ГЛАВА 1. Лиза и Николай не заметили, как быстро пролетели первые месяцы их совместной жизни

Лиза и Николай не заметили, как быстро пролетели первые месяцы их совместной жизни. Все дни проходили в работе. Николай четыре раза в неделю после лекций в училище, а часто и в учебное время занимался с учениками, Лиза тоже четыре раза в неделю занималась со своими учителями в доме родителей. Из будних дней у них свободным оставался только вечер среды. В этот день они встречались где-нибудь в центре, обедали в столовой, а затем гуляли по городу или ходили в театр.

В субботу Николай после занятий до позднего вечера сидел в библиотеке, подгоняя все свои рефераты, курсовые, знакомился с новинками в научных журналах. По примеру Володи он стал писать статьи в столичные технические журналы, правда, пока не получил из редакций ни одного ответа. Более охотно печатали его статьи на политические темы большевистские газеты, но на них теперь не оставалось времени. Все учебники и нужные по программе книги он читал в дороге или в перерывах между лекциями в училище.

В воскресенье перед театром они обязательно заходили на обед к Фалькам. Это Сарра Львовна установила такую традицию, по-умному рассудив, что надо всячески поддерживать отношения с Лизой и зятем, чтобы не потерять дочь. Лиза из-за занятий с учителями не могла вырваться из-под опеки домашних. Мама и Зинаида в их отсутствие приезжали к ним домой с продуктами или готовым обедом (они называли такие обеды от «Зинаиды и Ко»), забирали для стирки грязное белье. Зинаида убирала квартиру, перемывала посуду, чистила кастрюли и сковородки, которые у Лизы постоянно подгорали. Все это делалось под предлогом, что Лизе надо беречь свои «музыкальные» руки.

Николай ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает, чтобы не заводить ненужных разговоров. По воскресеньям, как у него было заведено до прихода Лизы, он с утра вытирал пыль, мыл полы, возился с цветами, привезенными из Ромен. Он любил порядок и был необыкновенный аккуратист: каждая вещь у него лежала на своем месте, чего нельзя было сказать о Лизе, разбрасывавшей свои вещи по всей квартире. И он, ничего не говоря, собирал ее чулки, шарфы, заколки, расчески, относил их в ванную комнату или на ее полки в шкафу.

Ее аккуратность проявлялась в другом: она часто гладила свои вещи, не оденет платье или юбку, если на них будет складка. Также привередливо она следила за одеждой Николая, убеждавшего ее, что она делает совершенно лишнюю работу: он сам при всей своей аккуратности до нее гладил брюки не чаще двух раз в неделю, а рубашки после прачки вообще не нуждаются в утюге. Однако он старался ей ни в чем не перечить: она женщина и как женщина знает, что нужно делать. И многое другое, что появилось в его доме с ее приходом: пеньюар на спинке кровати, выстиранное кружевное белье на веревке, шкатулка с украшениями, коробки со шляпками и ботинками, тонкий запах духов – тоже вмещалось в это емкое слово «женщина» и еще более прекрасное: Лиза

После того, как Николай заканчивал уборку, Лиза начинала свою глажку. В 12 часов они садились завтракать, наслаждаясь тем, что никуда не надо спешить. Николай иногда по привычке брал в руки книгу или газету, Лиза тут же все у него отбирала, прося его хоть немного отдохнуть потому, что в два часа уже надо было собираться к родителям.

Потом еще было 20 замечательных минут, когда, сидя в кресле, Николай наблюдал за тем, как она одевается: оденет одно платье, походит в нем перед зеркалом, снимет его, начнет выбирать другое. Перемеряет целый гардероб, пока опять не вернется к первому, намеченному еще накануне вечером. И также с волосами. Соорудит то одну прическу, то другую, наденет шляпку – нет, все не то. Вспомнит о шляпе, отправленную две недели назад на антресоли, ему приходилось терпеливо вставать на стул и доставать оттуда коробку с этой шляпой.

Когда, наконец, с ее туалетом было закончено, она принималась за него, заставляя одеть то одну рубашку, то другую, сменит несколько галстуков и, в конце концов, остановится на том, который ей очень нравился: в синюю полоску, под цвет его глаз. «Какой ты красивый!» – довольно говорила она, и они шли в прихожую одевать пальто.

Лиза прежде не уделяла столько внимания своим нарядам, но теперь, бывая с Николаем на людях, она хотела, чтобы они выглядели самой красивой парой и на них обращали внимание. В последний раз в театре даже этот мерзавец, полковник Богданович, когда они проходили мимо него и его жены, толстой расфуфыренной «курицы», недавно вернувшейся из Парижа, остановился как вкопанный и смотрел на нее, не отрывая восхищенных глаз.

Вообще ей нельзя было посещать с Николаем общественные места – так постановил попечительский совет гимназии, долго и нудно решавший вопрос о ее «неслыханном» поведении. Лиза была не первой, кто отважился на такой «дурной» поступок. Обычно таких учениц немедленно исключали из гимназии. Но здесь был особый случай. Гимназия была частная, содержалась на деньги попечителей, а Григорий Аронович был не только членом попечительского совета, но давал директрисе мадам Левитиной крупные суммы денег. В начале года он внес почти пять тысяч на ремонт помещения и оборудование физического и химического кабинетов, обещав в течение года сделать еще несколько таких вливаний. Так что директриса первая попросила сделать для Лизы исключение, оставить ее в гимназии, обязав не появляться с мужем в общественных местах, где могут быть другие ученицы: в кино, театрах, парках, на концертах, катке, и как можно меньше говорить о своем замужестве.

Мадам Левитина выдала Сарре Львовне бумагу с этим постановлением, Лиза его тут же разорвала. И везде появлялась с Николаем, да еще в сопровождении своей младшей сестры Анны или школьной подруги Елены Зильберштейн. Мадам Левитина хотела переговорить с родителями Елены – ее отец тоже давал деньги на гимназию, правда, не так много и не так часто, как Фальк, но рассудила по-своему: пусть они сами решают, как поступать им со своей дочерью.

Зильберштейн только усмехнулся, когда услышал о Лизином поступке. Взбалмошность и крутой характер этой 17-летней красавицы были в его вкусе, не то, что его субтильная жена и такая же тихоня-дочь. Фалька же он резко осудил, назвав его «слабохарактерной тряпкой». Он давно недолюбливал этого архитектора, который везде лез со своими благотворительными делами, вынуждая других тоже раскошеливаться. Реббе постоянно ставит его в пример другим, вот к чему привели его порядочность и доброта: собственную дочь упустил. Однако в глубине души Наум Давыдович завидовал авторитету Фалька. Тот был один из немногих членов общины, который удостоился чести бывать у раввина дома и близко сошелся с очень уважаемым среди екатеринославских евреев ученым Леви-Ицхаком Шнеерсоном.

... За обедом у Фальков обычно говорили о литературе и искусстве, общей для всех интересной теме. Лиза и Сарра Львовна – о музыке, Григорий Аронович – о живописи, Анна и Николай – о поэзии. Эти двое могли долго спорить и цитировать огромное количество стихов. Лиза только удивлялась, когда Николай успевает всем этим интересоваться, читать другую, кроме учебников, литературу. Она даже немного завидовала сестре, брала у нее книги и журналы, но, так и не раскрыв их, возвращала обратно.

Политику обходили стороной. Оба, и Фальк, и Николай, понимали, что любой разговор между людьми с разными точками зрения может привести к конфликту и обострению отношений. Так почти и случилось, когда однажды, после начала работы 2-й Государственной думы, Григорий Аронович заговорил о несовершенстве выборной системы в России, из-за чего в депутаты проходят некомпетентные люди, принимающие в штыки каждое разумное предложение правительства. Он симпатизировал Столыпину, молодому, энергичному и очень решительному, на его взгляд, премьер-министру, который за короткий срок внес много важных предложений по подъему российской экономики.

Особенно эти симпатии у него усилились, когда стало известно, что председатель правительства пытается провести Закон о равноправии евреев, сняв в отношении них значительную часть ограничений. Однако Николай II этот Закон отверг. И много другого прогрессивного, что предлагает Столыпин, государь и Дума отвергают без всяких на то оснований.

Николай на это заметил, что Столыпин одной рукой раздает пряники, другой – угрожает кнутом. От такого заявления у Григория Ароновича полезли вверх брови.

– Неужели вы не замечали, – сказал Николай, – премьер все время развивает гнусную русофобию, подчеркивая, что в русском государстве все нужно делать для русских. Об этом же твердят и русские националисты. Они создали свою организацию «Союз русского народа». Столыпин поощряет их деятельность, выдавая им деньги от имени правительства.

– Столыпин думает о России. Его экономика страдает от постоянных забастовок и бойкотов.

Николай специально не говорил о борьбе «Союза» с евреями. Но тут вмешалась Лиза.

– Папа, – сказала она, – ты далек от политики, не знаешь, какую опасность для евреев представляет «Союз русского народа». Эти люди хотят сделать нашу жизнь невыносимой, заставить нас бежать из России…

Николай изо всех сил дергал Лизу за руку, чтобы она замолчала. Фальк побледнел. Он хорошо знал, о чем говорила Лиза: читал программные документы «Союза», с тревогой наблюдая за его деятельностью. Его поразила другое: энтузиазм, с которым Лиза говорила, усмотрев в этом влияние Николая. Была анархисткой, теперь, как и он, стала большевичкой. Он еле сдерживался, чтобы не отчитать ее за то, что она занимается не тем, чем следует. Однако он взял себя в руки и, улыбнувшись, сказал:

– Для России такая «забота» о евреях не новость. Декабрист Пестель, когда представлял себя во главе Временного правительства и размышлял о будущем России, очень хотел, чтобы евреи учредили свое собственное государство в Средней Азии, и все туда переехали. И «Союз русского народа» имеет своего предшественника – «Тайную священную дружину», созданную для борьбы с революционерами за пределами Российской империи. Кто бы вы думали, из известных людей в ней состоял? Сергей Юльевич Витте! Он был торжественно посвящен в ее члены, получив задание организовать в Париже покушение на ряд людей.

– Папочка, ты так много знаешь, – воскликнула Лиза.

– Твой отец – все-таки образованный человек и читает иногда книги и газеты. Но лучше бы я ничего этого не знал, спокойно жил и занимался своей работой.

Николай был сердит на себя за то, что позволил вступить в спор с Фальком, вызвавший у того, как и следовало ожидать, негативную реакцию. Он и с Лизой никогда не затевал подобных разговоров, зная, что при ее характере можно договориться бог знает до чего. Но такой разговор с Фальком был всего один раз. Другие их встречи за обедом проходили тихо и мирно.

Николай часто ловил на себе изучающий взгляд Григория Ароновича. Тот, смирившись с мыслью о замужестве Лизы, не мог забыть слова Богдановича о том, что Николай находится под следствием. Трудно представить, что этот умный, серьезный, полный достоинства человек, безумно влюбленный в его дочь, что хорошо видно со стороны, – революционер и находится под наблюдением полиции.

В подтверждение этого он недавно нашел в своем кабинете на работе свежий выпуск нелегальной газеты большевиков с большой статьей, в которой капиталисты и буржуазная аристократия (а значит и он) обвинялись в ограблении и обнищании народа. Слово «буржуазная аристократия» было жирно подчеркнуто красным карандашом. Под статьей стояла подпись «Андрей», рядом с ней в скобках кривыми печатными буквами была выведена настоящая фамилия автора – Николай Даниленко.

Откуда статья взялась в его кабинете, куда кроме уборщицы никто не входил, он не мог понять и даже не стал спрашивать у нее, знал: она к этому не причастна.

«Доброжелателей» у него всегда хватало, а после истории с Лизой стало еще больше. Слух о ее поступке моментально разнесся по городу. Раввин тоже провел с ним беседу, сказав, что негоже, чтобы дочь такого уважаемого члена общины подавала дурной пример другим, сбежав из дома и живя без родительского благословения с человеком другой веры. Ребби посоветовал сделать все, чтобы Лиза вернулась домой. Он не сказал об этом неприятном разговоре даже жене, один неся на себе тяжелый груз. Да и что можно было сделать, если Сарра Львовна смирилась с положением дочери и сделала Николая членом их семьи.

Теперь Григория Ароновича мучила мысль о том, что в любой момент может состояться суд над Николаем, тогда на них падет еще один позор: Лиза станет женой каторжника, это клеймо прилипнет ко всем ним. От этих мыслей настроение у Фалька к концу обеда портилось. Не дождавшись десерта, он уходил в кабинет и, расхаживая перед «Демоном поверженным», говорил ему:

– Вот такие, брат, дела. Думаешь, тебе одному плохо? И мне плохо, просто отвратительно.

Лизу тоже мучили мысли о суде, только другого рода: что с ней будет, если Николаю придется бежать из Екатеринослава и скитаться, как его брату Сергею? Она этого не переживет.

Эту тревогу усиливал Дмитрий Ковчан. Он недавно вернулся в город и сразу зачастил к Николаю, не смущаясь тем, что тот живет теперь не один. Они с Николаем удалялись в кухню, писали тексты листовок, иногда уходили совсем поздно, в ночь: на митинг или собрание. Тогда Николай говорил ей: «Ложись одна, меня не жди!».

Она, конечно, не могла заснуть, стояла у окна и ревела на всю квартиру, уверенная, что с ним что-нибудь случилось. И, когда Лиза его потом укоряла, что промучилась всю ночь, он обещал, что больше этого не повторится, но вскоре опять приходил Дима, и он исчезал до самого утра.

Дело было в том, что по указанию Ленина в Екатеринослав для возобновления работы прибыло новое пополнение партийных работников. Надо было помочь им собрать старые партийные кадры, найти новых агитаторов и пропагандистов. Работа эта продвигалась крайне медленно, так как меньшевики тоже усилили свою деятельность и перетягивали людей к себе. Еще большую активность проявлял «Союз русского народа», не дававший рабочим вздохнуть. Из-за этих оголтелых «борцов с революционной крамолой» собрания приходилось устраивать далеко в степи или в Монастырском лесу. Поэтому Николай так поздно возвращался домой, не умея отказать Ковчану и желая всем сердцем помочь новым товарищам.

Однажды Ковчан пришел к нему с необычной просьбой. Большую группу большевиков высылали в Сибирь, комитету срочно нужны были деньги, чтобы выдать людям пособие на дорогу и оказать материальную помощь их семьям.

– Коля, – жалобно сказал он, – на тебя вся надежда. Попроси Лизу, чтобы анархисты дали нам взаймы крупную сумму денег. Через три месяца мы их вернем.

Николай нахмурился.

– Дима, я не буду Лизу ни о чем просить. И вообще не солидно обращаться к людям, которых мы постоянно осуждаем за «эксы».

– Что же делать?

– Если другого выхода нет, просите у анархистов, что хотите, только не через Лизу.

Эта неожиданная просьба заставила его задуматься: продолжает ли Лиза общаться со своими анархистами? Но спросить ее об этом прямо не решался. Лиза говорила, что целый день думает только о нем и не может дождаться той минуты, когда он, наконец, вернется домой. Наверное, так оно и было, потому что он тоже целый день о ней скучал и, возвращаясь со своих занятий, почти бежал от трамвайной остановки, чтобы скорей ее увидеть и сжать в своих объятьях.

* * *

Ближе к лету они стали обсуждать, как провести каникулы. У Николая из-за занятий с учениками и кучи переводов оставался свободным только один август. И то ему нужно было выкроить хотя бы неделю, чтобы съездить в Петербург к Сергею, у которого начались серьезные проблемы со здоровьем. Сарра Львовна предложила Лизе поехать с ними, как обычно, в Ялту и потом туда приехать Николаю. Лиза же все настойчивее стала приставать к нему, почему он не знакомит ее со своими родителями. Ей очень хотелось побывать в Ромнах и познакомиться с Еленой Ивановной и Ильей Кузьмичом.

Николай устал ей объяснять, что дал отцу слово не жениться до окончания училища.

– Потерпи немного, – умолял он, – ты знакома с Володей, это тоже моя семья.

– Ты не хочешь с ними знакомить по другой причине, – упрямо твердила она, непонятно на что намекая.

– По какой еще причине, – сердился Николай. – Пойми, я и так доставил им массу неприятностей со своим арестом, не хочу их опять огорчать.

– А я, значит, своих родителей могу огорчать?

– Лизонька, не переворачивай все с головы на ноги. Не будем из-за этого ссориться.

У него было удивительное умение сглаживать все углы в их жизни, во многом ей уступать или говорить таким тоном – спокойным, но не терпящим возражения, что ей поневоле приходилось соглашаться.

Однако после отъезда Фальков в Крым она так замучила его разговорами о родителях и Ромнах, что он сократил свои занятия с учениками, и в середине июля они поехали в Петербург.

Лиза была в восторге от города. Они остановились у знакомых Николая на Литейном проспекте. Хозяева дали им запасные ключи, и они целыми днями бродили по улицам, возвращаясь домой далеко за полночь, а иногда, пользуясь тем, что еще продолжались белые ночи, гуляли до самого рассвета.

– Ну, как тебе Питер? – спрашивал он каждый раз, когда они чуть живые добирались до своей комнаты, и не было сил пойти на кухню, где заботливые хозяева оставляли для них ужин.

– Город потрясающий, но я вряд ли поступлю тут в консерваторию. Здесь совсем другие люди, во всем чувствуется очень высокий уровень.

– Особого уровня я не вижу. Возможности другие – это да, и много гонора. Так и у нас, провинциалов, есть свое достоинство.

В это время в Петербурге гастролировала оперная труппа Зимина, на которую они не смогли попасть год назад в Екатеринославе. Они побывали на всех ее спектаклях. Театр поставил даже «Лакме» Делиба. Николай первый раз слушал эту оперу, музыка с самого начала захватила его. Он украдкой смотрел на Лизу – у нее глаза сияли от восторга.

– Петрова пела партию Лакме превосходно, – сказал он, когда они вышли из театра, – особенно во втором действии. Но и у тебя голос не хуже. Ты вполне справилась бы с этой ролью.

– Помнишь, в прошлом году на катке я тебе рассказывала, что мы с Семеном Абрамовичем разучиваем новую трудную арию. Это и есть та ария, которая тебе понравилась. У меня на занятиях получалось хорошо, а вот на сцене или на экзамене в консерватории могу сорваться.

– Ты себе это внушила. Я уверен, что у тебя все получится.

На последнем спектакле Лизу в вестибюле остановила молодая дама.

– Лиза, – воскликнула она, – вот так встреча. Я – Татьяна Полякова, подруга Екатерины Герман. Помнишь, мы вместе гостили у них в Судаке?

– Татьяна, милая, – Лиза расплылась в улыбке, – конечно, помню.

– Познакомь меня со своим спутником.

– Мой муж, Николай.

– О-о-о! – удивленно воскликнула та, – я думала, ты еще учишься в гимназии.

«Далась им эта гимназия», – возмутилась про себя Лиза. Почему-то все, узнав о ее замужестве, сразу произносят эту фразу.

Татьяна повела их знакомить со своими спутниками, стоявшими в стороне и с любопытством разглядывающими эту привлекательную пару.

– Художник Кротов, поэт Кречетов, ты должна его помнить: он тоже гостил в Судаке в то лето, – и шепотом добавила, – был безумно влюблен в Анастасию, а сейчас увлечен балериной Шацкой… Поэт Горскин и его муза Ангелина, известный философ Трунов...

Дамы приветливо улыбались, мужчины целовали Лизе руку, кивали головой Николаю, приподнимая шелковые цилиндры.

– Мы сейчас едем в литературное кафе на Невском. Там будут Блок и все поэты. Приглашаю к нам присоединиться.

Николай и Лиза переглянулись. Они настолько за эти дни привыкли быть вдвоем, что растерялись от шумного общества. Однако Лизе захотелось побывать в литературном кафе и собственными глазами увидеть и услышать Блока.

Там же около театра взяли извозчиков. Лиза оказалась в одном экипаже с Татьяной и каким-то модным поэтом, фамилию которого она, к своему стыду, услышала первый раз и тут же забыла. Николай попал в другую компанию. Лиза нахмурилась: ей не понравился такой расклад в обществе незнакомых людей. Поэт смотрел на Лизу томными, блестящими глазами, тут же в коляске сочинил в ее честь стихи, назвав ее божественной Эвридикой.

В кафе немолодая, сильно накрашенная дама из той же компании вцепилась в Николая и потащила его куда-то за собой. Лиза взяла его за руку и упрекнула в том, что он оставил ее в экипаже с незнакомыми людьми и здесь тоже пытается от нее ускользнуть.

– Ну, их всех к шуту, – возмутился Николай, – они мне даром не нужны, это твои знакомые, ты сама захотела с ними ехать.

– Захотела, чтобы послушать Блока.

– Тогда давай сядем от них подальше.

Он увидел свободный стол и быстро повел ее туда. Место оказалось удачное. Отсюда хорошо был виден весь зал и сцена. Публика оказалась разношерстной. Молодые женщины в широких шляпах со страусовыми перьями, выцветшие дамы неопределенного возраста с напудренными лицами и выщипанными бровями. Мужчины – во фраках, с белыми бабочками, длинных сюртуках или пиджачных чесучовых костюмах. Между столиками ловко двигались официанты, неся на вытянутых руках подносы с бутылками и закуской.

Народу становилось все больше. Сизый дым кругами вился под потолком, закрывая лица людей в другой половине зала.

На сцене раздвинулся занавес. Где-то сбоку появились музыканты, грянул канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». На сцену выскочили полуголые девицы и стали там выделывать такие «штучки», что Лиза залилась краской.

– Не смотри, – приказала она Николаю, – это притон, а не литературное кафе.

Они спросили у официанта, когда начнется выступление Блока.

– Раньше двенадцати господин поэт не приходят.

– Придется просидеть здесь всю ночь, – вздохнула Лиза, – уже почти двенадцать.

К ним подсадили еще двух посетителей – поэта Горскина и его музу Аделаиду, оказавшуюся при более близком знакомстве Евдокией. Горскин заказал на весь стол две бутылки шампанского, просил быть без церемоний, называть его Константином. Им пришлось из вежливости пить шампанское и слушать его стихи, которые, однако, оказались вполне приличными, и они искренне похвалили его.

– Твои стихи лучше Блока, – промурлыкала «муза» и поцеловала его в щеку.

– У нас все привыкают к авторитетам, – сказал польщенный поэт, достал из портфеля две тоненькие книжки – свои сборники трехлетней давности, написал на обложках «посвящения своим юным друзьям» и вручил им.

Наконец музыка смолкла, кордебалет исчез, на сцене появился хозяин кафе, известный во всем Петербурге знаток поэзии и покровитель молодых талантов Яков Хавронский. Осенив всех лучезарной улыбкой, он притопнул, как в мазурке, правой ногой и торжественно объявил: «Александр Блок».

Зал взорвался аплодисментами. Вышел Блок, такой, каким его Лиза представляла по фотографиям: высокий, с пышной гривой каштановых волос, бледным лицом и античным профилем. Он слегка кивнул публике и начал читать, смотря в одну сторону, где сидела красивая дама в окружении молодых мужчин.

– Это его жена, Любовь Менделеева, дочь известного ученого, – сказала соседка. – Все стихи он посвящает ей.

Лизе не понравились эти стихи Блока, потому что в них, как в Анином сборнике, было много тоски, безнадежности, потусторонних голосов. А Николай был от них в восторге и даже один раз от удовольствия крякнул. Он вслушивался не столько в их содержание, сколько в музыкальный ритм, все время повторяя: «Это просто замечательно!»

– Лиза, – сказал он, видя, что та сидит со скучным лицом, – постарайся вслушаться в каждое слово.

– Слишком часто он упоминает слово «смерть».

– Это художественный прием. Поэт переживает внутреннюю трагедию, раздвоение личности, и пытается найти покинувшую его душу.

Блока сменил Бальмонт. Затем один за другим стали выходить другие поэты, известные и неизвестные.

Лиза не представляла, что в Петербурге так много поэтов. Некоторые уже пошли по второму разу. Вскоре порядок вечера был окончательно нарушен. Поэты и не поэты выскакивали прямо из зала, с надрывом, чуть не плача, читали стихи, пьяно улыбаясь и раскланиваясь. Создавалось впечатление, что все они завидуют Блоку и хотят доказать публике, что их стихи, если не лучше его, то во всяком случае ни хуже. И, действительно, некоторые из них тоже трогали до глубины души.

Вышел тот поэт, что ехал с Лизой в одной коляске. Сейчас он показался ей просто отвратительным: рыжий, в потертом сюртуке, с облезлыми кудрями и жидкой бородкой. Он увидел Лизу и, глядя на нее, стал, нараспев декламировать:

Мы – два грозой зажженные ствола,

Два пламени полуночного бора;

Мы – два в ночи летящих метеора,

Одной судьбы двужалая стрела!

– В него влюблена Екатерина Герман, – сказала «муза». – Она живет у него в доме, там же живет и его жена.

Лиза недоверчиво посмотрела на нее: в ее голове не укладывалось, как можно жить в одной квартире с женой любимого человека. Положительно в своем Екатеринославе они отстали от жизни.

– Костя, – обратилась Аделаида к своему поэту, – теперь иди ты почитай.

– Я после Городецкого. Пусть тот отбарабанит свои вирши, – сказал он с явным пренебрежением к своему коллеге.

Вышел Городецкий, какой-то чудной: без подбородка, с огромным носом, прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке. Читал он весело, немного шепелявя. Его стихи понравились и Николаю, и Лизе. Николай сказал об этом Горскину. Но тот, не слушая его, побежал к сцене, резво вскочил на нее, как весенний кузнечик, и завывающим голосом прочитал стихотворение о ночном Петербурге. Его проводили редкими хлопками.

Опять появился Блок. Теперь это был другой человек. Читая, он парил где-то в небесах, в своем особом, никому неведомом мире; спускаясь вниз, с удивлением рассматривал зал и аплодирующую публику. «Предчувствую тебя», – требовательно закричал женский голос, – почитайте «Предчувствую тебя». «Просим, Александр Александрович, просим!» – поддержали его со всех сторон. Блок поднял руку, призывая к тишине, и стал читать, снова смотря в сторону своей жены. В его голосе слышалось глубокое волнение:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –

Все в облике одном предчувствую Тебя.

Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,

И молча жду, – тоскуя и любя.

Весь горизонт в огне, и близко появленье,

Но страшно мне: изменишь облик Ты,

И дерзкое возбудишь подозренье,

Сменив в конце привычные черты.

О, как паду – и горестно, и низко,

Не одолев смертельные мечты!

Как ясен горизонт! И лучезарность близко.

Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Зал взорвался аплодисментами. «Браво! Браво», – визжал от восторга все тот же женский голос. Даже Аделоида растерялась, не зная, что сказать своему Косте, у которого от волнения задергалась щека.

– Это просто замечательное стихотворение, – сказала Лиза Николаю, стараясь не смотреть в сторону Горскина, – но страшное своим предсказанием, даже мурашки пробежали по коже.

– Что ты хочешь, все поэты – пророки, недаром кто-то из них сказал: о себе не пишу, так как все сбывается.

Под конец Аделоида удивила их еще одной сплетней: в жену Блока влюблен Андрей Белый и предлагал ей бросить мужа, но та на это не решилась. От отчаянья Белый хотел покончить с собой.

– Лучше ничего не знать об этой стороне жизни поэтов, – вздохнула Лиза, когда они вышли из кафе.

– Им это необходимо. Споры, крики, красивые женщины подпитывают их, – сказал Николай и искоса посмотрел на нее. – Так живут все творческие люди.

– Ты на что-то намекаешь?

– Абсолютно нет. Кстати, давай посмотрим, что написал нам в своих книгах Горскин. Это тебе: «Божественной и несравненной Ели­завете». «О, дева чудная моя! Как юный цвет в начале мая. Навек сразила ты меня и скрылась, сердце надрывая». А мне: «Завидую вам белой завистью». Мне это не нравится, – и книга полетела в мусорный ящик.

– И мою брось туда же, – сказала, зевая Лиза. – Ну и куда теперь: домой спать или будем гулять по городу?

– Пойдем лучше в консерваторию, мы здесь две недели, а до нее никак не доберемся.

Проходными дворами вышли к Мойке. Николай остановился у высокого желтого дома.

– В этом месте, – сказал он, – особое акустическое пространство. Крикнешь – и сразу по всей набережной полетит эхо. Возьми какую-нибудь высокую ноту, она будет звучать очень долго.

– Не хочется. Я совсем сплю.

– Побывать в таком месте и не спеть, непростительно.

Лиза сделала кислую улыбку, взяла несколько высоких нот из «Соловья» Алябьева.

Эхо ударило в желтый дом и понеслось вверх и вниз по реке, как будто в большом хоре певицы по очереди пробовали свои голоса. Из всех окон стали высовываться недовольные лица.

– Пойдем скорей отсюда, – засмеялся Николай, и они повернули в сторону центра.

Сзади послышались шаги. Чей-то задыхающийся голос прокричал: «Барышня! Барышня!» К ним подбежал пожилой мужчина в ливрее слуги и остановился, держась за сердце.

– Вы меня? – удивленно спросила Лиза.

– Это вы сейчас пели из «Соловья»?

– Я.

– Мой хозяин, профессор Рудберг просит вас сегодня прийти к нему в консерваторию в 12 часов. Вот здесь записан кабинет и фамилия профессора.

Они проводили старого слугу к большому дому, выходившему окнами на Мойку, недоуменно переглянулись.

– Ты уверен, что меня приглашает профессор, а не какой-нибудь аферист?

– Мы ничего не потеряем, если сходим туда. До 12 далеко. Сейчас начнут ходить трамваи. Доедем до Театральной площади, посидим там в сквере.

Подошел трамвай. Лиза так хотела спать, что, увидев из окна какой-то сад, они сошли на остановке, сели на скамейку, и она тут же заснула на его плече. Он еще мужественно продержался некоторое время и тоже заснул, прислонив голову к ее голове. Разбудил их дворник, стуча по скамейке метлой. Николай взглянул на часы – половина 12.

– Придется бегом через дворы, – сказал Николай, и, подхватив Лизу под руку, потащил ее к недоумению дворника в противоположный конец сада.

Ровно в 12 они влетели в вестибюль консерватории и еще десять минут плутали по коридорам в поисках кабинета.

– Я так запыхалась, – сказала Лиза, – что не смогу петь. В горле пересохло, в груди стоит кол. Глотнуть бы воды.

– Пококетничай с профессором, потянув время, а я сбегаю в буфет. Здесь же должен быть буфет. Иди, не дрейфь.

Лиза постучала в дверь. Мужской голос крикнул: «Войдите!», Николай силой втолкнул ее в кабинет. Дверь захлопнулась. Он пошел спрашивать у сновавших по коридору молодых людей, где находится буфет. Буфет, конечно, оказался закрыт, и он ни с чем вернулся обратно.

За дверью Лиза пела арию Аиды. После Аиды пошли другие арии и романсы. Иногда ее прерывали, и она снова повторяла одну и ту же вещь по два или три раза.

Испытание длилось больше двух часов. «Что он ее так долго мучает, – возмущался Николай, – и так видно, что у человека божий дар».

Лиза тоже злилась на профессора, замучившего ее своими замечаниями и недовольным видом. Чем больше она пела, тем суровей становилось его лицо, и поднимались вверх лохматые брови. Почему-то у всех профессоров обязательно бывают такие лохматые брови! Она не сомневалась в своем полном провале.

– Вы с Украины? – наконец, спросил он, резко прервав ее на середине романса, в который она вкладывала всю душу.

– Из Екатеринослава.

– Окончили музыкальную школу?

– Занимаюсь дома с преподавателями, еще и по классу фортепьяно.

– А в Петербурге, где собираетесь жить?

– Пока не знаю, – растерялась Лиза. – Там за дверью мой муж.

– Так вы и замуж успели выйти? Ну-ка, ну-ка, позовите сюда вашего мужа.

– Коля, – Лиза выглянула в коридор и сделала круглые глаза, что означало «очень плохо», – зайди, пожалуйста.

Николай протянул профессору руку. Тот по-доброму сжал ее:

– У вашей жены есть определенные способности, но скажем так: я бы перевел ее меццо-сопрано в лирическое сопрано. Эти арии у нее получаются лучше. Я зачисляю вашу жену в свой класс без экзаменов.

– Как, уже с этого года, – испуганно воскликнула Лиза, – но мне надо окончить гимназию?

– Сколько же вам лет?

– Семнадцать.

– Ничего не понимаю: учитесь в гимназии и уже замужем. Ну, и нравы в нашей провинции. Впрочем, если вы сейчас оставите гимназию, то проучитесь потом лишний год в консерватории.

– Профессор, – удрученно сказал Николай. – А на будущий год ей можно будет к вам поступить? Я тоже должен окончить в Екатеринославе училище.

– Все можно, молодой человек. Только, когда профессор Рудберг предлагает без экзаменов зачислить в свой класс, никто не отказывается. Уверяю вас, за этот год ваши учителя вам окончательно испортят голос. До свидания, молодые люди.

Лиза и Николай вышли от него в полной растерянности. Николай был уверен, что профессор нарочно говорил плохо о Лизиных учителях, чтобы повлиять на ее решение.

– Столичные светила, – возмущался он, – всегда считают, что на периферии нет хороших специалистов, тем не менее провинция всегда славилась своими талантами, и оттуда выходили лучшие умы.

– Что ты так завелся? Я сама еще не знаю, хочу ли я поступать в консерваторию, а если и решу, то надо определиться в какой класс: вокала или фортепьяно. Представляешь, что такое петь на сцене: адский труд, строгий режим дня, забота о горле, опасность располнеть. Музицировать мне нравится гораздо больше, только я не хочу быть педагогом, а вот какая из меня выйдет пианистка, надо спросить еще у какого-нибудь профессора или Ванды Ландовской^ (^ Известная в те годы пианистка), – рассмеялась она и повеселела. – Идем домой отсыпаться.

– Подожди. Надо послать телеграмму твоим родителям.

– Это еще зачем? Причем тут родители. Да и что они изменят? Я без тебя все равно не останусь.

– Ну и напрасно. Один год можно потерпеть, я бы к тебе приехал зимой на каникулы, а на следующее лето мы снова будем вместе. А как Григорий Аронович и Сарра Львовна вообще представляли твою дальнейшую учебу, с кем бы ты жила, если поступила в консерваторию?

– Конечно, с Зинаидой. Мама никогда не оставит папу, а я – тебя. А вот ты готов от меня избавиться.

– Сейчас ты сказала непростительную глупость. Надо думать, прежде чем говорить.

– Прости меня, пожалуйста, я сама не знаю, как у меня вырвалось, – смутилась Лиза. – Только ты никак не хочешь понять, что я без тебя не собираюсь жить одна целый год.

– Хорошо, забудем о профессоре и его предложении.

Поднявшееся, было, настроение опять испортилось. Николай почему-то болезненно воспринял колкость Лизы, хотя очевидно было, что она сказала ее без всякого умысла. Она на него тоже обиделась, почувствовав в его замечании наставление взрослого мужчины маленькой девочке. Вот так из ничего могла возникнуть неприятная ссора.

Николай увидел ее кислое лицо и надутые губы, надвинул ей на глаза шляпу, оба рассмеялись и направились в кондитерскую «Модернъ» пить кофе и пробовать знаменитые петербургские пирожные.

* * *

Через каждые три дня они ездили в Павловск к Сергею. Сергей всю зиму ютился по разным углам. В мае по просьбе одного из друзей Николая, отбывавшего когда-то ссылку в Ромнах, его приютила за чисто символическую плату мать этого товарища. Дом находился на самой окраине Павловска, в поселке Тярлево, недалеко от знаменитого Павловского парка. В маленькой уютной комнате было тепло и сухо, и брат немного стал приходить в себя от постоянных простудных заболеваний.

Сначала он показался Лизе стариком: с длинными волосами, с синим, давно небритым лицом и растрепанной бородой (такую внешность он придумал для конспирации). Сергей стеснялся Лизы, был неразговорчив. Посидев у него часа четыре, они уезжали обратно.

Николай, любивший во всем порядок и аккуратность, не выдержал и заставил Сергея побриться и подстричься. После чего он предстал перед Лизой в совершенно ином облике, таким же симпатичным, как Коля и Володя, но изможденным от болезней и неустроенности быта.

Убедившись, что здоровью брата ничто не угрожает, они стали собираться домой. Николай попросил его не писать родителям о Лизе.

В Екатеринослав они вернулись одновременно с Фальками. Лизе была доложена новость – Мстислав два месяца был в Ялте, не отходил от Анны, и они оба влюблены друг в друга.

– Бедная моя, – сказала Лиза, – ты тоже будешь страдать оттого, что не сможешь с ним видеться. Даже хуже, я хоть знала, что Николай где-то здесь рядом, а вы так далеко друг от друга.

– Мы будем часто писать письма, и Мстислав обещал сюда приехать на зимние каникулы.