скулил, как пес, периодически теряя рассудок. Расшатанная психика платила за многолетнее угнетение припадками, ненадолго сменявшимися полнейшей апатией и потусторонней меланхолией.

Помню, в ночь с третьего на четвертый день по секунде преодолеваемой пытки, гашеный бухлом и обреладормленный, как пришелец, я сидел на лоджии, заливаясь до затылка вином и горючими слезами. Я хотел подобное уничтожить подобным: озноб ледяным ветром. Непрерывно курил сигареты и ощущал всеми фибрами, что сил моих претерпевать ломку больше нет. Что я сейчас сорвусь в ночь. С восьмого этажа. За лекарством… И вдруг во мне – очень некстати – пробудилась до того дремавшая в неизвестных закоулках сознания несгибаемая сила воли, густо замешанная на психозе отчаяния и самоотверженности камикадзе. Я взял зеркало и поставил перед собой так, чтобы видеть лицо.

Расстроенным зрением я изучал отражение себя: глаза, нос, губы, скулы, алчность в блеске зрачков, желание в каждой черте матового пергамента, - ту блядь, живущую во мне, что постоянно толкает на мерзкое, похотливое, гнусное. После некоторого созерцания уродливого двойника и еще парочки осушенных бокалов, вконец обезумевший от ненависти к себе, трусливому, подлому, я решился выжечь эту мразь каленым железом. Как хотелось настоящей физической боли! ножа в грудь! пули в живот! битой по ногам! лезвием по связкам сухожилий!

Делать нечего, в качестве «каленого железа» пригодились бычки выкуриваемых сигарет: докуривая очередную сигарету – тушил окурок о свое лицо, втыкал его в рыло того скота, что сгубил и себя, и все вокруг себя. Пил залпом бокал вина, снова закуривал… Иногда входил в священную судорогу экстаза и вгонял в кожу до оплавленного мяса только прикуренную сигарету, затем снова ее поджигал, раскуривал и… Воняло паленым. Лицо расцвело черно-розовыми пятнами. После восьмого или девятого акта я почувствовал наконец колоссальное облегчение. Блядь, как мне показалось, испугалась и ретировалась, и больше не напоминала о себе наркотическими позывами. В довершение всего, через механическую боль пришла непоколебимая уверенность в себе. Я несказанно радовался достигнутому шизофреническим способом освобождению; будто сбросил натершее кровавые мозоли бычье ярмо. И заголосил в черное небо заплетающимся языком невнятные гимны абстрактной независимости, потерянной когда-то и вновь обретенной посредством шокового глумления.

Парадокс: спалив собственную физиономию, мне действительно небывало полегчало. Я даже порывался вальсировать на подгибающихся ножках. Впрочем, после первого же падения осознал, что пока рановато выражать ликование. Выпив завершающий бокальчик винца за победу, я отправился спать, и это было чудесно. Бодрствовавшая около трех суток голова едва коснулась подушки, меня настигло упоительное оглушение. И овладело настолько, что во сне я испражнялся, того не замечая.

Когда же проснулся в беспомощном положении замокревшего в колыбели младенчика, то первое, что понял: боль совсем не та, не так остра и не терзает бритвозубо тщедушное тельце. Конечно, она еще ощутима, но как-то резко по ниспадающей. Я немного полежал в теплоте влажных простынь, и лежал бы дольше, да скулы саднило, – поднялся, дабы мужественно глянуть на свое отражение. В зеркале шифоньера бледнело лицо – мое настоящее лицо – украшенное влажными розовыми пятнышками в черных обрамлениях копоти. Надев сухое белье, я выбрался на кухню.

Мама испытала – мягко сказать – потрясение. Однако после того, как, осушив бокал красненького и налив другой, на лоджии за сигареткой я в красках раскрыл ей авторскую методу ночной борьбы с гадским нутром, позволил рассмотреть оригинальные результаты и похвастал увенчавшей побоище победой с полной капитуляцией блядской сущности – мама все поняла. Поняла и приняла. Ибо только матери принимают как есть самые больные сути своих детей.

После второго бокальчика я изъявил желание покушать. Чем маму несказанно обрадовал. Общеизвестно, когда у больного пробуждается аппетит – недуг терпит поражение. Все вселяло оптимизм, посему после легкой трапезы я снова упился почти до бессознательного состояния. Чисто для закрепления успеха…

Итого, я пил неделю и перегнал сквозь желудок и почки двадцать литров крепленого водкой виноградного настоя вкупе с четырьмя листами реладорма. Дело шло к «триумфу воли и разума». На седьмой день, ближе к вечеру мама пригласила на дом женщину экстрасенса. Чтобы целительница и предсказательница, используя мистический дар, надо мной пошаманила и вылечила навеки и вовеки векове. Глупость, опять же, высшая. Но противиться я не стал.

Женщина-гипнотизер покушала до отвала маминой кухни, взяла за сеанс четыреста рублей и…загнала меня в ванную – мыться. Потом провела с чистым телом и вроде как промытыми мозгами дыхательную гимнастику под музыку диких африканских племен, положив меня нагого на принесенную циновку, а заодно обкурила комнату благовониями. Когда колдовство закончилось, лекарь пообещала приобщить меня к секретной суперской йоге, благодаря которой возможно получать оргазм без помощи партнера! Вау! На следующем, естественно, сеансе. За сто долларов и харч. Если, само собой, я буду хорошо себя вести и не буду больше колоться. Детский сад! Представляю эту дзеновскую галиматью: сидим мы друг напротив друга на циновках, голяком, она – с чакрами открытыми, я – как ученик – со вставшей балдой, и кончаем, кончаем, кончаем… Еще я почему-то подумал, что оргазмы без партнеров случаются и у нормальных особей, даже у отшельников-христиан а пустыне Моав, когда торжествует земное одиночество и акты с богом приелись; случаются посредством рук. И тут я допедрил, что дама-йог давно уже ни с кем не спит… Мне стало ее жаль. Но больше стало жаль денег, с коими предстояло расстаться назавтра. Хотя, не ведаю, как там обошлось с сеансом выпрямления извилин Млечным Путем и колдовством, но то, что она вынудила меня помыться, выглядело весьма актуально.

На следующий же день, поутру, сразу из отчего подъезда мои хрупкие ноги, почувствовав твердую почву и потакая подогретому ярким солнцем дьявольскому желанию, резво понесли меня в притон. Я особо и не противился. Круги ада пройдены и в шалой голове сквознячком надувало: «Только один раз, разочек, разик, только один...» С каждым шагом я внушал себе, что совершаю ЭТО лишь из любопытства, чтобы просто вспомнить прошлое, кайфануть разок, последний разок, и больше никогда-никогда, по самому настоящему не возвращаться в то сраное паскудное стойло из которого уже выбрался.

Из телефона-автомата я позвонил Инессе. По единственной причине: один старинный знакомый должен был завести по теперь уже старому моему адресу небольшой, но приятный денежный должок. Знакомый не наркоманил, поэтому к вопросам платежей относился серьезно и пунктуально. Обещал через год, через год, как оказалось, и отдал. Правда, деньжат оказалось меньше – пока я блукал в поисках света, Инна тоже страдала, и воспользовалась частью предназначенной мне суммы.

К сожалению, я ее понимал лучше, чем кто-либо. И не возжелал по этому поводу никаких разборок с бывшей. Ведь, что есть растрата в сравнении с предательством? Стоит ли устраивать вой? Да, при встрече в глазах Инессы я видел раскаяние. Но незыблемо считаю до сих пор, что прощать следует многое, почти все, в том числе и материальные долги, однако предательство прощать нельзя. Никогда. Какими бы сладкими и лестными не казались ласкающие слух и тщеславие созвучия извинений и объяснений. Два раза в одну воду не вступишь и остальное из того вытекающее. Надо идти дальше…

И я бы пошел, пошел один, но тогда, в тот день, Инесса упросила взять ее с собой. Из сострадания к женщине, от меня отказавшейся, я согласился. Она явно чувствовала себя одинокой в новом для нее и пока непривычном амплуа – свободной. С другой стороны, теперь она сама выбирала, чего хочет. Покровителя не стало… Впечатление, заешь ли, - человек попытался отплыть от одного берега к другому в надежде отыскать нечто лучшее, да вот тот, другой берег как-то случайно скрылся из вида и пловец пребывает в совершеннейшей растерянности, пограничной с паникой. Может, наивный покоритель пространств пал жертвой досадного заблуждения? Предусмотрено ли для него вообще что-либо лучшее? М-да…

Я помнил, в жизни либо черное, либо белое. Замахнулся – бей, пистолет достал – стреляй, цель поставил – достигай, уходя – уходи. Сомневайся перед тем, как замахнуться, достать, поставить или уйти; сомневайся сколько надо и – на здоровье. Это даже на пользу. Но только перед. А кто так вот, ни нашим, ни вашим, тот вызывает, в лучшем случае, жалость… Она напрашивалась на сочувствие, и я взял ее с собой, зная, что делаю это в последний раз.

Мы приехали к Леве. Тот шементом собрался, отправились по барыгам – стандлартная процедура. Пока Лев суетился, я прикупил в аптеке несколько одноразовых шприцев. И себе, и им, - трогательная забота о здоровье предающих меня индивидов. Когда я вернулся, Лева уже ждал меня с готовым раствором. Выбрали, отбили на димедроле, распределили. Первой Лев уколол Инну, чтобы не надоедала. Потом себя – в пах, а уж после – я же не кумарю, - в спокойной обстановке уколол и меня.

Сбесившиеся иголочки разбегались по телу, как некогда в самые первые разы. Димедрол приятно секанул по легким, вызвав легкое покашливание; отозвался в печени и прямой кишке. Голос моментально стал на два тона ниже, сдобрился характерной хрипотцой. Снизошло высшее расслабление, словно после долгих мытарств я заслуженно обрел пристанище в райской идиллии, и бессовестно сношающиеся пары животных бродят где-то рядом в роскошных зарослях, над коими произвольно брачующиеся птицы поют сказочно эротические мелодии. Неподалеку прикорнувший на берегу лагуны любви Адам по замыслу Творца вскоре отыщет дефлорированную хвостом змея и нетерпеливо дожидающуюся нормального члена Еву… Но я не хочу! Не будет первородного греха, не будет человечества. Я пресек в корне, заключив Еву в лепрозорий презрения. Я спас Галактику – ведь неизвестно, чем еще все закончится после того, как курчавобородые евангелисты напишут Библию…

Когда мы отловились и выкурили на троих пачку «LM» под беседу о вреде наркомании, было решено продолжить, приобретя еще ширева. Я святотатствовал, и с именем бога на устах с упоением вводил себя в осознанное заблуждение, будто колюсь сегодня в самый-пре-наи-архисамый последний раз; так сказать, на прощание. Очень мне сладенько об этом рассуждалось; очень разумным казалось успокаиваться тем, что происходящее и происходит-то лишь для того, чтобы запомнилась палитра ощущения на всю оставшуюся жизнь. Непременно трезвую и незыблемо правильную.

Что ж, как положено, суетнулись, и действительно, нажбякались до изумления. В абсолютной тьме прошли века, и ни я, ни Инесса не отдавали себе отчета в поведении. Что же происходило на самом деле не знает никто. Между тем, очевидные последствия внесли некую смутную ясность, но лишь на уровне предположений и гипотез.

Очумелому взору по пробуждении предстало следующее: сидящая напротив и еще не выбравшаяся из турбулентности Инесса с огромным, почти во всю правую щеку, пунцовым пятном. Лева куда-то исчез и почему-то привычно пахло паленым мясом. Насколько достало сил, я удивился. Определенно, это был ожог. Растолкав Инессу, я потащил тело из халупы, вниз по лестнице. Она не чувствовала боли, как, впрочем, не понимала ничего из происходящего. Кое-как выбравшись на белую улицу, я схватил пригоршню снега и приложил к лицу пострадавшей. Инна, находясь в прострации средней тяжести, но видимо все же читая по выражению моего лица, что что-то произошло, постоянно спрашивала: «Ну, что там? Что там?»… Что ей ответить?

После нескольких сеансов примитивной снеготерапии, Инесса сама обнаружила другой ожог на руке – что-то липкое мешало движениям пальцев. «Нечто подобное здесь», - показал я на щеку. Она тихо, не мигая заплакала. Слава небу, подумал, не чувствует боли…