ГЛАВА 4. Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и скончавшихся от ран людей

Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и скончавшихся от ран людей. Похороны часто превращались в демонстрации и кончались расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время похорон не было ни одного казака и ни одного солдата. Нейдгарт после долгих пререканий с депутацией согласился, однако слова своего не сдержал.

В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Солдаты молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа. Вскоре она насчитывала уже десятки тысяч человек. Видя такое скопление народа, солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а офицер потребовал ограничить процессию «выборными» представителями. Люди стали возмущаться, требуя «подать сюда губернатора». Это обсуждение продолжалось три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки. Наконец Нейдгарт пошел на уступки. Катафалки подъехали к мертвецкой, оттуда вынесли 35 гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.

Огромная толпа русских, украинцев, евреев, людей других национальностей, издавна проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими – раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзывались колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.

Страшная это была процессия – в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких стрельчатых окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с покойниками, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой.

Сторонний наблюдатель мог увидеть в ней много именитых людей. Почти в полном составе пришли преподаватели горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым. Были здесь также инженеры Палей и Эзау, писатель Марк Хиной, депутаты Городской думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом настежь пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.

Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся оркестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траурный марш, они исполняли отдельные части из произведений Верди и Бетховена.

По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальник жандармского управления Богданович, хмуро наблюдавший за всем происходящим.

Процессия подошла к русскому кладбищу. Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а русские толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле – глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухшую листву, скрипят старые деревья.

И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить. Некоторые ораторы открыто призывали к свержению самодержавия и царя.

Богданович поспешил закончить прощальную церемонию, приказав опускать гробы. Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами.

Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу, находившемуся далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших. Среди них были Григорий Аронович Фальк и его двоюродные братья Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих соплеменников – так решили Иннокентий и Мишель. Мальчиков считали невинными жертвами погрома. В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и... Лизы. Несмотря на все ее просьбы, отец приказал дочери сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализируется обстановка.

Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями, он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким. Он всегда исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту родные тоже окажут ему необходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад сиротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой. Он искренне оказывал помощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: «Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть… разожмет свою руку… И пусть будет жить брат твой, как и ты».

На этом кладбище митинг не планировался. Однако Мишель не выдержал, вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всей Украине и открыто призывали население проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов.

Мишель обвел глазами молчаливую толпу, увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославской еврейской общине. Все они смотрели в землю, явно смущенные его речью.

– Я сам был этому свидетель, – со злостью сказал он, – видел, как казаки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать виновников и разжигателей погромов к ответу, какой бы высокий пост они не занимали. Кроме нас, евреев, этого никто не сделает.

При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Мишель быстро юркнул в толпу, где находились анархисты, сказал Иннокентию и Андрею:

– Видели казака, который ко мне подошел? Это он зверствовал тогда на базаре.

Андрей что-то шепнул Науму Марголину и стал пробираться к выходу. Наум подмигнул стоявшим рядом с ним Федосею, Муне и Сергею. Все четверо последовали за Андреем. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:

Г осподи, что значит человек, что Ты ведаешь его,

Сын бренности, что Ты уважаешь его?

Человек подобен суете,

Дни его – что пробегающая тень.

Утром показался и пустил побеги,

К вечеру подсекся – и увял.

Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня

И в дом собрания всего живущего…

* * *

Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал вместе с группой солдат возвращения похоронной процессии. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами. Завидев войска, все громко запели: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».

– Что делать? – спросил офицер.

– Дайте несколько выстрелов в воздух.

Выстрелы подействовали, пение прекратилось, люди стали расходиться по соседним улицам.

К Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из его казаков Игнат Клименко. Когда они возвращались с еврейского кладбища, Игнат ехал вместе с товарищами. В конце Степной улицы они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные казаки поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и вернулись назад, нашли Клименко убитым на том месте, где происходила драка.

– Следов от пули нет, – со знанием дела докладывал подъесаул, – убили тяжелым предметом, в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в мертвецкую городской больницы.

– Вы что, беседовали с врачом?

– Никак нет, служил санитаром при госпитале.

Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу. Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано «Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую думу». «Это еще не хватало», – подумал он про себя и стал читать дальше: «Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее немедленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу».

Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторил приказ все срывать и уничтожать на месте и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.

– Господин полковник, - смущенно произнес он. – Появились объявления, касающиеся вас лично, – и протянул ему узкий листок бумаги.

Богданович побледнел. Неизвестные судьи вынесли смертный приговор 18 человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник железнодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.

– Это еще не все, – «обрадовал» его Поляков, – другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.

– Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он усилит охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской думы. Потом срочно свяжется со мной.

– Есть! – вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца

Богданович попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново и товарища министра с пометками Нейдгарта: «Внимательно ознакомиться и принять к исполнению».

Дурново приказывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя!»

Управляющий был в панике: по России вновь катилась волна забастовок.