Добрейший человек, хранитель народных традиций и обычаев, нагашы мой к осени умер от тяжелой болезни. Перед кончиной он призвал меня к себе

Ну вот, светик мой, - прошелестел он слабеющим голосом, - отправляюсь в безвозвратный путь дорогой наших предков... Хочу поговорить с тобой об одном деле. Знаю, поэтом ты хочешь стать, мой дорогой. Священный этот дар редко кому выпадает, и только тот бывает счастлив, кто сумеет не осквернить его. Всемогущее сло­во признает только чистые помыслы... Если собьешься с пути, увлекшись обманчивым блеском, придет возмездие: слово твое утратит волшебную силу. - Глядя в потолок, он немного помолчал. - Есть у меня к тебе последняя просьба, не знаю, сможешь ли ты выполнить ее — поста­райся держаться подальше от спиртного. Не принуждаю. Просьбу мою можешь не исполнять. Подумай хорошень­ко, взвесь и дай ответ. Два дня, пожалуй, еще протяну, уложись в этот срок, Ну, а если решишь, что время сей­час такое и незачем тебе выделяться среди других, тогда ничего не обещай. Я не обижусь.

— Ата, да и раздумывать тут не о чем, - возразил я. —
Если вы того желаете, даю вам свое слово.

- Вот и хорошо, айналайын, и будь счастлив! - Сле­зы набежали на глаза нагашы, и, умиротворенный, он погладил мне руку своими исхудавшими жилистыми пальцами. - Теперь я спокойно, без сожаления, отдам Богу душу.

И словно предвидел дядя собственную кончину: два дня спустя он покинул этот бренный мир. Моя мать, Умсын Айтбайкызы, отошла в мир иной в возрасте 85 лет, в 1994 году, когда я как раз прибыл к вам в Кыргызстан на дипломатическую службу. Вы сами хорошо ее знали, она много раз угощала Вас у нас дома. Матушка моя родила тринадцать детей. Из всех выжил только я один. Когда случалось мне с мамой отправляться куда-нибудь в дорогу, она всегда обязательно готовила три блюда: слоеную лепешку, казы, курт".

В ту пору мы часто ездили в Москву на разного рода собрания и заседания. Тогда она заворачивала эти го­стинцы тем, кого знала, и укладывала мне в дорожный чемодан. Мама ни читать, ни писать не умела. Тем не менее с особым уважением относилась к Евгению Евту­шенко. То ли потому, что он переводил стихи ее сына и протянул руку помощи в трудную пору, то ли под влия­нием всеобщего уважения к нему со стороны всех окружающих и нашей семьи.

— Отведайте вкусностей из аула. Вот моя мама пере­дала, — с гордостью начинал я выкладывать на стол ма­мины гостинцы.

- Для меня твоя мама - олицетворение казахского аула, - сказал мне как-то Евгений Александрович.

Бывая часто в Москве, я сблизился с Вашими дав­ними друзьями Расулом Гамзатовым и Давидом Кугультиновым. В ту пору депутаты Верховного Совета про­живали в специально отведенных для них номерах го­стиницы "Москва".

Как-то вхожу в свой номер, открываю холодильник, а там — шаром покати. Только догадался, чей это набег, зазвонил телефон. Поднимаю трубку, знакомый веселый голос рокочет - Давид Никитич. "Узнал наш почерк? В твое отсутствие мы с Расулом посетили твой номер. Слушай, сколько ты звал нас в свой аул? Вот теперь, отведав еды твоей матери, никто не скажет, что мы не гостили у тебя в ауле!"

Мы расхохотались. Какая удачная перекличка друже­ского розыгрыша двух моих старших собратьев по перу с аульным гостеприимством!

Моя матушка покупала каждый раз на свою пенсию конфеты, печенье в магазине по соседству, и все время ее карманы были полны сладостей. Стоило ей выйти из дома, как соседская малышня окружала ее со всех сторон, радостно галдя. И мама начинала раздавать всем по очереди лакомства. Она получала от этого чрезвычайное удовольствие.

... Однажды, когда я был в поездке по Гурьевской (ныне Атырауской) области, я познакомился с Равилем Чердабаевым, ставшим впоследствии моим близким другом. От него я впервые услышал историю о траги­ческой судьбе Махамбета Утемисова. Позже на основе этого материала я написал небольшую поэму. Когда эта поездка подходила к концу, Балыкшынский район при­своил мне звание "Почетный рыбак". По заведенному издавна народному обычаю мне преподнесли рыбу ве­сом килограммов в 60-70, Замечательная особенность этой рыбы в том, что четверть ее веса составляет чер­ная икра.

Гостеприимные жители аула проводили меня до са­мого аэропорта.

Когда я садился на самолет, первый секретарь Балыкшынского райкома партии Орынбасар Еркинов по­ставил рядом со мной дорожную сумку с раздутыми бо­ками и сказал:

- Когда будете выходить, не забудьте.

- А что это? - удивился я.

- Икра той самой рыбы, которую вам преподнесли.
Ну, а тем временем пятнадцать-двадцать килограммов черной икры были целым состоянием.

Дней через десять моя мама отправилась в Шымкент. Чуть погодя жена заглянула в холодильник, а там уж черной икры осталось на самом дне большущей чаши.

- Наверное, это ты так расщедрился да отдал кому-то, - с укоризной сказала жена.

- Да что ты, я к холодильнику и на полшага не при­ближался!

Домашние были немало озадачены.

Через некоторое время раскрылась тайна исчезнове­ния черной икры. Возвращаюсь как-то вечером с работы, а меня у дома поджидает соседка, русская старушка, и говорит:

- Мухтар, большое тебе спасибо. Ой, как мы обрадо­вались твоему гостинцу. Очень дорогой продукт ведь. Где уж нам, пенсионерам, купить это? Будем экономно есть - вполне хватит на полгода. - И рассыпалась в словах благодарности. Поначалу я никак не мог понять, в чем
дело, и спросил:

- О чем вы говорите? Да я о той большой чаше черной икры, что вы передали через свою маму.

В течение недели я выслушал благодарности еще от нескольких соседей.

Оказалось, наша матушка раздавала икру соседям чашками, а тем, кто больше нравился, и блюдами.

Когда мама вернулась из аула, мы начали было ее укорять, а она со смехом ответила:

- Не зря ведь говорят: "Лучше поделиться, чем едой давиться". Куда бы вы дели такую прорву икры-то? Вот и испортилась бы вся.

Мама не поддавалась нашему влиянию, хотя и про­жила с нами многие годы в городе, где не принято здо­роваться с незнакомыми людьми, ходить в гости без при­глашения, даже если живешь давным-давно по соседству. Она, вопреки всему, сохранила, сберегла в себе психоло­гию аула, присущие только ему щедрость и отзывчи­вость...

Чике, давайте вернемся к нашему изначальному раз­говору. В аиле Шекер именем Вашего отца Турекула Айтматова названа средняя школа. У входа в нее устано­влен примечательный памятник. Автор - известный в стране скульптор Тургунбай Садыков. И здесь типичная и трагичная судьба интеллигенции 30-х годов. Ваш отец, видный кыргызский государственный деятель, был ре­прессирован и казнен.

Айтматов. Да, жуткие были времена. Отец мой тог­да учился в Москве, в Институте Красной Профессуры. А мы всей семьей вместе с нашей матерью Нагимой Хамзаевной жили в общежитии. Мне, старшему среди четверых детей, было девять лет, а самой младшей, Розе, - шесть месяцев.

В августе - сентябре 1937 года в "Правде" были опубликованы две статьи: "Буржуазные националисты" и "Политические ошибки Центрального Комитета ВКП(б) Кыргызстана". В результате этих публикаций руководи­тели республики один за другим попадали в черный спи­сок. В числе многих было названо и имя моего отца. Ког­да тучи сгустились над его головой, он велел матери: "Возвращайся с детьми домой. Если меня арестуют, то и тебя как жену "врага народа" не оставят в покое. Осиротевших детей отправят в детский дом, да еще и фамилию изменят. Обвинение в национализме — гнусная ложь. Буду жив, напишу, сообщу о себе". Отец, сколько мог, бежал по платформе Казанского вокзала вслед за нашим поездом, махал рукой на прощанье. Может, сердцем чув­ствовал он, что в последний раз видит нас, что навсегда расстается с самыми дорогими ему людьми — детьми и женой.

Семь дней и семь ночей ехали мы на поезде через Оренбург, Саратов, бескрайние степи Казахстана и, нако­нец, посреди ночи высадились на станции Маймак. На всю жизнь осталась в моей памяти та беспросветная темная, хоть глаз выколи, полная страха ночь. На следую­щий день, погрузившись на арбу нашего дяди Субанбека, едва живые, добрались мы до дома Алымкула в Шекере.

Последнее письмо отца, впопыхах написанное на мо­сковском почтовом бланке, сохранилось по сей день. От каждой строчки этого письма веет тревогой, что его вот-вот арестуют. Снова и снова наказывал он матери пуще глаз беречь детей, повторял, что совесть его чиста, что он ни в чем не повинен. Но заклинания эти не значили в ту пору ровным счетом ничего.