ВВЕДЕНИЕ 5 страница. Выше уже встречалось имя миссийного архиепископа Бру­но (в монашестве Бонифация) Кверфуртского (см.: гл

ГЛАВА 3. ВЛАДИМИР СВЯТОЙ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИХ

ИСТОЧНИКАХ

3.1. «ПРАВИТЕЛЬ РУСИ, ВЕЛИКИЙ ВЛАСТЬЮ И БОГАТСТВОМ»: МИССИЙНЫЙ АРХИЕПИСКОП БРУНО КВЕРФУРТСКИЙ И ВЛАДИМИР

Выше уже встречалось имя миссийного архиепископа Бру­но (в монашестве Бонифация) Кверфуртского (см.: гл. 2.1—2). Бру­но-Бонифаций происходил из семейства графов Кверфуртских (Querfurt — город в Тюрингии) и был личностью во многих от­ношениях незаурядной. В 997 г. он стал капелланом юного им­ператора Оттона III (983—1002 гг.), который называл его «сво­ей душой». Убежденный сторонник универсалистских имперских идей полугрека Оттона III, Бруно так и не смог найти себе мес­то в рамках новой внешней политики Генриха II (1002—1024 гг.), стержнем которой стало противоборство с Польшей Болеслава Хра­брого (992—1025 гг.). Почти непрерывная немецко-польская война разрушила планы Бруно создать и возглавить миссио­нерский центр на территории Польши, он пустился в стихийное миссионерство в самых опасных местах — среди «черных венг­ров» (Трансильвания), печенегов, пруссов; во время миссии к пруссам в 1009 г. он и погиб — согласно «Кведлинбургским анналам» (см. илл. 8), где-то «на пограничъе Руси и Литвы» (Rus- ciae et Lituae) (Ann. Quedl., a. 1009. P. 80), т.е., вероятно, в зем­ле ятвягов (это, кстати говоря, первое упоминание этнонима литва, тогда еще практически неизвестного и малопонятного, судя по тому, что Титмар Мерзебургский, используя сообщение «Кведлинбургских анналов», слова «и Литвы» опустил: Thietm. VI, 95. Р. 344). Бруно был не только страстным мисси­онером, но и писателем. Его перу принадлежат агиографические сочинения (в том числе «Житие св. Адальберта-Войтеха, епис- копа Пражского», также погибшего во время миссии к печене­гам в 997 г., кумира Бруно) и интересующее нас здесь послание к германскому королю Генриху II.

Послание служило своего рода оправданием перед королем за дружбу Бруно с польским князем Болеславом I (с помощью ко­торого — если не по его поручению — миссионер и отправился к пруссам), но и обвинением Генриху за то, что в союзе с языч­никами лютичами он воюет против христианина Болеслава: «Что общего между Христом и Велиалом?» — грозно вопроша­ет Бруно; здесь автор упоминает, между прочим, славянское языческое божество Сварожича (Zuarasiz), имя которого встре­чается и в древнерусских текстах. В то же время послание бы отчет Бруно в своей миссионерской деятельности. Поэтому упо­минается в нем и о миссии к печенегам, и о посещении, по пу­ти к ним, Киева. Написано послание из Польши, вероятно, осе­нью 1008 г.; к тому же году относится и пребывание миссионе­ра на Руси. Послание дважды переводилось на русский язык в про­шлом веке, но ни один из переводов не может быть признан впол­не удовлетворительным, а комментарии в этих изданиях к на­стоящему времени совершенно устарели. Приводим «русский фрагмент» в нашем переводе.

«Верно, уж целый год исполнился месяцами и днями (язык Бруно не чужд литературных красот. — Авт.) с тех пор, как мы покинули венгров, где понапрасну провели много времени, и направились к печенегам (Pezenegi), жесточайшим из всех язычников. Государь Руси (senior Ruzo- rum), великий державой (regnum) и богатствами, в течение месяца удер­живал меня против [моей] воли, как будто я по собственному почину хо­тел погубить себя, и постоянно убеждал меня не ходить к столь безумно­му народу, где, по его словам, я не обрел бы новых душ, но одну только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не в силах был уже [удержи­вать меня долее] и устрашен неким обо мне, недостойном, видением, то с дружиной два дня провожал меня до крайних пределов своей держа­вы, которые из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой. Спрыгнув с коня на землю!⁷, он последовал за мною, шедшим впереди с товарищами, и вместе со своими боярами (maiores) вы­шел за ворота. Он стоял на одном холме, мы — на другом. Обняв крест, который нес в руках, я возгласил честной гимн: "Петре, любишь ли меня? Паси агнцы моя!" (Ср. Иоанн 21, 15—17. — Авт.). По окончании респон- сория (род церковного песнопения. — Авт.) государь прислал к нам [од­ного из] бояр с такими словами: "Я проводил тебя [до места], где кончает- ся моя земля и начинается вражеская; именем Господа прошу тебя, не гу­би к моему позору своей молодой жизни (Бруно было тогда около тридца­ти лет. — Авт.), ибо знаю, что завтра до третьего часа^[10] суждено тебе без пользы, без вины вкусить горечь смерти" (это и было страшным видени­ем Владимиру о Бруно? — Авт.). Я отвечал: "Пусть Господь откроет тебе [врата] Рая так же, как ты открыл нам путь к язычникам!" Что же? Два дня мы шли беспрепятственно, на третий, в пятницу, трижды — утром, в пол­день и в девятом часу — все мы со склоненными выями влекомы были на казнь, но столько же раз по чудесному знамению — такова была воля Гос­пода и водителя нашего [святого] Петра — невредимы ускользали от встре­чавшихся нам врагов. В воскресенье, когда мы добрались до мест, более оби­таемых, нас оставили в живых до срока, пока весь народ по зову гонцов не соберется на сходку. Итак, в девятом часу следующего воскресного дня нас зовут на сходку, бичуя, словно лошадей. Сбежалась бесчисленная тол­па; с налитыми кровью глазами, они подняли страшный крик; тысячи об­наженных мечей и тысячи топоров, [занесенных] над нашими головами, грозили изрубить нас в куски. До ночи терзали нас, волоча в разные сто­роны, пока нас не вырвали из их рук старейшины (maiores) [той] земли, которые, будучи рассудительны, услыхав наши речи, поняли, что мы с до­бром явились в их землю. Как то было угодно неисповедимому Господу и че­стнейшему Петру, пять месяцев провели мы среди этого народа, обойдя три его части, не заходя в четвертую, из которой к нам прибыли послы от ста­рейшин (meliores). Обратив в христианство примерно тридцать душ, мы, по мановению Божию, устроили мир (с Русью. — Авт.), который, по их сло­вам, никто кроме нас не смог бы устроить. "Сей мир, — говорили они,— тобою устроен. Если он будет прочен, то все мы, как ты учишь, охотно ста­нем христианами; если же государь Руси изменит уговору, нам придется думать только о войне, а не о христианстве". С тем я и прибыл к госуда­рю Руси, который ради [успеха] Божьего [дела] одобрил это, отдав в залож­ники сына. Мы же посвятили в епископы [одного] из наших, которого за­тем государь вместе с сыном поместил в середине земли [печенегов]. И ус­тановился, к вящей славе Господа, Спасителя [нашего], христианский за­кон среди наихудших и жесточайших из всех обитающих на земле языч­ников» (Ер. Brun. Р. 98-100).

Казалось бы, приведенный рассказ не слишком информати­вен для историка. Но не забудем, что перед нами строки, напи­санные человеком, всего лишь два—три месяца назад лично и многократно встречавшимся с Владимиром Святым, — здесь дорога буквально каждая мелочь, даже то, как князь «спрыги­вает» (а не «сходит» или «слезает») с коня. Но и в остальном текст Бруно говорит отнюдь не мало.

О том, что «брань от печенег» сопровождала все княжение Вла­димира, можно было бы догадываться и по древнерусским источ­никам. Но, оказывается, в той постоянной войне были и паузы — довольно серьезные политические попытки примирения. На пер- вый взгляд, печенежское епископство (о котором известно толь­ко со слов Бруно) не могло просуществовать сколько-нибудь долго, ведь в год смерти Владимира, в 1015 г., печенеги уже сно­ва воевали на Руси. Но здесь от историка требуется известная ак­куратность. В самом деле, Бруно говорит о «трех частях» пече­нежского народа и послах от четвертой. Речь идет, очевидно, о пра­вобережных печенегах, так как о переправе через Днепр в посла­нии ничего не сообщается. Эти данные хорошо согласуются с на полвека более ранними сведениями византийского императора и писателя Константина VII Багрянородного в его трактате «Об управлении империей» о четырех «округах» печенегов на лево­бережье Днепра и стольких же — на правобережье. Мир, заклю­ченный Владимиром с правобережными печенегами, был, разу­меется, вовсе необязателен для левобережных — а таковые то­же нападали на Русь (под 992 г. летопись сообщает: «Печенези приидоша по оной стороне, от Сулы>», т.е. дело происходило на противоположном, по левом берегу Днеп­

ра). Мы не знаем, откуда пришли печенеги в 1015 г., зато зна­ем, что Святополк, став в том же году киевским князем, насле­довал союз с какими-то печенегами, которые сражались на его стороне в битвах против Ярослава Владимировича в 1016 и 1019 гг. (кстати, именно часто считают тем сыном

Владимира, который был отдан в заложники печенегам, но это маловероятно: в заложники обычно отдавались малолетние сы­новья, Святополку же в 1008 г. было тридцать лет и он уже имел собственный стол). Конечно, Святополковы печенеги могли быть теми же, которые нападали на Русь в 1013 г. вместе с поляка­ми Болеслава I (об этом сообщает Титмар; см.: гл. 3.2), но и тог­да все непросто. Ведь связи Болеслава с печенегами, весьма ве­роятно — также результат посредничества Бруно. Что же, пече­нежское епископство стало политическим инструментом в руках Болеслава? Едва ли, поскольку выражение Бруно, что новопо­священного епископа «вместе с сыном поместил в середине зем­ли» печенегов именно Владимир, вроде бы предполагает его (епископа) подчинение киевскому митрополиту. Кроме того, для рукоположения епископа по церковным канонам требовалось сослужение не менее трех архиереев (т.е. еще двух, помимо Бруно), которых Бруно мог найти, конечно, только на Руси.

Чрезвычайно интересно уникальное известие Бруно о «креп­чайшей и длиннейшей ограде» (sepes), которой Владимир из-за печенежской угрозы укрепил южные рубежи Руси. Летопись, прав- да, сообщает о строительстве Владимиром «городов» вдоль по­граничных со степью рек — Десны, Сулы, Стугны, Трубежа, по у Бруно, несомненно, речь идет о сплошном укреплении — очевидно, частоколе на земляном валу, подобном тому, которым п свое время Римская империя отгораживалась от «варваров».

Наконец, надо отметить и отношение миссионера к киевско­му князю: он для Бруно не просто «великий державой и богат­а, совершенно очевидно, входит в круг тех образцовых правителей, которые, как и польский князь Болеслав, все дела- «ради успеха Божьего дела», противостоя язычникам, а не вступая с ними в союзы против христиан, как германский ко­роль Генрих П. Никакой конфессиональной настороженности со стороны Бруно к Руси не чувствуется, хотя ни один древнерус­ский церковный иерарх им не упомянут (а встречаться с ними миссионеру заведомо случалось). Что это — черта имперски-эку- моничной широты взглядов (уже отмеченной нами выше) или след­ствие того, что Бруно был подчеркнуто лоялен к князю, к кото­рому, видимо, имел дипломатические поручения от столь почи­тавшегося им Болеслава? Полагаем, вероятнее первое: Бруно ведь писал не к Болеславу, а к его оппоненту.

3.2. «ВЕЛИКИЙ И ЖЕСТОКИЙ распятник»: ВЛАДИМИР В ХРОНИКЕ титмара Мерзебяргского

Мерзебургский епископ Титмар был родственником и сверст­ником Бруно Кверфуртского, близко знал его, поскольку вместе е ним учился в школе при кафедральном соборе в Магдебурге. Бла­гоговейный рассказ о ранних добродетелях будущего мученика, проявившихся уже в школьные годы, и сочувственное сообщение о гибели Бруно от рук язычников на границе Пруссии (Prucia) и Ру­си (Ruscia) (ср.: гл. 3.1) Титмар включил в свою «Хронику». Но го­сударственно- и церковно-политические взгляды этих двух зем­ляков и современников были совершенно различны. В отличие от Бруно Титмар принадлежал к тем кругам восточносаксон- екой знати, которые выступали резко против умозрительной универсалистско-имперской концепции Оттона III, вылившейся в политику уступок напористому польскому князю Болеславу I Храброму, и были непримиримыми врагами последнего. Как нам предстоит убедиться, такая политическая позиция мерзебург- ского епископа и хрониста во многом сказалась и на том образе киевского князя Владимира Святославича, который довольно яркими красками он очертил в своей «Хронике» и который за­метно разнится от того, что мы читаем о Владимире у Бруно.

Владимиру посвящены три главы (72—74) в конце книги VII «Хроники» Титмара Мерзебургского. Как и последующее опи­сание усобицы Владимировичей (см.: гл. 3.3), эти уникальные сведения имеют первостепенное значение для историков Древней Руси — и не просто как детальное свидетельство современника событий (Титмар работал над хроникой в конце жизни, в 1012—1018 гг.). Дело еще и в том, что вторая половина прав­ления Владимира (от завершения строительства Десятинной церкви в 996 г. и до смерти князя 15 июля 1015 г.) чрезвычай­но скудно освещена древнерусскими источниками. Все, что из­вестно об этом периоде из «Повести временных лет», исчерпы­вается, в сущности, несколькими краткими записями о кончи­не тех или иных представителей княжеского семейства. Сказан­ное, равно как и труднодоступность русского перевода соответ­ствующих фрагментов (целиком хроника Титмара на русский язык никогда не переводилась; касающиеся Руси отрывки переводи­лись и публиковались неоднократно, но эти переводы часто не­точны и рассеяны по старым или редким изданиям), заставля­ет нас привести его здесь полностью.

«VII, 72. Продолжу рассказ и коснусь несправедливости, содеянной ко­ролем Руси Владимиром (rex Ruscorum Wlodemirus). Он взял жену из Греции по имени Елена, ранее просватанную за Оттона III, но коварным образом у него восхищенную. По ее настоянию он (Владимир. — Авт.) при­нял святую христианскую веру, которую добрыми делами не украсил, ибо был великим и жестоким распутником и учинил большое насилие над из­неженными данайцами^[11]. Имея троих сыновей, он дал в жены одному из них дочь нашего притеснителя герцога (dux) Болеслава (польского князя Болеслава I. — Авт.), вместе с которой поляками был прислан Рейнберн, епископ колобжегский^[12]. (Далее следует описание деятельности Рейнбер- на до его прибытия на Русь, которое мы здесь опускаем. — Авт.). Упомя­нутый король, узнав, что его сын по наущению Болеславову намерен тай­но против него выступить, схватил того [епископа] вместе с этим [своим сы- ном] и [его] женой и заключил каждого в отдельную темницу. В ней свя­той отец, прилежно восхваляя Господа, свершил втайне то, чего не мог от­крыто²¹: по слезам его и усердной молитве, исторгнутой из кающегося серд­ца, [как] по причастии, отпущены были ему грехи Высшим Священником; [душа] его, вырвавшись из узилища тела, ликуя, перешла в свободу веч­ной славы.

VII, 73. Имя названного короля несправедливо толкуют как «власть ми- ра»²², ибо не тот вечно непостоянный мир зовется истинным, который ца­рит меж нечестивыми и который дан детям сего века, но действительного мира вкусил лишь тот, кто, укротив в своей душе всякую страсть, снис­кал царствие небесное в награду за смирение, побеждающее невзгоды. Сей епископ, обретший в двоякой непорочности (телесной и духовной. — Авт.) прибежище на небесах, смеется над угрозами беззаконника, созерцая пла­мя возмездия, терзающее этого распутника, так как, по свидетельству учителя нашего Павла, Господь наказует прелюбодеев (Послание к евреям 13,4. — Авт.). Болеслав же, узнав обо всем этом, не переставал мстить, чем только мог. После этого названный король умер в преклонных летах, ос­тавив все свое наследство двум сыновьям, тогда как третий до тех пор на­ходился в темнице; впоследствии, сам ускользнув, но оставив там жену, он бежал к тестю.

VII, 74. Упомянутый кодоль носил венерин набедренник, усугублявший [его] врожденную склонность к блуду. Но Спаситель наш Христос, запове­дав нам препоясывать чресла (Лука 12, 35. — Авт.), обильный источник гу­бительных излишеств, разумел воздержание, а не какой-либо соблазн. Ус­лыхав от своих проповедников о горящем светильнике (Лука 12, 35. — Авт.), названный король смыл пятно содеянного греха, усердно творя щедрые ми­лостыни. Ибо написано: подавайте милостыню, тогда все будет у вас чисто (Лука 11,41. — Авт.). Он долго правил упомянутым королевством (гедпит), умер глубоким стариком и похоронен в большом городе Киеве (Сшеша) в церк­ви мученика Христова папы Климента рядом с упомянутой своей супругой — саркофаги их стоят посреди храма. Власть его делят между собой сыновья, и во всем подтверждается слово Христово, ибо, боюсь, последует то, чему предречено свершиться устами нелживыми — ведь сказано: всякое царст­во, разделившееся само в себе, опустеет (Матфей 12, 35; Марк 3, 24; Лука 11, 17. — Авт.) и проч. Пусть же молится весь христианский мир, дабы отвра­тил Господь от той страны [свой] приговор» (ТЫеШ. Р. 486—490).

Выше (см.: Введение, 2.4) нами уже был исследован вопрос уб источниках информации саксонского хрониста в этих главах; как выяснилось, глава VII, 74 была записана позже двух преды­дущих и опиралась на сведения, полученные от саксонских участников похода Болеслава Храброго на Киев летом 1018 г. (об это» походе см. подробно в гл. 3.3.2). Действительно, сообщение о том, что саркофаги Владимира и его византийской супруги стоят по­средине Десятинной церкви (о захоронении князя именно в со­зданной им церкви Богородицы Десятинной известно и по древ­нерусским источникам), выдает присутствие очевидца. Более то­го, характерны даже имеющиеся кажущиеся неточности. Поче­му Десятинная церковь названа не ее настоящим именем, а цер­ковью св. Климента? Это не ошибка. В Десятинной церкви по­коились мощи св. Климента Римского, вывезенные Владимиром после своего крещения из Херсонеса^[13], и поэтому киевляне, оче­видно, называли главный храм тогдашнего Киева по его важней­шей святыне. Такое словоупотребление могло быть только про­сторечным — ни в одном другом источнике оно больше не засви­детельствовано. Следовательно, информант Титмара должен был побывать в Киеве, чтобы воспринять это народное наименование.

В двух предыдущих главах тоже есть ошибки, но они совсем иного рода. Титмар верно считает жену Владимира гречанкой, но неверно называет ее имя — Елена вместо правильного Анна. Возмущенная интонация известия о браке киевского князя на ви­зантийской принцессе понятна: еще в 967 г. к ней, дочери по­койного императора Романа II (или к ее старшей сестре, быть мо­жет, именем Елена), сватал своего сына Оттона, будущего императора Оттона II, германский император Оттон I, но полу­чил категорический отказ византийского императора Никифо- ра II Фоки.

Это стало причиной войны между Германией и Византией на юге Ита­лии, вылившейся в компромисс — Оттон I был вынужден удовлетвориться племянницей императора Иоанна I Цимисхия, преемника Никифора. В ди­настическом отношении разница между Феофано и Анной (Еленой?) была ог­ромна: первая была просто одной из родственниц правившего императора, вторая же являлась так называемой «порфирогенитой» — «багрянородной» (представительницей правившей Македонской династии, родившейся в «Ба­гряной» палате царского дворца в период, когда ее отец был на император­ском престоле). По византийским понятиям, брак «порфирогениты» с «вар- варом» — будь то с «франком» Оттоном II или со «скифом» Владимиром — был немыслим. Нарушение этой священной традиции в случае с Владими­ром и Анной делало их супружество совершенно необычным для византий­ской матримониальной практики.

Можно представить себе негодование, царившее при европей­ских дворах при известии о скандальном браке Анны с киевским князем в 989 г. [как раз тогда, в свою очередь, собирался попы­тать счастья французский король Гуго Капет (987—996 гг.), пла­нируя сватовство к Анне своего сына Роберта]. Никто не хотел вхо­дить в положение византийского императора Василия II (сына Ро­мана II), который был просто вынужден отдать сестру по требо- ианию Владимира и в обмен на военную поддержку последнего: шеститысячный русский корпус спас Македонскую династию от узурпатора Варды Фоки в битве при Авидосе (под Константино­полем) весной 989 г., а уже вскоре сам Владимир слал угрозы им­ператору из-за стен поверженного византийского Херсонеса, тре­буя обещанной невесты. Таким образом, упрек Титмара Владими­ру в «насилии над изнеженными данайцами» справедлив, но в ос­тальном хронист просто воспроизводит старый обидный слух, уже почти анекдот, путая Оттона II с Оттоном III.

Есть еще один интересный момент, выдающий различие ис­точников информации Титмара в главах VII, 72—73, с одной сто­роны, и главе VII, 74 — с другой. И здесь, и там подчеркнуто женолюбие Владимира, но сделано это по-разному. В первых двух главах киевский князь предстает «великим и жестоким распут­ником», который, хотя и принял по настоянию жены христиан­ство, однако «добрыми делами» его так и «не украсил»; за свое распутство князь терзаем адским «пламенем возмездия», а од­ним из его последних бесчинств незадолго до кончины стала, по Титмару, «несправедливость, содеянная» по отношению к не­счастному епископу Рейнберну. В третьей же главе дело выгля­дит несколько иначе: да, Владимир имел «врожденную склон­ность к блуду» и даже, как можно понять Титмара, носил какой- то «венерин набедренник» (lumbare venereum), пытаясь понача­лу наивно или цинично объяснить это христианской заповедью «препоясывать чресла»^[14] (здесь хронист, кажется, снова переда- ет слух — теперь уже местный, киевский, площадной), но в кон­це концов все-таки преобразился под воздействием речей «сво­их проповедников» и «смыл пятно содеянного греха, усердно тво­ря щедрые милостыни». Такая картина значительно ближе к ле­тописному образу Владимира Святославича: «Повесть временных лет» также подчеркивает, что князь «бе женолюбец, аки преже Соломан» (т.е. израильский царь Соломон) (ПВЛ. С. 37), но от­носит этот порок к языческому периоду его жизни, а главной чер­той Владимира-христианина называет именно обильные милос­тыни или, говоря языком современности, — социальную благо­творительность. Можно поэтому думать, что сведения, отразив­шиеся в главах VII, 72—73, происходят главным образом из польских источников (об этом говорит и форма имени Владимир у Титмара — ~№1ос1ет1ги8;ср. польск. М^осЫппегг)^[15], а в конеч­ном итоге — из враждебного Владимиру окружения Святопол- ка, находившегося в Польше начиная с зимы 1016—1017 гг., тог­да как в главе VII, 74 хронист передал услышанное своим сак­сонским информантом непосредственно на улицах Киева и не скры­вал своей симпатии к Руси, призывая молиться за ее спасение; от междоусобия.

Уникально свидетельство Титмара о женитьбе одного из сы­новей Владимира (из последующего выяснится, что это именно Святополк) на дочери польского князя Болеслава I [в польской «Хронике Анонима Галла» (см.: гл. 3.3.2) есть только неопре­деленное указание на какие-то родственные связи Святополка и Бо­леслава], в свите которой (видимо, в роли духовника княжны) на Русь и прибыл тогда уже безместный поморский епископ Рейнберн. О времени заключения брака, к сожалению, ничего не го­ворится. И здесь, увы, мало помогает само по себе ценное сооб­щение того же Титмара в главе VI, 91 о неизвестном по русским источникам походе Болеслава в союзе с печенегами на Русь в 1013 г.: польский князь «напал на Русь и разорил большую часть этой страны. Когда же между его [воинами] и пришлыми пече­негами случился раздор, он приказал этих последних всех пере­бить, хотя они и были с ним заодно» (ТЫе1;т. VI, 91. Р. 389). Хо­чется думать, что поход 1013 г. и был той местью Болеслава за заключение в Киеве его дочери и зятя, о которой пишет Титмар

I гни не VII, 73. Тогда брак пришлось бы отнести ко времени до МП.4 г. (иногда считают, что переговоры о браке вел в 1008 г. П|>у но Кверфуртский во время своего пребывания в Киеве; см.: I I, 8.1). Но в науке существует также мнение, что брак Свято- |ц н| на и Болеславны, напротив, следовал за походом 1013 г., скреп­ит русско-польский мир (впрочем, тогда остается не вполне яс- и"п причина нападения Болеслава на Русь).

Так или иначе, саксонский хронист снова приоткрывает пе- 1»\/(нами суть происходившего на Руси в последние годы Вла­димирова княжения. По древнерусским источникам известно, с од­ной стороны, что Святополк в это время княжил в Турове²⁶, с дру­гом — что в момент смерти Владимира он почему-то пребывал и К иеве (это и позволило ему занять киевский стол). Титмар объ- м< няет такую странность: оказывается Святополк обвинялся и заговоре против киевского князя и находился в Киеве в заклю­чении. Но тем самым он говорит и много больше того. «Повесть и|к'менных лет», не поясняя причин, сообщает под 1014 г., что и Ярослав Владимирович, имевший уделом Новгород, разорвал с отцом, отказавшись платить Киеву положенный годовой урок п 2000 гривен (ок. 100 кг серебра). Стало быть, в конце правле- Владимира произошло что-то, что вызвало одновременное (или почти одновременное) возмущение обоих старших Владимирови­чей, т.е. потенциальных наследников киевского стола. Словам Титмара, будто Святополк действовал «по наущению Болеславо- иу», нельзя придавать большого значения: хронист был ярост­ным ненавистником польского князя и имел обыкновение во всем усматривать его козни; кроме того, такое объяснение не подхо­дит для случая с Ярославом. Складывается впечатление, что пра- те исследователи, которые подозревают Владимира в жела­нии оставить после своей смерти Киев одному из младших сы­новей — своему любимцу Борису. Кажется, их мнение под­тверждает и Титмар в главе VII, 73, сообщая, что Владимир, дер­жа в заточении Святополка, «оставил все свое наследство двум сыновьям», т.е. Ярославу и кому-то еще — очевидно, Борису (ле­топись знает 12 сыновей Владимира, но Титмару известны толь­ко трое — Святополк, Ярослав и третий, не названный по имени — в полном соответствии с кругом реальных усобицы 1015-1019 ГГ.).

Данные Титмара о судьбе Святополка сразу после смерта Владимира расходятся с данными древнерусских источников:] «Повести временных лет» и «Сказания о св. Борисе и Глебе». Со­гласно последним, Святополк сумел овладеть киевским столом, | так как Борис с дружиной Владимира был в походе против ченегов, а Ярослав княжил в далеком Новгороде; первым делом он принялся истреблять младших братьев: Бориса, Глеба^[16] и Свя­тослава (ПВЛ. С. 58-61; Сказ. БГ. С. 28-44). Титмар же уверя­ет, будто Святополк бежал из темницы в Польшу к Болеславу, оставив в Киеве в заключении свою жену. Это свидетельство со­временника некоторым кажется предпочтительней, чем древне­русское предание, записанное много позже и несколько затемнен­ное, вследствие агиографической стилизации^[17]. Но если Святополк ] бежал в Польшу не после битвы с Ярославом у Любеча осенью 1 1016 г. (как о том сообщают летопись и «Сказание»), а сразу же после смерти Владимира, и, вернувшись в Киев с помощью сво­его тестя Болеслава летом 1018 г., застал на киевском столе уже Ярослава Владимировича, то кто же тогда убил Бориса и Глеба? Выходит, что убийца — не Святополк Окаянный, а Ярослав Му­дрый? Эта гипотеза в последние сорок лет получила довольно ши­рокое хождение, к ее обоснованию пытались привлечь и некото­рые другие источники (например, скандинавскую «Прядь об Эй- мунде»; см.: часть V, гл. 4.2). И все же надо признать, что столь интригующая версия вряд ли заслуживает своей громкой попу­лярности. Если почитание святых братьев-княжичей началось уже при Ярославе, то как последнему удалось ввести в массовое за­блуждение своих современников, многие из которых еще прекрас­но помнили события 1015 г.? Но даже ограничиваясь только тек­стом Титмара: зачем и от кого было Святополку бежать из Кие­ва, если ни Бориса, ни Ярослава в нем не было? Есть у гипоте­зы, обеляющей Святополка, и хронологические трудности.

3.3. СВЯТОПОЛК «ОКАЯННЫЙ» ИЛИ ЯРОСЛАВ «мУдрый»? Усобица ВЛАДИМИРОВИЧЕЙ

Продолжение рассказа о событиях на Руси после смерти Вла- 'III мира Святославича — о походе Болеслава и Святополка на Яро- < пава в 1018 г. — находится уже в самом конце «Хроники» Тит- мира, в главах VIII, 31—33, т.е. последних главах последней 1 миги. Хронист диктовал их буквально накануне кончины (он умер I декабря 1018 г.). Это видно по обилию слуховых и зрительных ошибок писца в тексте, который автор уже не успел, как он то

... делал, вычитать и выправить собственноручно. Но опи-

<ц|1ие киевского похода 1018 г. предваряют сведения о военных действиях на русско-польском пограничье в 1017 г. На них нель­не остановиться, ибо Титмар — снова единственный источник, который донес до нас сведения об этих событиях.

3.3.1. ВЕРЕСТЕЙСКАЯ «ИНТЕРМЕДИЯ» 1017 Г.

В главе VII, 65, в контексте рассказа о польско-немецкой вой­не, Титмар сообщает о неудачной кампании Генриха II летом и ран­ней осенью 1017 г., после чего в октябре германский король со­глашается на мирные переговоры с Болеславом Храбрым и толь­ко затем «узнаёт, что король Руси (rex Ruszorum), как и обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего более там не добился» (Thietm. VII, 65. Р. 478). Выясняется, что Ярослав Владимирович как опытный политик (ему было уже около сорока лет), утвердившись в Киеве после первой схватки со Святополком поздней осенью 1016 г., немед­ленно вошел в сношения с врагом своего врага Болеслава — гер­манским королем Генрихом II, договорившись с ним о совмест- действиях против Польши летом г. Тем самым, понят­но, исключалась помощь со стороны польского князя своему род­ственнику Святополку.

В «Повести временных лет» о войне 1017 г. нет ни слова, и только Новгородская I летопись (всегда немногословная, но тут, пожалуй, даже слишком) роняет в статье 1017 г.: «Ярослав иде К Берестию» (НПЛ. С. 15).

Комбинируя это свидетельство с данными Титмара, легко заклю чить, что Берестье и было тем городом, который Ярославу уда лось взять, хотя развить свой успех он не сумел. Следователь но, бежав после поражения под Любечем, Святополк сумел за' крепиться в Берестье, западном форпосте своего бывшего Туров­ского удела. Характерно, что, потерпев поражение от Ярослава в 1019 г., Святополк, согласно летописи, снова спасается бегст­вом в Берестье.