Глава IV свобода в государстве

Мы видели, что цель государства ограниченная: оно вращается в области общих интересов и не должно вторгаться в частную жизнь. Отдельные союзы, в которые слагается человеческое общежитие, должны сохранять свою самостоятельность. Между тем государство владычествует и над частною жизнью, и над отдельными союзами. Что же ручается за то, что оно не переступит своих пределов и не явится распорядителем в принадлежащей ему области?

Опасность в этом отношении увеличивается тем, что и в собственной сфере государство нуждается в средствах, и эти средства оно получает сборами с частных лиц. А так как исключительно от его воли зависит определение общественных нужд и количества потребных на них средств, то оно является полным владыкою собственности. Государство может брать у частных лиц все, что оно считает нужным, и употреблять деньги по своему усмотрению. Где же гарантия права собственности?

Этой гарантии нельзя искать в правах частных лиц и союзов. Хотя теоретически ведомство государства ограничивается этими правами, но формально отдельные лица и союзы подчинены ему безусловно. Учение о неотчуждаемых и ненарушимых правах человека, которые государство должно только охранять, но которых оно не смеет касаться, есть учение анархическое. Необходимым его следствием является постановление французской конституции 1793 г., что как скоро права народа нарушены, так восстание составляет не только для всего народа, но и для каждой части народа священнейшее из прав и необходимейшую из обязанностей. При таком порядке каждый делается судьею своих собственных прав и обязанностей, начало, при котором общежитие немыслимо. В здравой теории, так же как и в практике, свобода тогда только становится правом, когда она признается законом, а установление закона принадлежит государству. Поэтому от государства зависит определение прав как отдельных лиц, так и входящих в него союзов. По своей природе оно является верховным союзом на земле.

Необходимость такого верховного союза вытекает из самого существа человеческого общежития. Для того чтобы в обществе было единство, чтобы оно не раздиралось противоборствующими друг другу стремлениями, требуется установление единой, владычествующей воли, которой все безусловно должны подчиняться. На нее не может быть апелляции, ибо в таком случае явилась бы новая, высшая воля, которой приговор был бы все-таки окончательным. Эта воля должна быть едина, как едино самое общество. Все заключающиеся в нем частные лица и союзы обязаны ей повиноваться, ибо частное должно подчиняться общему. Иначе общество распадется врозь.

Но где же при таком порядке гарантия свободы? А гарантия нужна, ибо без нее свобода перестает быть правом. Свободою по милости хозяина могут пользоваться и рабы; полноправные лица должны быть ограждены законом. В частных правах эта гарантия заключаться не может, ибо они подчиняются праву общему, следовательно, обеспечение может лежать только в самом общем праве, именно, в таком устройстве, которое давало бы заинтересованным лицам известное влияние на решение общих дел.

Подобная гарантия не представляет собою нечто искусственное, напротив, она вытекает из самой природы государственного союза. Государство не есть только система правительственных учреждений, это живое единство народа. Народ же, по крайней мере на высших ступенях развития, состоит из свободных лиц, а как скоро является союз свободных лиц, так отсюда вытекает участие каждого из них в общих решениях. Личная свобода состоит в праве человека распоряжаться собою и своими действиями; свобода в союзе с другими, или свобода общественная, выражается в праве совокупно с другими участвовать в решении общих дел. Никакое отдельное лицо, если оно не признается представителем всех, не может иметь притязания решать по своему усмотрению то, что касается других, но каждый свободный член общества вправе участвовать в решениях, которые касаются и его. В частных товариществах это признается безусловно, точно так же и в соединениях людей, имеющих характер постоянных союзов, каково государство, это требование логически вытекает из начала свободы, как необходимое его следствие. Свобода политическая является завершением и восполнением свободы личной.

Политическая свобода имеет однако совершенно иной характер, нежели свобода личная. Последняя дает право распоряжаться собою, первая дает право распоряжаться другими. В совокупном решении меньшинство обязано подчиняться большинству. Голос призванных к совету имеет влияние на судьбу всех. Очевидно, что тут являются отношения совершенно иного рода, нежели в области личных прав. Отдельное лицо может распоряжаться собою как ему угодно; если оно ведет порочную жизнь, если оно разоряется, то последствия его поведения падают на него одного: другим до этого нет дела. Но от несправедливого или необдуманного решения общего дела страдают и те, которые не принимали в нем участия, даже и те, которые ему противились. И чем выше союз, тем больше опасность, ибо тем сложнее дела и тем затруднительнее их решение. Особенно в союзе, имеющем всеобщий и принудительный характер, каково государство, решение общих дел может иметь роковое значение для всех членов. В частном товариществе меньшинство точно так же обязано подчиняться большинству, и необдуманное решение может иметь последствием разорение многих. Но здесь каждый волен вступать или не вступать в товарищество. Кто недоволен решением собрания акционеров, тот может продать свои акции и не вверять обществу своих капиталов. Тут все основано на частном соглашении, и каждый получает голос соразмерно с своим вкладом. В государстве же отношения совершенно иные: это не добровольно составляемое товарищество, в нем люди рождаются и умирают. Государство служит связью многих следующих друг за другом поколений. Самые интересы его имеют бесконечно высшее значение, нежели те, которые связывают частные товарищества. Как верховный союз на земле, оно является носителем всех высших начал человеческой жизни, исторических преданий, права, нравственности, материального и духовного благосостояния масс, всемирно исторического призвания живущего в нем народа. Государство не есть случайное создание субъективной воли, оно представляет собою объективный организм, который воплощает в себе мировые идеи, развивающиеся в истории человечества. Понятно, что для обсуждения всех возникающих отсюда вопросов недостаточно быть свободным членом союза: надобно понимать сущность этих вопросов, для того чтобы быть в состоянии их обсуждать. Иначе все высшие интересы человечества подвергаются опасности. Из всего этого следует, что для участия в решении государственных дел кроме свободы требуется и способность. Если свобода составляет источник политического права, то способность является необходимым его условием. А так как способность к обсуждению государственных вопросов не прирождена человеку, так как для этого необходимы и образование и знакомство с государственными делами, качества, которые не находятся у всех и всего менее распространены в массе, то очевидно, что не может быть речи о всеобщем праве голоса как неотъемлемом политическом праве граждан. Призвание способных к участию в решениях государственной власти является вопросом исторического развития. Оно определяется степенью умственного и политического образования народа. Чем скуднее это образование, чем более оно сосредоточивается в небольшом кружке лиц, тем труднее призвать даже последних к участию в решении общих дел, ибо через это общий интерес легко может обратиться в орудие частных видов. Именно вследствие этого массы охотнее вверяют свою судьбу одному лицу, высоко стоящему над всеми, нежели немногим. В этом заключается значение самодержавной монархии. Политическая свобода представляет идеал государственного развития, но она не может считаться постоянною его принадлежностью.

Поэтому не может быть речи и о замене личной свободы политическою. Мы видели, что Руссо требовал, чтобы члены общества передали последнему все свои права, с тем чтобы получить их обратно в виде участия в совокупных решениях. Это значит отречься от основания, для того чтобы получить частное и условное следствие. Свобода составляет принадлежность лица, поэтому истинная свобода есть свобода личная: она вытекает из природы человека как разумно-нравственного существа и дает ему право распоряжаться собою независимо от чужой воли. Политическая же свобода рождает не отношения независимости, а отношения власти и подчинения, причем доля власти ничтожная, а подчинение всецелое. Какою заменою утраты независимости может служить человеку приобретение десяти или двадцатимиллионной доли власти, соединенной с обязанностью безусловно повиноваться тому, что решат другие? Политическая свобода может быть не заменою, а лишь гарантиею и восполнением свободы личной. Свобода, которой корень лежит в самоопределяющейся воле отдельного лица, переносится здесь в новую область, где человек перестает быть независимым лицом, а становится частицею целого. И тут он сохраняет свою свободу, ибо он не перестает быть человеком, но эта свобода по необходимости стесняется и ограничивается этими новыми отношениями.

Из этого опять же очевидно следует, что свобода гражданская по существу своему должна быть шире свободы политической. А потому нельзя не признать проявляющегося у социалистов и полусоциалистов стремления стеснить гражданскую свободу и расширить свободу политическую извращением истинных начал общественной жизни. Требовать, чтобы промышленность подчинялась государству, и вместе с тем стремиться к тому, чтобы политическое право распространялось на всех и общие дела решались собором, значит идти наперекор самым явным указаниям здравого смысла. С точки зрения политической науки это должно быть признано абсурдом. Можно проповедовать расширение государственной деятельности в области частных интересов, но тогда не надобно говорить о свободе, следовательно, и о расширении вытекающего из свободы политического права. Как же скоро мы требуем расширения права, так мы прежде всего должны позаботиться об ограждении настоящего его источника, свободы, а для этого необходимо ограничить деятельность государства чисто политическою областью. Одна система исключает другую. В приложении к жизни эти противоречащие требования ведут к беспредельному деспотизму толпы, то есть к худшему политическому устройству, какое только способен изобрести человеческий ум. В действительности такое устройство, о каком мечтают социалисты, никогда не существовало. Везде, где прочно установлялась широкая политическая свобода, она водворялась на основании еще более широкой свободы гражданской. Таков закон в особенности для новых народов. Примером могут служить Соединенные Штаты.

Личное право не исчезает однако и в области государственной. Человек как свободное существо никогда не может быть только членом целого, он всегда остается вместе и самостоятельным лицом. На политической почве это начало проявляется в двояком виде: как гарантия права гражданского и как выражение того, что мы выше назвали неорганическим элементом государственной жизни.

К первому разряду относятся все те постановления, которыми обеспечивается неприкосновенность личности и собственности. Эта неприкосновенность, разумеется, не может быть безусловною. И личная свобода и собственность подвергаются стеснениям и ограничениям во имя государственных требований. Но важно то, чтобы это совершалось по закону, а не по произволу, чтобы стеснение происходило в силу действительных потребностей, а не по прихоти власти. Для этого и нужны гарантии.

Главная состоит в том, что личность и собственность ставятся под защиту независимого суда, и гражданин получает право требовать этой защиты. Таков смысл знаменитейшего в этом роде постановления, английского habeas corpus. В Англии, как и везде, полиция не может быть лишена права арестовать людей по подозрению, иначе она не могла бы исполнять своих обязанностей. Но арестованный имеет право обратиться к судье, который посредством предписания habeas corpus требует, чтобы заключенный был ему предъявлен для рассмотрения причин ареста.

Защита, даруемая судом, имеет то значение, что суд в своих действиях обязан руководиться законом, тогда как администрация руководствуется усмотрением. Последней по самой ее задаче всегда необходимо присуща известная доля произвола: она имеет в виду не охранение права, а достижение практических целей. Но и суд тогда только в состоянии служит действительною гарантиею для лица, когда он является вполне независимым как от правительственной власти, так и от владычествующей партии. Отсюда высокое значение несменяемости судей. Нарушение этого начала составляет первый шаг к деспотизму, а установление его служит признаком появления в обществе свободы. Это начало может существовать даже при отсутствии настоящей политической свободы. Самоограничение самодержавной власти равно благодетельно и для нее самой, и для подданных. Оно служит доказательством, что правительство имеет в виду не собственную только прихоть, а истинную пользу страны.

Что же ручается однако за то, что власть не будет действовать помимо суда? Есть случаи, когда это бывает даже необходимо. Именно потому, что суд обязан держаться строгих начал закона, он не может отвечать всем изменчивым потребностям жизни. Как скоро в обществе являются смуты, так рождается необходимость большего стеснения свободы, нежели то, которое допускается в нормальном порядке. Власть при таких обстоятельствах должна не только пресекать, но и предупреждать преступления, а это можно делать, только действуя по усмотрению. Тут временно устраняются гарантии, которые даются судебного защитою, и администрация вступает в свои права. Это признается во всех государствах в мире, каково бы ни было их политическое устройство. В настоящее время в Ирландии приостановлены гарантии личных прав, а в Германии в силу данного парламентом полномочия административным путем высылаются социалисты. Ненормальное состояние общества всегда вызывает чрезвычайные меры. Протестовать против этого и требовать, чтобы правительство держалось строго законного пути, когда в обществе господствует смута, значит не понимать первых условий общественного порядка. Но там, где есть представительные собрания, правительство принимает эти меры не иначе, как с их согласия и с ответственностью за их приложение. Политическая свобода дает личному праву новую, высшую гарантию, которой нет при ином устройстве. Без нее есть больше опасности, что административная власть, которая по необходимости должна часто руководствоваться указаниями низших органов, может злоупотреблять своими полномочиями. Тут можно советовать только большую осторожность, которая всего нужнее именно там, где злоупотреблений может быть больше.

Точно так же политическая свобода дает высшую гарантию и собственности, особенно относительно обложения граждан податями. Об этом мы уже говорили выше, а потому не станем возвращаться к этому вопросу. Заметим только, что эта гарантия, для того чтобы она могла служить действительною охраною интересов различных общественных классов, требует весьма сложного политического устройства. С одной стороны, там, где высшие классы в силу принадлежащей им способности одни призываются к решению государственных дел, легко может случиться, что податное бремя при господстве частных интересов падет преимущественно на низшее народонаселение. Наоборот, при всеобщем праве голоса, которое придает решающее значение демократической массе, высшие классы лишаются гарантии. Тут податное бремя может быть взвалено главным образом на последних, посредством прогрессивного налога или иным путем. Вопрос разрешается тем, что между противоположными элементами должен быть высший судья. Таков монарх, которого всегдашнее призвание состоит в сохранении равновесия и справедливости между различными частями государственного организма.

Итак, гарантии личных прав возможны и без политической свободы, но последняя дает им высшее обеспечение. Политические права составляют завершение всего юридического здания.

Совершенно иное значение имеют те личные права, которые являются выражением неорганического элемента государственной жизни. Таковы свобода печати, свобода собраний и товариществ, наконец, право прошения. Тут дело идет уже не об обеспечении гражданской свободы, а о деятельности в политической области. Пользуясь этими правами, граждане получают возможность влиять на решение государственных вопросов, но не посредством обсуждения их в организованных учреждениях, а путем свободного выражения мыслей. Они действуют тут не как члены целого в органической связи с другими, а как отдельные лица, самостоятельно выступающие на политическом поприще. Но именно вследствие своего политического характера все эти права могут получить сколько-нибудь широкое развитие единственно на почве политической свободы, только при ней они приобретают настоящее свое значение. Это значение заключается в том, что в неорганической деятельности вырабатываются элементы, которые должны занять свое место в организованных учреждениях. Для того чтобы граждане, призванные к выборам, сознательно исполняли свои обязанности, необходимо, чтобы они были к тому приготовлены, а приготовление совершается путем свободного обмена мыслей. Но если организованных учреждений нет, то неорганизованная деятельность производит лишь брожение, которому нет исхода. Свобода, которой не дано правильного течения, становится революционною. И наоборот, только при свободных учреждениях гласное обсуждение практических государственных вопросов может совершаться с некоторою основательностью, ибо тут только самая государственная жизнь течет гласно и все элементы суждения находятся на лице. Где этого нет, неорганическая деятельность превращается в праздную болтовню, которая скорее может сбить общество с толку, нежели приготовить его к здравому обсуждению общественных дел.

Все это вполне прилагается к свободе печати. Многие воображают, что она возможна всегда и везде и что она всегда и везде действует благотворно. Это значит держаться чисто отвлеченных начал и не принимать во внимание условий действительной жизни. Такого рода общие положения менее применимы к политическому быту, который необходимо соображается с состоянием среды и с изменяющимися обстоятельствами.

Свобода мысли и слова, без сомнения, составляет одно из драгоценнейших достояний человечества. Без нее нет настоящего умственного развития и те правительства, которые ее подавляют, действуют во вред духовной жизни народа и подрывают собственную свою силу, ибо они лишают себя образованных орудий. Но истинная свобода мысли, приносящая плод, проявляется в зрелых и обдуманных произведениях, требующих знаний и труда. Такой характер имеют главным образом книги. Только ими подвигается умственное развитие человечества. Совершенно иной характер носит на себе журнал. Это не столько выражение зрелой мысли, сколько орудие борьбы. Журнал день за днем следит за текущими событиями, стараясь угодить публике, произнося свои суждения на лету. И эта деятельность имеет свою полезную сторону там, где люди, обладающие основательным политическим образованием и знакомые с практическим делом, становятся руководителями общества и приготовляют его к решению подлежащих его суждению вопросов. Но непременное для этого условие заключается в том, чтобы политическое образование было распространено в обществе и чтобы государственные дела были ему знакомы. А то и другое возможно единственно при политической свободе. Здесь поэтому журнализм имеет настоящую свою почву, и здесь он необходим, ибо иначе нельзя действовать на общественное мнение, хотя и тут он всегда имеет свои весьма непривлекательные стороны. Из массы журналов, появляющихся в свободных странах, немногие приобретают действительный вес и значение. Большинство же составляют летучие предприятия, которые стараются поддержать себя тем, что приходится по вкусу неразборчивой публике; скандалами, задором, потачкою страстям. Только широко разлитое политическое образование и окрепшие политические нравы в состоянии исправить проистекающее отсюда зло. Чем ниже, напротив, умственное состояние общества и чем моложе в нем политическая жизнь, тем это зло опаснее и тем труднее приложить к нему лекарство. Нужны прочные органические учреждения для того, чтобы рядом с ними могло быть допущено широкое развитие элемента неорганического.

Безусловные друзья журнализма любят ссылаться на то, что истина всегда торжествует, но истина нередко торжествует только после кровавых испытаний, которые показывают народу, что он сбился с настоящего пути. Способность убеждаться не жизненным опытом, а отвлеченными доводами, составляет плод высшего умственного образования, для этого требуется не только ширина взгляда, способного охватить различные стороны вопроса, но также искренняя любовь к истине, составляющая достояние немногих. Масса же публики убеждается тем, что ей по плечу и что говорит ее минутному настроению. Когда же известные доводы повторяются ей ежедневно, настойчиво и страстно, с недобросовестным умолчанием обо всем, что им противоречит, то увлечь ее на ложный путь весьма немудрено. Нет более сильного орудия разрушения, как журнализм среди неустановившегося общества.

Но если и при политической свободе журнализм имеет свои опасные стороны, то эти стороны выступают еще ярче там, где нет органических учреждений, которые вводят свободу в правильную колею. Здесь уже свобода печати превращается в хаотическое брожение мыслей, лишенных всякой твердой опоры. Тут нет ни политических нравов, ни политического образования, способных служить противовесом этой бесконечной безурядице. Те немногие люди, которые среди малообразованного общества приготовлены к обсуждению политических вопросов и которые могли бы быть руководителями общественного мнения, предпочитают всякое другое поприще, где деятельность не ограничивается пустыми словами, а представляет собою настоящее дело. При таких условиях журналистика в огромном большинстве случаев попадает в руки людей, не имеющих ни практических знаний, ни теоретического образования, и для которых ежедневная болтовня составляет выгодное ремесло. Из этого ремесла они стараются извлечь наибольшую пользу, давая публике пищу весьма невысокого качества, но приходящуюся по ее вкусу и приправленную пряностями, возбуждающими неприхотливый аппетит. Этим самым публика более и более приучается к пошлости и отвыкает от более возвышенных требований. Легкое чтение журналов заменяет всякую другую умственную пищу, требующую некоторого труда и размышления. Если при политической свободе журнализм в малообразованном обществе может обратиться в орудие разрушения, то без политической свободы он становится орудием умственного разврата.

Как же помочь этому злу, там где оно уже вкоренилось и вошло в общественные нравы? Правительства прибегают иногда к системе предостережений, за которыми следует закрытие журналов. Но практика показывает, что с этим оружием обращаться нелегко. Мысль принимает тончайшие извороты и ускользает от преследования. Если при самодержавном правлении невозможно отказаться от этого средства, то и полагаться на него слишком нельзя. Истинное лекарство лежит опять же единственно в свободных учреждениях. Только развитие органической стороны государственной жизни может дать правильное движение неорганическим ее элементам. Политическая свобода одна в состоянии распространить в обществе политическое образование и утвердить в нем политические нравы, способные противостоять ежедневному натиску неорганических начал. В свободных учреждениях общество обретает Центр, откуда исходит политическая жизнь. Вместо того чтобы довольствоваться пустою болтовнею журналов, оно призывается к настоящему делу. Руководителями его являются уже не самозванцы и неприготовленные писатели, потакающие страстям и расточающие лесть, а государственные люди, обсуждающие вопросы совокупно с народными представителями. Журналы отходят на задний план, они перестают быть просто частными предприятиями, а становятся органами партий, во главе которых стоят лица, облеченные доверием общества. Одним словом, органический рост заменяет неорганическое брожение. Свобода вводится в правильную колею, где мысли дается исход, а воле направление.

Еще более все эти соображения применяются к свободе собраний и товариществ. Живое слово действует еще сильнее, нежели печатное, а потому опасность для государственного порядка тут еще больше. Даже при свободных учреждениях эти права обыкновенно сдерживаются в весьма тесных пределах. Нужны крепкие политические нравы, чтобы допустить подобные проявления неорганических сил. Особенно свобода политических товариществ представляет для государства такие опасности, которые редко делают их терпимыми. Революционные клубы служат тому явным доказательством. Здесь неорганический элемент сам организуется и вступает в борьбу с элементом органическим. Является новое, самозванное государство, и первое, если не всегда побеждает, то всегда производит в обществе смуты и потрясения. Поэтому даже при самой широкой политической свободе здесь требуются значительные ограничения.

Таким образом, в области государственных отношений личное право получает настоящее свое развитие только при праве политическом. Неорганический элемент служит здесь не более как придатком элемента органического. Он приготовляет общество к тому, что оно призвано исполнить путем политического права. Коренное же значение свободы в государстве заключается в призвании граждан к участию в решении общественных дел.

Это участие имеет свои степени. Низшую ступень составляет участие в местном управлении, высшую - участие в делах государственных. Последнее называется политическою свободою в собственном смысле. Первое же может существовать при всяком правлении, величайший деспотизм соединяется иногда с значительною автономиею общин. Чем мельче единицы, чем менее в них самостоятельной силы и государственного значения, тем легче предоставить им заведование их внутренними делами. Но как скоро эти единицы становятся крупнее, как скоро они делаются местными центрами независимых сил, так они не могут уже быть безразличными для государственной власти, и тут рождается вопрос об отношении местного самоуправления к центральному правительству.

Этот вопрос, особенно в последнее тридцатилетие, подвергся тщательной разработке. В местном самоуправлении многие видели главную опору политической свободы. Отсутствию его во Франции приписывали крушение представительных учреждений при второй Империи. Наоборот, на Англию указывали, как на страну, где все парламентское правление вытекло из местных прав. Гнейст присоединил к этому учение о необходимости безвозмездного отправления местных должностей высшими классами; по его мнению, только этим путем последние могут приобрести достаточно силы, чтобы противостоять напору бюрократии и взять в свои руки парламентское правление. В исполнении общественных обязанностей он видит единственное твердое основание политических прав.

В этих воззрениях есть доля истины; но, по обыкновению, начало, на которое впервые обращено внимание, значительно преувеличивается. Нет сомнения, что местное самоуправление составляет существенную опору политической свободы. В нем образуются местные влияния, которые дают силу в политических выборах и служат преградою давлению власти. Там, где местное управление вполне находится в руках правительства, последнее приобретает возможность направлять политические выборы согласно с своими видами, вследствие чего самостоятельность представительного собрания исчезает. Мы видели тому пример во Франции во времена второй Империи. Несомненно также, что местное самоуправление служит весьма хорошею приготовительною школою для политической свободы. В нем граждане привыкают к совместному обсуждению и ведению общих дел, образуются политические нравы, выделываются люди. Но ни той, ни другой выгоде не следует придавать чрезмерного значения, во всяком случае от этого далеко до признания местного самоуправления главным источником политической свободы.

На практике представительные учреждения могут существовать и без всякого местного самоуправления. Это доказала та же Франция в самую блестящую эпоху своей парламентской жизни. Во времена Реставрации местные жители не имели никаких выборных прав, а при Людовике-Филиппе весьма не обширные. Централизация была всепоглощающим началом французской администрации, а между тем правительство все-таки не могло направлять выборы по своему усмотрению. Последние палаты времен Реставрации доказали это неопровержимым образом. Зажиточные классы, которые в то время исключительно пользовались политическими правами, всегда сохраняют известную независимость и нелегко поддаются давлению власти, идущей наперекор их политическим стремлениям. Если же при таком порядке произошли две революции, то виною тому было не отсутствие самоуправления: пала не свобода, лишенная корней, пали правительства, которые не находили поддержки в обществе. Впоследствии рушилась и свобода, но опять же по причинам чисто политическим: французское общество, испуганное социализмом, бросилось в объятия диктатуры и принесло ей в жертву все свои права.

Франция доказала также, что политические нравы и государственные люди могут вырабатываться помимо местных учреждений. Последние, бесспорно, составляют хорошую школу для представительного порядка, но нельзя признать эту школу безусловно необходимою.

С другой стороны, несправедливо, что вся политическая свобода Англии вытекла из местного самоуправления. История доказывает, что она явилась результатом борьбы аристократии с королем. Краеугольным камнем представительного порядка была Великая Хартия, вырванная баронами у Иоанна Безземельного. Конечно, бароны имели и местную силу, но таковую же, даже в гораздо больших размерах, имела аристократия на всем европейском материке, а между тем из этого никакой политической свободы не. выработалось. Разница заключалась именно в том, что английская аристократия домогалась не местной автономии, а политических прав, с помощью которых она сохранила и местную автономию; в других же странах она главным образом дорожила своею местною властью, вследствие чего она потеряла сперва политическое право, а затем и все остальное.

Из этого видно, что если местное самоуправление служит некоторою поддержкою политического права, то еще в гораздо большей степени политическое право служит опорою местного самоуправления. Которое из этих двух начал является преобладающим, это зависит от характера всего государственного строя. Преобладание местной автономии было господствующим началом в средние века: в то время общество дробилось на бесчисленные местные центры с самостоятельною жизнью. Преобладание центрального элемента составляет, напротив, отличительную черту государственной жизни нового времени. Здесь поэтому местное самоуправление отходит на второй план, иногда даже в слишком значительной степени. И чем упорнее в историческом движении местная жизнь сопротивлялась требованиям центра, тем беспощаднее она была подавлена. Отсюда развитие централизации на европейском материке. В Англии, напротив, местные центры никогда не стремились к обособлению; с самого начала королевская власть имела первенствующее значение, и вопрос шел не об отношении центра к областям, а об отношении центральной власти к центральному представительству. Именно потому политическая свобода пустила здесь прочные корни.

В настоящее время при громадном развитии государственной деятельности не может уже быть речи о том, чтобы основать политическую свободу на местных правах. Задача заключается лишь в соглашении обоих элементов, и в этом отношении местный элемент должен сообразоваться с центральным, а не центральный с местным. Последний может получить настолько развития, насколько это может быть допущено характером и значением центральной государственной власти.

Наибольший простор может быть предоставлен местному самоуправлению в федеративной республике. Здесь государственная деятельность доводятся до наименьших размеров, все идет снизу и по возможности предоставляется личной инициативе. Тут самое государство является не более как союзом отдельных местностей. Таким образом, и в центре, и на местах господствует один и тот же элемент, проникнутый одним и тем же духом. Однако и тут неизбежно является противоположность направлений. И в федеративной республике общее государственное начало имеет существенное значение, а с развитием общественной жизни это значение возрастает. Поэтому здесь рано или поздно возгорается борьба между двумя противоположными течениями, центральным и местным. На этом вращалась вся политика партий в Соединенных Штатах с самой первой поры их существования. История привела наконец к победе центра, однако же без уничтожения местной самостоятельности, которая при таком устройстве всегда остается одним из коренных начал политической жизни. То же самое явление повторилось и в Швейцарии.

Широкое развитие местное самоуправление может получить и при господстве аристократии. Связующим элементом государства служит здесь владычествующее сословие, которое, смыкаясь в центре, имеет преобладающее влияние и на местах. И тут опять местная автономия возможна потому, что и здесь, и там господствует один и тот же элемент, вместо противоположности направлений является взаимная поддержка. Можно сказать, что аристократия есть по преимуществу сословие, опирающееся на местное влияние. Главную его материальную опору составляет крупное землевладение, которое делает его средоточием областной жизни. Иногда этот местный характер получает перевес над государственными стремлениями, и тогда он ведет к разложению государства. Отсюда историческая борьба королей с аристократиею, борьба, которая в значительной степени оправдывается противогосударственными стремлениями последней. Если же аристократия, вместо того чтобы стремиться к обособлению, сохраняет политический дух и пользуется своим местным значением только как опорою для своей государственной деятельности, то она может сделаться преобладающею и в центре, и на местах, и тогда широкая местная автономия служит ей самым крепким оплотом как против вторжений бюрократических начал, так и против натиска демократии. Но для этого необходимо, чтобы местное управление носило аристократический характер. Здесь приложимо то начало, которое Гнейтс считает нормою для всякого местного самоуправления, именно, безвозмездное отправление общественных должностей высшим классом. С одной стороны, этим самым устраняются низшие слои, не обладающие достаточными средствами для того, чтобы посвящать себя общественной деятельности без вознаграждения, а с другой стороны, добросовестным исполнением общественных обязанностей аристократия приобретает себе право на преобладающее общественное положение. В свободном государстве она не может держаться ничем другим.

Типом подобного устройства является Англия, и заслуга Гнейста состоит в том, что он вполне это разъяснил. Но именно в этой типической форме обнаруживается свойство этой организации. Выборное начало, которым обыкновенно характеризуется самоуправление, здесь совершенно устранено или является элементом, разлагающим установленный веками порядок. Главный центр местного управления в английских графствах составляют мировые судьи, которые определяются правительством по представлению назначаемого пожизненно лорда-лейтенанта. Мировые судьи, безвозмездно отправляющие свою должность, заведуют и местными податями, и администрациею, и судом. А так как их может быть неопределенное количество, то в этом учреждении соединяется центр местной аристократии, которая таким образом держит все областное управление в своих руках. Понятно однако, что подобный порядок возможен только под двумя условиями: во-первых, чтобы деятельность государственной власти ограничивалась наименьшими размерами и, во-вторых, чтобы центральное правительство было устроено так, чтобы назначения всегда делались в духе преобладающего класса. Последнее достигается тем, что в центре владычествует тот самый элемент, который господствует и на местах. И тут, следовательно, ключ лежит в политической свободе, без нее все это здание обратилось бы в орудие центральной власти. Но политическая свобода должна иметь здесь аристократический характер, с ослаблением же аристократического элемента весь этот порядок неизбежно изменяется. Это мы и видим в Англии. Стремление новейшего законодательства состоит в том, чтобы управление мировых судей заменить выборным началом. А с другой стороны, с усилением государственных потребностей развивается деятельность центрального правительства, которое мало-помалу подчиняет областные власти своему контролю. Прежняя широкая местная автономия оставляла в запущении многие существенные стороны управления, вследствие чего потребовалось более энергическое действие сверху. Таким образом, областное управление в Англии постепенно приближается к тому типу, который господствует на европейском материке, именно, к сочетанию выборного начала с правительственным, хотя еще в значительной степени сохраняются старые аристократические учреждения. Пока аристократия сильна, эти учреждения продолжают быть необходимым звеном местной жизни.

В некоторых других государствах сохранились также следы аристократического самоуправления, но при отсутствии политической свободы они приняли иной характер. В Пруссии ландраты первоначально были выборные от дворянства для заведования местными делами, но правительство воспользовалось ими для своих целей, вследствие чего они превратились в коронных чиновников, однако с местным значением, ибо кандидаты на эту должность представляются землевладельцами или окружными собраниями, и при небольшом жаловании должность считается более почетною, нежели доходною. Через это ландратам обеспечивается некоторая независимость и сохраняется связь их с местною жизнью. Это учреждение оказало государству существенные услуги.

Еще более независимый характер имеют наши предводители дворянства. И на них правительство возлагает многие служебные обязанности. Можно сказать, что в настоящее время на предводителях дворянства лежит главным образом управление уездов. Но это должность чисто выборная и вполне безвозмездная. Аристократическое ее значение сохранилось неприкосновенным. С этим неизбежно соединены некоторые неудобства, ибо от безвозмездной и почетной службы нельзя требовать того же, что требуется от службы коронной. Тем не менее подобными остатками исторического права следует дорожить. Пока есть сословие, выставляющее среди себя людей, готовых бескорыстно нести общественную службу, его услугами надобно пользоваться. Тут есть элемент независимости и местного влияния, который дает местному самоуправлению особенный вес и который нельзя заменить ничем другим.

В особенности там, где выборные учреждения еще недостаточно окрепли, эти исторические элементы играют весьма важную роль. Они связывают прошедшее с будущим.

Но если этого рода должности, носящие аристократический характер, важны и как выражение исторических начал и как форма, в которой проявляется участие аристократического элемента в самоуправлении, то не в них все-таки лежит главный центр местных учреждений нового времени. Эти учреждения как в республиках, так и в монархиях слагаются из двух начал: выборного и правительственного. От правильного их сочетания зависит в значительной степени достоинство управления.

Это сочетание может быть двоякого рода: или управление остается нераздельным в руках государства и учреждаются только выборные советы при назначаемых правительством администраторах, или же дела разделяются между правительственными и выборными органами, так что последним предоставляется особый круг действия. В первом случае все исполнение сосредоточивается в руках правительственных чиновников, выборные же получают совещательный или решающий голос по делам, касающимся местности, причем иногда права их ограничиваются изданием общих постановлений, исходящих от временно созываемых собраний, как было в прежнее время во Франции, иногда же им предоставляется и участие в исполнительных действиях, в каком случае при местном правителе учреждается постоянный выборный совет, как установлено ныне во Франции по примеру Бельгии. При второй системе, то есть при раздельности ведомств, выборные представители, заведуя местными делами, сами выбирают из себя исполнительные органы, но круг их действия неизбежно теснее, ибо все, что составляет правительственный интерес, от них отходит. Таковы наши земские учреждения.

Которая из этих двух систем заслуживает предпочтение? Первая обеспечивает большее единство управления, вторая дает более самостоятельности местным элементам, суживая однако их круг действия. Перевес той или другой точки зрения зависит от местных и временных условий, но главным образом от развития политической свободы. В странах, где установилось облеченное широкими правами народное представительство, из которого исходит самая правительственная власть, нет необходимости разъединять местное управление. Здесь правительственный элемент и выборный не являются противоположными друг другу, ибо оба истекают из одного начала. При зависимости бюрократии от центрального представительства существенный интерес ее состоит в том, чтобы жить в согласии с представительством местным. А с другой стороны, при полной независимости местных учреждений они легко могут сделаться средоточием враждебной правительству оппозиции. Поэтому здесь французско-бельгийская система совершенно уместна. Напротив, там, где нет политической свободы, совместное заведование делами чиновничеством и земством неизбежно должно повести к преобладанию первого и к умалению последнего. Чтобы дать выборному началу некоторую самостоятельность, необходимо отвести ему особый круг действия. Но этот круг не может идти далее местных хозяйственных дел. Расширение ведомства будет иметь своим последствием не усиление, а опять же умаление местного самоуправления, ибо этим необходимо вызывается вмешательство правительственной власти, следовательно, подчинение выборного начала бюрократическому. Те, которые при таких условиях мечтают о возможно большем расширении местного самоуправления, упускают из виду самые существенные потребности государственной жизни. Правительство не может отказаться от заведования делами, которые принадлежат ему по самой природе государства, оно не может предоставить свою власть местным учреждениям. Правительство, бессильное на местах, будет бессильно и в центре. И если бы нашелся государственный человек, который решился бы на такую уступку, то за этим, как и за всякою ложною мерою, неминуемо должна последовать реакция. В конце концов, выборные убедятся, что, захотевши большего, они лишились меньшего.

Когда в обществе, обладающем уже достаточною долею местного самоуправления, является стремление к расширению свободы, то это стремление должно искать себе исхода не в местном самоуправлении, которое при развитии государственной жизни необходимо ограничивается более или менее тесными пределами, а единственно в политическом праве. Последнее составляет верховную цель для всех друзей свободы, понимающих потребности государства; но тут возникает вопрос иного рода: надобно знать, достаточно ли общество к этому приготовлено и не поведет ли подобный переворот к ослаблению власти, а вследствие того к анархическому состоянию, которое в свою очередь неминуемо должно вызвать сильнейшую реакцию?

Когда дело идет о признании свободы личной, для граждан не требуется особенного приготовления. Каждый взрослый человек вправе располагать собою, как ему угодно, и если он причиняет себе зло, то другим до этого нет дела. Однако и при водворении гражданской свободы необходимо переходное положение, для того чтобы не порвать установившихся отношений и постепенно перевести один экономический порядок в другой. Политическая же свобода требует гораздо большего. Мы видели, что тут нужна способность, а способность не приобретается по желанию, она вырабатывается жизнью. И чем выше государственный строй, чем сложнее отношения, тем самая способность должна быть больше. Поэтому свобода, пригодная для низших ступеней развития, оказывается непригодною для высших. Вследствие этого мы замечаем, что в историческом своем движении политическая свобода не идет равномерно упрочиваясь. За периодами процветания следуют периоды упадка. Иногда в течение целых веков политическая свобода исчезает, пока жизнь не подготовит новой, высшей ее формы. Беглый взгляд на историю покажет нам причины этих явлений.

Политическая свобода была и в древности, и в средние века, и в новое время. Мы находим ее даже у первобытных народов. Участие граждан в общественных делах свойственно человеческому общежитию, и когда эти дела весьма несложны, то ничто не мешает каждому подавать свой голос при их решении. Но вопрос состоит в том, до какой степени возможно согласовать это право с потребностями высшего государственного порядка, и тут мы видим, что для приготовления к этому человеческих обществ требуется долгий исторический процесс. Развитие государственной жизни начинается на Востоке, но Восток политической свободы не знал и доселе не знает. Она появляется только у классических народов, как результат всей предшествующей истории человечества. И здесь еще она заключается в весьма тесных границах. Это свобода городская, она основана на непосредственном участии каждого в общих делах. А так как в государственном строе для этого требуется высшая способность, то гражданин является лицом, специально посвящающим себя этим занятиям. Он всецело живет для государства, удовлетворение же частных потребностей возлагается на рабов. Политическая свобода в древних республиках вся покоилась на рабстве. Но самый этот узкий ее характер делал ее пригодною только для известной ступени развития. Она могла процветать, пока государственная жизнь вращалась в тесном городском кругу, и самые интересы при простоте отношений были несложны. Как же скоро неудержимое течение истории вывело классические государства на более широкое поприще, как скоро осложнились и интересы и отношения, так политическая свобода древнего мира оказалась неспособною к исполнению своей задачи. Римские граждане могли управлять Римом, но они не в состоянии были управлять целым завоеванным ими миром. При изменившихся условиях политическая свобода не могла удержаться, она по необходимости пала и уступила место единовластию.

Снова она возникла в средние века, но опять при иных условиях. Средневековая жизнь гораздо ближе подходила к тому, что могли дать люди при весьма невысокой степени образования. Государство разложилось, и на место его установился порядок, основанный на взаимных отношениях частных сил. Политическое право возникло здесь не из государственных требований, а из частного права. Но по этому самому это было право сильнейшего. Оно носило преимущественно аристократический характер, ибо военная аристократия завоевала себе высшее положение в обществе. Мало-помалу рядом с нею, хотя и на втором плане, становятся города, которые силою оружия умели отстоять свою независимость. А так как и землевладельцы, и города были рассеяны по всей земле, то для совокупных решений необходимо было представительство. Но представительное начало было здесь не более как сделкою между частными элементами. Каждый считал себя верховным владыкою у себя дома; подчинение общему центру, королю, основывалось не на государственных требованиях, а на частных отношениях и привилегиях. Вся средневековая жизнь состояла таким образом в бесконечных частных сделках и соглашениях. Вследствие этого Монтескье, который в необходимости сделок между независимыми элементами видел существо конституционного правления, утверждал, что эта система была изобретена в лесах Германии. Основанный германцами средневековый быт действительно представлял тому зачатки, но зачатки свойственные не государственному, а противогосударственному порядку. Система частных сделок, без высшей владычествующей над всеми власти, могла повести лишь к всеобщей анархии; и точно, такова картина, которую представляют нам средние века. Но именно поэтому подобный порядок не мог быть прочен. Политическая свобода, основанная на частном праве, в свою очередь пала и уступила место новому единовластию. Снова она возникла в средние века, но опять при иных условиях. Средневековая жизнь гораздо ближе подходила к тому, что могли дать люди при весьма невысокой степени образования. Государство разложилось, и на место его установился порядок, основанный на взаимных отношениях частных сил. Политическое право возникло здесь не из государственных требований, а из частного права. Но по этому самому это было право сильнейшего. Оно носило преимущественно аристократический характер, ибо военная аристократия завоевала себе высшее положение в обществе. Мало-помалу рядом с нею, хотя и на втором плане, становятся города, которые силою оружия умели отстоять свою независимость. А так как и землевладельцы, и города были рассеяны по всей земле, то для совокупных решений необходимо было представительство. Но представительное начало было здесь не более как сделкою между частными элементами. Каждый считал себя верховным владыкою у себя дома; подчинение общему центру, королю, основывалось не на государственных требованиях, а на частных отношениях и привилегиях. Вся средневековая жизнь состояла таким образом в бесконечных частных сделках и соглашениях. Вследствие этого Монтескье, который в необходимости сделок между независимыми элементами видел существо конституционного правления, утверждал, что эта система была изобретена в лесах Германии. Основанный германцами средневековой быт действительно представлял тому зачатки, но зачатки свойственные не государственному, противогосударственному порядку. Система частных сделок, без высшей владычествующей над всеми власти, могла повести лишь к всеобщей анархии; и точно, такова картина, которую представляют нам средние века. Но именно поэтому подобный порядок не мог быть прочен. Политическая свобода, основанная на частном праве, в свою очередь пала и уступила место новому единовластию.

Потребность усиления монархического начала была вызвана государственными стремлениями нового времени. Возрождающееся <государство> вело борьбу против анархических средневековых сил и наконец подчинило их себе. Очевидно, что это подчинение могло совершаться только в ущерб политической свободе. Вследствие этого первый период в истории нового времени характеризуется развитием абсолютизма.

Этот период для различных европейских народов был более или менее продолжителен, смотря по тому, насколько общественные элементы были подготовлены к государственной жизни, а с тем вместе и к политической свободе. Ранее всего он прекратился и наиболее поверхностные следы он оставил там, где уже в средние века вследствие дружного действия сословий успело сложиться прочное центральное представительство. Так было в Англии. Мы видели уже, что здесь аристократия была наиболее проникнута государственным духом и менее всего дорожила своими частными правами. Она не отделялась от народа, не стремилась к местной власти, а вкупе с городами отстаивала общие права против королевской власти. Поэтому здесь даже во времена самого сильного развития единодержавия, при Тюдорах7, представительные учреждения не исчезли совершенно. И когда наконец установившийся государственный порядок дозволил снова возвратиться к завещанным веками началам политической свободы, аристократия в союзе с городами сломила стремившуюся к абсолютизму королевскую власть и водворила то парламентское правление, которое поныне господствует в Англии. Но именно вследствие этого раннего развития политической свободы и связи ее с средневековыми учреждениями государственная жизнь Англии всего более сохранила следов средневекового порядка. Свобода водворилась в ущерб равенству; перевес аристократического начала повел к обездолению низших классов, и только громадное богатство, приобретенное всемирным владычеством на морях, могло служить противовесом этому злу.

Совершенно иной был ход политического развития во Франции. Здесь в аристократии преобладали противогосударственные стремления, усиливающаяся королевская власть вела против нее борьбу в союзе с горожанами. Борьба кончилась полною победою королей. Основанная на средневековых привилегиях политическая свобода рушилась окончательно, и когда она возникла снова, то уже на совершенно иной почве и из иной среды. Представителями ее явились прежние союзники королей, средние классы, которые во имя общих начал свободы и равенства требовали для народа политических прав. За средними классами последовали и низшие, вооруженные тем же началом общего права. Это и привело окончательно к водворению республики.

Наконец, в Германии, преобладание средневековой аристократии повело к полному бессилию центральной власти, вследствие чего Империя превратилась в союз разнородных владений. Но здесь сами местные владельцы, восторжествовавшие над центром, сделались представителями нового государственного начала. Вследствие этого и тут водворился абсолютизм, однако с сохранением исторических прав, насколько они были совместны с новым порядком. Отсюда двоякое течение жизни, которым определяется новейшее развитие политической свободы в Германии. С одной стороны, так же как во Франции, являются новые требования политической свободы, исходящие из средних классов, в 1848 г. эти стремления получили наконец верх и повели к повсеместному установлению конституционного порядка на почве общей гражданской свободы. С другой стороны, представители исторического права оказывают противодействие этому движению, и если они не в состоянии его остановить, то они в значительной степени могут его ослабить. Отсюда происходит шаткость политической свободы в Германии*.

______________________

* Более подробное изложение истории представительных учреждений см. в моем сочинении "О народном представительстве".

______________________

Таков всемирно-исторический ход развития свободы. Из него нетрудно усмотреть тот закон, которым управляется это движение Государство имеет свои требования, и политическая свобода может быть допущена в нем настолько, насколько она в состоянии им удовлетворить. Первое требование заключается в единстве управления, без которого общество распадается. Именно эту задачу призвана исполнить господствующая в государстве верховная власть. Наибольшим единством она несомненно обладает, когда она сосредоточивается в одном лице. Отсюда всемирное значение монархического начала для государственной жизни. Политическая же свобода может заменить его лишь в той мере, в какой она способна создать из себя требуемое государством единство управления. Иначе власть, разделяясь, слабеет, и в обществе водворяется анархия.

В некоторой степени политическая свобода всегда приносит с собою внутреннее разделение. Власть в свободных государствах распределяется между различными органами, и это служит важнейшею гарантиею свободы, ибо взаимное ограничение властей воздерживает произвол. С политическою свободою неразлучно связана и борьба партий, ибо здесь неизбежно обнаруживается различие взглядов на государственное управление, и от победы того или другого направления зависит самый ход государственных дел. Но эта борьба может быть плодотворна или пагубна смотря по тому, какой характер она на себе носит. Она плодотворна, если она выражает собою только неизбежное разномыслие при стремлении совокупными силами достигнуть общей государственной цели. Напротив, она становится источником неисцелимого разлада, как скоро она доходит до размеров крайнего ожесточения, и в особенности если она касается не подробностей управления, а самых основ государственного или общественного строя. Именно в свойствах этой борьбы проявляется политическая способность общества, от которой зависит и возможность политической свободы. Для того чтобы необходимое в государственной жизни единство управления не разрушилось приобщением к нему свободных элементов, надобно, чтобы в самых этих элементах единство преобладало над различиями. Где этого нет, там водворение политической свободы немыслимо. Из этого можно вывести общий закон, что чем меньше единства в обществе, тем сосредоточеннее должна быть власть. Этим законом управляется все государственное развитие древних и новых народов.

Отсюда ясно, почему в больших государствах водворение политической свободы встречает более препятствий, нежели в малых. Чем обширнее пространство, чем рассеяннее народонаселение, чем разнообразнее местные условия и общественные элементы, тем труднее установление внутренней их связи. Недостаток внутреннего единства должен заменяться единством внешним. Вследствие этого Монтескье утверждал, что большим государством свойственно деспотическое правление.

Ясно также, почему политическая свобода скорее водворяется там, где государство состоит из одной народности, нежели там, где их несколько. Господство одной народности над другими легче совмещается с самодержавием, нежели с представительным порядком, который призывает к политической деятельности подчиненные элементы. Конечно, если господствующая народность имеет значительный перевес и количеством и образованием, то она справится с своею задачею. Но там, где свободные учреждения еще юны и политическая жизнь еще не окрепла, сплоченное и враждебное государству меньшинство может причинить неисчислимый вред.

Наконец, тем же законом объясняется и отношение к политической свободе различных общественных классов. Последний вопрос - самый существенный из всех. Давно повторяют, что политическая свобода не висит на воздухе, что она должна иметь корни в народной жизни. Это сделалось даже общим местом. Но почва, на которой произрастают эти корни, не составляет однородной массы, она разделяется на слои, и каждый из этих слоев дает им особое питание. Наслоение же зависит от распределения собственности, которое, в свою очередь, определяется движением промышленных сил. Мы приходим здесь к вопросу о влиянии промышленного быта на государство и об отношении гражданской свободы и ее последствий к свободе политической.

Всякое общество вследствие естественного движения промышленных сил и происходящего отсюда неравенства разделяется на возвышающиеся друг над другом слои, все равно, смыкаются ли эти слои в определенно организованные сословия или остаются они в виде общественных классов с неопределенными и подвижными границами. Таков общий закон человеческой жизни, закон, которого действие может прекратиться только при совершенно немыслимом всеобщем уничтожении свободы. Пока на земле существует свободная промышленная деятельность и порождаемая ею собственность, до тех пор будут и различные общественные классы, каждый с своим особенным характером, проистекающим из его положения. Не только количество, но и виды собственности влияют на этот характер. Из различных деятелей производства землевладение имеет значение по преимуществу аристократическое, капитал и умственный труд свойственны средним классам, наконец, физическая работа составляет принадлежность демократической массы. Как же скоро существуют в обществе различные классы с определенными свойствами, так необходимо принять их в расчет и уделить им сообразное с этими свойствами место в государственном организме. Только поверхностная теория делает свои вычисления с отвлеченными единицами. Истинная наука, равно как и здравая практика, отправляются от конкретных явлений; там, где есть различие элементов, они признают различие и в их действии, а равно и в той роли, которая уделяется им в общем движении. Сама жизнь ведет к этому неудержимо. История руководствуется не отвлеченным схематизмом: деятелями в ней являются различные классы с их особенностями, из которых рождается различное их отношение как друг к другу, так и к политической свободе.

Из этих классов наиболее государственное значение имеет аристократия. Это сословие по преимуществу политическое, и таковым оно было во все времена истории. Аристократия способна иметь в себе и наиболее внутреннего единства. Состоя из относительно небольшого количества лиц, связанных общими интересами, а нередко и общею организациею, она представляет такую среду, которая при всегда господствующем в ней охранительном духе является самою твердою опорою государственного порядка. Вместе с тем она составляет независимую силу, сдерживающую произвол административных властей. Аристократия, проникнутая истинно политическим духом, не отделяющаяся от других сословий, а напротив, подающая им руку, становится вождем народа в приобретении политических прав. Такую роль она играла в Англии, и именно при таком условии политическая свобода всего легче может водвориться в обществе.

Но аристократия имеет и свою оборотную сторону. Привилегированное ее положение нередко ведет к тому, что она свои частные интересы предпочитает общественному. И чем она могущественнее, чем менее она встречает перед собою преград, тем эта опасность больше. Вместо соединения с другими классами во имя общих интересов является сословная рознь, вместо внутреннего единства - взаимное соперничество и вражда. При таком направлении аристократия перестает быть опорою государственного порядка, она становится враждебным ему элементом. Таковою именно в значительной степени была средневековая аристократия: она дорожила не столько общим правом, сколько своими частными привилегиями, отсюда борьба королей с вельможами. Там, где победа осталась за последними, государство или разложилось, или пало. Польша служит тому живым примером. Там же, где государственные требования взяли верх, аристократия покорилась своей участи, отказалась от политических прав, но зато она с тем большим упорством <боролась> за неприкосновенность своих сословных преимуществ. Между тем именно эти преимущества, разделяя сословия и возбуждая вражду низших, служат главным препятствием дружной их деятельности, а потому и развитию политической свободы. Как скоро аристократия променяла политические права на привилегии, так она перестает уже быть вождем народа на пути политического развития. Эта роль выпадает на долю средних классов.

Через это однако не уничтожается значение аристократического начала в политической жизни. Аристократия может потерять свое первенствующее положение, она может даже перестать быть отдельным сословием, она все-таки не перестает быть одним из существенных составных элементов государства и общества. Материальною ее основою служит крупная поземельная собственность, которая обладающему ею классу дает особенный характер и особое назначение в общественном строе. В нем развивается тот охранительный дух, который в соединении с высшим образованием и с независимостью положения составляет отличительную черту аристократического образа мыслей. Тут является, с одной стороны, сознание высших законов жизни, уважение к историческим началам, преданность престолу и религии, с другой стороны, чувство собственного достоинства, высоко развитые понятия о чести, привычка к возвышенному положению, ширина и изящество жизни при отсутствии всяких мелочных расчетов, одним словом, тут возникает целый нравственный мир с своим типическим характером, которого ничто не может заменить. Нет сомнения, что не всегда и не везде эти высокие свойства составляют принадлежность землевладения. Для этого кроме обладания имуществом требуется нравственная и умственная работа, которую не всякая аристократия на себя берет. Но верно то, что именно в этой среде и при таких условиях развиваются эти качества, которые делают аристократический элемент необходимою принадлежностью всякого просвещенного общественного быта. Если бы осуществилась мечта социалистов и социал-политиков насчет национализации земли, то государство, а с ним вместе и политическая свобода лишились бы в крупном землевладении одной из важнейших своих опор. Ниже это еще яснее окажется в приложении.

Но если землевладение составляет материальную основу аристократии, то историческая роль поземельной собственности в промышленном развитии человеческих обществ сама собою ведет к тому, что этот элемент, сначала первенствующий, впоследствии отодвигается на второй план и уступает первенство и инициативу политического движения все более и более развивающимся средним классам. Землевладение только на низших ступенях экономического быта составляет господствующий элемент народного хозяйства. Высшее развитие, как мы видели, основано на умножении капитала, а капитал находится в руках средних классов. Последние поэтому естественным ходом жизни выдвигаются вперед и рано или поздно непременно приходят к требованию политических прав. Промышленная свобода, накопляющееся богатство и развитие образования неминуемо к этому ведут. По своему положению, связывающему низшие классы с высшими, по вызываемой в них промышленного жизнью самодеятельности, по тем теоретическим требованиям, которые рождаются в них вследствие умственного труда, средние классы являются главною опорою конституционного порядка нового времени. От них исходило конституционное движение, охватившее Европу с конца прошедшего столетия. Даже в Англии в силу неотразимого хода вещей аристократический элемент стал отходить на задний план, и главными деятелями на политическом поприще являются средние классы. В настоящее время это яснее, нежели когда-либо.