От составителя 6 страница

Но, кроме «божеской напасти», были еще немалые, от которых следовало, во имя атараксии (т. е. во имя безмятежности духа) освободить бедное человечество.

Боги, в те далекие времена, хоть и почитались властителями над людьми, — сами были подчинены высшей, чем их божеская власть, силе, — той страшной слепой силе, которая называлась Роком, и которая, сковывая нашу свободу, обуславливает тем самым неизбывность уготованной нам доли.

Вот от этой-то «напасти», — еще с большим рвением, чем от «божеской напасти» — и пытался освободить людей Эпикур, прозванный за это «новым Титаном».

«Уж лучше было бы, — говорил он, — верить в басни о богах, чем отдаться в рабство фатальности физиков. Басни оставляют все же надежду склонить как-то богов, воздавая им почести; но нет никакой возможности склонить необходимость».

Как вы видите, — Эпикур живо осознал то глубокое влияние, какое оказывает на нас концепция детерминизма, тем более, что соперничавшая с его школой — школа стоика Зенона, — базировалась как раз на этом универсальном сцеплении причин и следствий, а школа Демокрита (учителя Эпикура) утверждала, {105} без обиняков, что «все в мире происходит в силу необходимости».

Или абсолютное могущество вечных богов или абсолютное могущество вечных законов! — «Куда ни кинь — все клин!», т. е. отовсюду грозит одинаковая помеха счастью!

Как же удалось Эпикуру найти начала, способное разбить оковы Рока и препятствующее причине следовать за причиной до бесконечности?

Здесь я должен коснуться атомистической теории Эпикура, хотя бы одним только краешком — полное изложение этой теории заняло бы время отдельного доклада!

Эпикур внес в учение Демокрита очень важное «новшество». — Демокрит смотрел на всякое движение, как на результат рокового удара и не менее рокового отскакивания атомов.

Эпикур же увидел в ударе лишь конечное следствие предшествующего движения, начало коего лежит в тяжести, в весе.

В силе тяжести Эпикур видел причину движения куда уже менее материальную, по сравнению с роковым ударом, — и более самопроизвольную.

Но этим Эпикур не удовольствовался в своем стремлении «разбить оковы Рока», — по той простой причине, что ведь сила тяжести имеет строго определенное направление, — по линии, которая роковым образом подчинена математическому закону. — Атомы, стало быть, увлекаемые силой тяжести, увлекаемые своим весом, должны вековечно пребывать в раз начатом движении, пока какая-нибудь другая сила не отклонит их внезапно от предначертанного пути.

Но где отыскать такую силу?

В нас самих, — отвечает Эпикур, — распознавший в каждом из живых существ два вида движения: вынужденное и самопроизвольное.

{106} «Не видите ли вы, — спрашивает Лукреций (этот я бы сказал евангелист Эпикура), — не видите ли вы, что горячность рысака не может унести его так же мгновенно, как того хотелось бы его духу?.. И это потому, что масса материи всего тела должна быть собрана и распределена по всем членам, чтобы тогда уже, будучи собранной, она могла поспеть за порывом духа».

Чтобы оценить гениальность этих строк, предвосхищающих слова о воле Анри Бергсона, я процитирую из книги французского философа «Время и свобода воли» такой отрывочек: «Между идеей и действием помещается целый ряд заметных промежуточных звеньев, совокупность коих принимает для нас форму sui generis, называемую “ чувством усилия ”. Но переход от идей к усилию, от усилия к акту до того непрерывен, что невозможно сказать, где кончается идея и усилия и начинается акт».

От фактов, доступных наблюдению, Эпикур переходит, индуктивным путем, к рассмотрению всей вселенной.

Ничего не бывает без причины! — рассуждает он. — Поэтому сила, которую мы носим в себе, должна иметь свою причину в зачатках вещей, в «семенах жизни», т. е. в атомах, где, — кроме удара и тяжести, — Эпикур открывает еще третью причину движения, от которой и исходит прирожденная нам «libera voluntas», т. е. воля.

Атом — по учению Эпикура (развитому Лукрецием в его «De natura rerum») — совершенно произвольно, т. е. «sponte sua» отклоняется от неизменной линии, которая как бы олицетворяла собой для Демокрита самое необходимость, и при этом «отклоняется» без малейшего вмешательства посторонней силы.

После этого, чтобы объяснить себе происхождение вселенной, нет больше никакой нужды прибегать {107} к «deus ex machina». — Пространство бесконечно, число атомов бесконечно, раскрывающееся перед ними время тоже бесконечно! — С этими 3‑мя бесконечностями можно создать, по мнению Эпикура, решительно все, что угодно! И самопобудительная сила «отклонения», присущая каждому атому, вполне достаточна, чтобы организовать всю наше вселенную.

Отсюда именно — из этой произвольности движения атома, из этой его замечательной способности «отклонения» (пусть хотя бы на мельчайшую, на едва уловимую долю!) ведет свое начало свобода человека и избегается гнетущая необходимость Рока.

Эпикур отрицал не только физический детерминизм, но равным образом и логический детерминизм, который опирался на аксиому, что из двух противоречащих друг другу предложений одно, по необходимости истинное, а другое ложное. — Применяя эту аксиому в отношении будущих действий, стоики утверждали, что по необходимости оказывается истинным или ложным предложение о том, совершу я или не совершу такой-то поступок, откуда стоики заключали, что и самый поступок необходим.

В противоположность стоикам, согласно Эпикуру, ни одно из двух противоречивых предложений, относящихся к будущему, не может почитаться истинным! п. ч. если бы одно оказалось истинным, то можно бы безошибочно предвидеть решения свободой воли, да и самая свобода воли была бы уничтожена. — Предложение «Эпикур будет жить завтра» не есть истинное в настоящий момент, но оно… может стать истинным.

Таким образом, известная контингентность находится, по мнению Эпикура, в основе всего сущего и даже истина вытекает из нее.

После этого рушится сама собой одна из древнейших наук в мире: наука прорицания, которую бесстрашный Эпикур отверг как чистейшее суеверие.

{108} До Эпикура философы не только верили в силу Рока, но были прямо-таки убеждены в ее существовании и, — так как все вещи связаны друг с другом и направлены к одной и той же цели, — полагали, что «вдохновенной душе доступно предвидение будущего, доступно прорицание о нем, на основании самых ничтожных на вид явлений».

Особенно, в этом суеверном воззрении, «оскандалились» (если можно так выразиться) почтенные стоики: нам известен целый отрывок из «De natura deorum» Цицерона, где ученик Эпикура — Веллеус — бесстрастно осмеивает тройное верование стоиков: в предвидение, фатальность и прорицание.

В этом памфлете на стоиков Веллеус, не без основания, спрашивает, какую ценность можно придать философии, которая, как невежественные старухи, полагает, что все в мире совершается в силу Рока? «Следуя за вами, — говорит Веллеус стоикам, — мы сделаемся до того суеверны, что станем почитать ауспициев, авгуров, вещунов! будем благоговеть перед всякими оракулами и пророками!»

«Но мы избавлены Эпикуром от всех этих ужасов и предоставлены собственной свободе!» — таково заключение этого замечательного памфлетиста.

Да! и впрямь! — Эпикур исторгает (по выражению Лукреция) свободу из оков Рока! — исторгает ее для всех, видя в свободе существенное условие счастья и противопоставляя ее фортуне или случаю.

Для Эпикура, в сущности говоря, не существует вовсе «случая», в его расхожем понимании: случай отнюдь не значит полное отсутствие причины, ибо, как учил о том Эпикур, ничто на свете не совершается без причины и из «ничего» ничего и не происходит. Случай, по учению Эпикура, это лишь форма, в какой нам раскрывается самопроизвольность, присущая атомам. Когда эта «форма» принимает вид {109} враждебной нам «фортуны», — нужно только одно: предохранить свою свободу от возможного урона!

В конце концов фортуна это не такая уж неизменная и непобедимая сила, как Рок (в его вульгарном представлении)! и есть нечто гораздо лучшее, — говорит Эпикур, — чем надежда на случай, которым можно бы исправить другой: это — рассчитывать на самого себя и на все, что от себя зависит!

Небесполезно заметить, что будучи совсем маленьким, Эпикур ходил с матерью, промышлявшей магией по домам, где чаяли склонить к себе фортуну путем разного рада очистительных и заклинательных формул. Посвященный таким образом в закулисную сторону суеверия, Эпикур с юности преисполнился к нему отвращением, как к истинной помехе счастья; а когда возмужал, стал учить что «фортуна и случай так мало владеют мудрым, что лучше быть разумным, несчастливцем, чем неразумным счастливцем».

И в самом деле! — «разумный несчастливец» счастлив на поверку благодаря свободе, обретенной им ценою отказа от суеверного взгляда на случай. А «неразумный счастливец» всегда под ярмом суеверных представлений, побуждающих его к заклинательным актам, несовместимым со свободой, — этим существенным условиям счастья.

Да и сама — на взгляд Эпикура — фортуна не прибавляет к сумме счастья никакого блага и никакого зла, а лишь дает начала великих благ и великих зол («tas arhas ton megalon agaton, e kakon»). — Другими словами, фортуна дает мудрецу лишь более или менее годные инструменты; а мудрец — этот «кузнец счастья» — уже сам, исправляя изъяны «инструментов случая», пользуется ими в нужном ему направлении.

Особенное значение, как известно, в этой работе «кузнеца счастья», Эпикур придавал памяти.

{110} «Для мудреца, (говорил он) который умеет вспоминать, — настоящее не содержит страданий, будущее не внушает опасений, прошедшее не вызывает сожалений». — Пусть случай поразит мудрого самыми ужасными несчастьями, — он останется свободен, независим, безмятежен! Он даже обратиться к той же фортуне, что причиняет ему в данный миг столько зла: он восстановит в памяти благо, коим фортуна наделила его некогда, и заранее «завладеет» благами, которые сулит она в будущем.

Фраза! — скажет скептик.

Нисколько! Ибо, как известно, Эпикур не только преподал учение об атараксии (т. е. безмятежности духа), но, во время своей тяжкой и мучительной болезни, дал пример ее, настолько славный, что сами стоики стремились подражать ему.

«Следуй Эпикуру! — обращается Марк Аврелий к самому себе в своих “Мыслях”, — Следуй Эпикуру, — Эпикур говорит: во время моей болезни я ни с кем не беседовал о страданиях моего тела, никогда не говорил я о них с теми, кто приходил проведать меня. Всегда рассуждал я о своем обычном предмете — о природе вещей… Следуй Эпикуру!» — повторяет Марк Аврелий в заключение.

Последнее письмо Эпикура, написанное незадолго до смерти, гласит: «Гермарку от Эпикура привет! Когда я писал тебе это, я переживал счастливый день, который вместе и мой последний день; меня преследовали такие муки, что ничего кажется нельзя было прибавить к их силе. Но страданиям тела противопоставил я радость духа, исходившую от воспоминания о моих открытиях…»

Это письмо один из удивительнейших образцов непоколебимой стойкости духа!

«Есть что-то величественное, — говорит Гюйо в своем труде о “Морали Эпикура”, — в этом настойчивом {111} стремлении восторжествовать над страданием, в этом последнем призыве к прошлому, чтобы вознаградить себя за муки настоящего, в этом отчаянном утверждении счастья жизни перед лицом смерти».

Эпикур был чужд страха перед смертью по той же причине, по которой он был совершенно чужд каких бы то ни было суеверий.

Смерть и суеверие! Есть ли какая-нибудь связь между этими явлениями?

В древнем мире она была самой тесной.

«Суеверие, — говорит Плутарх, — связывает со смертью образ бессмертных зол». Исчерпав все муки, при жизни, суеверный грек был уверен, что после смерти его ждут мучения еще тягчайшие и притом бесконечные. Преисподняя рисовалась суеверному воображению как место сплошного ужаса, где черная ночь кишит страшными призраками, где царит безмерная тоска по солнечному свету, о котором издевательски напоминает разве что пылающие огненные реки!

Античная религия не оставляла простым смертным ни малейшей надежды на «небеса»; попасть в круг «небожителей» было уделом лишь немногих избранных героев — полу-людей, полу-богов! Над большинством же мысль о смерти, — по выражению Цицерона, — тяготела как мифическая скала над Танталом.

И вот избавить человеческий ум от такой ужасной тяготы, — рассеять без остатка суеверный страх смерти, — было со стороны Эпикура тем философским подвигом, за который он поистине недаром стяжал себе прозвище «Освободителя».

«Приучи себя к мысли, — пишет Эпикур Менецию, — что смерть по отношению к нам — ничто; ибо всякое благо и зло покоится на способности чувствовать; смерть же есть лишение этой способности… Сознание того, что смерть нас не касается, влечет за собою то, что мысль о смертном характере жизни не мешает более наслаждению».

{112} «Пока мы существуем, нет смерти; когда же смерть имеет место, — нет более нас. Нет стало быть смерти ни для живых, ни для мертвых; ибо для тех, кто существует, — смерть не существует; а для кого она существует, те уже более не существуют».

Легко, сравнительно, отучить от страха смерти в виду ожидающего за гробом бессмертия! — А вот неугодно ли добиться того же самого, отрицая бессмертие с тою настойчивостью, с какою это делал Эпикур!

Желание бессмертия не имеет опоры в природе, — учил Эпикур, — где все стремится к расцвету и умиранию, чтобы дать место новым рождениям.

Подобно тому, как мудрец выбирает не самую обильную, а самую приятную пищу, — он получает в удел не очень благую, но очень приятную жизнь.

И, — несмотря на свои страшные мучения от «каменной болезни», — Эпикур умер с улыбкой на губах! умер как Сократ, с тою только разницей, что Сократ верил в бессмертие и видел в смерти лишь исцеление от недуга, имя коему «жизнь»! — Эпикур же умер с благодарностью к своему существованию мудреца, которое он, покидая, противопоставил смерти, как нечто равное ей в своей безмятежности, но, в отличие от смерти, дающее возможность осознавать ее как счастье.

Вот это-то блаженное сознание «атараксии» (т. е. безмятежности) и обуславливает, в учении Эпикура, разницу между жизнью, — коей свойственно такое состояние духа, и смертью или сном, коим свойственны полнейшее бесчувствие и отсутствие сознания.

Разница эта очень тонкая и если ее не заметить, как это случилось, например, с историком философии M. Ravaisson (автором «Méthode d’Aristote»), можно тогда приписать учению Эпикура чуть не апологию смерти, которая, полагая конец всякому страданию, дает тем самым величайшее счастье. Но {113} это значило бы просто-напросто путать школу Эпикура со школой Гегезия, который, подсчитав, что в жизни сумма страданий превосходит сумму наслаждений, — проповедовал самоубийство, пока царь Птоломей не выгнал его наконец вон из Греции.

«Что за безумие, — восклицал Эпикур, — бросаться в объятия смерти из отвращения к жизни, когда именно ваш род жизни и заставляет завидовать смерти».

Надо, чтобы страдания были и в самом деле несносны, для того, чтобы, выражаясь языком Эпикура, — «равнодушно выйти из этой жизни, как выходят из театра».

Но даже в случае страшных страданий от «каменной болезни» — и в этом случае, как мы знаем, Эпикур не нашел основания «выйти» из жизни с той же легкостью, с какой «выходят из театра».

Он был действительно мудрец и, может быть, один из величайший мудрецов на свете, который, отвергая бессмертие, стал все же бессмертным в анналах человеческой мысли и более того — в анналах чувства любви и человеческой благодарности.

«Он бог!» — восклицает Тит Лукреций Карр, — да, бог! ибо он первый открыл нам это настроение жизни, которое зовется мудростью! Это настроение, как известно, было теснейшим образом связано у Эпикура с культом справедливости и сердечного отношения к ближним.

Некоторые ученики Эпикура, как например Коло-тес, бросались в ноги своему учителю, как бы молясь ему, словно он и в самом деле был бог.

По словам Диогена Лаэртского, доброта Эпикура была невероятною, благожелательность не имела себе равной, а филантропия распространялась на всех. В «Морали Эпикура» Гюйо приводит такие примеры кротости этого замечательного философа, такие данные о почтении его к {114} родственникам, о прощении провинившихся рабов, о жертвенности своими интересами ради ближних, что нам почти не верится, что все это имело место задолго до христианства.

А между тем общинная жизнь эпикурейцев, их дружеские отношения, снискавшие себе такую известность были проникнуты тем же духом солидарности, что и жизнь первых христиан.

Во время несчастий эпикурейцы, не жалея себя, помогали друг другу, считали, что легче самому умереть, чем пережить кончину друга, и как никакая другая секта древности — поддерживала между собой тот «заговор любви» («conspiratio amoris», — как писал Цицерон об эпикурейцах), какой не имел в виду ни малейшей награды ни здесь, на земле, ни там в раю, отрицавшемся Эпикуром.

Согласитесь сами, что есть-таки разница, делают ли вам одолжение ради вас самих или ради награды за то на том свете!

Что же, спрашивается, направляло Эпикура и его последователей на путь добродетели? Другими словами, где надо видеть основу эпикурейской этики?

Ее надо видеть там же, где находится основа и всей эвдемологии Эпикура: — в наивысшем счастье, в стремлении к безмятежному и длительному удовольствию.

Весь мир согласен в том, апологезировал эпикурейское учение Монтень, что удовольствие — наше цель… Чтобы ни говорили, даже в самой добродетели конечная цель наших желаний — это наслаждение.

«Даже в самой добродетели…»

Так именно и понимал raison d’être добродетели Эпикур, проповедуя тождество нашего личного интереса с тем, что называется у морально развитых народов добродетелью. Ибо «одна добродетель, — учил он, — неотделима от удовольствия, тогда как все другое — отделимо от него (как, например, богатство, {115} почести), потому что все другое смертно. Нельзя жить счастливо, если не живешь на благоразумный, мудрый и справедливый лад; как нельзя жить на благоразумный, мудрый и справедливый лад, если не живешь счастливо».

В наших личных интересах, стало быть, — стремиться к добродетели, ибо в добродетели — залог верховного блага!

Как я уже говорил, до Эпикура было 288 рецептов этого блага, принадлежащих различным философам. Эпикур дал нам 289 — и рецепт, который оказался наилучшим рецептом счастья и непревзойденным в веках.