Элегический поэт Рима Овидий

Публий Овидий Назон (43 г. до н. э. - 18 г. н. э.) – поэт утонченный и изощренный, самый талантливый из римских элегиков, творцов эротической поэзии. Он считал себя продолжателем традиции римской любовной элегии. «Первым был Галл, вторым Тибулл, третьим - я», - замечает поэт в «Скорбных элегиях» (IV, 10).

Все литературное творчество Публия Овидия Назона можно разделить на три этапа: любовная поэзия («Любовные стихотворения»), мифологическая поэзия («Метаморфозы» и «Фасты») и стихи лет изгнания («Скорбные элегии», «Послания с Понта»).

В его первом поэтическом сборнике «Любовные элегии» пространно, с пафосом и яркими риторическими фигурами воспевается муза поэта, выведенная под именем Коринны, древней беотийской поэтессы. Хотя в стихах больше искусственной страсти, нежели непосредственного чувства, они привлекают своей ориентированностью на его поиски. На роль учителя любви Овидий претендует в «Героинях», где о своей любви и боли разлуки повествуют мифологические героини, обращающиеся к оставившим их героям. И особенно – в дидактической поэме «Наука любви», где поэт учит молодежь искусству завоевывать сердца женщин. Вместе с тем тональность его лирики неоднородна: трогательная искренность и глубокая страсть сменяются у Овидия шутливой игривостью, мотивами любовной забавы, откровенным пародированием традиционных ситуаций. Вот, например, две его элегии, в которых обыгрывается классическая ситуация любовного треугольника:

Значит, я буду всегда виноват в преступлениях новых?

Ради защиты вступать мне надоело в бои.

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

В женской толпе ты всегда к ревности повод найдешь.

5 Кинет ли взор на меня неповинная женщина молча,

Ты уж готова прочесть тайные знаки в лице.

Женщину я похвалю - ты волосы рвешь мне ногтями;

Стану хулить, говоришь: я заметаю следы...

Ежели свеж я на вид, так, значит, к тебе равнодушен;

10 Если не свеж - так зачах, значит, томясь по другой...

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым:

Кару нетрудно стерпеть, если ее заслужил,

Ты же винишь меня зря, напраслине всяческой веришь, -

Этим свой собственный гнев ты же лишаешь цены.

15 Ты погляди на осла, страдальца ушастого вспомни:

Сколько его ни лупи, - он ведь резвей не идет...

Вновь преступленье: с твоей мастерицей по части причесок,

Да, с Кипассидою мы ложе, мол, смяли твое!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

20 Мне ли подругу искать низкую, крови простой?

Кто ж из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Кто пожелает обнять тело, знававшее плеть?

Кстати добавь, что она убирает с редким искусством

Волосы и потому стала тебе дорога.

25 Верной служанки твоей ужель домогаться я буду?

Лишь донесет на меня, да и откажет притом...

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком:

В чем обвиняешь меня, в том я невинен, - клянусь!

Ты, что способна создать хоть тысячу разных причесок;

Ты, Кипассида, кому только богинь убирать;

Ты, что отнюдь не простой оказалась в любовных забавах;

Ты, что мила госпоже, мне же и вдвое мила, -

5 Кто же Коринне донес о тайной близости нашей?

Как разузнала она, с кем, Кипассида, ты спишь?

Я ль невзначай покраснел?.. Сорвалось ли случайной слово

С губ и невольно язык скрытую выдал любовь?..

Не утверждал ли я сам, и при этом твердил постоянно,

10 Что со служанкой грешить - значит лишиться ума?

Впрочем... к рабыне пылал, к Брисеиде, и сам фессалиец;

Вождь микенский любил Фебоиу жрицу - рабу...

Я же не столь знаменит, как Ахилл или Тантала отпрыск, -

Мне ли стыдиться того, что не смущало царей?

15 В миг, когда госпожа на тебя взглянула сердито,

Я увидал: у тебя краской лицо залилось.

Вспомни, как горячо, с каким я присутствием духа

Клялся Венерой самой, чтоб разуверить ее!

Сердцем, богиня, я чист, мои вероломные клятвы

20 Влажному ветру вели в дали морские умчать...

Ты же меня наградить изволь за такую услугу:

Нынче, смуглянка, со мной ложе ты вновь раздели!

Неблагодарная! Как? Головою качаешь? Боишься?

Служишь ты сразу двоим, - лучше служи одному.

25 Если же, глупая, мне ты откажешь, я все ей открою,

Сам в преступленье своем перед судьей повинюсь;

Все, Кипассида, скажу: и где и как часто встречались;

Все госпоже передам: сколько любились и как...Древние сказания о римских праздниках получают воплощение в книге «Фасты» («Месяцеслов»). Известнейшим произведением Овидия стала поэма «Метаморфозы», состоящая из 15 книг и вобравшая около 200 сюжетов. Сюжетным стержнем для множества мифов и преданий, составляющих поэму, является мифологическая тема превращений. Начинаясь рассказом о сотворении мира — первом «превращении» (первозданного хаоса в космос), поэма заканчивается последним «превращением» — превращением Юлия Цезаря в комету, согласно официально признанной в Риме версии. Между этими двумя «метаморфозами» расположено огромное количество самых разнообразных сказаний, преданий и мифов, заканчивавшихся превращением героев – в реку, гору, животное, растение, созвездие. В немалой части своей заимствованные из греческих источников, они оригинально переработаны Овидием и присоединены друг к другу с большим композиционным мастерством. Своими нравами боги у Овидия напоминают его римских современников. Боги разделены на сильных — «патрициев» и подчиненных им — «плебеев», которые живут на небе соответственно своему рангу. Так же как верхи римского общества, небожители занимаются интригами, участвуют в любовных приключениях.

Овидий уже почти закончил «Метаморфозы» и довел «Фасты» до средины изложения, когда в конце 8 г. н. э. Август сослал 50-летнего поэта (в 8 г. н. э.) на далекую окраину империи, на берег Черного моря, в город Томы (или Томис, современная Констанца), где Овидий провел последние десять лет жизни, томясь мучительной тоской по родине, и где он окончил свои дни, так и не дождавшись позволения вернуться в Рим. Причины ссылки остались неизвестными. Предполагают, что поэту вменялась в вину безнравственность «Науки любви», как произведения, направленного против основ семейной жизни, но, видимо, к этому присоединилась другая, более важная причина, о которой Овидий неоднократно говорит в туманных выражениях. Из его намеков можно заключить, что он был очевидцем (будто бы случайным) некоего преступления, что преступление это не имело политического характера, но затрагивало лично Августа. Исследователи указывают, что в том же 8 году была сослана за развратную жизнь внучка Августа Юлия Младшая. Если Овидий был каким-либо образом замешан в этом деле, император мог поставить его поведение в связь с его литературной деятельностью, - но все это только гипотеза.

Катастрофа, постигшая Овидия, была для него совершенной неожиданностью. В отчаянии он сжег рукопись «Метаморфоз», и если поэма сохранилась, то лишь благодаря копиям, имевшимся уже у его друзей. Содержанием его поэзии становятся теперь жалобы на судьбу и мольбы о возвращении в Рим. В пути, длившемся несколько месяцев, он составляет первую книгу «Скорбных стихотворений» (Tristia) в элегическом размере. Прекрасная элегия (I, 3) описывает последнюю ночь, проведенную в Риме; другие содержат рассказы о невзгодах пути, о бурном плавании, обращения к жене и друзьям, которых он даже не рискует называть по имени.

Только представлю себе той ночи печальнейшей образ,

Той, что в Граде была ночью последней моей,

Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, -

Льются слезы из глаз даже сейчас у меня.

5 День приближался уже, в который Цезарь назначил

Мне за последний предел милой Авзонии плыть.

Чтоб изготовиться в путь, ни сил, ни часов не хватало;

Все отупело во мне, закоченела душа.

Я не успел для себя ни рабов, ни спутника выбрать,

10 Платья не взял, никаких ссыльному нужных вещей.

Я помертвел, как тот, кто, молнией Зевса сраженный,

Жив, но не знает и сам, жив ли еще или мертв.

Лишь когда горькая боль прогнала помрачавшие душу

Тучи и чувства когда вновь возвратились ко мне,

15 Я наконец, уходя, к друзьям обратился печальным,

Хоть из всего их числа двое лишь было со мной.

Плакала горше, чем я, жена, меня обнимая,

Ливнем слезы лились по неповинным щекам.

Дочь в то время была в отсутствии, в Ливии дальней,

20 И об изгнанье моем знать ничего не могла.

Всюду, куда ни взгляни, раздавались рыданья и стоны,

Будто бы дом голосил на погребенье моем.

Женщин, мужчин и даже детей моя гибель повергла

В скорбь, и в доме моем каждый был угол в слезах.

25 Если великий пример применим к ничтожному делу -

Троя такою была в день разрушенья ее.

Но и людей и собак голоса понемногу притихли,

И уж луна в небесах ночи коней погнала.

Я поглядел на нее, а потом и на тот Капитолий,

30 Чья не на пользу стена с Ларом сомкнулась моим………..

Вскоре после прибытия в Томы написана вторая книга, большое, весьма льстивое послание к Августу, в котором Овидий оправдывает свою литературную деятельность, ссылается на примеры поэтов прошлого, свободно трактовавших любовные темы, и заверяет, что его поэзия являлась по большей части фикцией, ни в какой мере не отражавшей личную жизнь автора. Август остался непреклонным. Последующие три сборника «Скорбных стихотворений» (10 — 12 гг.) варьируют несколько основных тем, как то: жалоба на суровый климат Скифии, на неверность друзей, прославления преданной жены, признательность тем, у кого сохранились дружеские чувства к изгнаннику, просьба о заступничестве, о переводе в другое место ссылки, восхваления поэзии, как единственного утешения в печальной жизни.

Ежели кто-нибудь так об изгнаннике помнит Назоне,

Если звучит без меня в Городе имя мое,

Пусть он знает: живу под созвездьями, что не касались

Глади морей никогда, в варварской дальней земле.

5 Вкруг - сарматы, народ дикарей, и бессы, и геты, -

Как унижают мой дар этих племен имена!

В теплое время, с весны, защитой вам Истра теченье,

Он преграждает волной вылазки дерзких врагов,

Но лишь унылой зимы голова заскорузлая встанет,

10 Землю едва убелит мрамором зимним мороз,

Освободится Борей, и снег соберется под Арктом, -

Время ненастья и бурь тягостно землю гнетет.

Снега навалит, и он ни в дождь, ни на солнце не тает, -

Оледенев на ветру, вечным становится снег.

15 Первый растаять еще не успел - а новый уж выпал,

Часто, во многих местах, с прошлого года лежит.

Столь в этом крае могуч Аквилон мятежный, что, дуя,

Башни ровняет с землей, сносит, сметая, дома.

Мало людям тепла от широких штанин и овчины:

20 Тела у них не видать, лица наружу одни.

Часто ледышки висят в волосах и звенят при движенье,

И от мороза блестит, белая вся, борода.

Сами собою стоят, сохраняя объемы кувшинов,

Вина: и пить их дают не по глотку, а куском.

25 Что расскажу? Как ручьи побежденные стынут от стужи

Или же как из озер хрупкой воды достают?

Истр не уже реки, приносящей папирус: вливает

В вольное море волну многими устьями он,

Но, если дуют ветра беспрерывно над влагой лазурной,

30 Стынет и он и тайком к морю, незримый, ползет.

Там, где шли корабли, пешеходы идут, и по водам,

Скованным стужею, бьет звонко копыто коня.

Вдоль по нежданным мостам - вода подо льдом протекает -

Медленно тащат волы тяжесть сарматских телег.

35 Трудно поверить! Но лгать поистине мне бесполезно -

Стало быть, верьте вполне правде свидетельских слов.

Видел я сам: подо льдом недвижен был Понт необъятный,

Стылую воду давил скользкою коркой мороз.

Мало увидеть - ногой касался я твердого моря,

40 Не намокала стопа, тронув поверхность воды.

Если бы море, Леандр, таким пред тобой расстилалось,

Воды пролива виной не были б смерти твоей!

В эту погоду взлетать нет силы горбатым дельфинам

В воздух: сдержаны злой все их попытки зимой.

45 Сколько Борей ни шумит, ни трепещет бурно крылами,

Все же не может поднять в скованных водах волну.

Так и стоят корабли, как мрамором, схвачены льдами,

Окоченелой воды взрезать не может весло,

Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы,

50 И, между прочим, средь них несколько было живых.

Так, едва лишь Борей могучею, грозною силой

Полые воды реки, волны на море скует,

Истр под ветром сухим становится ровен и гладок

И по нему на конях дикий проносится враг.

55 Враг, опасный конем и далеко летящей стрелою,

Все истребляет вокруг, сколько ни видно земли.

Многие в страхе бегут. Никто за полями не смотрит,

Не охраняют добра, и разграбляется все:

Бедный достаток селян и скотина с арбою скрипучей -

60 Все, что в хозяйстве своем житель убогий имел.

В плен уводят иных, связав им за спины руки, -

Им уж не видеть вовек пашен и Ларов своих!

Многих сражает степняк своей крючковатой стрелою -

Кончик железный ее красящий яд напитал.

65 Все, что не в силах беглец унести или вывезти, гибнет,

Скромные хижины вмиг вражий съедает огонь.

Здесь внезапной войны и в спокойное время страшатся,

Не налегают на плуг, землю не пашет никто.

Или же видят врага, иль боятся его, хоть не видят.

70 Как неживая лежит, брошена всеми, земля.

Здесь под тенью лозы не скрываются сладкие гроздья,

Емкий сосуд не шипит, полный вином до краев,

Нет тут сочных плодов, и Аконтию не на чем было б

Клятвы слова написать, чтобы прочла госпожа.

75 Видишь без зелени здесь, без деревьев нагие равнины.

Нет, счастливый сюда не забредет человек!

Так, меж тем как весь мир необъятный раскинут широко,

Для наказания мне этот назначили край!

В заключительном стихотворении 4-й книги Овидий рассказывает свою биографию. Позднее именно печальное раздумье «Тристий» Овидия закрепилось за традиционным обликом жанра элегии.

Популярность Овидия была очень велика во все времена. Его сюжеты послужили материалом для создания многих стихов, новелл, опер, балетов. В русской литературе имя Овидия связано с именем Пушкина, который в период южного изгнания часто сопоставлял свою судьбу с его судьбой.