Министерство образования и науки Украины 8 страница

Отправилась рать Андрея на волжских болгар и возвратилась с победой, богатой добычей, воинскими трофеями. Икону брали в поход, и после воинского успеха владимирцы-ратники дружно по­клонились святыне — «хвалы и песни воздали ей».

Летописец, рассказывая о возведении Золотых ворот, упомя­нул Небесную Заступницу: из створ Золотых ворот вырвались мас­сивные полотнища, но, к счастью, никто не пострадал.

Росли богатства и слава Андрея, ещё быстрее росли зависть и ненависть его врагов. А завидовать было чему. Ка­менный дворцовый ансамбль, сооружённый Андреем в Боголюбове, превосходил своим великолепием, пожалуй, все, что до этого ви­дела Русь. Древнерусский писатель поп Микула, описывая красо­ту дворцового храма, говорит, что не только вся утварь была дра­гоценной, но даже полы, двери и порталы были окованы золотом. Когда к Андрею приезжали знатные гости из Киева, Византии, Скандинавии, то он приказывал провести их на соборные хоры, чтобы они могли любоваться пышной красотой построек, легко и свободно вписавшихся в приклязьменский пейзаж.

Долгое время восторженные воспоминания о красоте Боголюбовской резиденции казались летописным преувеличением. Но вот уже в наши дни лопата археолога коснулась земли, по которой ступал гордый князь Андрей и его искусные зодчие. Археологиче­ские экспедиции выяснили, что всё, о чём красно­речиво писал Микула,— правда. Из земли вынули каменные рез­ные маски, каменные головы зверей, нашли основания круглых столбов, порталы со следами гвоздей, некогда окованные тонкими блестящими листами позолочённой меди.

Слава и богатства не помогли Андрею уберечься от домашних врагов-заговорщиков. Когда убийцы тайно проникли в княжескую опочивальню, напрасно Андрей искал загодя похищенный врага­ми свой грозный меч, напрасно он грозил им божьим гневом. Тело убитого князя было выброшено «на огород — собакам», а соучаст­ники убийства отослали себе домой награбленные в княжеских хоромах золото, жемчуг и ткани.

Византийская святыня стала переходить из рук в руки, ею по­очередно владели местные князья, корыстолюбивые и злобные. Была она в руках Ярополка, потом попала к рязанскому правите­лю Глебу, затем её владельцем стал князь Михаил...

На Русь шли орды кочевников. Наступал самый мрачный пе­риод нашей истории — монголо-татарское иго.

Жертвами нашествия Батыя стали крупнейшие города — Ря­зань и Владимир, а затем и Киев. В былине о собаке-царе Кали­не мы находим отзвуки разгрома великих городов Руси Батыем:

Сбиралося с ним силы на сто вёрст,

Во все те четыре стороны.

Зачем мать сыра земля не погнётся,

Зачем не расступится?

А от пару было от кониного

А и месяц, солнце померкнуло,

Не видать луча света белого,

А от духа татарского

Не мощно крещёным нам живым быть.

Владимир и его жители были обречены. Клязьма и Лыбедь по­краснели от людской крови. Большая часть горожан была выре­зана. Не щадили даже детей. В плен брали лишь ремесленников, за которых на невольничьем рынке на чужбине давали огром­ные деньги.

На глазах истекавших кровью владимирцев произошло кощун­ственное святотатство. Кочевники, как драматично повествует ле­тописец, «святую Богородицу разграбища, чудную икону одраша, украшену златом и серебром и каменьем драгим...»

Мы не знаем имени безвестного спасителя драгоценного про­изведения искусства. Видимо, кто-то из уцелевших владимирских жителей тайком унёс икону в непроходимые муромские леса. Где-нибудь в лесной землянке искали у нее утешение несчастные и загнанные люди, спасавшиеся от полона.

Горькое признание вырвалось из уст древнерусского писателя-проповедника Серапиона Владимирского: «Величество наше смирися, красота наша погыбе...».

Тринадцатый век на Руси — глухая, беспросветная ночь. На месте цветущих некогда городов — развалины и пепел.

Пахотные земли заросли лебедой. На медных образках, кото­рые носили люди, безвестные мастера изображали Марию, печаль­но прижимающую ребенка. Матери, конечно же, не переставали любить своих детей, хотя народ, как отмечают историки, «нахо­дился в состоянии мертвенного оцепенения».

Наверное, каждый современный москвич знает залитую элект­рическими огнями Сретенку, где бойко торгуют магазины, движут­ся автомашины, до глубокой ночи снуют пешеходы. И разумеет­ся, мало кто обращает внимание на сравнительно небольшую цер­ковку, что стоит поблизости от Бульварного кольца. А она имеет прямое отношение к участию Владимирской иконы в отечествен­ной истории.

Шёл 1395 год. До Москвы доходит слух о том, что «покоритель все­ленной» Тамерлан вторгся в русские пределы, захватил и разгра­бил Елец и движется со своими несметными полчищами к белока­менной столице. Представьте себе ужас населения, переживше­го всего тринадцать лет назад разорительное нашествие Тохтамыша.

Москва начала готовиться к обороне. Правда, надежд на победу было мало. С Тамерланом шла тьма воинов, всю жизнь не расстававшихся с оружием.

Несмотря на военные приготовления, население Москвы нахо­дилось в панике.

Положение в самом деле было отчаянным. И тогда великий князь Василий, сын Дмитрия Донского, как об этом сообщает Н. М. Карамзин, «желая успокоить граждан любезной ему столи­цы... писал митрополиту, чтобы он послал за иконою Девы Ма­рии». А сам князь собрал всех способных носить ору­жие и вышел навстречу дерзкому захватчику.

Икону «Владимирская Богоматерь» из города на Клязьме при­везло посольство, посланное князем Василием Дмитриевичем и митрополитом Киприаном, в Москву. Все горожане и жители окрестных сёл, что не ушли в ратное ополчение, вышли встречать святыню.

Это было на Кучковом поле двадцать шестого августа 1395 года.

На следующий день стража Москвы рано утром увидела всад­ника, который мчался на взмыленной лошади по направлению к городским валам. Ударило било. Измученный гонец в льняной, пропахшей солёным потом рубахе взошел на видное место. Он снял шапку, поклонился на четыре стороны и объявил: «Радуй­тесь, добрые люди. Нечестивый Тамерлан и его поганое воинство, не приняв сражения, обратились вспять. Ночью татары оставили Елец и бегут прочь от Русской земли».

Тысячи горожан устремились на Кучково поле, где днём и ночью шёл молебен перед Владимирской иконой. Уже пелась со­чиненная по такому необычайному поводу стихира «Умилительная».

Когда победное войско, не потеряв ни единого человека, отогна­ло полчища Тамерлана и вошло в ликующую Москву, жители встре­чали его шумно и радостно.

Событие было столь знаменательным и редким, что в его честь ровно через год на Кучковом поле в Москве возникла Сретенская церковь.

Древнерусские писатели не могли не задуматься над тем, что же заставило грозного Тамерлана, не знавшего поражений, обра­титься вспять. Была, в частности, сочинена широко бытовавшая в списках безымянная «Повесть о Темир-Аксаке». Сначала в ней рассказывалось, как Тамерлан покарал своего строптивого васса­ла Тохтамыша, сообщалось о походах Железного Хромца в далё­кие южные страны, где после его пребывания даже трава не рос­ла, а на месте цветущих городов и селений появлялись дикие пу­стыни. Вторая часть ее была посвящена описанию того, как из Владимира в Москву несли чудотворную икону, как в белокамен­ной её встречал народ. Далее было написано, что Тамерлану ночью пригрезил­ся сон. Тамерлан ясно узрел идущих на него святителей «с золо­тыми жезлами» и «жену некую, в багряные ризы одешу». Тогда Тимур «ужасно вскочи, яко от тресновен бысть», и, собрав своих сподвижников, сообщил о том, что видел, и услышал от них следующее: «...на русских движемся все и без успеха метемся». Устрашенное небесным знамением, войско в ужасе обратилось вспять.

Н. М. Карамзин так повествовал о Тамерла­не и его армии: «Сокровища, найденные ими в Ельце и некоторых городах рязанских, не удовлетворили их корыстолюбие и не могли наградить за труды похода в земле северной, большей частью ле­систой, скудной паствою, и в особенности теми изящными произ­ведениями человеческого ремесла, коих цену сведали татары в странах Азии».

Конечно, Карамзин, как и его современники, имел весьма смут­ные представления о наших древних сокровищах.

Но надо помнить и другое. Тамерлан только что разгромил в кровопролитной схватке своего недавнего вассала Тохтамыша. По­тери были огромными. «Завоеватель вселенной», как его имено­вали приближённые льстецы, не мог не помнить о судьбе полчищ Мамая, о Куликовом поле, где его недавний предшественник по­терпел жестокое поражение. Историки также пишут о том, что Тамерлан вторгся в русские пределы по инерции, преследуя убе­гавшего Тохтамыша, и в планы Железного Хромца не входила вой­на с Москвой и новые кровопролитные схватки.

Знаменитая икона была помещена в соборе Московского Крем­ля, но Владимир властно заявил свои права на византийскую свя­тыню. Город на Клязьме считал себя единственным и законным владельцем иконы.

Чтобы Владимир не помнил зла и не таил обиды на Москву, великий князь объявил, что во Владимир будет послан для укра­шения Успенского храма именитый изограф Андрей Рублев и его содруг Даниил Черный.

Вот как описывает эти события И. Э. Грабарь:

«Ввиду настойчивых ходатайств владимирцев о возвращении иконы, московский князь, желая их хоть чем-нибудь утешить, посылает во Владимир в 1408 году Даниила-иконника и Андрея Рублева для украшения Успенского собора, поновления его об­ветшавшей росписи и написания новых икон». В это именно вре­мя во владимирском соборе появляется копия с задержанной в Москве иконы, присланная московским князем и долженство­вавшая заменить владимирцам потерянный оригинал.

Копией, в этом смысле слова, как мы его понимаем теперь, этой иконы назвать нельзя, но в то время не только русский иконник, но и итальянский мастер копировали настолько свободно, что эти копии являлись в лучшем случае лишь вольным пересказом оригинала. Это очень хорошо иллюстрируется одним эпизодом ле­генды об иконе «Владимирская Богоматерь». «Князю Василию Дмитриевичу наскучили вечные ходатайства и паломничества владимирцев. Когда одна из таких депутаций стала угрожать князю открытым восстанием, он велел заковать назойливых ходатаев в железо, а во Владимир послал отряд для подавления недоволь­ных силою. На другой день после этой расправы пономарь крем­лёвского Успенского собора, открыв храм, увидел в нём вместо одной иконы «Владимирская Богоматерь» две совершенно сход­ные, и не было возможности отличить, какая из них подлинно вла­димирская. Когда об этом было доложено князю и он лично убе­дился в тождестве двух икон, он тотчас велел освободить заклю­чённых и предложил им выбрать любую. Выбранная была увезена во Владимир, после чего ропот там прекратился»[12].

Она оказалась подлинником.

Византийско-русской иконе было суждено еще один раз по­смотреть в глаза кочевникам грабителям.

Московский летописный свод повествует, как нижегородский боярин Семен Карамышев по наущению своего князя Данило Бо­рисовича навёл полчища Талыча на Владимир в 1410 году. «Ока­янные», как называли тогда кочевников-грабителей, сначала укры­лись в заклязьминском лесу, а в полдень, увидав, что у городской ограды никого нет, сначала захватили стадо, а затем бросились сечь и грабить людей. Драма разыгралась возле Успенского собо­ра, куда успела укрыться часть людей. Ключарь Патрикей спря­тал горожан и драгоценные сосуды на верху церкви, а затем, убрав лестницы, стал «пред образом Пречистые плачася». Татары ворва­лись в собор и учинили Патрикею жестокие пытки. Летописец го­ворит о мужестве и стойкости Патрикея: «Он же никако не сказа того, но многие муки претерпе: на сковороде пекоша и за ногти щепы биша и ноги порезав, ужа вздергав, на хвосте у конь волочища, и тако в том муце скончашеся».

Грабители ободрали драгоценный оклад с иконы «Владимир­ская Богоматерь». Неизвестные люди тайно передали её митропо­литу московскому Фотию, находившемуся во время татарского набега во Владимире. Захватчики гнались за Фотием и его спутни­ками, но он, по старому обычаю, укрылся в лесах.

Шли годы. Москва собирала силы, становясь общерусским центром. В 1480 году «Владимирская» окончательно «пересели­лась» в Москву, в Успенский собор, только что выстроенный италь­янским архитектором Аристотелем Фиораванти по образцу про­славленного владимирского храма.

С тех пор знаменитая икона несколько столетий не покидала Москву.

Перед нею стоял на коленях Иван Грозный. Каясь в грехах, царь-деспот проливал слезы и обдумывал новые казни. Надеясь откупить­ся от адских мучений, Иван приказал изготовить новый оклад для иконы и даже сочинил стихиру в её честь. Драгоценный оклад по пра­ву считается чудом работы московских мастеров.

В пору Великой Отечественной войны вместе с другими сокрови­щами Третьяковской галереи икона была отправлена из Москвы в Новосибирск. Так далеко на Восток икона путешествовала впервые.

После сорок пятого года икона хранилась в Третьяковской галерее, в Москве. Сегодня для неё построена отдельная часовня рядом с Галереей, чтобы можно было не только посмотреть на чудотворную икону, но и преклонить перед ней молитвенно колени, зажечь свечу.

Ныне, как и века назад, перед великим творением останавливают­ся люди и пристально глядят в проникновенные глаза Той, что столь­ко вместила в Своём скорбном и проницательном взоре. Перед гла­зами, точнее, как говорили в старину, перед нашими духовными оча­ми возникают огни и пепелища, сечи, звон мечей которых донёсся до нас; мы можем даже почувствовать, ощутить, осязать дым и гарь далёких пожарищ.

Любуясь невыразимо-прекрасным ликом, созданным гениаль­ным творцом, припоминая бесчисленные события — трагические и возвышенные — истории, вспомним сказанное поэтом: «Образ твой, над Русью вознесённый, в тьме веков указывал нам след».

Рассказ об иконе Богоматери «Иверская» («Вратарница»).

20 октября 1995 года на аэродроме Шере­метьево собрались члены правительства Москвы и России, священники и множест­во народу. Когда приземлился самолет, которого все ожидали, к нему подали трап, крытый красным ковром, и к трапу торже­ственно двинулась процессия: патриарх в золотых ризах, священники, монахи. Кто это, такой важный, прибыл в Москву? Кого они встречали? Дверь самолета распахнулась, и народу показалась... не кинозвезда, не певец, ко­торому поклоняются толпы молодежи, нет, это был даже не человек, это была...икона!

По заказу Патриарха Московского и Всея Руси ее прислал настоятель Иверского мо­настыря с горы Афон в Греции. Монах-иконописец сделал копию той зна­менитой иконы Божией Матери, которая почти тысячу лет тому назад сама пришла к монастырю по волнам моря! Вот как это было.

Однажды монахи Иверского монастыря глубокой ночью расходились из храма по­сле ночной молитвы и вдруг увидели, что в море светится огненный столп, похожий на переливающийся столб солнца, который можно видеть в комнате или в густом лесу в погожий летний день. В темной ночи от темного неба в темную воду падал, как золотая стрела, свет, и удивленные монахи начали усердно мо­литься, глядя на него.

Так продолжалось несколько дней и ночей подряд. Из всех афонских монастырей сошлись монахи на берегу и молились. Столп света продвинулся ближе, и они увидели, что свет стоит над иконой Божи­ей Матери. Она не лежала на волнах, а стояла прямо, словно ее поддерживал кто-то невидимый.

К иконе потянулись руки, но она отодвину­лась от берега. Люди вошли в воду снача­ла по колено, потом — по пояс, потом — по грудь, но не смогли коснуться иконы. Тогда все монахи собрались в храм и мо­лились со слезами, просили Бога позво­лить им взять святыню.

В Иверском монастыре жил старец грузин Георгий. Он был такой добрый, чистый че­ловек, так любил Бога и людей, что лицо его светилось, словно он уже не человек, а ангел.

Ему во сне явилась в дивном небесном си­янии Богоматерь, и он услышал Ее голос: «Скажи настоятелю и братии, что Я хочу дать им Свою икону, Свой покров и по­мощь, потом войди в море, ступай с верой по волнам, и тогда узнают все Мою любовь и благоволение к вашей обители». Проснувшись, старец рассказал свой сон настоятелю и братии.

Утром братия с кади­лами и лампадами, распевая молитвы, вы­сыпала на берег. Старец Георгий вышел в море. Он шел с волны на волну, как с кочки на кочку в болоте. Ему совсем не было страшно, голова не кружилась, его поддер­живала, как невидимая рука, его крепкая вера. Георгий протянул руки и взял икону, повернулся и пошел к берегу. Иноки смотрели на него, радовались и ликовали. Сразу начали строить часовню на бе­регу на том месте, где старец Георгий вышел с иконой на берег. Икону же внесли в главную соборную церковь, поставили в алтаре.

Рано утром пришел монах в пустую еще церковь зажигать лампады, видит — нет иконы в алтаре. Он очень испугался, выбе­жал из церкви, разбудил братию. Искали-искали икону и нашли висевшей над вра­тами обители. С пением и молитвами вне­сли ее в храм, снова поставили в алтаре. Решили, что кто-то из братии тайно пере­весил икону ночью.

Опять старцу Георгию приснился сон. Бо­гоматерь сказала ему: «Скажи братии, что Я не хочу, чтобы вы Меня охраняли за ка­менной стеной, Мое желание — быть ва­шей Хранительницей. Доколе Моя икона будет у врат вашей обители, ничего не бойтесь».

Обрадованные иноки построили во славу Пресвятой Богородицы храм над воротами монастыря и поставили в нем чудесную икону. Она и поныне там, в Иверской оби­тели. Потому она — Иверская. Икону называют «Портаисса», то есть «Вратарница», или «Привратница». В ака­фисте — хвалебной песне Иверской иконе есть такие слова: «Радуйся, благая Вратарнице, двери райские верным отверзающая!».

Не раз икона защищала монахов Иверской обители от набегов морских разбойников, от нападений персов, от голода.

Московской святыней копия Иверской иконы стала очень давно, в XVII веке, при царе Алексее Михайловиче. Она сдела­лась любимой иконой москвичей. Ей выст­роили часовню над воротами, ведущими к стенам Кремля, к Красной пло­щади, к самым шумным дело­вым и торговым улицам Москвы: Ильинской, Никольской. С раннего утра до позднего вечера в ча­совню шел народ: школьник и студент — поставить свечку перед трудным экзаме­ном, мать заболевшего ребенка со слеза­ми и просьбами об исцелении, купец, про­сящий мудрости для успешного ведения торговли, солдатка с молитвой о том, что­бы муж вернулся здравым и невредимым из военной экспедиции... Сколько тут про­изнесено и спето молитв, сколько пролито слез! Поколения москвичей проходили че­рез часовню. Их дети, внуки, правнуки и праправнуки снова и снова поднимались по истертым ступеням... Икона утешала, исцеляла, помогала, защищала, радовала...

Икону возили по всей Москве в тяжелой громадной карете, влекомой шестеркой лошадей. На передней стороне кареты по­мещалась громадная икона с горящим пе­ред нею большим фонарем. Встречные снимали шапки, кланялись и крестились, все смотрели на карету с ико­ной радостно, с надеждой. Ее вечное путе­шествие по городу делало жизнь отрад­нее. Когда икону вносили в дом к больно­му или раздавленному каким-нибудь не­счастьем, прохожие поспешно к ней под­бегали, чтобы поцеловать край ризы. В полдень и глубокой ночью, когда икона возвращалась в часовню на короткое вре­мя для перемены священника, дьякона и певчих, ее ждали на любом морозе люди, которые нуждались в утешении и надежде. Часто совершались молебны у иконы во дворах. Ее ставили на диван, зажигали свечи на столике перед нею, и моление было торжественным и таинственным под открытым небом со звездами и луной... Прекрасным оно было и днем, при солнце и пении птиц...

Когда во время французского нашествия Москву по приказу фельдмаршала Кутузова покидали войска и жители, Иверскую икону увезли во Владимир. Французы разграбили часовню, а копия иконы, которая осталась взамен увезенной, исчезла. Вернувшись в Москву, икона про­должала путешествовать по го­роду как прежде. После революции с ико­ной случилась беда. В 1929 году Иверская часовня бы­ла сломана, а икона исчезла.

Новой власти нужны были широкие проходы на Красную площадь для демонстраций во время советских праздников. Чтобы колон­ны демонстрантов, танки, а потом — и раке­ты могли пройти перед вождями, стоящими на трибуне Мавзолея, разрушены были и красивые Воскресенские ворота, и Казан­ский собор. Сейчас Иверская часовня у воз­рожденных Воскресенских ворот снова принимает всех, кто хочет поклониться чудотворной Иверской иконе или просто поглядеть на нее. Вернулась в Москву икона, слов­но не обрывалась связь по­колений на долгие 70 лет. Икона — Вратарница, Хранительница города — снова с нами!

Музыка на Руси.

Инструментальная музыка звучала на Руси с языческих времён и называлась мусикией. Игра на струнных инструментах называлась гудением, на духовых — сопением. Различалась церковная и светская музыка — княжеская и народная. Во время пиров пелись величальные песни в честь князей и дружины. Певцы, слагавшие устные сказания, сопровождали их игрой на гуслях. Героические песни-славы пели при возвращении из походов, при восхождении на княжеский престол. В Московской Руси исполнялись «заздравные чаши» — пожелания многих лет царям, князьям, патри­архам. В XV — XVI вв. в придворный быт начинают проникать западноевропейские развлечения. Вместе с Софьей Палеолог (1472 г.), женой Ивана III, прибыли греческие и фряжские (итальянские) мастера. Согласно летописям, в 1490 г. в Москве появился органист Джованни Сальватор. В 1586 г. английская королева прислала царице Ирине Федоровне орган и клавикорд.

Стоглавый собор 1551 г. учредил «училища книжные по всем градам» и обратил внимание на музыкальное образование детей. В XVI в. появляются первые авторские произведения. Создателями новых распевов были Савва и Василий Роговы.

На рубеже XV — XVI вв. возник придворный хор Государ­ственных певчих дьяков, принимавший участие в официальных парадных выездах и приёмах, и хор Патриарших певчих дьяков, участвовавших в богослужениях, на которых присутствовал царь и патриарх.

В XVII в. в Московской Руси распространилось партесное многоголосное пение, появились псалмы (духовные песни, текстами для которых служили поэтические переложения псалмов Давида) и канты разнообразного содержания — викториальные, морализирующие, фи­лософские, любовные.

Музыкальные инструментыбыли трёх типов: ударные (бубен, накры, арган), духовые (труба, рог, кувички, рожок, дудка, окарина, сурна, жалейка), струнные (гусли, гудок). Различались «высокие» и «низкие» музыкальные инструменты. К «высоким» относились труба, призы­вавшая воинов на рать, и все инструменты, которыми сопровождались церковные песнопения (псалтири — струнные инструменты гусельного типа — тимпаны, гусли, кимвалы, арган, фидель). К «низким» инструментам, связываемым с язычеством, с дьявольским искуше­нием, относились флейты, жалейки, сопели, бубны, смычки и др.

Особое место в духовной жизни русского народа занимает церковное пение, возбуждающее молитвенный дух, назидающее и укрепляющее в вере. Цер­ковная песнь и молитва — неотделимы: кто поет духовную песнь, тот молится.

Первые певцы пред Престолом Божиим — Ангелы Божии и святые. Денно и нощно славят они всемогущего Бога, Творца Вселенной: «Взывает един ко дру­гому непрестанными усты, немолчными славословленьми». В подражание ангелам и святым установлено пение и на земных богослужениях Святой Церкви, когда и «силы небесные с нами невидимо служат». Старинные церковные распевы выражают возвышенные религиозные настроения. Это и понятно, потому что творцами их были люди, проникнутые высоким религиозным духом — подвижники, святые, одарённые тайной познания Божественных слов и звуков.

Русская Православная Церковь, став восприемницей греческой богослужебной традиции, никогда не использовала в хра­ме инструментальной музыки. Поэтому, когда говорят о русской церковной музы­ке, имеют в виду исключительно вокаль­ное искусство.

«Древнее церковное пение — это выра­жение духа нашего народа, воспитавшего­ся и возросшего под влиянием Церкви, ко­торая была пестуном его, чадолюбивой матерью. Но если Церковь оказывала ре­лигиозно-нравственное влияние на народ, то и народ вносил многое от своего природного богатства и дарования в недра Православной Церкви в виде мелодий, в которых отражаются глубина и сила его религиозного чувства и вообще его душев­ные качества. Эти мелодии, то возвышен­но-простые, строгие и важные, то нежные, трогательные и умилительные, народ, как лучшее достояние свое, от чистого сердца отдает своей матери — Церкви. Вот поче­му эти родные звуки дороги ему как пере­думанные, пережитые, перечувствованные им. О многом они говорят русскому чело­веку: и о былом, и о настоящем, и об ожидаемом в будущем; будят в нем луч­шие, благороднейшие порывы, святые чув­ства любви к вере и родному Отечеству» (архиепископ Арсений Стадницкий).

Русские певцы появились в наших хра­мах одновременно с русским духовенст­вом. Сохранившиеся от XI—XII столетий певческие рукописи свидетельствуют, что процесс становления русского церковного пения был сложным. Первые русские на­певы, записанные греческими невмами (знаками), назывались знаменными. В их основе лежит система восьмигласия, за­имствованная из Византии. Отличительная черта знаменных распевов — связь с рус­ской национальной музыкой, с русским фольклором, особенно с былинами. Изме­нение ритма мелодий, в связи с переводом греческих текстов на русский язык, сооб­щало церковному пению славянский ха­рактер. Искусство композиции русского мастера пения заключалось в умении соз­давать разнообразные и выразительные мелодии путём подбора и сочетания раз­личных напевов данного гласа. «Степен­ная книга» отмечала, что в Русской земле существует «ангелоподобное пение изряд­ное».

«Мелодия оформляет звуками слова песнопений, дополняет их глубоким и вме­сте с тем строго религиозным содержанием, которое не оставляет места для мелкой чувствительности. Это — замечательное свойство знаменного распева, способного с большой эмоциональной выразительно­стью высказать любые чувства — от тон­ких, лирических, до величественно-торже­ственных, не впадая вместе с тем ни в сен­тиментальную чувствительность, ни в пом­пезность, нарочитость. От этого его убе­регла прежде всего основная направлен­ность церковной древнерусской музыки: главным в ней было вскрыть содержание песнопения, донести каждое его слово яс­ным, осмысленным и прочувствованным. Отсюда запрещение в древних песнопени­ях повторять слова, дробить их с тем, что­бы не затуманивать смысл слов и не ли­шать песнопения целостности»[13]

Прекрасный знаток древнерусской цер­ковной музыки Н. Д. Успенский не отри­цает огромного влияния византийского ис­кусства на древнерусскую певческую куль­туру. Однако, сравнив византийские и рус­ские певческие памятники одного периода, он убедительно доказал самобытность и самостоятельность развития русского цер­ковного песнопения.

В XVI и в первой половине XVII в. был распространен домественный распев (в ос­нове которого лежали мотивы, родствен­ные русской народной лирической песне, и подвижный ритм) и путевой распев (усложнённый знаменный). «Развитию цер­ковного пения способствовало не только расширение сети певческих школ, но и создание крупных хоров, которые явились очагами русского певческого искусства. Так, в Александровской слободе при Ива­не Грозном были собраны крупнейшие мастера своего времени, среди них — про­славленные певцы и распевщики Феодор Христианин, Иван Нос. В XVI в. в Моск­ву приглашали лучших знатоков пения, многие из них переезжали из Новгорода»[14]

Во второй половине XVII в. распростра­няются новые распевы: болгарский, киев­ский, греческий, характерные выраженной тонической устойчивостью, лаконично­стью мотивов и простотой ритма.

Самое раннее свидетельство о многого­лосном пении в Русской Церкви связано с богослужениями в Новгородском Софий­ском соборе (40-е годы XVI в.). Иван Гроз­ный привлёк внимание Московского Со­бора 1551 г. к использованию в храмах Москвы и всего государства новгородских певческих традиций.

Многоголосное пение создавалось на ос­нове практики народного многоголосия. В народном хоре нет партий по диапазону и тембру голоса. Мелодия между участни­ками хора распределяется в соответствии с опытностью певцов и звучностью их го­лосов.

Традиция древнецерковного русского многоголосного пения сохраняется в рус­ском старообрядчестве.

На рубеже XV—XVI вв. украинские, а в середине XVII столетия и московские мастера пения познакомились с западной нотацией и так называемым партесным многоголосием, основанным на использо­вании в хоре четырех голосов — сопрано, альта, тенора и баса. В истории русского партесного пения польское партесное под­готовило почву для партесного итальян­ского, выдающимся представителем кото­рого стал Д. С. Бортнянский (1752—1825). Большое влияние на гармонизацию древ­них церковных напевов и церковного пе­ния оказало творчество протоиерея Петра Турчанинова (1799—1856), А. Ф. Львова (1798—1870), Г. Ф. Львовского (1830 — 1894), П. И. Чайковского (1840—1893), С. В. Рахманинова (1873—1943), А. Д. Ка­стальского (1856—1926).

В области переложения достижения А. Д. Кастальского и С. В. Рахманинова считаются непревзойденными. В области сочинения видное место заняли А. А. Ар­хангельский (1846—1941), творчество ко­торого характерно особенной эмоциональ­ностью и глубокой выразительностью, А. Т. Гречанинов (1864—1956) и М. И. Ип­политов-Иванов (1859—1935), широко ис­пользовавшие мелодии ярко выраженного народного характера. В их многоголосии— черты народной полифонии. Сочинения П. Г. Чеснокова (1877—1944) отличаются богатством красок хоровой партитуры, вы­сокой техникой письма.

Русское церковное пение, несомненно, самобытнейшее явление в искусстве. Его невозможно воспринимать независимо от текста: мелодия неотделима от содержа­ния и песнопение в целом — от всего строя православного богослужения. Русские пас­хальные песнопения, в которых душа хри­стианина наполняется духовным востор­гом, испытывает дерзновенный взлет мо­литвенного духа, — ярчайший тому при­мер. Песнопения Страстной седмицы пред­ставляют собой совершеннейший синтез мелодии и содержания, высочайший обра­зец музыкального толкования богослов­ских текстов. Русское церковное пение — это прежде всего свидетельство веры, про­поведь христианства в мире, в котором традиции церковной музыки ценят и бе­регут все те, кто постигает дух и содержа­ние божественных песнопений, чей слух способен оценить прекрасное.