ГЛАВА 2. Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи»

Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи». Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье: Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом даже не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.

Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув в ранец фартук и большой черный бант, она шла по широкой аллее, любуясь нежной листвой деревьев. Дети бегали вокруг клумб и, встав на колени, смешно тянули носы к цветам. Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бегала к взрослым рассказывать, как они «вкусно» пахнут.

На одной из аллей, прозванной в народе «партийной биржей», стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники, что-то горячо обсуждая. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла ближе. Выступающие говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне и бездарности царских генералов.

Немного послушав, она решила уже идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий широкоплечий парень. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее. Пробравшись в первые ряды, она внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики – роскошь, которая позволялась только студентам, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой. На его фуражке красовалась эмблема горного училища – два скрещенных молотка. Говорил он громко, уверенно. Все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась. Он рассказывал о каком-то съезде партии РСДРП, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, о временном революционном правительстве.

– Революция в России будет носить буржуазный характер, – говорил он, – но не буржуазия, а пролетариат больше всего заинтересован в ее полном успехе. Его главный союзник – крестьянство, и пролетариат должен поддержать все революционные требования своего союзника. Съезд высказался за конфискацию помещичьих земель и немедленную организацию революционно-крестьянских комитетов.

Лизе все это было непонятно. Она потеряла основную нить его выступления, и, не отрываясь, смотрела на оратора. И, чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился.

В толпе поднялся шум, голос студента зазвучал громче.

– Съезд взял курс на вооруженное восстание. Оно уже не за горами, по всей стране идут массовые забастовки, рабочие Екатеринослава готовы их поддержать.

– Да что его слушать, – зло выкрикнул человек, стоявший в первых рядах, – он большевик, продажная шкура. Ленин решил развалить партию и предать революцию.

– Сам заткнись, меньшевистский прихвостень, – закричал кто-то в толпе. – Это вы раскололи партию и хотите объединиться с буржуазией. Вам на народ наплевать.

– Верно, товарищи, – сказал оратор, стараясь перекричать возникшую перебранку. – Меньшевики полностью отрицают задачи партии в развертывающейся революции. Плеханов, Аксельрод, Мартов и другие их соратники по-прежнему стоят за союз с буржуазией, видят во всем ее главенствующую силу, а не пролетариата. Они выступают против вооруженного восстания, считая, что это – стихийный процесс, подготовить его невозможно.

– Кто это выступает? – спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.

– Коля Даниленко, студент первого курса.

Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой. Синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.

Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где они уже много лет снимали на все лето дом. Ничто ее не радовало в этот раз: ни купание в море, ни прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского училища в Петербурге Женей Соловейчиком она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, а теперь не обращала на него никакого внимания.

Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из Классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в столичных журналах. Это было модно: иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков. Тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы. Надо было самой форсировать события. Однако, вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала до последнего, боясь, что он появится без нее. Вот почему она приходила домой поздно, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и родители, которые никак не хотят понять, что она стала взрослой.

За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Она была председателем Благотворительного фонда, утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк – членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет активный образ жизни, имеет в городе много знакомых и ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.

Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горнопромышленников в губернии. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле, застенчивой, умной девочке, относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.

«Ляля станет моей палочкой-выручалочкой», – решила Лиза, и прежде чем направиться после ужина в свою комнату, сказала матери, что послезавтра она зайдет после гимназии к Ляле, им надо позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.

– Хорошо, но в семь постарайся быть дома, – согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.

Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза поднялась к себе наверх. Спать было рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого «Анна Каренина». Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально ввел, чтобы поведать читателям о своих собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.

Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно наносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. «Никакая даже самая большая любовь, – рассуждала она, – не выдержит таких испытаний, уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно, полностью доверяя своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?» Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза. Ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она уже не осуждала ее, а понимала всю драму ее любви. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины. Подобное, по ее мнению, было подвластно только музыке.

Лиза хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но неожиданно за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же во всем доме послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: «Буря!»

Лиза быстро соскочила с кресла, сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна, держа раму, которая под напором ветра жалобно скрипела. Лиза бросилась к ней на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительные светом, как будто открывались врата преисподней.

Прибежала Сарра Львовна и велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбиты все стекла.

– А как же рама?

– Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, – закричала мама.

Сестры быстро отскочили в сторону, рама жалобно скрипнула, но устояла на месте. Сарра Львовна схватила их за руки и потащила вниз.

– А где папа?

– Он в кабинете.

– Можно я к нему пойду? – спросила Лиза.

– И я, – подхватила Анна.

– Идите.

Сестры побежали в кабинет отца. Григорий Аронович – высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными глазами, стоял около окна, вглядываясь в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.

– Папа, – строго сказала Лиза материнским голосом, – отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.

– Идите ко мне, – засмеялся отец, – ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.

Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Отец вздрогнул, быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, а лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.

Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.

– Что-то в мастерской?

– Звонил дежурный полицейский. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши, вода залила несколько кабинетов в мастерской и банке.

– Ты же туда не поедешь?

- Не поеду, – удрученно произнес Фальк. – Он уже вызвал нашего инженера и пожарных. Сукины дети, – вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сарры Львовны, указывающей на девочек, – только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.

– Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь… А Кеша? – вдруг спохватилась Сарра Львовна. – Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.

Тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек, сам знает, как себя вести в подобных случаях.

Ветер тем временем заметно ослаб, дождь перестал, только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Их дворник Степан вспоминал, что лет этак пятнадцать назад, еще при его покойной жене – гроза была в декабре, перед самым Рождеством. Они шли к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.

Небо за окном очистилось от туч, и во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но никто еще долго не мог уснуть после пережитых волнений.

Лиза приоткрыла окно и, плотно укутавшись в одеяло, жадно вдыхала проникавший с улицы пряный запах намокшей листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на «бирже» опять начнут собираться студенты, она увидит Николая Даниленко.

Она незаметно уснула, и уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке волосы.

Сидевший на крыльце Степан, которого беспокойная Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых на первом этаже окон, зевая и крестясь, тоже смотрел на луну. Он взял ее в собеседницы и долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами велели посадить липы близко от дома, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, который собственными глазами видел, как в город приезжала императрица Екатерина II вместе с сиятельным графом Потемкиным. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург. Вот и он советовал Григорию Ароновичу, сажать деревья подальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило: ветки-то давно в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а тот настоял на своем и теперь только посмеивается: «Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется». И барышни туда же.

Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него саженцы липы. Луна давно скрылась за домами, небо очистилось от туч и порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.

В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, позвала его растопить печь. «Да побыстрей, – торопила она, – Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше». Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она стала составлять список работ, которые нужно было срочно произвести в доме после вчерашней бури.

Зинаида, как и Степан, много лет служила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки, и стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны – незаменимым слушателем всех ее материнских забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около 30 лет. Все дети выросли при ней – это еще 21 год, столько сейчас было старшему сыну Артему. Она выглядела все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным толстым пучком волос на затылке, быстрой на ногу. В доме все еще спят, а она уже обежит все лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек – кренделя с медом и толченым орехом.

У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить, когда к ней обращались со сложным вопросом, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли и в таком случае оставляли ее в покое.

Оба они жили тут же, в доме Фальков: Зинаида – в комнате рядом с кухней, Степан – в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок. Из дворницкой был свой выход на улицу. Когда-то там жила семья Степана: его жена и двое мальчишек. Жена умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича, чтобы навестить внуков.