Долгое путешествие

Эфиопия в Восточной Африке, а Сенегал – в Западной. Сенегалец Мама‑ду устроился к Монро работать автомехаником. Он тоже подал на политическое убежище. Будучи обделен королевскими генами, Мама‑ду не знал о своей стране ничего. Ни какой там строй, ни кто против кого, ни кому принадлежат дворцы и банки. Он не имел ни малейшего понятия о том, какие могли быть чаяния у простого сенегальца и за что нужно бороться. При этом он здорово чинил самые сложные машины. Мама‑ду не мог мне толком объяснить, как он попал в Америку. Сказал, что сел на корабль, долго плыл и наконец приплыл в Америку. В какой порт он приплыл, сказать Мама‑ду не мог. Я подвел его к карте мира, занимающей одну из стен в конференц‑зале. Показал ему Сенегал, затем Америку. Если плыть через Атлантический океан, портов по дороге нет, и весь путь займет не более недели.

– Сколько дней ты плыл в Америку? – спросил я Мама‑ду.

– Наверное, три месяца, – ответил он.

– Ну как же ты мог находиться в пути три месяца? Посмотри – вот Африка, вот Америка. Расстояние не такое уж большое. Вы куда‑нибудь заходили по дороге?

– Нет. Не помню.

А там, где ты высадился на берег, было тепло?

– Тепло.

– В каком месяце ты высадился? Или в каком отчалил?

– Не помню.

– А как ты высадился?

– Мой приятель Законде сказал, чтобы я вылезал из трюма. Я вылез. Ночью на лодке Законде отвез меня на берег.

– А какие деревья ты увидел на берегу?

– Пальмы.

– А что в трюме было?

Это я спросил не просто из любопытства. Может, Мама‑ду был замешан в контрабанде чем‑то нехорошим, хотя в таком случае вряд ли бы он мне сказал правду.

– Бананы. Я их ел во время путешествия. Ночью я иногда выходил на палубу подышать свежим воздухом. Законде приходил ко мне и говорил, что все спят и можно выйти. Он приносил мне продукты с кухни.

Итак, банановоз доставил Мама‑ду в Майами, где он сошел на берег. Затем Мама‑ду каким‑то образом попал в Нью‑Йорк. По‑английски Мама‑ду почти не говорил, изъяснялся на диком французском, который я, признаюсь, не понимал, либо на каком‑то сенегальском диалекте. Я попросил Мама‑ду прийти с кем‑нибудь, кто смог бы перевести ему мои инструкции. Он пришел с джентльменом средних лет, в очках в золотой оправе. Звали джентльмена Мохамммед Диоп. Мистер Диоп работал в ООН и подрабатывал переводом с различных африканских диалектов. Оказалось, он прекрасно разбирается в политической ситуации Сенегала, как, впрочем, и любой другой африканской страны. Он быстро набросал мне план легенды. В следующий визит он принес мне потрясающей красоты документы, среди которых был ордер на арест Мама‑ду и ордер на обыск его квартиры. Никогда ничего подобного на Брайтоне не изготовляли. Куда нашим цидулям до африканских золотых печатей, разноцветных блямб, шелковых тесемок и прочей канцелярской атрибутики! За новую историю своей жизни Мама‑ду отвалил Мохаммеду Диопу тысячу долларов. И еще тысячу Диоп получил за сопровождение нас на интервью в роли переводчика. Нет и не было в русскоязычной общине такого переводчика! Мама‑ду мог нести на своем диком наречии все что угодно – переводил‑то все равно многоопытный Диоп. А кто его мог проверить? Кто в Иммиграционной службе знает диалект малеке?

Конечно, Мама‑ду дали политичское убежище, и, я считаю, это был справедливый результат. Когда некая русская женщина Клава, выдавая себя за еврейку, не получила статуса беженки, это тоже был справедливый результат. На вопрос, почему ее избили антисемиты на улице, Клава ответила, что они признали в ней еврейку.

– А как это они так умудрились? – спросил иммиграционный работник.

– Так на мне ж магендовид был, – не растерялась Клава.

– Значит, на Ханукку, в декабре, когда в Москве морозы и люди кутаются в шубы, вы этот магендовид, наверное, поверх шубы повесили, чтобы всем лучше было разглядеть? – еще больше не растерялся иммиграционный работник.

И отказал. Справедливо? Справедливо!