ВВЕДЕНИЕ 6 страница. Нельзя сказать, чтобы «Хроника» Титмара была единствен­ным источником наших знаний о походе польского князя Боле­слава I на Киев летом 1018 г.

Несмотря на общую неудачу совместных действий Ярослава Владимировича и Генриха II в 1017 г., они положили начало то­му стабильному русско-немецкому союзу (одной из характерных примет внешней политики Ярослава Мудрого), который просу­ществовал, по крайней мере, четверть века (см.: гл. 4.2).

3.3.2. КИЕВСКИЙ ПОХОД БОЛЕСЛАВА И СВЯТОПОЛКА 1018 Г.

Нельзя сказать, чтобы «Хроника» Титмара была единствен­ным источником наших знаний о походе польского князя Боле­слава I на Киев летом 1018 г., после чего на киевском столе сно­ва на короткое время оказался Святополк Владимирович. Све­дения о нем сохранила как древнерусская, так и польская исто­рические традиции: «Повесть временных лет» и древнейшая польская «Хроника Анонима (или Мартина, как менее верно пи­салось в старой историографии) Галла» («Galli Anonymi chroni- соп»). Надо, однако, учитывать, что и та, и другая являются па­мятниками второго десятилетия XII в. (хотя «Повесть» в данном случае опиралась на летописный свод 60-х годов XI столетия). Как следствие, в обоих источниках рассказ демонстрирует явные черты устного эпического предания: конкретных деталей в нем мало, зато хватает общих слов (этот упрек относится главным об­разом к Анониму Галлу) или анекдотических подробностей, ко­торые так украшают былинное повествование: о символичес­ком ударе Болеслава своим мечом в Золотые ворота Киева и т.п.

Яркий образчик такого уничижительного для противника бас­нословия — следующий эпизод из «Хроники Галла Анонима».

В то время как Болеслав с войском спешно двигается к Киеву, «слу­чилось так, что король Руси rex) тогда, по простоте, [свойст­венной] этому народу, на лодке ловил удочкой рыбу, а ему вдруг сообща­ют о приближении короля Болеслава (анахронизм позднего источника: Бо­леслав I стал королем только в г., в самом конце своей жизни. — Авт.). Тот никак не мог этому поверить, но в конце концов убедившись, ибо к не- му прибывали все новые и новые гонцы, пришел в ужас. Тогда он, подне­ся ко рту большой и указательный пальцы, послюнил, как принято у ры­боловов, крючок и, говорят, произнес к стыду своего народа следующие сло­ва: "Раз уж Болеслав прилежал не этому занятию (рыболовству. — Авт.), а его обычной забавой служили война и оружие, то решил предать в его руки и этот город, и королевство (regnum) Руси, и сокровища". Промол­вив это, он не долго медля обратился в бегство. Болеслав же, не встречая сопротивления, вступил в великий и богатый город и ударил обнаженным мечом в Золотые ворота» и т.д. (Gall. 1,7. Р.21).

К чести древнерусского летописца надо признать, что он нигде не до­пускает столь наивно-оскорбительных речей в адрес Болеслава. Да, в ле­топись попали обидные «укоры» Ярославова воеводы Вуды Болеславу (об­щепринятый обычай «задирать» противника перед сражением): «Да то ти (тебе. — Авт.) прободем трескою (копьем. — Авт.) чрево твое толстое (Бо­леслав был тучен. — Авт.)*. Но «от себя» и как бы «объективизируя» по­вествование летописец тут же прибавляет: «Бе бо Болеслав велик и тяжек, яко и на кони не могы седети, но бяше смыслен» (ПВЛ. С. 63).

В довольно пространном рассказе Анонима Галла хватает и просто ошибок, которые легко выявляются при сравнении с летописью и Титмаром. Так, неверно, будто Болеслав дошел до Киева, «не встречая сопротивления». Напротив, поход начался о битвы на берегах Западного Буга у города Волыня, в которой, правда, Ярослав потерпел катастрофическое поражение. Это сражение подробно описано и у Титмара, в польской же хрони­ке припоминания о нем (опять-таки с литературно-эпическими преувеличениями) хотя и сохранились, но отнюдь не на своем ме­сте, а в рассказе о возвращении Болеслава на родину после яко­бы десятимесячного пребывания в Киеве; кроме того, они лег­ли в основу фантастически-красочного описания некоей победы Полеслава над анонимным «русским королем» в главе 1Д0. К слову и ради лучшего понимания стиля польской хронисти- ки XII—XIII вв., отметим, что через сто лет после Анонима Гал­ла другой польский хронист Винцентий (Викентий) Кадлубек, заимствуя в целом это описание в свою «Польскую хронику» (Vin- centii Kadlubek Chronicon Polonorum), продолжает в свою очередь усугублять риторические выдумки предшественника, добавляя, будто после победы русского «короля вместе с первейшими из зна­ти, словно свору собак, на веревке» подвели к Болеславу и т. п. (Vine. Kadi. II, 12. P. 279-281).

Все это делает детальное и сухое повествование Титмара ис­точником неоценимым. Приводим его здесь практически цели­ком.

31. Не следует умолчать и о достойном сожаления бедствии, по­стигшем Русь, ибо с нашей помощью Болеслав напал на нее с великим вой­ском, нанеся ей большой урон. 22 июля (1018 г. — Авт.) названный гер- цог, подойдя к некоей реке (Западному Бугу. — Авт.), приказал своим во инам разбить там лагерь и навести необходимые мосты. Король Руси (гез Ruscorum), расположившись со своими [воинами] близ той же [реки], с не терпением ожидал исхода предстоявшего по взаимному соглашению сра жения. Между тем поляки, дразня близкого врага, вызвали [его] на столк­новение, [завершившееся] нечаянным успехом, так что охранявшие реку были отброшены. Узнав об этом, Болеслав ободрился и, приказав бывшим с ним немедленный сбор, стремительно, хотя и не без труда, переправил­ся через реку. Вражеское войско, выстроившись напротив, тщетно стара­лось защитить отечество, ибо, уступив в первой стычке, оно не оказало боль­ше серьезного сопротивления. Тогда пало там бесчисленное множество бе­гущих, победителей же — немного. Из наших погиб славный воин Херик... С того дня Болеслав, [добившись] желанного успеха, преследовал раз­битого врага, а жители повсюду встречали его с почестями и большими да­рами.

VIII, 32. Тем временем Ярослав силой захватил какой-то город, при­надлежавший тогда его брату, а жителей увел [в плен]. На город Киев, чрез­вычайно укрепленный, по наущению Болеславову часто нападали враждеб­ные печенеги, пострадал он и от сильного пожара. Хотя жители и защи­щали его, однако он быстро был сдан иноземному войску: оставленный сво­им обратившимся в бегство королем, он 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего господина (senior) Святополка (Zentepul- cus)^[18], благорасположение к которому (возможен также перевод: «милосер­дие которого». — Авт.), а также страх перед нашими обратили [к покор­ности] весь тот край. В соборе святой Софии, который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел, прибывших (т.е. Болеслава и Святополка. — Авт.) с почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепи­ем встретил архиепископ этого города. Там же была мачеха упомянутого короля, его жена и девять сестер; на одной из них, которой он и раньше добивался, беззаконно, забыв о своей супруге^[19], женился старый распутник Болеслав. Там ему были показаны немыслимые сокровища, большую часть которых он раздал своим иноземным сторонникам, а кое-что отправил на родину. Среди вспомогательных сил у названного герцога с нашей сторо­ны было триста человек, а также пятьсот венгров и тысяча печенегов. Все они были отпущены по домам, когда вышеупомянутый господин (Свято­полк. — Авт.) с радостью [стал принимать] местных жителей, приходив­ших к нему с изъявлением покорности. В этом большом городе, являющем­ся столицей (caput) того королевства, имеется более четырехсот церквей и во­семь рынков, народу же — неведомое множество; до сих пор ему, как и все- му тому краю, силами спасавшихся бегством рабов, стекавшихся сюда со всех сторон, а более всего — [силами] стремительных данов [удавалось] про­тивостоять весьма разорительным [набегам] печенегов, а также побеждать другие [народы].VIII, 33.

Гордый этим успехом, Болеслав послал к Ярославу (Iari- zlavus) архиепископа названного города с просьбой вернуть его (Болесла­ва. — Авт.) дочь, обещая выдать его (Ярослава. — Авт.) жену, мачеху и се­стер. Своего любимца аббата Туни^[20] он отправил затем с великими дара­ми к нашему императору, чтобы и далее заручиться его благосклонностью и поддержкой, уверяя, что все будет делать согласно его желаниям. В близ­кую Грецию он также отправил послов, обещая ее императору выгоды, ес­ли тот будет [ему] верным другом; в противном же случае — так он заявил — он станет неколебимым и неодолимым врагом [греков]. [Положимся] во всем на помощь и поддержку всемогущего Господа, да милосердно явит нам, в чем Его воля и что нам во благо» (Thietm. VIII, 31-33. Р. 528-532).

Прежде всего обращает на себя внимание описание самого Ки­ева начала XI в. Надо ли говорить, что ничего подобного в дру­гих источниках (и даже более позднего времени) мы не имеем. ' [увствуется, что город поразил Титмарова информанта, так что невольно вспоминается оценка Киева в источнике 1070-х годов — хронике Адама Бременского (см. о ней во Введении, 2.5 и в гл. 4.1), где столица Руси названа ни много ни мало как «соперницей кон­стантинопольского скипетра» (Adam Brem. II, 22. P. 254). Ар­хеологи, несмотря на все свои успехи в Киеве в течение послед­них десятилетий, недоуменно разводят руками перед свидетель­ством Титмара: им нечем подкрепить его слова о восьми (!) ки­евских рынках, не говоря уже о четырехстах (!!) храмах — и это в 1018 г., через каких-либо тридцать лет после крещения! По­добные цифры многим историкам кажутся непомерно преувели­ченными. Здесь, конечно же, не исключена возможность ошиб­ки писца (латинское quadringente «четыреста» легко перепутать с quadraginta «сорок», — а мы помним, что текст последних глав не отредактирован хронистом), но надо иметь в виду, что имен­но в отношении числа церквей сходные данные есть и в других источниках. Так, в Лаврентьевской летописи читаем, что через сто лет в пожаре 1124 г. в Киеве сгорело около шестисот храмов (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 293), — а ведь сгорели, конечно же, не все церк­ви; в поздней (XV в.) «Польской хронике» Яна Длугоша (loan- nis Dlugossii Annales seu Cronicae Poloniae) сообщается, что в co- временном хронисту Киеве можно было видеть развалины более трехсот храмов (т.е. речь идет, вероятно, об остатках только ка менных церквей) (Dlug., а. 1008. Т.[1]. Р.261). Сведения о коли­честве церковных престолов информант Титмара (а он, видно, был человеком любознательным) без труда мог получить из окруже­ния киевского митрополита.

Последнего Титмар именует «архиепископом», но придавать этому какое-то особое значение, как иногда делают историки (пред­полагая существование на Руси в это время именно архиепископ­ства, а не митрополии), едва ли возможно. Дело в том, что в За­падной церкви митрополитаната как самостоятельного институ­та не было, и термины metropolita, metropolitanus(episcopus) упо­треблялись в ней только изредка и как синонимы титулу copus; о разнице же, которая существовала между митрополита­ми и архиепископами в Восточной, греко-православной, церкви, хронист вполне мог и не знать. Имени митрополита, встречав­шего победителей, въезжавших в город по древнерусскому обы­чаю в праздничный день (в данном случае — в канун праздни­ка Успения Божьей Матери 15 августа), Титмар не называет, но им был, должно быть, Иоанн I, упоминаемый на киевской кафед­ре в первые годы правления Ярослава древнерусскими памятни­ками Борисо-Глебского цикла.

Если и Болеслав, и, как уверяет летопись, Святополк опира­лись на поддержку степняков-печенегов, то новгородский князь Ярослав, естественно, использовал наемных варягов. Но известие Титмара о «стремительных данах», оборонявших Киев «до сих пор», показывает, что наемный варяжский корпус существовал при Владимире и в Киеве. «Данами» в хронике Титмара, как и во многих других западноевропейских источниках, именуются скан­динавы вообще, а не только собственно датчане.

Крайне любопытны сведения о женской половине княжеско­го семейства, о которой, как правило, молчат древнерусские источники. Так, они ничего не сообщают ни о втором браке Владимира Святославича («мачехе» Ярослава), ни о первом бра­ке самого Ярослава (до женитьбы в 1019 г. на шведке Ингигерд — очевидно, первая супруга Ярослава не пережила катаклизма 1018 г.) (см. об этом также в гл. 4.1.1). Поражает обилие сестер Ярослава, из которых по летописи известны лишь три; видимо, одна или две из них были уже от второго брака Владимира (ср. сведения о женитьбе ок. 1038 г. на Владимировне двадцатидвух­летнего польского князя Казимира I; см.: гл. 4.2). Но особенно интересно известие, будто на одной из них «беззаконно... же- пился старый распутник Болеслав», который и «раньше» ее -добивался». Этот факт известен и Анониму Галлу; польский хро- даже представляет оскорбительный отказ Ярослава выдать > ною сестру за Болеслава главной причиной похода 1018 г., но при этом изображает Владимировну не женой, а наложницей польского князя, таким образом отомстившего за оскорбление. Гмк же излагают дело и некоторые списки «Повести временных нот», где сказано, что Болеслав «положи себе на ложи Передсла- дщерь Володимерю, сестру Ярославлю», а, оставляя Киев, «по- помочи» ее с собою (см., например: ПСРЛ. Т.4. С. 108; Т.5. С. 132) являлась сестрой Ярослава не только по отцу, и по матери, будучи дочерью Владимира от Рогнеды, как и Яро­' пни). Почему же умалчивает об этом Титмар? Что могло поме­тать ему лишний раз подчеркнуть бесчинство Болеслава? Оче­видно, дело было не так просто, как то изображают поздние поль- ■ кие и древнерусские источники, и статус Передславы как имен­но наложницы определился лишь после разрыва польского кня- П1 со Святополком. В Киеве же Болеслав разыгрывал представ­ление о своем очередном (пятом по счету!) браке, ведя нпусмысленную политику: для Генриха II он был (псевдо)лояль- ным вассалом, перед Константинополем выставлял себя хозяи­ном Руси, а перед Святополком и киевлянами хотел выглядеть мерным союзником. Эти наблюдения делают понятными недоуме- историков по поводу того, кем же мыслил себя польский князь II столице Руси? Уж не хотел ли он сам сесть на киевский стол, как сделал это в Праге в 1003 г.? Как всякая беспринципная по­литика, поведение Болеслава Храброго создает соблазн для пря­мо противоположных толкований. Но Титмар не оставляет сомне­ний в том, что сами киевляне (как и саксонский информант хро­ниста) считали своим князем не Болеслава, а Святополка, к ко­торому и «приходили с изъявлением покорности».

Отметим еще один генеалогический штрих, показательный тем, что он подтверждает летописную версию о происхождении Свя- тополка «от двух отцов» — Владимира и его брата Ярополка. Бо­леслав посылает митрополита в Новгород к Ярославу с предло­жением обменять свою дочь (тот, оказывается, заблаговременно спрятал ее на севере Руси — характерная черта неудачливого пол­ководца, но предусмотрительного политика) на «жену, мачеху и се­стер» Ярослава. Не странно ли? Ведь если бы Святополк считал себя Владимировичем, то это были бы также и его «мачеха и се­стры». Приходится думать, что он так не считал.

И, наконец, несколько слов о международно-политическом ас-(пекте похода 1018 г. Болеслав, оказывается, имел в своем вой­ске иностранную подмогу — не только традиционных союзникой печенегов (вспомним его поход на Русь в 1013 г.), но также вен­гров и каких-то немцев — очевидно, саксонцев, которых хронист именует «нашими» и которым приписывает даже особую роль захвате Киева (вряд ли обоснованно). И в 1013 г. князь, как скрепя сердце вынужден признаться не любивший Бо­леслава Титмар, напал на Русь «с нашей помощью». Посколь­ку обе эти русско-польские войны, при Владимире и при Яро­славе, следовали непосредственно за заключением польско-немец­кого мира (в 1013 г. — в Мерзебурге, в 1018 г. — в Баутцене), то невольно возникает подозрение, что немецкий от­ряд в польском войске состоял не просто (или не только) из сак­сонских наемников-добровольцев, но являлся официальной военной помощью Генриха II, обусловленной условиями Буди- шинского мира. О том же свидетельствует и посольство Болесла­ва к Генриху из захваченного Киева. Кстати говоря, триста ко­пий по тем временам были довольно внушительной силой, коль скоро речь шла о панцирных воинах.

Такая ситуация стала причиной явно угадывающегося двой­ственного отношения Титмара к киевскому походу 1018 г. С ной стороны, он не без гордости подчеркивает роль, которую сы­грали в нем саксонцы (возможно, она сильно преувеличена — ведь мы имеем дело с рассказом саксонского хрониста со слов саксон­ского воина), а также непривычную лояльность польского кня­зя по отношению к германскому императору (Генрих II короно­вался императором в Риме в 1014 г.), с другой — он слишком сильно не любил Болеслава, чтобы сочувствовать его успеху, ко­торый откровенно именует «достойным сожаления бедствием», а финальная фраза (пусть Господь «явит, в чем Его воля и что нам во благо») недвусмысленно выдает прямо-таки растерянность мерзебургского епископа перед лицом условий Будишинского ми­ра с Польшей. Русь явно рассматривалась Титмаром (и в этом он не был одинок, представляя интересы антипольской партии Ге­нриха II последовательнее, чем сам Генрих II) как политический противовес слишком дерзкой внешней политике Болеслава Хра­брого. К такому же выводу приводят и наблюдения над употреб­ляемой в хронике титулатурой.

3.4. REX, SENIOR, DVT. титнлатнрадревнернсских КНЯЗЕЙ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИХ ИСТОЧНИКАХ

Титмар последовательно прилагает к Ярославу и Святопол- V разные титулы: первого он, как и Владимира, именует гея — -король», второго — senior, т.е. термином довольно неопреде- ипшого содержания (который в переводе мы передаем нейтраль­ным «господин»): senior хронист мог назвать немецкого графа, монастырского старца, князя того или иного славянского полаб- < пито племени (ободритов, гаволян). Что стоит за этим разли­чием?

Применение к древнерусским князьям, причем необязатель­на только киевским, титула гея — обычная практика западно- 1>и|юпейских латинских источников. Характерное исключение сре­ди современников Титмара представляет собой лишь Бруно Ктффуртский, употребляющий, как мы помним, в своем посла­нии к королю Генриху II (см.: гл. 3.1) по отношению к киевско­м у князю Владимиру Святославичу титул senior. Но терминоло- ни Бруно не показательна — ведь так же он титулует не толь­ко польского князя Болеслава Храброго, но и самого своего ад­ресата — германского короля Генриха. Учитывая, что и Титмар, и другие немецкие источники его времени регулярно титулуют нильских, чешских, полабских князей dux (титулом, принятым Для немецких герцогов^[21]), некоторые историки усматривали и титуле гея признание могущества Руси. Такое мнение выгля­дит слишком прямолинейным. Несомненно, с титулом rex у Тит- ассоциируется некоторая сумма политической власти: на- на политическую слабость итальянского короля 'III замечает, что тот «только по имени король». Но не этот мо- был определяющим. Помимо Владимира и Ярослава, титул к'х в хронике применяется к английским королям, венгерско­му королю Иштвану (Стефану) I, скандинавским конунгам, при­чем не только известным королям объединенной Дании X—на­чала XI в. Харальду Синезубому и Свену Вилобородому, но и ме­стным конунгам. Легко прийти к выводу, что dux (или, реже, Титмар именует правителя, включенного в политико- юридическую систему Германской империи (полабские и чешские князья, равно как и польские — по крайней мере, применитель­но к части своей территории — с точки зрения немецкой сторо­ны были вассалами Империи), тогда как rex — напротив, нахо­дившегося вне этой системы. Таким образом, различие проведе­но не по принципу политического могущества, а по принципу су­веренитета.

Необходимо отметить, что термин regnum — «королевство» уже не обнаруживает такой определенности. Regnum хронист мог назвать и Баварское герцогство, и владения польских или чеш­ских князей, и даже более мелкую территорию, обладавшую не­которым этнополитическим единством (например, Силезскую землю).

Так почему же Титмар отказывает Святополку в титуле Ввиду сказанного ясно, что это неспроста. Быть может, хронист сомневался в законности притязаний Святополка на престол (на­помним, что Титмар, пусть и ошибочно, был уверен, что Свято- полк не участвовал в разделе державы после смерти Владимира)? Или дело в политических симпатиях саксонца Титмара к Яросла­ву как противнику Болеслава I Польского и, тем самым, в его гла­зах — союзнику Германии (ср. сказанное выше о месте Руси в по­литической концепции Титмара)? Или причина более формаль­на, и Святополк успел связать себя в отношении Болеслава ка­кими-то обязательствами, ущемлявшими его суверенитет? Вопрос остается пока открытым и ждет своего исследователя.

глава 4. Международная политика Ярослава Мудрого

Период киевского княжения Ярослава Владимировича (или Ярослава Мудрого, — хотя источникам домонгольского време­ни это прозвище неизвестно), 1019—1054 гг. (особенно с 1036 г., когда после смерти брата Мстислава, князя черниговского, Яро­слав становится единовластным правителем всей Руси), являет­ся временем несомненного политического расцвета Древнерусско­го государства. Его активная международная политика на всех направлениях — западноевропейском, византийском, скандинав­ском — не могла не найти отражения и в зарубежных источни­ках.

4.1. НОВГОРОДСКИЙ КНЯЗЬ В БОРЬБЕ ЗА КИЕВ

4.1.1. ЯРОСЛАВ И ДЖЖО АНГЛИЙСКАЯ ДЕРЖАВ\

КНВТА ВЕЛИКОГО

Одним из первых внешнеполитических шагов Ярослава, еще и пору борьбы его за киевский стол со Святополком, стал союз со шведским королем Олавом Шётконунгом (ок. 995—ок. 1020 гг.) и датским — Кнутом (1018—1035 гг.), который уже с 1016 г. был королем английским, а в 1028 г. к его державе была присоеди­нена и Норвегия. По сути дела, эту тему следовало бы рассмот­реть выше* вместе с русско-немецким союзом 1017 г. (см.: гл. 3.3.1). Но там шла речь о «русских» сведениях Титмара здесь же мы сталкиваемся совсем с другим кругом источников, ориентированным на англо-скандинавский северные политические связи составили своего рода нов­городское наследство в «политическом багаже» переместившего­ся на юг, в Киев, Ярослава. Главным из этих источников явля- «•■гея, несомненно, «Хроника архиепископов Гамбургской церк­ви», принадлежащая перу Адама Бременского (Ас1а1Ш Вгетеп- тв СИгошсоп ИаттаЪиг§еп818 есс^ае ропИйсит).

По своей важности для древнерусской истории «Хроника» бре- менского каноника представляет собой памятник, сравнимый с «Хроникой» Титмара. Сохранился он в целом ряде редакций, отражающих этапы работы автора, который продолжал попол­нять свой текст вплоть до конца жизни (умер Адам, судя по все­му, в начале 1080-х годов). Это выразилось, в частности, в боль­шом количестве добавлений на полях или даже отдельных клоч­ках пергамена, так называемых схолий, которые были внесены «Хронику», в места, соответствующие по смыслу, позднейши­ми редакторами. Кроме того — и это надо иметь в виду коммен­татору, — насколько можно судить, не все схолии принадлежат самому Адаму. Некоторых сведений бременского хрониста по гео­графии и этнографии Восточной Европы мы уже касались (см.: Введение, 2.5), хотя блок такого рода информации в «Хронике» значительно богаче. Но есть у Адама Бременского и способные заинтересовать историка Руси сведения совсем иного характера. В диоцез гамбургско-бременских архиепископов в XI в. входи­ли церкви скандинавских стран, поэтому история этих послед­них была для бременского хрониста предметом наипервейшей важ­ности. Источником его сведений служили рассказы немецких мне- сионеров и самих скандинавов, среди которых был также и дат ский король Свен Эстридсен (1047-1075/76 гг.). Интерес екав динавов к вопросам родословия известен (это бросается в глаз; всякому, знакомившемуся с сагами), поэтому неудивительно, чте среди «русских» известий Адама немало именно генеалогичес­ких сюжетов.

Первый из них прочно вошел и в скандинавские родословия, и в древнеисландскую традицию норвежских королевских саг (прежде всего саг об Олаве Святом; см.: часть V, Введение, 2.3). Поэтому здесь ограничимся кратким его упоминанием: «Олав, христианнейший король шведов (Sueonum) (не путать с Олавом Святым, королем норвежским! — Авт.) взял в жены славянку из ободритов по имени Эстрид. От нее родились сын Иаков (впоследствии король Анунд-Якоб. — Авт.) и дочь Инград, вы­шедшая замуж за святого короля Руси Ярослава (rex sanctus Ger- zlef de Ruzzia)» (Adam Brem. II, 39. P. 274). В скандинавской тра­диции имя жены Ярослава — Ингигерд, а четкая относительная хронология саг об Олаве Святом позволяет установить и дату бра­ка — 1019 г. Это значит, что речь идет о втором браке к тому времени уже сорокалетнего князя (о первой его супруге, как мы помним, сообщает Титмар Мерзебургский, говоря о событиях 1018 г.; см.: гл. 3.3.2). Древнерусская летопись умалчивает о женитьбе Ярослава на Ингигерд, но зато подробно повествует о том, как Ярослав, бежавший в Новгород после поражения от польского князя Болеслава I летом 1018 г., нанимает многочис­ленное варяжское войско для продолжения борьбы со Святопол- ком. Политический смысл брака, таким образом, совершенно ясен.

Форма имени Ярослава Gerzlef (как и в другом месте у Адама: см.: гл. 4.3) указывает на использование им древнескандинавской традиции (ср. др.-исл. Jarizleifr: часть V, гл. 4). Но вот почему он именует Ярослава «святым»? Ни вскоре после смерти, ни позднее Ярослав не был канонизирован цер­ковью. Дело тут в своеобразном словоупотреблении Адама, который поль­зуется термином sanctus — «святой» в значении «благочестивый» или, как, любили выражаться по отношению к князьям древнерусские авторы, «хри­столюбивый» (калька с византийского эпитета императоров Но дипломатическая подготовка Ярослава к новому походу на Киев не ограничилась союзом со Швецией. Осторожный и рассудительный, он предпочел максимально обезопасить себя от возможного нового вмешательства Польши (ср.: гл. 3.3.2), — а так как другой его бывший союзник против Болеслава I гер­манский король Генрих II (см.: гл. 3.3.1) еще в январе 1018 г. заключил с польским князем мир, то взор Ярослава остановил- воинственном английском и датском короле Кнуте, флот

.. горого, так же как и шведский, мог при необходимости создать

(шильную угрозу для севера Польши (тем более учитывая шат- и<к!ть власти польских князей в Поморье). Основания для тако- П1 суждения дает нам все тот же Адам Бременский. Обсуждая политику Кнута в только что завоеванной Англии, он пишет:

«Кнут завладел и королевством Этельреда (английский король Этель- ред И. — Авт.), и его женой по имени Имма (или Эмма, вторая жена Этель­реда. — Авт.), сестрой нормандского графа Рикарда, которому ради мира Кнут отдал в жены свою сестру Маргарет. Потом, когда граф прогнал ее, Кнут отдал ее английскому герцогу Вольфу, а сестру этого Вольфа выдал за другого герцога — Гудвина, хитроумно рассчитывая [такими] браками снискать верность и англов, и нормандцев. И расчет его не обманул. Граф Рикард, опасаясь гнева Кнута, отправился в Иерусалим и там умер, ос­тавив в Нормандии сына Роберта; его сыном является нынешний Вильгельм, которого французы зовут Незаконнорожденным (знаменитый норманд­ский герцог Вильгельм Завоеватель, захвативший Англию в 1066 г. — Авт.)» (Adam Brem. II, 54. P. 292). '.

Н от генеалогический пассаж не представлял бы для нас ника­кого интереса, если бы к известию о браках сестры Кнута Адам сделал собственноручного примечания:

«Кнут отдал свою сестру Эстред замуж за сына короля Руси (гех de Ruzzia)» (Adam Brem. II, 54, schol. 39. P. 292).

В приведенном родословии Адам не всегда точен. Так, он на- присно приписал женитьбу на Маргарет и паломничество (не бег­ство!) в Иерусалим графу Нормандии Рикарду II (996—1026 гг.): и то, и другое было частью биографии его сына Роберта (1027—1035 гг.). Еще важнее, что хронист, как можно понять, не подозревал, что Маргарет и Эстрид — одно и то же лицо (дву- именность, таким образом, отнюдь не была свойством только древ­нерусского княжеского ономастикона). Следовательно, у Адама идет о трех последовательных браках датской принцес­сы — явлении в среде средневековой знати вовсе не уникальном. Наиболее известным и продолжительным было замужество Эс- трид за ярла Ульва («герцога Вольфа» Адама), наместника Кну­та в Дании; от этого брака происходил в том числе и упомяну­тый выше датский король Свен Эстридсен. Как и брак англий­ского ярла Годвине (у Адама — «герцога Гудвина») на сестре Уль- ita Гиде (среди его потомства также был король — последний ан­гло-саксонский король Харальд, павший в 1066 г. в схватке с нор­мандцами Вильгельма Завоевателя), союз Ульва и Эстрид, на основании англо-саксонских и скандинавских источников, до­вольно точно датируется зимой 1019—1020 гг. Датировка крат­ковременного нормандского брака сестры Кнута сложна, но,

скорее всего, он относится ко времени сразу после смерти Ульва — примерно к 1026 г. Однако независимо от этого счита' замужество за «сына короля Руси» третьим по счету нельзя: во второй половине 1020-х годов на Руси попросту не бы ло княжича, подходившего в мужья Эстрид, которой было око* ло двадцати пяти лет и которая была матерью по меньшей ре троих детей. Старший из известных по «Повести временных! лет» Ярославичей, Владимир, был еще совершенным дитятей (он родился в 1020/21 г.). В таком случае русско-датский матримо­ниальный союз приходится датировать периодом между 1016 (ког­да Кнут становится английским королем) и 1019 (Эстрид выхо­дит за Ульва) годами.

Этот результат предопределяет и кандидатуру с русской сто­роны — единственную, которую могут предложить древнерусские источники: Ильи Ярославича, новгородского князя, сына Яро­слава Мудрого. Он упоминается в Новгородской I летописи, причем именно в связи с борьбой его отца за в 1016—1019 гг.: уходя в Киев, Ярослав посадил в Новгороде сы­на Илью, но тот вскоре умер, за что Ярослав «разгневася» на быв­шего (до посажения Ильи) новгородского посадника Константи­на Добрынича (видимо, считая его причастным к смерти сына) и «заточи и (его. — Авт.)» (НПЛ. С. 161, 470); в заточении Кон стантин и был казнен ок. 1021 г. Поскольку Константин еще по- садничал в 1018 г., кратковременное княжение Ильи Ярослави­ча в Новгороде приходится относить именно к 1019 г. Удивитель­ное хронологическое единодушие двух абсолютно независимых друг от друга источников — немецкого и древнерусского! Более того, данные новгородского летописания объясняют и причину мимолетности первого брака Эстрид—Маргарет: после вокняже- ния и женитьбы Илья Ярославич не прожил и года. По расчету возраста Илья и Эстрид были примерно сверстниками; послед­няя родилась после 996 г., т.е. тогда же, когда и Илья — види­мо, единственный сын от первого брака родившегося в 979 г. Яро­слава (см. илл. 11).