Краткое изложение программного материала

Тема лекции: Современный русский литературный язык и культура речи. Современное состояние и тенденции развития языковых норм.

План

Норма как основной признак литературного языка, критерии нормативности. Плюрализм элит и языковая норма. Функции языка. Язык и коммуникация в современной практике менеджмента. Коммуникация и культура предприимчивости. Современное состояние и тенденции развития языковых норм. Произносительная норма. Язык как элемент культуры. Акцентологическая норма. Орфоэпические нормы и фонетические законы. Причины отклонения от норм русского литературного произношения. Стили произношения.

Краткое содержание

Энцик­лопедия «Русский язык» дает следующее определение культуры речи: «Область языкознания, занимающаяся проблемами норма­лизации речи, разрабатывающая рекомендации по умелому поль­зованию языком. Культура речи содержит в себе, таким обра­зом, три составляющих компонента: нормативный, этический и коммуникативный».

Как видим, объем понятия «культура речи» несколько шире интересующего нас аспекта. Нормативную сторону мы уже рас­смотрели в разделе «правильность». Под этическим аспектом здесь понимается этика общения, или речевой этикет. Речевой этикет проявляется в таких речевых актах, как приветствие, про­щание, извинение, просьба, благодарность, поздравление. Прави­ла речевого этикета продиктованы общественными привычками. Под коммуникативным аспектом понимается учет функцио­нального расслоения языка и прагматических условий общения. В этом смысле девизом культуры речи могут быть слова извест­ного филолога Г. О. Винокура: «Для каждой цели - свои средст­ва, таков должен быть лозунг лингвистически культурного обще­ства». По культуре речи мы рекомендуем следующую книгу: …

Литературный язык не следует отождествлять с языком художественной литературы. Это «форма истори­ческого существования национального языка, принимаемая его носителями за образцовую, исторически сложившаяся система общеупотребительных языковых элементов, речевых средств, прошедших длительную культурную обработку в текстах (письменных и устных) авторитетных мастеров слова, в устном общении образованных носителей национального языка».

Принятое в литературном языке употребление языковых средств называется нормой литературного языка.Наличие нормы предполагает выбор из какого-то числа вари­антов. Языковая система, следовательно, шире нормы. Ничто не мешает говорящему по-русски произнести слово «километр» с ударением на «о» по аналогии со словами «спидометр», «баро­метр» (которые, однако, обозначают не единицу измерения, а прибор). Многие люди так и произносят это слово. Теоретически возможно и ударение на первом слоге, хотя в узусе (реальном употреблении) такое ударение не встречается. А вот вариант с ударением на последнем слоге является нормой. Еще ясней зазор между языковой системой и нормой проявляется в грамматике. Система языка позволяет образовать от слова «курица» роди­тельный падеж множественного числа «курей» (по аналогии с «голубей») и даже «куров» (по аналогии с «буров» от «бур»), но нормой является только форма «кур», За пределами системы рус­ского языка как такового находятся варианты, опирающиеся на нерусские показатели числа, например, английское «-с» как пока­затель множественного числа. Невозможно «курс» вместо «кур».

Таким образом, есть система, за пределы которой человек, го­ворящий на русском языке как на родном, никогда не выходит. Но система внутри себя оставляет возможность выбора из двух-трех (иногда и больше) вариантов. Литературный язык отличает­ся от нелитературного тем, что он либо закрепляет один из вари­антов как норму, а другие отвергает («кур» можно, а «курей» нельзя), либо закрепляет за каждым из вариантов разный смысл или стилистический оттенок. Можно «выпить все молоко», но можно «выпить немного молока» (выбор между падежами обу­словлен смысловым различием), но нельзя «выпить молоку». Это уже за пределами нормы. В современных лингвистических трудах все чаще звучит мысль, что излишняя нормализация вредна, что область жесткой нормы не охватывает всех сфер литературного языка и лингвистика не должны выполнять карательных функций. Норма, пригодная для всех случаев жизни, - фикция, вместо отношения «норма – ошибка» есть отношение «норма – другая норма». Другие нормы – это стилистическая и контекстная или ситуативная. С понятием стилистической нормы, после Г.О. Винокура, мы встречаемся во всех систематических трудах по стилистике. То, что представляет собой норму в одном функциональном стиле, может быть антинормой в другом, причсем это касается и грамматических форм. Понятие стиль стало распространяться не только на язык, но и на речь, поэтому появилась возможность говориь о стилях речи (жанрах) и жанровых нормах (яркий пример жанровой «нормы» - «неправильности», принятые в телеграммах). Таким образом, оказывается, что вграмматике сосуществуют две противоположные тенденции: к стабилизации нормы и одновременно – к растущей функциональной и жанровой дифференциации. Стилистические нормы, которые касаются грамматической сферы, менее систематизированы, хотя есть наблюдения и в этой сфере и эти наблюдения отражены в словарях. В то же время очевидно, что вопрос о нормативности уходит из поля кодификации, а понятия правильное, неправильное все чаще заменяют понятием уместное /неуместное.

В некоторых случаях, когда происходит изменение, обновле­ние нормы, в пределах литературного языка остаются два вари­анта. Например, в слове «творог» можно сделать ударение и на первом, и на втором слоге. Однако равнозначные варианты обычно не удерживаются в литературном языке, один вариант остается нейтральным, а другой приобретает какой-либо стиле­вой оттенок, например, оттенок архаичности. Например, «учите­ля» нейтрально, а «учители» архаично.

Различают нормы, определяемые системой языка, и нормы, определяемые структурой языка.

«Первый тип норм - нормы, которые определяются системой русского языка в отличие от систем других языков. Эти нормы обязательны, не знают исключений. Их нарушение означает выход за пределы возможностей, предоставляемых системой, т.е. не только за пределы того, что реально существует в языке, но и за пределы того, что в нем м о ж е т б ы т ь».

«Второй тип норм - это нормы, определяемые структурой языка, нормы, накладывающие ограничения на возможности, предоставляемые системой. Эти нормы также являются обязательными, но отступление от них иногда не так очевидно, как нарушение норм первого типа: в тех случаях, когда говорящий употребляет форму или конструкцию, допускаемую системой языка, но отсутствующую в его структуре, он пользуется образованием, по крайней мере теоретически не противоречащим основным законам данного языка, он употребляет то, чего нет в языке, но что могло бы в нем быть».

Описание норм второго типа и отклонений от них опирается на категорию варианта. Система языка предоставляет выбор между вариантами, а структурная норма этот выбор осуществляет. Тем не менее возможность нарушения системных норм существует и даже осуществляется практически. Именно такие нарушения часто допускаются сознательно, в целях экспрессии. Часть таких нарушений узаконивается как риторическая норма.

Целый пласт узаконенных нарушений системной нормы образует транспозиция грамматических форм, в другой терминологии – грамматическая метафора, или аллеотета. Это явление основывается на том, что в морфологии «одна и та же форма, которая обозначает, например, настоящее время, может быть использована для выражения прошедшего времени без изменения, которое формально выразило бы сдвиг временного значения». Речь идет о так называемом настоящем рассказа (praesens historicum): Иду я вчера по улице и снова встречаю этого человека. Сюда относится, например, обычная разновидность синекдохи, называемая силлепсисом числа и состоящая в употреблении формы единственного числа в значении множественного (Птица в болотах, по рекам – налим), риторический вопрос («неправильное» использование вопросительной формы в повествовательном или побудительном предложении) и многие другие явления.

Подобно тому как обычные тропы лексикализуются и входят в язык, так и грамматические тропы, ввиду их типизации и продуктивности, грамматикализуются и могут быть описаны как нормативные реализации, хотя в основе их лежат нарушения наиболее глубоких норм – системных. Ср. описание транспозиций, нормальных для русского языка, в словаре, рассчитанном на учителя. Наряду с грамматическими тропами грамматикализации могут подвергаться и синтаксические фигуры. Такова судьба таких древних фигур, как эллипсис или парентеза. Вместе с тем парцелляция и апосиопесис не рассматриваются как явления нормативные. Для большей убедительности приведем тмесис (разрезание слова на части: не пра… я не ве…), который никогда не описывается как нормативная синтаксическая конструкция или словообразовательная модель.

Нарушения системной нормы, в отличие от нарушений нормы структурной, уже не в каждом случае могут быть описаны через категорию «вариант». В известном анекдоте более чем двухсотлетней давности отец говорит сыну, притворяющемуся, что знает латынь: «Возьми лопатус и клади навозус на телегус». Использование латинской флексии в русском языке – заведомое нарушение системной нормы, вследствие чего и очевидна намеренность такого нарушения. Но речь здесь не может идти о выборе варианта, по крайней мере внутри русского языка. Макаронизм существует как прием, но лишь очень редкие его случаи грамматикализовались настолько, что их можно воспринимать как варианты. Быть может, сюда относится несвойственное русскому языку употребление связки в настоящем времени, как, например, в ироническом восклицании: «Это не есть хорошо!». Но нарушения системных норм не сводятся и к макаронизмам (выборам вариантов из других языков), поэтому наиболее адекватной категорией для описания таких нарушений, очевидно, будет метаплазм. Теория нормы литературного языка была разработана учеными Пражского лингвистического кружка. Ретроспективно оценивая эту деятельность, А. Едличка писал: «Новая теория исходила прежде всего из функционального аспекта… Новая теория рассматривала литературный язык с его сложной стилистической структурой как образование полифункциональное, отличающееся в этом отношении от народного языка, который является по своей сущности монофункциональным и служит лишь целям взаимопонимания».

«Возникновение и развитие нормы литературного языка, ее характер и структура (в различные эпохи), - писал Б. Гавранек в работе 1932 г. «Задачи литературного языка и его культура», - отличаются от возникновения и развития нормы народного языка, от ее характера и структуры. Норма литературного языка создается, возникает и развивается не без помощи теоретического вмешательства, именно при участии языковой и неязыковой теории; норма литературного языка является более сложным комплексом языковых средств, чем норма народного языка, так как функции литературного языка более развиты и строже разграничены, чем функции языка народного; наконец, норма литературного языка является более осознанной и более обязательной, чем норма народного языка, а требование ее стабильности - более настоятельным. Таким образом, лингвист никогда непосредственно не вмешивается в развитие народного языка, так как народный язык является для него лишь предметом познания, но он может вмешаться, вмешивался и продолжает вмешиваться в развитие языка.

Термином «норма» обозначают и сам правильный вариант, и совокупность правил, определяющих выбор варианта. Норма со­временного русского литературного языка кодифицирована в словарях, справочниках и грамматиках.

Необходимо отметить, что литературный язык имеет не толь­ко письменную, но и устную форму. Откуда берется норма? Главным нормозадающим механиз­мом выступает художественная литература. Национальные писа­тели, обладая повышенным чувством языка, создают прецеденты красивых словоупотреблений. Возникает желание подражать им. Начинается консолидация нормы. У истоков русского, англий­ского, итальянского, любого другого литературного языка стоят авторы, создавшие на этих языках литературные произведения, вошедшие в историю этих языков.

Современный русский литературный язык начал формиро­ваться в петровскую эпоху, когда обозначились такие проблемы, как преодоление двуязычия (на церковнославянском языке велось богослужение и была обширная литература, на русском говорили в быту и вели дела; существовали тексты, испытавшие влияние обоих этих языков) и освоение большого числа заимствований, связанных с обозначением новых реалий, с развитием языка нау­ки и государственного строительства. Следующий период фор­мирования русского литературного языка называют ломоносов­ским, отмечая этим заслуги М. В. Ломоносова в решении только что обозначившихся проблем. Затем следует карамзинский этап, названный так по имени Н. М. Карамзина, стремившегося сблизить устный и письменный язык и преодолеть тяжеловесность последнего. Наконец, под пером Пушкина сформировался совре­менный русский литературный язык. Пушкинский период счита­ется завершающим, и современный русский язык определяют как язык «от Пушкина до наших дней». Конечно, со времен Пушкина много воды утекло, многие формы тогдашнего языка восприни­маются как архаичные, многое ушло из нормы литературного языка, многое, естественно, появилось. Но коренных изменений, соизмеримых с процессами, протекающими, скажем, в восемна­дцатом веке, не произошло.

Другим норомозадающим механизмом является сословная ие­рархия общества. Люди стараются говорить как представители высших сословий, тянутся к их языковым нормам, обычно эсте­тизированным не только в письменных текстах, но и в устных этикетных формах.

Известную роль играет и престиж образования, уважение к книжности, к культурным людям, в последние сто лет- к науке.

Когда норма складывается, лингвисты кодифицируют ее, раз­бирая спорные случаи. Фиксация в норме живых языковых про­цессов всегда вызывает научные споры, в которых иногда участ­вует и общественность.

Речевая норма – это совокупность наиболее устойчивых традиционных реализаций языковой системы, отобранных и закрепленных в процессе общественной коммуникации. В процессе развития литературного языка происходят сдвиги в сторону диалектов, других функциональных разновидностей языка. Как правило, нормы письменной речи складываются раньше, чем устной. Языковое явление считается нормативным, если оно характеризуется следующими признаками: 1. соответствие структуре языка, 2. массовая и регулярная воспроизводимость в процессе коммуникации, 3. общественное одобрение и признание. При формировании речевой нормы действуют как стихийные, так и сознательные процессы. Стихийность связана с массовых и регулярным употреблением той или иной языковой нормы в речи носителей языка, осознанными являются процессы «узаконивания», или кодификации, сложившихся стихийно языковых норм в грамматиках и словарях. Языковые нормы изменяются под влиянием различных факторов и прежде всего – под влиянием изменений, происходящих в обществе. Знание речевых норм и соблюдение принципа коммуникативной целесообразности является основой культуры речи человека.

Под языковой ситуацией принято понимать «конкретный тип взаимодействия языков и разных форм их существования в общественной жизни каждого народа на данном этапе его исторического развития». В понятие языковой ситуации входят также и социальные условия функционирования языка, сферы и среды употребления языка, формы существования языка.

О.В. Ревзина выделяет три важных фактора, определяющих современную коммуникативную ситуацию:

1) неоднородность языкового сообщества с точки зрения владения литературным языком;

2) «значительность изменений, происшедших в русском язы­ке в новой общественно-политической ситуации после 1985 г.». По мнению О.Г. Ревзиной, «результатом этих изменений стал разрыв между кодифицирован­ными нормами литературного языка и культуры русской речи и их едва ли не повсеместным несоблюдением в реальной языковой практике, стихийной и неряшливой»;

3) «воздействие неблагоприятных факторов, к числу которых относятся выдвижение на роль языкового авторитета СМИ, включая интернет-СМИ, отсутствие либо неквалифициро­ванный уровень корректоров в издательской практике и редакто­ров на телевидении, разношерстные и неквалифицированные из­дания разнообразных пособий и популярных изданий по русскому языку».

Отметив эти черты, О.Г. Ревзина далее пишет: «По данным характеристикам современная языковая ситуация сравнима с ситуацией после 1917 г., когда возникла и была пресечена опасность разрыва с традицией, с великим языком русской литературы XIX в.» Попробуем, отталкиваясь от названных и, безусловно, имеющих место черт современности, наметить ключевые проблемы.

Во-первых, следует признать неоднородность языкового сообщества в отношении владения литературным языком, но при этом надо отметить еще одну, более важную, с нашей точки зрения, черту – бесструктурность языкового сообщества, т.е. отсутствие социально осознанной и институциализованной иерархии в отношении владения языком. Иными словами, владение или невладение литературным языком в современной России не связано жестко с социальной структурой общества, с наличием особо выделенной культурной элиты. Обозначим это явление как проблему множественности элит и рассмотрим его ниже более подробно.

Во-вторых, изменения, которые привели к языковой неряшливости, касаются не только изменений в языке (скажем, в лексической системе), но и, в первую очередь, изменений в преобладающих речевых стратегиях, которыми пользуются носители языка. Иными словами, неряшливость не следствие появления новых слов и реалий, не следствие скорости протекания инновационных процессов, а один из постулатов современной коммуникативной стратегии. В этой стратегии высоко ценится новизна и креативность, но низко оцениваются точность и правильность, а также ясность, что вызывает конфликт не только с ортологией, но и с риторикой, если понимать последнюю в аристотелевском смысле. С этим явлением связана проблема отношения носителей языка к норме. Это, разумеется, центральная проблема и, анализируя ее, нужно поставить вопрос о том, совпадает ли распространенная интерпретация отношения носителей языка к норме (коммуникативная гибкость нормы как свидетельство высокого уровня развития языка) с реальным отношением говорящих и пишущих к правильности и чистоте речи.

В-третьих, выдвижение на первую роль СМИ– самостоятельная и очень важная проблема. Ее глубокая постановка, на наш взгляд, не сводится к проблеме квалифицированных корректоров. Речь должна идти о том, что норма, задаваемая средствами массовой информации, – иная по своей природе, чем норма, поддержанная авторитетом художественной литературы. Причем язык Интернета, письменных и устных СМИ имеет в этом отношении (в характере задаваемой нормы) свои особенности.

В-четвертых, выстраивая параллели с ситуацией 1917 г., следует все же отметить и ограниченность этих параллелей, а кроме того, отделить факторы, специфичные для российской действительности, от факторов транснациональных, связанных с общими культурными и информационными процессами в современном мире.

В двадцатые годы XX в. язык русской классики имел живых носителей в виде старой интеллигенции. Речь шла о советизации этого языка и, соответственно, об ассимиляции его носителей. Другая проблема была связана с преодолением неграмотности. Обучение нормам литературного языка, следовательно, было обучением старому литературному языку (имевшему живых носителей) с учетом советизации этого языка. Таким образом, проблема решалась в условиях сотрудничества представителей старой культуры и идеологов культуры новой. Аналогичное сотрудничество осуществлялось в послереволюционные годы и в производственной, и в военной сфере («буржуазный спец» под контролем «комиссара»).

В девяностые годы язык русской классики уже значительно отдалился от живых носителей языка, сталкивающихся с совершенно иными, далекими от дореволюционной России реалиями. С другой стороны, носители советской культуры составляют большинство (а не тонкий слой общества) членов языкового сообщества. Социум к началу перестроечных процессов был значительно однороднее, нежели в двадцатые годы. Проблему создавала двойственность самого советского языка семидесятых – восьмидесятых годов (противопоставление по линии «официозное - оппозиционное», причем последнее не сводилось лишь к субкультуре или просторечию) и несоответствие новых реалий советскому языку.

Далее, встает вопрос об отделении факторов, связанных со спецификой российской действительности, от факторов, связанных с общим климатом эпохи постмодернити. И те, и другие факторы, бесспорно, влияют на ситуацию с литературной нормой, но они требуют отдельного рассмотрения. Следует заметить, что именно отношение к норме в обществах постмодернити способно объяснить многое из того, что происходит сегодня, и создать ясное представление о том, что мы имеем дело не с техническими проблемами вроде подготовки квалифицированных кадров, а с особой культурной парадигмой. Это выделяет в проблеме отношения к норме вообще проблему отношения к норме в обществах постмодернити.

Рассмотрим все эти проблемы в порядке, удобном для их последовательного изложения.

Авторы, отмечающие сдвиги в нормативном процессе, чаще всего связывают их с изменениями, произошедшими в российском обществе вследствие «перестроечных» процессов, т.е. с отменой внешней цензуры, появлением новых реалий и прочими социальными факторами, специфичными именно для российской действительности. Мыслится, что факторы эти стимулировали скорость языковых инноваций, в чем и видится некоторая опасность для «языкового стандарта».

Отмечается также особая роль языка средств массовой информации в формировании норм и представлений о норме, что также ассоциируется со специфическими социальными процессами, если и не только в России, то во всей Восточной Европе как «посткоммунистическом» пространстве.

Расшатывание норм тем самым объясняется скоростью развития инновационных процессов, т.е. особенностями российской действительности. Норма становится описанием допустимых языковых средств и возможностей их выбора. Освобождение языка от тоталитарно-административных предписаний предшествующего этапа означает возвращение к естественному развитию и свобод­ное проявление новых тенденций в языке. Некоторые авторы отмечают, что «радикальная эволюция речевых норм... чаще всего происходит в переломные периоды жизни социумов, при резком изменении общественных устоев. В настоящее время это более характерно для стран Восточной Европы, в которых после «шокового» вмешательства в политическую и экономическую жизнь цепной реакцией последовали изменения в культурной, социальной, а также языковой сферах, и менеехарак­терно для социумов с континуальным политическим и социально-экономическим развитием» Это «… время далеко не однородное в плане политического устройства общества, в плане идеологии. Это время серьезных изменений в жизни социума – от тоталитаризма к демократии – и эти изменения не могли не отразиться в языке; язык менялся от «новояза» до «праздника вербальной свободы». Связь с общественными изменениями, притом определенного типа (шоковое вмешательство), сформулирована достаточно ясно.

Снижение речевого стандарта в современной публичной коммуникации наблюдается не только в русском языке и что подобная тен­денция прослеживается и в большинстве языков мира.

Снижено ощущение коллективной ответственности за сохранность языка в целом, в нашей терминологии, за гомеостат языка. Индивидуальное экспериментирование – это активно изучаемое сегодня явление, которое в ряде работ оценивается положительно и связывается – с чем мы не согласны – со степенью зрелости литературного языка. Отсутствие коллективной ответственности за язык скорее осуждено публицистически, чем осмыслено научно. В нем принято отмечать частные моменты, вроде падения культуры редакторско-корректорской работы и связывать его со скоростью российских «перестроечных» процессов. Тем самым, во-первых, смешиваются национальная и временная специфика развития языка, во-вторых, игнорируются глубинные культурные процессы. Тем самым в современном описании нормы оказывается упущенным глобальный лингвофилософский аспект.

С глобальными процессами, происходящими в современных обществах, связана и проблема плюрализма элит, имеющая прямое отношение к изменениям в нормативном процессе.

Философский словарь определяет элиту как «социальную группу, принадлежность к которой означает высокую (в сравнении с возможностями членов другой группы) степень воздействия на общественную жизнь». При этом отмечается, что «разветвленность и сложность современных социальных систем определяет существование значительного разнообразия элит и многомерность феномена элитарности».

Множественность элит (политических, экономических, интеллектуальных, спортивных, артистических и пр.) создает ситуацию, в принципе отличную от жизни сословных обществ, в недрах которых и формировались литературные языки.

Язык образованных и в то же время правящих, а зачастую и наиболее состоятельных слоев населения как раз и был языком элиты, скажем, в XIX в. в России. Дворянская элита, задававшая тон в литературе первой трети этого века, постепенно трансформировалась в более широкий класс образованных людей. Правда, В.В. Виноградов отмечал, что «в 30 – 40-е годы «светские стили» русского литературного языка, реформированные Карамзиным и его продолжателями, теряют господствующее положение». Характерно, однако, что в эстетическом отношении «монополия» на задание нормы долгое время оставалась у дворянского сословия. Ср. критику «мещанского» стиля Н.Г. Чернышевского в «Даре» Владимира Набокова, встречающую сочувствие даже у современных читателей. Что же касается хороших манер, т.е. в первую очередь параязыковых норм, данное сословие, уйдя с исторической сцены, долго оставалось в области хорошего тона непререкаемым авторитетом. Лишь в двадцатые и тридцатые годы ХХ в. эти нормы были потеснены попыткой создать облик нового, советского человека. Однако этот облик и в отношении языка, и в отношении параязыка оказался достаточно гетерогенным из-за признания высокого статуса за русской классикой при одновременной ориентации на «новояз», выдумывании новых ритуалов (октябрить вместо крестить и пр.), бравировании «простотой» и «неприглаженностью» и попыткой создать партийные нормы коммуникативного поведения.

В настоящее время указать на элиту, чей язык признавался бы образцовым, достаточно сложно. Политическая элита не была в этом отношении авторитетной с советских времен. Над речевой манерой «вождей», т.е. руководителей партии и государства, выступавших в печати, по радио, а затем и по телевидению, втихомолку посмеивались. Эта речь была постоянной темой анекдотов, обыгрывалась в мемуарах, опубликованных в постсоветское время. Авторитетность недавно появившейся финансовой элиты также сомнительна в свете многочисленных анекдотов о «новых русских», где высмеивается все: от речевых манер до жестового поведения («пальцы веером»). Остается критерий образованности, на основании которого Л.П. Крысин пытается даже построить само понятие «литературный язык».

Уже в советское время рейтинг человека с дипломом (иронически именуемым «корочкой») неуклонно падал. Авторитетные публицисты, такие как Д.С. Лихачев и А.И. Солженицын, всячески подчеркивали различие между понятием интеллигент и образованный. А.И. Солженицыну принадлежит слово образованщина. В наше время констатируется, что «…все более очевидным становит­ся, что уровень полученного образования (тем более без учета его качества) является всего лишь формальным критерием, не гарантирующим ни корректности использования литературной нормы, ни тем более принадлежности индивидуума к числу ее носителей. Вряд ли можно оспорить и тот факт, что рост численности действительныхносителей литературного языка в настоящее время существенно отстаетот роста численности лиц, практически пользующихся этим феноменом, особенно в публичной коммуникации. Сниженное или же неустойчивое знание литературной нормы приво­дит к столкновению речевых навыков самых различных социальных слоев, что, с одной стороны, несомненно, делает лабильной литературную норму; с другой - побуждает лингвистов снижать порог нормативных запретов. В результате сказанного в ситуации, когда мы ожидали бы появления корректного с точки зрения литературной нормы текста, нередко приходится иметь дело с текстами, значительно отличаю­щимися от действующей литературной кодификации». Добавим, что эффект «обманутого ожидания» в отношении корректного текста можно рассматривать и как глобальный процесс, т.е. на макроуровне. Огромное количество интенциональных нарушений нормы, массовые игры со словом, обыгрывание грамматических форм порождают иллюзию того, что создан некий «текст культуры», где зрелый язык, переживающий расцвет своего совершенства, демонстрирует свои огромные возможности, раскрывает свои потенции. Однако «текст современной культуры» на большинство современников такого впечатления не производит. Напротив, жалобы на падение речевой культуры стали приметой нашего времени.

Отсутствие языковой элиты, на роль которой пока реально претендуют только телеведущие, приводит к тому уже отмеченному выше факту, что «говорить правильно перестало быть престижным». Это в не меньшей степени относится и к письменной речи, и к орфографическим нормам, несмотря на старания школы удержать именно эти рубежи. Характерно, что крупные коммерческие фирмы, кровно заинтересованные в своей репутации и тратящие колоссальные средства на рекламу и вообще на поддержание своего имиджа, проявляют полную беззаботность в отношении орфографии. В дорого изданных буклетах встречается даже написание слова Россия с одной «с» - «Росия». И это не сознательная бравада вроде распространенной в компьютерных рекламных обращениях манеры злоупотреблять двойными согласными: «Обррати внимммание», а молчаливо узаконенная небрежность.

Ситуация вокруг предполагаемой реформы орфографии показала, помимо всего прочего, и уровень общественного авторитета самих лингвистов в вопросах нормирования языка.

Проблему отношения к норме можно рассмотреть в двух аспектах.

Первый - риторизация нормы, отношение к языковой норме как к риторической. В русле этого аспекта лежат современные идеи об изменении принципов кодификации нормы, о либерализации нормы, об интенциональных нарушениях нормы - словом, все, что можно обозначить как «господствующие в науке представления об отношении к норме».

Второй аспект связан с языковой небрежностью как новой речевой стратегией и должен быть отмыслен от первого. Сегодня небрежность рассматривается как побочный эффект скорости языковых инноваций, в то время как она составляет вторую, все еще не получившую должного осмысления сторону нового отношения к норме. В современной коммуникативной ситуации происходит сближение языковых и риторических норм сразу по двум линиям: смешение самих норм и отождествление двух принципиально различных типов нормы, т.е. происходит нечто, что можно обозначить как «риторизация нормы».

Нарушение нормы - это в то же самое время создание новой нормы. Такой подход полностью соответствует риторическому, с той лишь разницей, что последний имел в виду именно нарушение грамматической нормы и, что очень важно для нас, имел свой собственный, адекватный своим задачам, механизм задания «другой» нормы – кодификацию риторической нормы.

Риторика искони занималась приспособлением грамматических аномалий к своим целям. Нечто похожее постулируется и сегодня.

Любопытно, что В.Г. Костомаров, высказывающий еще в шестидесятых годах мысль о том, что «норму следует рассматривать не как нечто изолированное, а как систему норм, варьирующихся от случая к случаю» еще в 1998 г. писал: «Все естественные имманентные законы развития русского языка сейчас напряжены до предела, темп обновления зашкален, явно превышает допустимый предел. Границы литературного языка оказываются размытыми: периферийные явления завоевывают центр, нормы ослаблены и все более вариативны, резко меняются стилистические градации и стилевые закономерности». Норма, «варьирующаяся от случая к случаю», есть языковая норма, которая сначала через представление о стилевой дифференциации, а затем через ситуативную дифференциацию дрейфует в сторону риторической нормы. Ортологический критерий правильности сменяется на риторический критерий эффективности. «Темп обновления» – это не просто скорость инноваций, но, с нашей точки зрения, своеобразное «триумфальное шествие» риторической нормы по уровням языка (от лексики – к грамматике). Варьирующиеся ситуативно нормы оказались ослабленными и «все более вариативными», что, с нашей точки зрения, не просто меняет стилистические градации, но разрушает саму стилевую дифференциацию.

Любопытно отметить и другое: история литературных языков знала и обратный процесс – грамматикализацию риторических норм. В России это особенно заметно в научном творчестве М.В. Ломоносова. Категория уместности («пристойности») и тогда была местом встречи языковой и риторической нормы. Задача ораторской речи быть эффективной испытывала давление со стороны нормативной стилистики: сначала выразись «пристойно», а потом уже убеждай. В сегодняшней ситуации задача литературной нормы поддерживать способность языка к тонким различиям смысла и стиля испытывает давление со стороны эффективности: если убедил, значит, был прав.

Грамматикализация риторической нормы, будучи доведена до определенного предела, приходит в противоречие с литературной практикой, а риторику превращает в непопулярную дисциплину. Именно так случилось в первой трети ХIХ в. в России. Языковая реформа Карамзина и Пушкина была направлена на преодоление теории трех стилей, т.е. на преодоление того типа нормативности, который не является органическим для художественного творчества. По-видимому, нечто подобное происходит и с риторизацией языковой нормы. Ортологическое мышление в крайних своих проявлениях и при перенесении на чужую почву вредит словесности. Точно так же риторическое мышление, активно вторгаясь в чужую область, приносит больше вреда, чем пользы. Экспансия риторической нормы, в частности, затрудняет обучение родному языку.

Сдвиг нормы по линии «правильность – уместность» многими авторами воспринимается сегодня как явление положительное: чем более развит язык, тем больше разнообразие вариантов, т. е. выше уровень дифференциации. Н.Н. Зарецкая отмечает, что «в современном обществе нормы рассматриваются не как жесткие правила, разрешающие или запрещающие какое-либо употребление, а как допустимые, возможные, уместные, целесообразные реализации языковой системы, при этом критерий «правильное / неправильное» чаще заменяется на «уместное / неуместное», «актуальное / неактуальное», «оправданное / неоправданное» в определенной коммуникативной ситуации».

Следует признать, что такой сдвиг, безусловно, существует, но оценивать это явление как положительное не стоит, так как современная ситуация отличается именно тем, что прямо противоположно представлению о зрелости языка, по Н.Г. Комлеву. Способность дифференцировать варианты существует в значительной степени виртуально, в сознании лишь тех носителей литературного языка, кто владеет им в полной мере. В обстановке же отмеченной неоднородности языкового сообщества речь идет не о тонких различиях, а о невостребованных различиях, проявляющихся спонтанно и не ведущих к гибкости и дифференциации в употреблении языковых средств.

Риторизация нормы – глобальный процесс, безусловно, имеющий оборотную сторону. Толкование ситуативной нормы как развития нормы стилистической затемняет, с нашей точки зрения, понимание этого процесса.

Сознательные нарушения нормы, актуализирующие эту норму в сознании тех, кто ею владеет (!), сочетаются с массовыми проявлениями языковой небрежности, которые в конечном счете делают сознательные отклонения от нормы нефункциональными.

В обществе сложилась некая коммуникативная стратегия, которую можно сформулировать как «примат новизны и креативности в сочетании со стилевой небрежностью». Эту стратегию активно поддерживают СМИ.

Можно попробовать сформулировать постулаты этой модной коммуникативной стратегии, что позволит показать ее автономию не только от ортологии, но и от риторики.

Постулат первый. Если ты говоришь и пишешь броско и оригинально, тебе не обязательно говорить и писать правильно.

Постулат второй и последний. Лучше говорить вычурно, чем прозрачно.

Первый постулат представляет собой концентрированно выраженное отношение к ортологии, разделяемое, как нам кажется, громадным большинством журналистов и учащейся молодежью, в том числе студентами-гуманитариями. Известно, что в журналистской среде существуют свои представления о профессионализме того или иного издания. Но эти представления не связываются с грамотностью издания. Например, в одной из престижных газет можно найти до двух орфографических ошибок на одной полосе. Ярким фактом является и то, насколько мало PR-фирмы заботятся об орфографической и пунктуационной правильности. Орфографические ошибки можно найти также в ответственных документах, предназначенных для публикации.

Второй постулат в предельной форме выражает отношение к риторике. Очень характерны в этом смысле материалы предвыборных кампаний. Ср. агитационный стих:

Проголосуй за товарища Зю,

Выбери правды и мира стезю,

Это не критика, это не блеф,

Это политика КПРФ.

Трудно поверить в воздействующую силу такого четверостишия, ассоциирующегося с так называемыми «садистскими стишками». Перед нами не риторика, а игра с языком, где главное - найти свежую рифму, высказаться пооригинальнее, но отнюдь не убедить. Теми же чертами грешит зачастую и коммерческая (!) реклама. Следовательно, второй постулат «небрежно-креативной» языковой личности действует отрицательно в риторическом отношении.

Источником анализируемой стратегии является, конечно, язык СМИ, в котором и ясность (ориентир классической риторики со времен Аристотеля), и уместность (главный ориентир стилистики, особенно функциональной), и правильность (ориентир ортологии) уступают место оригинальности, броскости, сенсационности.

Функция определения нормы перешла от художественной литературы к СМИ. Само это обстоятельство оценивается исследователями как положительно, так и отрицательно. Преобладают, однако, претензии, высказанные в адрес СМИ и фактически сводящиеся к тому, что средства массовой информации должны выполнять по отношению к литературному языку и его норме те же функции, что выполняла до сих пор художественная литература.

Положительная оценка роли СМИ связывается с тем, что мы назвали бы образованием некоего общего информационного койне, отграничивая его, однако, от собственно литературного языка. Ср.: «Анализ языка и стиля периодической печати, радио и телевидения приводит исследователей к мысли о том, что этот язык является универсальным по тематике, синкретическим по соотношению элементов письменной и устной речи и полифункциональным по стилистике».

С нашей точки зрения, в приведенном выше положении можно оспорить только тезис о стилистической полифункциональности, являющейся чертой именно литературного языка, обнаруживающего способность к разветвленной стилевой дифференциации. Универсальность тематики за вычетом полифункциональности как раз и обрисовывает черты некоего койне, но не литературного языка (см. ниже). Остановимся подробнее на положении о полифункциональности языка СМИ.

Таким образом, сам термин «полифункциональность» несколько энантиосемичен. Так можно обозначить синкретичное, недифференцированное образование, обладающее многими функциями, и, напротив, так можно обозначить возможность дифференциации и стратификации неких функциональных явлений. Последним свойством язык СМИ, по-видимому, не обладает, так как в нем отмечается смешение стилей и, как следствие, разрушение системы жанров и жанровых ожиданий.

Скажем, в газетной статье, посвященной серьезной теме, крайне трудно прогнозировать наличие или отсутствие жаргонных слов и даже зачастую невозможно предвидеть уровень орфографической и пунктуационной грамотности (ср. написание существительного «ученные», причастия «увидивший» в достаточно профессионально сделанной «Столичной» газете; «сталица» в «Московском комсомольце»). Размывание в языке СМИ даже столь понятной и естественной оппозиции, как «официальное – фамильярное», говорит само за себя. Думается, что при размытом представлении об официальности говорить о полифункциональности языка средств массовой информации в том же смысле, в каком говорили о полифункциональности литературного языка пражские лингвисты, было бы неверно. Речь может идти лишь о функциональном синкретизме.

«Современная стилистическая ситуация в СМИ состоит в том, что цель газеты, журнала или телевизионной передачи - становиться как бы шлюзом, который открывает или, наоборот, закрывает путь «чужому» стилистическому потоку. И если этот путь открывается, то журналист нередко освобождается от обязанностей находить какое-либо оправдание «чужим» стилистическим средствам».

Реальность состоит в том, что, относясь к сфере регулированного речевого поведения, язык СМИ регулирует его на свой манер, не так, как это делалось в художественной литературе.

Образцы правильной речи целенаправленно давали передачи радиовещания и телевидение, важную роль в пропаганде пра­вильной письменной и устной речи играли публицистика и худо­жественная литература. Ситуация рубежа веков принципиально иная. В результате развития перестроечных процессов, интенсификации гласности, демократизации всей жизни общества со страниц газет и журна­лов, из передач радио и с телеэкрана неуправляемым потоком полилась спонтанная, неподготовленная речь участников митин­гов и собраний, народных депутатов — активных представителей различных общественных групп, впервые за многие десятилетия действительно представляющих народ, а не «назначенных» на роль депутатов по разнарядке свыше. В итоге радио, телевидение и иные традиционные органы языковой кодификации речи, по существу, впервые стали органа­ми внедрения в языковой обиход общества нелитературной речи» «Внедрение (!) нелитературной речи», как и «мода на все сниженное» - предполагают осознанные процессы, а значит, не могут быть рассмотрены как простая дисфункция языка СМИ. Речь может идти лишь о том, насколько задаваемые этим языком нормы соответствуют (не только по объему, но и типологически) нормам литературного языка.

Унифицированные СМИ советских времен, когда идеологические нормативы влекли за собой определенные словесные формулы, эвфемистически называвшиеся в те времена газетными штампами (тем самым авторство штампов приписывалось журналистам, что не всегда соответствовало действительности!), представляли собой исключение, а не правило. Средства массовой коммуникации в информационном обществе функционируют по-другому, и то, что норма находится в ведении этих средств, с присущей им, в частности, установкой на сенсационность, создает объективно иную картину, отличную и от того времени, когда норма определялась образцовой речью писателей, «властителей дум» и мастеров слова, и от тех времен, когда языковая политика была частью политики идеологической.

«Планка» дрейфует между языковой компетенцией необразованного носителя русского языка средних лет с ограниченным словарным запасом и языком подростка с его «вестернизированным» сленгом (юзать) и социальными этнографизмами из жизни активных пользователей компьютера (чат, аська).

2. Ориентация на поддержание иллюзии устного общения влечет за собой чрезвычайно интересное явление, на которое еще не обращалось достаточного внимания.

Телевизор же, предлагая, скажем, игру, ток-шоу или коммерческую рекламу, создает эталоны тех первичных жанров, к которым обычный зритель в своем поведении не обращается. Тем самым речевые образцы предлагается заимствовать из другой жанровой ситуации (имеется в виду именно первичный жанр, так как относительно вторичных жанров – рассказов, повестей и романов – ситуация всегда была именно такой).

В свое время И.Ильф и Е.Петров, создавая сатирическую маску Васисуалия Лоханкина, сообщили ему привычку говорить пятистопным ямбом. Комический эффект состоял в том, что сатирический персонаж позаимствовал у литературы черты именно вторичного жанра (жанровые черты драматической речи). Но ничего смешного не было в том, что целые поколения обучались речи на хрестоматийных примерах из русской литературы. Эту возможность давала структура реалистического романа или рассказа, в основе которого лежало воспроизведение первичных речевых жанров.

Давление риторической нормы испытывает на себе прежде всего норма литературного языка. Можно сформулировать это очевидное положение и так: литературный язык испытывает на себе давление массового языка (койне), единство которого обеспечивается наличием единого информационного пространства, существующего главным образом благодаря телевидению. Нормы этого языка можно, по-видимому, обозначить как постлитературные, так как они поддерживаются благодаря усилиям школы и наследием классической литературы, но не поддерживаются живым литературным процессом.

Наиболее пострадавшей функцией литературного языка явилась способность к стилевой дифференциации, к гибким изменениям в связи с коммуникативным заданием. Коротко говоря, пострадала именно способность к «гибкой стабильности», во имя которой и совершается «риторизация» нормы. «Ситуативная норма» современного языка логически является продолжением и специализацией стилистической нормы (от сфер общения – к ситуации общения). Но практически в условиях разрушения системы стилей она превращается в фикцию, в обозначение стохастического процесса, свидетельствующего о нарастании хаоса в системе норм.

«Живыми», т.е. сохранными нормами сегодня являются риторическая норма и норма массового, «народного» языка, опирающаяся на системную норму русского языка и сильно размытую литературную норму.

Одной из главных задач современной русистики является борьба за чистоту русского языка. Человек, свободно владеющий русским языком, претендующий на это, обязан знать нормы, в том числе и орфоэпические, обязан говорить правильно, не допуская ошибок. Однако, не будучи филологом, специалистом-русистом, он не обязан знать историю этих норм, перспективу их развития, их колебания, то, где, кем и почему они нарушались или нарушаются, побеждают или отмирают. Напротив, филолог-русист должен ориентироваться во всех этих вопросах и, более того, помогать своими знаниями тем, кто ориентируется в них только на основе собственной интуиции.

Современный русский литературный язык отличается от жаргонов, внелитературного просторечия, местных говоров тем, что имеет систему норм произношения. Как должны произноситься те или иные звуки в определенных фонетических позициях, в определенных сочетаниях с другими звуками, а также в определенных грамматических формах и группах слов – всеми этими вопросами и занимается орфоэпия (от греч. слов orthos – правильный и epos – речь). Следовательно, орфоэпию можно определить, как совокупность правил, которые устанавливают литературное произношение.

Орфоэпию определяют как «совокупность норм литератур­ного языка, связанных со звуковым оформлением значимых еди­ниц: морфем, слов, предложений. Среди таких норм различаются произносительные нормы (состав фонем, их реализация в раз­ных позициях, фонемный состав отдельных морфем) и нормы суперсегментной фонетики (ударение и интонация),

Поясним это определение. Итак, различают произношение и ударение. Вот пример, связанный с произношением. На юге сохраняет­ся диалектное произношение фонемы «г» - «г» фрикативное, по­хожее на звук, обозначаемый в некоторых европейских языках буквой h. При оглушении этого звука получается «х»: «на юНе», «юх». Литературное произношение предполагает взрывное про­изношение «г», которое оглушается в «к»: «снега», «снек». Лишь в немногих словах следует произносить фрикативное «г»: «Бох». Под «реализацией фонем в отдельных позициях» подразумевает­ся, например, произношение «о» в безударном положении. В ли­тературном произношении: «вада», в окающих говорах: «вода». Говоря о реализации отдельных морфем, имеют в виду случаи типа «что» и «што» (норма).

Особые сложности связаны с ударением. В русском языке ударение разноместное и к тому же подвижное (в разных формах одного слова оно может падать на разные слоги). На письме уда­рение с восемнадцатого века в большинстве текстов не фиксиру­ется. Все это и осложняет ситуацию.

Об ударении можно узнать и в обыкновенном орфографиче­ском словаре, но следует помнить, что словарь дает одну (на­чальную, или словарную) форму слова и не дает ударения во всех остальных словоформах. О произношении в орфографическом словаре ничего узнать нельзя.

Существуют специальные орфоэпические словари, отражаю­щие ударение и произношение. Интонация - это совокупность просодическихсредств пред­ложения, главным из которых является тон. Являясь многофунк­циональным и сильным инструментом,интонация тоже подчиня­етсянорме, но эта норма неотражается в словарях.

Значение орфоэпических правил для общения огромно. Они способствуют более быстрому и более легкому взаимопониманию говорящих. Ошибки в произношении отвлекают от содержания речи и тем самым мешают языковому общению. Несмотря на большие успехи, достигнутые в области народного образования в целом и в повышении речевой культуры нашего населения, в частности, произношение до сих пор является в ней наиболее слабым звеном. В настоящее время в связи с расширением влияния средств массовой коммуникации (радио, телевидение), отражающих и передающих «живые голоса» большего, чем в недавнем прошлом, количества носителей языка в прямом эфире, вопрос о правильности произношения стоит особенно остро.

Еще в начале нынешнего века образцом служило московское произношение в том виде, как оно сложилось к концуXIX в. Многие его черты оказались устойчивыми и сохранились до настоящего времени в литературном языке. В произношении гласных, например, наиболее характерной чертой является изменение в зависимости от их положения (позиции) в ударном или безударных слогах. Так, для русского литературного языка свойственно аканье, т.е. произношение [о] в безударном слоге, стоящем перед ударным, после твердых согласных как звука, близкого к [а], обозначаемого знаком α – альфа: к[а]р

Необходимым признаком культуры речи выступает правильная постановка ударения. В современном русском литературном языке можно найти немало единиц, произношение которых служит показателем уровня культуры речи и общей культуры говорящего. Но есть ли в русском литературном языке универсальная причина изменения ударения? Еще Я.К. Грот писал: "Если кто захочет определить, почему в одном слове ударение на таком-то месте, а в другом, сходном с ним по образованию и по роду выраженного понятия, ударение не на том же слоге, такое старание будет бесплодным. Это происходит от того, что ударение как принадлежность внешней формы слова составляет одну из его индивидуальных особенностей. Оно образовалось вместе со словом, - почему так, а не иначе, это тайна создания слова, проницаемая для наблюдателя точно так же, как и тайна всякого творчества…2 и, далее, «цель моя - уяснение вопроса, насколько в явлениях его можно подметить определенные законы». Однако уже в то время было вполне очевидно, что нормативные описания ударения становятся слишком субъективными без опоры на понимание сущности акцентной эволюции. Упомянутый вопрос был поставлен и достаточно убедительно проанализирован в работах Томаса Григорьевича Хазагерова, А.А.Зализняка, К.С.Горбачевича.
В ложном и неустойчивом состоянии современного ударения обнаруживаются и отголоски распавшейся древней акцентологической системы, во многом зависевшей от интонационной и фонетической характеристики гласных звуков, и следы конкуренции церковнославянской риторики и исконно русской народной стихии. Картина современного ударения значительно осложняется вследствие взаимодействия литературного языка с северными и южными говорами.
Таким образом, литературная речь несвободна от региональных оттенков. А на территории Ростовской

Области бытует три основных группы говоров:

1. Говоры донские, или казачьи, занимающие в общем больше половины территории области.
2. Говоры переселенцев с Украины, занимающие примерно четверть территории области.
3. Говоры смешанные, образовавшиеся в результате смешения разных диалектов и даже языков. Они занимают также около четверти территории области, главным образом ее южную часть, но встречаются и во многих других местах, особенно в населенных пунктах, расположенных по линиям железных дорог, и в селениях, возникших после Октябрьской революции.

Поэтому можно говорить о том, что здесь развиваются и действуют свои закономерности, устанавливаются свои особенности, которые оказывают влияние на общенациональный язык.
История материальной культуры на протяжении многих веков показывает, что в развитии любого языка имели место языковые контакты, которые приводят к взаимодействию языков и к их взаимному обогащению в той или иной степени. На протяжении своей истории русские и украинцы свободно общались между собой, перемещались по смежным территориям, колонизировали земли Дона, поэтому и сильно влияние украинского языка на территории Ростовской области. Академик Е.Ф.Карский пишет: «… малорусские говоры соприкасаются с южнорусскими по губерниям Курской, воронежской, заходят в Область Войска Донского; затем спускаются на юг приблизительно к устью Донца, причем вперемежку с малорусскими живут в значительном количестве здесь и великоруссы. Так граница доходит до Таганрога и Ростова-на-Дону, затем идет по восточной стороне Азовского моря до средней Кубани; далее по этой реке к юго-западу и доходит до Черного моря». Еще В.И.Даль говорил о Новороссийском крае (Херсонская, Одесская губернии, Область Войска Донского) как о постоянном источнике отклонения от норм, в том числе акцентных Южнорусские диалекты и украинский язык, без сомнения, являются источниками таких инноваций, как расширение противопоставления «единственное - множественное число» или, напротив, устранение акцентных оппозиций в формах прошедшего времени глаголов непродуктивных классов (мы имеем в виду такие акцентные факты, как собрАла, брАла и даже пИла, упорно, хотя до настоящего времени безуспешно пробивающие себе дорогу в литературный язык, а также факты типа пропИл, отдАл, так или иначе в него вошедшие. Поскольку мы живем на территории Ростовской области, мы имеем возможность постоянно наблюдать за типичными отклонениями от нормы в русских говорах с украинскими чертами (например, в Тарасовском, Чертковском и других районах), что дает возможность в сочетании с данными украинского литературного языка, с данными, черпаемыми из городского просторечия Ростова, Краснодара и других городов, говорить о направлении и сути акцентных инноваций.
Общее направление акцентной эволюции в словообразовании - это переход от парадигматического акцента к категориальному. Иными словами, переход от системы, где ударение производного слова зависит от производящего, к системе, где ударение производного определяется только его принадлежностью к некоторой морфологической категории слов. Указанный принцип акцентной эволюции, сформулированный В.А.Дыбо применительно к славянским языкам, а затем обстоятельно проанализированный А.А.Зализняком на материале исторических сдвигов акцента в русском языке, особенно важен не только для понимания природы самих акцентных отношений, но и сущности тех категорий, с которыми они связаны.
Как известно, любой естественный язык включает в свой состав этнический слой, который обязательно имеет свои способы и средства выражения как когниций, так и эмоций. При этом в парадигме выражения как первых, так и вторых феноменов значительную этническую значимость приобретает именно та или иная лингвистическая экспрессия, которая, как правило, отличает один язык от другого.
Продуктивный славянский суффикс - ИЩЕ - является одним из самых ярких показателей категории интенсивности на уровне словообразования. Он характеризуется значением увеличительности и презрительности. Интонация суффикса однозначно указывает на парадигматический характер ударения (производные 1-го типа по В.А.Редькину, недоминантный суффикс по А.А.Зализняку). Распределение ударений идет следующим образом. Ср. арбуз (акцентная схема А) - арбУзище, бык (акцентная схема В) - бычИще, голос (акцентная схема С) - голосИще, корыто (акцентная схема А) - корЫтище, вино (акцентная схема Д) - винИще, баба (акцентная схема А) - бАбища, статья (акцентная схема В) - статьИща, нога (акцентная схема В) - ножИща, борода (акцентная схема Д) - бородИща, толпа (акцентная схема Д1) - толпИща.
В числе фактов, свидетельствующих о движении к категориальному типу, причем с прямой маркировкой, т.е. с насуффиксальным ударением,

Приведем следующие: зайчИще, рачИще, скучИща. Заметим, что производящие основы во всех этих случаях сопряжены с акцентной схемой А и с древнейшим накорневым ударением.
В словах с ущербной парадигмой вонь, пыль имеем акцентную схему А, аналогично и у слова грязь. Однако закрепление за этими словами акцентной схемы А не ведет к насуффиксального ударения в наосновное. Ср. вонИща, пылИща, грязИща. Факты украинского языка и русских говоров с украинскими чертами (Ростовская область, городское просторечие) свидетельствуют о несомненных сдвигах в таких случаях, как бабИща - украинское литературное, русское просторечное; лапИща - украинское литературное, русское просторечное; силИща - отмечается как неправильное у К.С.Горбачевича. В украинском языке такие слова, как баба, лапа относятся к акцентной схеме С, то есть противопоставляется ударение на основе в единственном числе ударению на флексии во множественном. Но мы исходим не столько непосредственно из украинских фактов, сколько из наблюдаемых нами акцентных подвижек в говорах Ростовской, Донецкой области. Кто не знает, что у нас в Ростове бытуют акцентовки типа бабища, лапИща, собачИща! В то время как те же носители просторечия и говоров никогда не скажут бабЫ, лапЫ, собакИ. При словообразовательных значениях, связанных с отрицательной прагматической оценкой (пренебрежение, презрение и пр.), словообразовательный тип характеризуется суффиксом с прямой маркировкой, то есть насуффиксальным ударением. Это наблюдение соответствует соображениям об ударении (акценте) как иконическом знаке, при котором интенсивность или долгота соответствует более сильной (обычно отрицательной) эмоции и, соответственно, перенесению ударения на суффикс.
Для современного русского ударения весьма характерна борьба с ассоциациями по смежности и сходству, то есть между стремлением ударения сохранить словообразовательную зависимость и его же стремлением уподобиться более общему структурно однотипному разряду слов. Нормативными, как правило, становятся формы, следующие за прогрессивными ассоциациями по сходству, которые постепенно преодолевают консервативные по своей природе словообразовательные связи. Другими словами, ударение в производных словах постепенно расстается с генетическими характеристиками, полученными по родству от производящего слова. Потеря словообразовательной зависимости ударения характерна, например, для многих производных прилагательных: роскошный, тигровый, тормозной, которые прежде имели ударение на первом слоге. Уже в XIX веке начал складываться четкий стереотип ударения на - Итель: мыслИтель, избавИтель, утешИтель, которые еще в начале века имели акценты, соответствующие производящей основе. Этот список можно дополнить новообразованиями последних десятилетий: очистИтель, загрязнИтель, отвердИтель, предохранИтель, размножИтель, уловИтель, смесИтель. Обращает на себя внимание фактическая омонимия форманты - Итель. Так, новообразование размножИтель имеет два значения: 1. Лицо, которое занимается копированием и размножением каких-либо текстов, 2. Малоформатная машина для размножения. Менее последовательно, но все-таки происходит отрыв ударения от словобразовательной зависимости у имен существительных на - Ение, которые продолжают испытывать колебания: мЫшление и мышлЕние, опОшление и опошлЕние, опрОщение и опрощЕние. Некоторые с таким формантом еще сохраняют в качестве нормативного ударение, связанное с производящей основой: намЕрение, обеспЕчение, хотя тенденция к формальному уподоблению настойчиво подталкивает ударение к структурному элементу - Ение.