Часть первая 8 страница

– Это ты, Софи, – ласково улыбнулся он. – Только ты…

Та шляпка до сих пор лежит в нашей квартире в Париже. За тридевять земель отсюда.

Упрямо выставив подбородок, я отошла от зеркала и начала медленно облачаться в синее шерстяное платье.

В тот вечер, после того как из ресторана ушел последний немецкий офицер, я все рассказала Элен. Мы как раз подметали пол и стряхивали со столов крошки, которых было на удивление мало. Даже немцы подъедали все дочиста, порции настолько уменьшились, что еды явно не хватало. Я остановилась с веником в руке и попросила сестру на минуту прерваться. Затем рассказала ей о прогулке в лесу, а еще о том, что я попросила у коменданта и что он попросил в ответ. Элен побелела от ужаса.

– Но ты ведь не согласилась. Да?

– Я ничего не сказала.

– О, слава богу! – Она прижала руку к щеке и покачала головой. – Слава богу, тогда он не сможет тебя принудить!

– Но… это не значит, что я не пойду.

Сестра без сил опустилась на стул, я села напротив. Немного помолчав, она взяла меня за руку:

– Софи, я понимаю, ты потеряла голову, но все же надо думать, что говоришь. Вспомни, что они сделали с Лилиан. Неужели ты способна отдаться немцу?

– Ну… я этого еще не обещала, – ответила я и, поймав ее удивленный взгляд, продолжила: – Мне кажется… комендант в своем роде благородный человек. А кроме того, может, он вовсе не хочет, чтобы я… По крайней мере, он так прямо не сказал…

– Ну как можно быть такой наивной! – воздела она руки к небу. – Комендант ни за что ни про что застрелил ни в чем не повинного человека. А ты помнишь, как он размазал по стенке одного из своих офицеров за совсем незначительный проступок?! И ты что, собираешься идти одна к нему на квартиру? Ты не можешь этого сделать! Подумай!

– Да, но я уже подумала и о кое‑чем еще. Я нравлюсь коменданту. Полагаю, он по‑своему даже уважает меня. Но если я не сделаю этого, Эдуард, безусловно, погибнет. Ты не хуже меня знаешь, что творится в таких лагерях. Мэр уже заранее похоронил его.

Элен в изнеможении оперлась на стол, голос ее звучал взволнованно.

– Софи, нет никакой гарантии того, что господин комендант поведет себя благородно. Он же немец! И почему, скажи на милость, ты должна верить ему на слово? Ты можешь лечь под него, и все зазря.

Я еще никогда не видела сестру такой сердитой.

– Все равно я должна пойти и поговорить с ним. У меня нет выхода.

– Если все выплывет наружу, Эдуард от тебя откажется, – выдержав мой взгляд, произнесла она. – Полагаешь, тебе удастся это скрыть от него? И не надейся. Ты слишком честная. А если и так, думаешь, жители нашего города не сообщат ему?

Она была права.

Элен посмотрела на свои натруженные руки. Встала и налила себе стакан воды. Пила она медленно, поглядывая на меня украдкой, и чем больше затягивалось молчание, тем острее я чувствовала в нем завуалированный вопрос и ее явное неодобрение. Настала моя очередь сердиться.

– Ты что, считаешь, я иду на это с легким сердцем?

– Не знаю, – ответила она. – Ты так изменилась за последние дни.

Ее слова словно хлестали меня по лицу. Мы сидели, гневно уставившись друг на друга, и я вдруг поняла, что хожу по краю пропасти. Нет более опасного противника, чем родная сестра. Она как никто знает твои слабые места и безжалостно целится именно туда. Над нами довлело воспоминание о том, как я танцевала с комендантом, и мне вдруг стало ясно, что так мы можем зайти слишком далеко.

– Хорошо, – кивнула я. – Тогда, Элен, ответь мне на вопрос. Если бы это был единственный способ спасти Жана Мишеля, что бы ты сделала? – И тут наконец я увидела сомнение в ее глазах. – Вопрос жизни и смерти. Что бы ты сделала? Кому, как не мне, знать, что твоя любовь к нему безгранична.

– Это может плохо кончиться. – Она прикусила губу и повернулась к черному окну.

– Нет.

– Ты, конечно, можешь верить, что обойдется. Но ты по натуре очень импульсивна. И на чашу весов положено не только твое будущее.

И тогда я встала. Мне хотелось обогнуть стол и подойти к сестре. Хотелось прижаться к ней, хотелось, чтобы она сказала, что все будет хорошо, что с нами ничего не случится. Но выражение ее лица говорило о том, что разговор закончен, и я, расправив юбки, пошла на кухню.

В ту ночь я спала очень беспокойно. Мне снился Эдуард, его лицо, искаженное гримасой отвращения. В моем сне мы ссорились, и я снова и снова пыталась втолковать ему, что приняла единственно верное решение, а он поворачивался ко мне спиной. А еще мне приснилось, будто мы опять ссорились, но уже сидя за столом, он отодвинул стул, я посмотрела вниз и обнаружила, что нижняя часть тела у него отсутствует. «Смотри, – сказал он. – Ну что, теперь ты довольна?» Я проснулась от собственных рыданий и обнаружила, что Эдит смотрит на меня черными бездонными глазами. Она протянула руку и нежно погладила меня по мокрой щеке, словно в знак сочувствия. Я обняла ее, и вот так, прижавшись друг к другу, мы лежали в полной тишине до самого утра.

Весь день я была точно сомнамбула. Пока Элен ходила на рынок, я приготовила детям завтрак, проследила за тем, чтобы Орельен, который опять был не в настроении, отвел Эдит в школу. В десять я открыла бар и обслужила несколько посетителей, явившихся с утра пораньше. Старик Рене со смехом рассказывал о том, как немецкое военное транспортное средство попало в канаву за казармами да так и застряло там. Этот инцидент страшно развеселил посетителей бара. Я раздвинула губы в улыбке и кивнула, мол, да, теперь будут знать, вот он, пресловутый немецкий стиль управления. Но я видела и слышала все словно со стороны.

Орельен и Эдит вернулись на обед, состоявший из ломтя хлеба и крошечного кусочка сыра, и пока они сидели на кухне, пришло уведомление от мэра о необходимости сдать несколько одеял и столовые приборы для новой казармы, расположенной в миле отсюда. Посетители недовольно рассматривали бумажку с предписанием, прекрасно понимая, что дома их будут ждать такие же. В душе я была даже довольна. Пусть все видят, что реквизиция не обошла стороной и меня.

В три часа мы сделали перерыв, чтобы посмотреть, как проходит немецкий санитарный обоз; от колес едущих вереницей грузовиков и повозок дрожала земля. Посетители бара на время притихли. В четыре пришла жена мэра, чтобы поблагодарить за добрые письма и ласковые слова. Я предложила ей выпить чашечку кофе, но она отказалась, объяснив, что хочет побыть одна. Мы видели, как она, пошатываясь, идет через площадь, а муж осторожно поддерживает ее под руку, словно боится, что жена упадет.

В половине пятого бар покинули последние посетители, и хотя до закрытия оставалось еще полчаса, я знала, что с наступлением темноты к нам больше никто не зайдет. Я прошлась по обеденному залу, чтобы опустить жалюзи на окнах, и очень скоро комната погрузилась в темноту. На кухне Элен проверяла у Эдит правописание, прерываясь время от времени, чтобы спеть песенку Жану и Мими.

Эдит уже успела привязаться к маленькому Жану, и Элен неоднократно отмечала, что лучшей помощницы и желать нельзя. Элен ни разу не поставила под сомнение мое решение взять к себе девочку; ей даже в голову не могло прийти отдать кому‑то бедного ребенка, хотя число ртов в нашей семье увеличилось.

Поднявшись наверх, я достала из‑под стропил свой дневник. Хотела написать пару строк, но поняла, что любое мое слово будет свидетельствовать против меня. Тогда я засунула дневник обратно в тайник и задумалась над тем, доведется ли мне еще когда‑либо поговорить с мужем.

Немцы явились на ужин в положенное время, но почему‑то без коменданта. Настроение у них было подавленное, и я, в который раз, понадеялась, что дела у них совсем плохи. Пока мы работали, Элен не спускала с меня глаз. Я видела, что она изо всех сил пытается понять, как я намерена поступить. Я подавала на стол, наливала вино, мыла посуду и вежливо кивала тем, кто благодарил нас за вкусную еду. Закрыв дверь за последним посетителем, я взяла на руки Эдит, которая, как обычно, заснула на ступеньках, и отнесла в спальню. Уложила в постель, накрыла одеялом, убрала со щеки непослушную прядь волос. Она беспокойно зашевелилась, даже во сне лицо ее сохраняло тревожное выражение.

Дождавшись, пока Эдит крепко уснет, я медленно, очень сосредоточенно причесала и заколола волосы. Я смотрела на свое отражение в тусклом свете свечи. Неожиданно что‑то привлекло мое внимание. Повернувшись, я увидела подсунутую под дверь записку. Подняла и развернула ее. Там рукой Элен было написано:

Что сделано, того не воротишь.

Но тут я вспомнила об убитом заключенном в башмаках не по размеру, о грязных, оборванных людях, которые еще сегодня днем шли по главной улице города. И мне сразу стало ясно: у меня нет выбора.

Положив записку в тайник, я тихонько спустилась по лестнице. Посмотрела на висевший на стене портрет, осторожно сняла его с крючка и аккуратно завернула в шаль. Закутавшись потеплее, шагнула в темноту. Я уже закрывала за собой дверь, когда неожиданно услышала шепот сестры, ее голос пожарным колоколом прозвучал в моих ушах:

– Софи!

После долгих месяцев жизни при комендантском часе было как‑то непривычно идти по городу в кромешной тьме. Пустынные обледеневшие улицы, плотно зашторенные темные окна. Я шла быстрым шагом, низко надвинув на лоб шаль. Оставалось только надеяться на то, что если кто и выглянет из окна, то не узнает меня, так как увидит лишь смутную тень крадущегося человека.

Холод пронизывал насквозь, но я его едва чувствовала. Минут пятнадцать я шла к ферме Фурье, где немцы обосновались годом раньше, и за это время утратила способность думать. Стала просто шагающей вещью. Мне казалось, если я хоть на секунду задумаюсь о том, куда иду, то просто‑напросто не смогу заставить ноги слушаться, переставлять их одну за другой. Если задумаюсь, то сразу услышу предостережения сестры и гневные обличения соседей, паче чаяния узнавших, что я навещала господина коменданта под покровом ночи. Я буквально осязала собственный страх.

И тогда я, как заклинание, стала повторять имя мужа:

«Эдуард. Я освобожу Эдуарда. Я могу это сделать».

Наконец я достигла окраины города и свернула налево, где грязная дорога была напрочь разбита военным транспортом. Старая лошадь, когда‑то принадлежавшая моему отцу, в прошлом году сломала ногу, попав в одну из рытвин; сидевший на ней немец слишком быстро ее гнал и не смотрел, куда едет. Орельен даже заплакал, узнав о печальном событии. Еще одна невинная жертва оккупации. Но сейчас нам уже было не до лошадей, их никто больше не оплакивает.

«Я верну Эдуарда домой».

Когда я свернула к ферме, луна скрылась за облаками. Я брела, не разбирая пути, по лужам стылой воды. Башмаки и чулки промокли насквозь, руки окоченели, и из боязни выронить картину я вцепилась в нее еще крепче. Увидев огни в доме где‑то вдали, я пошла на свет. Впереди на обочине появилась расплывчатая тень какого‑то мелкого лесного зверька. Должно быть, зайца. Затем дорогу мне перебежала лиса, остановилась и смерила меня наглым взглядом. Уже через секунду я услышала предсмертный хрип бедного зайца и с трудом подавила рвотный позыв.

Теперь ферма была уже близко, свет в окнах слепил глаза. Услышав совсем рядом шум мотора военного грузовика, я с замиранием сердца поспешно нырнула на обочину, подальше от ярких фар. Пока тяжелая машина вихляла по ухабам, я успела разглядеть в кузове лица сидящих впритирку женщин. Я долго смотрела им вслед, а затем стала осторожно выбираться, цепляясь шалью за ветки, на дорогу. Ходили упорные слухи, что немцы откуда‑то привозят к себе девушек. И вот теперь я убедилась, что это не досужие вымыслы. Я вспомнила о Лилиан и тихо помолилась за нее.

Наконец я оказалась у ворот на ферму. Примерно в ста футах от себя я увидела уже другой грузовик и неясные силуэты вышедших оттуда женщин. Они молча свернули к двери налево, словно хорошо знали, куда идти. Я услышала мужские голоса, нестройное пение где‑то вдалеке.

– Halt, – перегородил мне путь немецкий солдат, и я подпрыгнула от неожиданности.

Он поднял ружье, затем, присмотревшись, махнул рукой в сторону группы женщин.

– Нет… нет. Я к господину коменданту, – пролепетала я, а когда он снова нетерпеливо махнул рукой, уже громче сказала: – Nein. Herr Kommandant. Мне назначено.

– Herr Kommandant?

Лица его я не видела, но он явно пристально изучал меня. Затем размашистым шагом пересек двор, подошел к двери, которую я только сейчас заметила, постучал, и я услышала приглушенные голоса. Я ждала не в силах унять сердцебиение, от волнения кожа пошла мурашками.

– Wie heist? – вернувшись, спросил он.

– Я мадам Лефевр, – прошептала я.

Он показал на мою шаль, и я торопливо сдернула ее с головы, чтобы он видел мое лицо. Он махнул рукой в сторону двери на противоположной стороне двора:

– Diese Tur. Obergeschosse. Grime Tur auf der rechten Seite.[25]

– Что? He понимаю, – ответила я.

– Ja, ja, – нетерпеливо сказал он и, взяв меня за локоть, довольно грубо подтолкнул вперед.

Я была потрясена столь невежливым приемом, оказанным гостье коменданта. Но затем меня осенило. То, что я считала себя замужней женщиной, здесь не имело никакого значения. Для него я была просто очередной бабенкой, наведывающейся к немцам с наступлением темноты. Слава богу, что он не мог видеть, как я покраснела. Молча выдернув руку, я расправила плечи и пошла в сторону небольшого здания справа.

Мне не составило труда догадаться, какая из комнат его. Только из‑под одной двери пробивался свет. После секундного колебания я осторожно постучала и тихо сказала:

– Господин комендант?

Послышался звук шагов, дверь отворилась, и я непроизвольно отпрянула. Комендант был без мундира: в полосатой рубашке без воротничка и в подтяжках, в руке он держал книжку, словно я оторвала его от чтения. Он сдержанно улыбнулся в знак приветствия и пропустил меня в комнату.

Комната оказалась просторной, с толстыми балками под потолком, полы устланы коврами; похоже, некоторые из них я в свое время видела в соседских домах. Из обстановки – столик со стульями, военный сундучок с латунными уголками, поблескивавшими в свете двух ацетиленовых ламп, вешалка с крючками для одежды, где висел его мундир, и большое удобное кресло перед пылающим камином, тепло от которого чувствовалось даже на другом конце комнаты. В углу стояла кровать под двумя толстыми лоскутными одеялами. Я мельком посмотрела на нее и поспешно отвела глаза.

– Ну вот, – взявшись за концы шалей, произнес он. – Разрешите мне взять это.

Я позволила ему снять с меня шали и повесить на вешалку, но картину по‑прежнему крепко прижимала к груди. Даже в таком, полуобморочном, состоянии я испытывала крайнюю неловкость за свое потрепанное платье. Ведь в мороз стирать белье приходилось крайне редко, так как потом оно неделями сохло или деформировалось.

– На улице, должно быть, пробирает до костей, – заметил он. – Чувствуется по вашей одежде.

– Да, – ответила я и не узнала собственного голоса.

– Суровая зима в этом году. И думаю, нам придется померзнуть еще несколько месяцев. Не хотите чего‑нибудь выпить? – Он подошел к столику, взял графин с вином, наполнил два бокала и протянул один мне. Я покорно взяла из его рук бокал, так как все еще дрожала от холода. – Вы можете положить ваш пакет, – сказал он.

А я уже и забыла о картине. Тогда я осторожно поставила ее на пол, но сама осталась стоять.

– Садитесь, пожалуйста, – улыбнулся он. – Ну, пожалуйста.

Похоже, его раздражало мое нерешительное поведение, словно моя нервозность была ему оскорбительна.

Тогда я опустилась на стул, положив руку на раму от картины. Не знаю почему, но так мне было спокойнее.

– Я специально не пошел сегодня ужинать. Размышлял над вашими словами относительно того, что из‑за присутствия немецких офицеров в отеле вас считают предательницей, – сказал он и, не дождавшись моего ответа, продолжил: – Софи, я не хочу причинять тебе еще больше неприятностей. Ты и так настрадалась из‑за нашей оккупации.

Я не знала, что сказать на это, а потому, сделав глоток вина, промолчала. Но он сверлил меня глазами, словно ожидая от меня ответа.

Со стороны двора послышалось громкое пение. Интересно, были ли в компании мужчин те девушки? Если да, то кто они, из каких деревень? И не поведут ли их потом, как преступниц, по главной улице? Знают ли они о судьбе Лилиан Бетюн?

– Ты, наверное, голодна, – махнул он рукой в сторону подноса с хлебом и сыром, а когда я покачала головой, так как у меня напрочь пропал аппетит, произнес: – Хотя должен признать, что это, безусловно, не соответствует высоким стандартам твоего кулинарного искусства. Я тут на днях вспоминал то блюдо из утки, что ты приготовила в прошлом месяце. С апельсином. Надеюсь, ты побалуешь нас этим еще раз. Но наши запасы тают на глазах. Иногда я мечтаю о рождественском кексе, который у нас называется Stollen. У вас во Франции такой пекут?

Я снова покачала головой.

Мы сидели по обе стороны камина. Все мое тело было точно наэлектризовано, я чувствовала каждую его клеточку, которая становилась прозрачной. Мне казалось, будто комендант видит меня насквозь. Все знает. Все контролирует. Я прислушалась к звучащим в отдалении голосам и еще острее почувствовала неуместность своего пребывания здесь. «Я наедине с комендантом, в немецкой казарме, в комнате с кроватью».

– Вы подумали над тем, что я вам сказала? – неожиданно для себя выпалила я.

– Неужели ты хочешь отказать мне в такой малости, как дружеская беседа? – внимательно посмотрев на меня, спросил он.

– Простите, но я должна знать, – поперхнувшись, ответила я.

– А я уж было подумал о кое‑чем другом, – сказал он, отпив из бокала.

– Тогда… – Внезапно мне стало трудно дышать. Наклонившись, я отодвинула в сторону бокал и развязала шаль, в которую была завернута картина. Потом установила ее в самом выгодном ракурсе: на стуле перед камином – так, чтобы на нее падали отблески пламени. – Вы возьмете ее? В обмен на свободу для моего мужа.

Воздух в комнате, казалось, застыл. Комендант не смотрел на картину. Его взгляд – непроницаемый, немигающий – был прикован ко мне.

– Если бы я только могла рассказать вам, что значит для меня эта картина… Если бы вы знали, как она помогала мне не падать духом в самые черные дни… вы бы поняли, насколько тяжело мне с ней расстаться. Но я… не против, если картина окажется у вас, господин комендант.

– Фридрих. Зови меня Фридрих.

– Фридрих, я уже давно догадалась, что вы способны оценить работу моего мужа. Вы цените красоту. Знаете, что художник вкладывает в картину частицу своей души, и понимаете, почему его работа не имеет цены. И хотя необходимость расстаться с ней разбивает мне сердце, я охотно отдаю ее. Отдаю ее вам.

Он по‑прежнему продолжал смотреть на меня. Но я не стала отворачиваться. Все должно было решиться именно сейчас, в эти секунды. Я вдруг заметила у него на лице шрам от левого уха до шеи, едва заметный серебристый рубец. Заметила, что зрачки его окаймлены черным, словно специально, чтобы подчеркнуть синеву глаз.

– Софи, картина здесь ни при чем.

Ну вот и все. Моя судьба решена.

Я закрыла глаза, чтобы до конца осознать этот факт.

А комендант тем временем начал говорить о прекрасном. Рассказал об учителе рисования, которого знал в юности, тот открыл ему глаза на искусство, далекое от привычного классицизма. Рассказал, как пытался объяснить этот на первый взгляд более грубый и простой стиль живописи своему отцу, который, к сожалению, ничего не понял.

– Он заявил мне, что картины выглядят «незаконченными», – вздохнул комендант. – По его мнению, любое отклонение от традиционализма уже само по себе является бунтом. И видимо, моя жена придерживается того же мнения.

Но я практически не слушала его. Я подняла бокал и сделала большой глоток.

– Можно еще вина? – попросила я.

Никогда еще я так много не пила. Но мне было наплевать, прилично я себя веду или нет. Комендант продолжал что‑то говорить, голос его звучал тихо и монотонно. Он не ждал от меня вопросов или реплик: казалось, он хотел, чтобы я просто слушала. Хотел, чтобы я поняла, что под грубым мундиром бьется живое человеческое сердце. Но я практически не слышала его. И страстно желала только одного: затуманить сознание, выкинуть из головы мысли о своем роковом решении.

– Как, по‑твоему, если бы мы встретились при других обстоятельствах, то могли бы стать друзьями? Мне хочется верить, что да.

Я же изо всех сил старалась забыть, что сижу здесь, в этой комнате, наедине с немцем.

– Возможно.

– Софи, потанцуй со мной!

«Господи, он произносит мое имя так, будто имеет на это полное право!»

Тогда я поставила бокал, поднялась со стула и, пока он ставил граммофонную пластинку с медленным вальсом, покорно ждала, бессильно опустив руки. Он подошел ко мне и после секундного колебания обнял меня за талию. А когда пластинка перестала шипеть и заиграла музыка, мы начали танцевать. Ведомая твердой рукой, я медленно кружилась по комнате, легко касаясь пальцами его рубашки из тонкого хлопка. Я танцевала точно во сне, не отдавая себе отчета в том, что он прижимается щекой к моей голове. От него пахло мылом и табаком, я чувствовала, как его брюки трутся о мою юбку. Он не пытался притянуть меня к себе, а держал осторожно, как обращаются с очень хрупким предметом. Я закрыла глаза, погрузившись в обморочный туман, и постаралась двигаться в такт музыке, но сама в это время была где‑то далеко‑далеко. Несколько раз я попыталась представить, что танцую с Эдуардом, но ничего не получилось. У этого человека все было иным: он не так прикасался ко мне, от него пахло иначе, у него было другое телосложение.

– Иногда кажется, – начал он, – что в мире осталось так мало красоты. И так мало радости. Ты считаешь жизнь в твоем городке слишком суровой. Но если бы ты видела то, что нам довелось увидеть далеко за его пределами… Победителей нет. В подобной войне не бывает победителей. – Казалось, он говорит сам с собой. Мои пальцы покоились на его плече, и я чувствовала, как при каждом вздохе под тонкой рубашкой ходят мускулы. А он все продолжал вкрадчиво шептать: – Софи, я хороший человек. Мне очень важно, чтобы ты это поняла. Чтобы мы поняли друг друга.

Неожиданно музыка кончилась. Он неохотно отпустил меня и пошел поправить иглу. Подождал, пока пластинка снова заиграет, но танцевать не стал, а замер перед моим портретом. У меня в груди затеплилась слабая надежда – вдруг он все‑таки передумает? – но он, на секунду замявшись, подошел ко мне и нежно вытащил шпильку из моей прически. Я застыла на месте, а он осторожно, одну за другой, стал вынимать шпильки и складывать их на стол, пока наконец волосы не рассыпались по плечам. Он практически не пил, но взгляд у него был остекленевший, меланхоличный. А я смотрела на него не отворачиваясь, немигающими глазами, совсем как у фарфоровой куклы.

Распустив мне волосы, он поднял руку и пропустил локон сквозь пальцы. Он действовал медленно и осторожно, словно хищник, опасающийся вспугнуть жертву. А затем взял меня обеими руками за подбородок и поцеловал. Я запаниковала и никак не смогла заставить себя ответить на его поцелуй. И тогда, закрыв глаза, я позволила ему раздвинуть мне губы. От потрясения тело мое стало будто чужим. Точно в горячечном бреду, я чувствовала, как он, все крепче сжимая мою талию, потихоньку подталкивает меня к кровати. И все это время внутренний голос твердил мне, что таковы условия сделки. Цена за освобождение мужа. Мне оставалось только смириться и ровно дышать. Не открывая глаз, я легла на мягкие одеяла. Я чувствовала, как он стягивает с меня башмаки, чувствовала его осторожные руки, пробирающиеся мне под юбку. Чувствовала горящий взгляд на своем теле.

«Эдуард».

Он осыпал меня поцелуями. Мои губы, грудь, живот. Его дыхание стало тяжелым, словно он погрузился в мир воображения. Он целовал мне колени, ноги в чулках, прижимался губами к обнаженной коже там, где кончались чулки, словно близость тайных уголков моего тела доставляла ему несказанное наслаждение.

– Софи, – шептал он. – О Софи!

И когда его руки оказались на внутренней поверхности моих бедер, какая‑то часть моего естества вдруг предательски ожила, затеплилась. И хотя это не имело ничего общего с настоящим огнем, та самая часть моего естества, изголодавшись по мужским рукам, по тяжести мужского тела, не услышала голоса сердца. Пока его губы исследовали мое тело, я непроизвольно двигалась вверх и вниз, а потом неожиданно для себя глухо застонала. Но его яростная ответная реакция, его участившееся дыхание тут же подавили мой позыв. Когда юбки мои были уже задраны до талии, блузка расшнурована и я почувствовала его горячие губы на своей обнаженной груди, то внезапно превратилась в камень, совсем как мифический персонаж.

«Губы немца. Руки немца».

Потом он лег на меня, придавив к кровати всей тяжестью своего тела, и дрожащими руками начал нетерпеливо стягивать с меня панталоны. Он раздвинул мои ноги и в изнеможении уткнулся мне в грудь. Что‑то твердое уперлось в мое бедро. Раздался звук рвущейся ткани – и вот, судорожно вздохнув, он уже был во мне. Я лежала, закрыв глаза и сжав зубы, чтобы не закричать от отчаяния.

«Во мне. Во мне. Во мне». Я слышала его прерывистое дыхание, ощущала, как едкий мужской пот струится по моей коже, а тяжелая пряжка ремня врезается в ногу. Мое тело невольно двигалось, понукаемое его настойчивостью. «О боже! Что же я наделала! Во мне. Во мне. Во мне». Я непроизвольно сжимала края одеяла, мысли путались. И опять какая‑то часть моего естества теперь отторгала их успокоительное тепло больше, чем что бы то ни было. Меня украли у другого. Украли так же, как они крадут все остальное. Оккупировали. Меня оккупировали. Я исчезла. Я оказалась в Париже, на улице Суффло. Светило солнце, парижанки надели свои лучшие наряды, а в тени деревьев важно расхаживали голуби. Мы шли с мужем под руку. Я хотела сказать ему что‑то важное, но вместо слов у меня вырвался всхлип. Картина застыла и исчезла. И тогда я бессознательно поняла, что все прекратилось. Сперва замедлилось, а потом прекратилось. Прекратилось. Эта штука. Этой штуки больше не было во мне. Она обмякла и лежала, словно извиняясь, у меня между ног. Я открыла глаза и встретила его взгляд.

Лицо коменданта, находящееся совсем рядом с моим, было багровым, черты лица исказились, словно от сильной боли. Я боялась дышать, поскольку поняла: что‑то явно не так. И я отчаянно искала выход. Но он упорно не сводил с меня глаз, он знал, что я знаю. Одним мощным рывком он наконец перекатился на бок.

– Ты… – выдохнул он и замолчал.

– Что? – Меня смущали моя голая грудь и обмотавшаяся вокруг талии юбка.

– У тебя такое лицо… такое… такое…

Он резко поднялся, и я отвернулась, когда он начал застегивать брюки. Прижимая руку к голове, он смотрел куда‑то в сторону.

– Простите, – начала я, не понимая, за что извиняться. – Что я такого сделала?

– Ты… ты… Я не этого хотел! – ткнул он в меня пальцем. – Твое лицо…

– Не понимаю! – разозлилась я, оскорбленная несправедливостью его претензий. Имел ли он хоть малейшее представление, что мне пришлось пережить? Догадывался ли, чего мне стоило позволить ему дотронуться до себя? – Я сделала то, что вы пожелали.

– Но я хотел, чтобы ты была другой! Я хотел… – сказал он, разочарованно махнув рукой. – Я хотел это. Хотел девушку на портрете.

Мы молча уставились на портрет. Девушка смотрела прямо на нас, волосы разметались по плечам, выражение лица вызывающее, торжествующее и призывное. Лицо сексуально удовлетворенной женщины. Мое лицо.

Я одернула юбку и запахнула блузку. Когда я начала говорить, голос мой дрожал от волнения:

– Господин комендант… я отдала вам все… что могла отдать.

Его глаза потемнели, словно замерзшее море. Нижняя челюсть дергалась в нервном тике.

– Убирайся! – спокойно сказал он.

– Простите, – запинаясь, начала я, когда наконец осознала, что правильно его поняла. – Если я… могу…

– УБИРАЙСЯ! – прорычал он, грубо схватив меня за плечо, и развернул в сторону двери.

– Но мои туфли… мои шали!

– ПОШЛА ВОН! БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА!

Я едва успела схватить картину, и он вышвырнул меня за дверь; я приземлилась на колени, так и не поняв, что произошло. За дверью раздался жуткий треск, потом еще и еще, затем звук разбитого стекла. Я в ужасе оглянулась, после чего опрометью босиком сбежала по лестнице и кинулась прямиком через двор.

Домой я добиралась почти час. Пройдя четверть мили, я уже не чувствовала под собой ног. К тому времени, как я попала в город, они настолько заледенели, что я даже не заметила, что поранила их на разбитой проселочной дороге. Зажав под мышкой картину, я ковыляла в кромешной тьме в тонкой блузке, не способной защитить от холода, и абсолютно ничего не чувствовала. И пока я шла, первоначальный шок постепенно сменялся осознанием того, что же я наделала и что в результате потеряла. Эта мысль сверлила мой мозг. Я брела по пустынным улицам родного города, нимало не беспокоясь, что меня кто‑то увидит.

Я пришла в «Красный петух» около часу ночи. Я слышала, как часы пробили один раз, и почему‑то подумала о том, что, возможно, для всех было бы лучше, если бы моя авантюра провалилась. И когда я стояла там, едва заметная тень промелькнула за тюлевой занавеской и кто‑то отодвинул засовы на входной двери. На пороге появилась Элен в ночном чепце, в накинутой на плечи белой шали. Она явно меня ждала.