Эльвира

Наум был моим первым большим клиентом. Меня приняли в Адвокатскую коллегию штата Нью‑Йорк в феврале 1984 года, а в октябре я уже открыл свой собственный офис. Подснял у одного адвоката комнату, в которой с трудом помещались два стула и стол. Договорился, что внесу плату через месяц, дал объявление в «Новое русское слово», где платить надо было тоже через месяц, и стал ждать клиентов. Уходя вечером из офиса домой, переводил звонки на домашний телефон. Мобильных телефонов тогда не было, да и компьютеры были у очень немногих. Дома, отвечая на звонок, я всегда говорил: «Юридический офис», – поскольку не знал, друг звонит или клиент.

В одно октябрьское воскресенье около девяти часов вечера зазвонил телефон, и я как всегда ответил: «Юридический офис».

– Меня зовут Наум, – сказал мужской голос. – Меня с подругой задержали позавчера на американо‑канадской границе…

– Где подруга?

– В Шамплейне. Там иммиграционная тюрьма… Вызволить бы ее оттуда надо…

– Когда будете готовы туда ехать?

– Сейчас, – не раздумывая, ответил Наум.

– Да ведь дело к ночи идет.

– Называйте цену – я плачу.

Мне еще никто не говорил этих волшебных слов. Набравшись духу, я сказал:

– Эта поездка будет вам стоить тысячу долларов, а если надо будет еще туда ездить, то вы будете платить тысячу долларов за каждую поездку.

– Хорошо. Где вас подобрать?

Я назвал адрес, и минут через сорок снизу позвонили. В машине было двое: Наум – высокий, грузный, лет шестидесяти, с очень крупными еврейскими чертами лица, и Гена – усатый парень лет тридцати пяти. Гена сидел за рулем. Машина была маленькая «Ниссан Сентра».

Мы переехали Вашингтонский мост и выскочили на Палисэйдс Парквэй. Мы ехали в Шамплейн, на север. Моросил дождь. Все курили. Наум рассказывал мне, что произошло позавчера на границе.

* * *

Когда дела забросили Наума в Грецию, в Афинах жило очень мало русских. Через одного из них он познакомился с молодой русской женщиной по имени Эльвира, которая недавно вышла замуж за пожилого греческого коммуниста и переехала на постоянное место жительство в Афины.

Пока грек‑коммунист подтачивал устои капитализма, Наум и Эльвира гуляли по уютным афинским улочкам, заходя в таверны пропустить по стаканчику вина. Наум рассказывал Эльвире о себе и об Америке. Он все больше влюблялся в молодую красивую Эльвиру, а Эльвира, слушая рассказы Наума, в Америку. Наступил день, когда Наум, объяснившись Эльвире в любви, предложил ей бежать в Америку, где он, состоятельный бизнесмен, позаботится о ней. Эльвира ответила, что Наум ей тоже небезразличен.

На следующий день Эльвира попыталась получить американскую визу, но ей это не удалось. В американском консульстве сказали, что визу ей надо получать в стране своего гражданства, то есть в СССР. Кто‑то из местных знакомых Наума посоветовал пойти в канадское консульство, что Эльвира и сделала. Канадцы и впрямь оказались мягче своих соседей по континенту и тут же поставили туристическую визу в ее советский паспорт.

Бежать решили ночью, пока муж‑коммунист спит. Очевидно, муж был не бедный человек – жили он с Эльвирой в двухэтажном особняке. Перед рассветом Наум пробрался в сад и расположился под балконом. По сигналу, поданному Наумом, Эльвира прыгнула с балкона прямо ему в руки. Шестидесятилетний Наум выдержал удар достойно – он несколько раз складывал руки в люльку, показывая, как он ловил Эльвиру. Через несколько часов влюбленные уже сидели в самолете на Монреаль, поскольку Наум заранее забронировал авиабилеты.

«Ниссан Сентра» уже давно пересек границу штата Нью‑Джерси и двигался на северо‑запад, к Олбани. Холодало с каждой милей. В дороге Наум ничего не рассказывал ни о своем бизнесе, ни о том, какие дела привели его в Грецию. Зато рассказал, что во время войны был майором в разведке. Он говорил о боевых операциях, в которых участвовал, и как все его слушались в батальоне.

Прибыв с Эльвирой в Монреаль, Наум озаботился все той же проблемой: как все‑таки переправить подругу в Америку? Ничего не придумав, Наум решил, что ключ к решению задачи лежит не в Канаде, а в Америке. Поселив Эльвиру в скромном монреальском отеле, он улетел в Нью‑Йорк, пообещав вернуться через пару дней.

Наш шофер Гена был близким другом Наума. Именно с ним Наум встретился для выработки плана действий по переброске Эльвиры из Канады в США. Составление такого плана оказалось весьма простой задачей для бывшего майора разведки. Основные пункты плана сводились к следующему: они поедут в Монреаль с грин‑картой жены Гены (Эльвира и жена Гены были приблизительно одного возраста), а обратно они уже поедут втроем. Так как у всех троих будут грин‑карты, то Наум предположил, что границу они проскочат без проблем.

На следующий день Наум с Геной поехали в Монреаль на старом Наумовом «Бьюике». Эльвира приняла план друзей с воодушевлением. Положив грин‑карту Гениной жены в сумочку, она села в машину, и друзья помчались обратно к границе. За пару миль до границы им стало страшно. («Хоть я и майор разведки, в разных ситуациях побывал, смерти в глаза смотрел, а все равно было страшно», – сознался Наум.) «Бьюик» съехал с главной дороги и стал на обочине. Наум вынул из сумки бутылку водки. Друзья распили бутылку, закусили жвачкой, чтобы сбить запах, и выбросили бутылку в кусты. На душе стало легче, и друзья ясно поняли, что проскочить границу не такая уж большая проблема.

На КПП машину остановили, и работник иммиграционной службы что‑то спросил. Оказалось, что единственным человеком в машине, кто мог сносно общаться на английском, была Эльвира, которая, как потом выяснилось, закончила пятигорский иняз. На вопрос пограничника Наум что‑то брякнул, типа «американ», Гена ничего не ответил, а Эльвира сказала, что у всех грин‑карты. Пограничник вежливо пригласил припарковаться возле офиса и зайти для проверки документов.

Наум признал, что распитие бутылки водки в двух милях от границы было тактической ошибкой.

– Страшно, блядь, понимаешь? Ну и выпили. Как перед атакой. Я же на войне разрешал своим подчиненным выпить перед ответственным делом. Ну, наверное, от нас разило, да и по‑английски я слабовато.

В погранпункте всех попросили предъявить документы. Эльвира начала рыться в сумочке, ища грин‑карту Гениной жены (как потом она, смеясь, рассказывала, она совсем забыла свое новое имя). Попутно она вынимала и другие важные предметы. Так иммиграционный инспектор увидел советский паспорт и греческий документ – вид на жительство. Все три документа Эльвиры – советский, греческий и американский – были на разные фамилии.

Арестованы были все трое. «Бьюик» как транспортное средство, использовавшееся для контрабанды нелегалов, конфисковали. Наума и Гену тут же на месте оштрафовали и отпустили (времена были другие), а Эльвиру оставили сидеть в тюрьме до выяснения, кто она такая, и дальнейшей депортации в страну гражданства или обратно в Канаду.

Все это Наум успел рассказать, пока мы ехали.

Около трех часов ночи мы решили заночевать в мотеле. Не было смысла приезжать в Шамплейн глубокой ночью или рано на рассвете. Наум хотел снять один номер на троих, но я сказал, что буду ночевать только в отдельном номере. Он что‑то проворчал, но спорить не стал. Мотель был очень холодным – мы уже были в Адирондакских горах, и в конце октября там холодно. Раздеваться казалось немыслимо, пришлось спать в костюме, я только галстук снял – был тогда еще неопытным путешественником. Перед сном мы выпили коньяку в номере Наума и Гены (у Наума оказалась небольшая бутылка) и покурили. Наум опять вспомнил про майорство.

На следующее утро в Шамплейне мы нашли иммиграционную тюрьму, а в ней Эльвиру, к которой пропустили только меня. Эльвира была блондинкой лет тридцати пяти, с немного выдающейся нижней челюстью. Ее рассказ о бегстве полностью совпадал с Наумовым. Описывая прыжок со второго этажа, она изобразила руками люльку. Я позавидовал Науму. Единственный путь зацепиться в Америке, объяснил я ей, – это просить политическое убежище. Эльвира сказала, что ей нравится в Америке и что она пойдет на все, лишь бы остаться жить в этой чудесной стране.

– Здесь такие симпатичные тюремщики, – хихикнула она.

Мы провели два часа, обсуждая, как и за что ее преследовали в СССР и почему оставаться в Греции ей также было небезопасно. Ключевую роль в нашей легенде играл муж‑коммунист‑рогоносец, который якобы грозился сдать Эльвиру советским агентам в Афинах за вольнодумство. Я проверил, знает ли Эльвира, кто такие Сахаров и Солженицын. Она знала.

Затем надо было решать вопрос, где будет находиться Эльвира до судебного разбирательства ее ходатайства о политическом убежище. Начальник иммиграционной тюрьмы настаивал на депортации заключенной в Канаду. Он при мне звонил в Канаду, чтобы убедиться, что ее примут назад. Канадцы дали согласие. Но Эльвира оказалась американской патриоткой и сказала, что лучше сидеть в тюрьме в Америке, чем возвращаться в Канаду.

Я вышел в зал ожидания и попросил Наума наменять мне долларов десять мелочью. Затем начал звонить нью‑йоркским сенаторам и конгрессменам из телефона‑автомата. Сначала звонок в справочную, чтобы узнать нужный номер, затем звонок влиятельному лицу. Пробиться к заместителям, которые могли решать серьезные вопросы, было очень трудно, но я пробивался, потому что был молод и неопытен. Я говорил, что сейчас на наших глазах творится произвол, а может, и хуже, что русскую диссидентку, пока мы тут разговариваем, отдают красным на растерзание и нужно немедленно звонить начальнику тюрьмы, чтобы приостановить депортацию. Сейчас, на двадцать шестом году практики, я не представляю, как бы я мог повторить свои действия. Каждому сенатору я звонил по пять раз, спрашивая у заместителей, соединились ли они с начальником тюрьмы. Я шантажировал бюрократов тем, что мой следующий звонок будет в «Нью‑Йорк таймс», которая с удовольствием напечатает статью о выдаче диссидентки Советам из‑за попустительства сенатора такого‑то (по‑моему, я в основном наседал на офис сенатора Альфонса Д’Aмато). Очевидно, до начальника тюрьмы дозвонились – Эльвира осталась в Америке дожидаться суда.

Перед тем как отпустить нас, иммиграционные работники захотели побеседовать с Наумом. Расспрашивали, чем он занимается. Наум ответил, что пенсионер по здоровью. В Греции был просто так, туристом. Наума прямо спросили, был ли он когда‑нибудь агентом КГБ, и Наум с возмущением ответил, что нет. Служил ли он в армии? Наум ответил утвердительно. Когда, в каком чине? Наум сказал, что был призван в 47‑м году, комиссовался по здоровью в 48‑м в чине рядового. Переводил я, потому что больше некому было переводить.

* * *

На обратном пути Наум похвалил меня за настойчивость. Про свой настоящий чин майора он даже не вспоминал. Гена радовался за друга и всю дорогу напевал:

– Все в порядке, Ворошилов на лошадке…

Где‑то остановились и выпили за успех. Из дальнейших разговоров я понял, что Наум женат и что у него есть взрослая дочь. Он попросил, чтобы я сначала зашел к нему и объяснил жене, что ничего страшного не произошло, что просто недоразумение вышло на границе, но машину, увы, забрали навсегда. Наум уверял, что жена нюхом чувствует, что замешана женщина.

Жил Наум в скромной квартире в Бруклине, на Брайтоне. Его жена Софа была толстой крашеной еврейкой. На месте Наума я бы тоже руки люлькой складывал для кого угодно и где угодно. На ужин Софа подала яичницу‑болтанку, густо намазанную красной икрой, и коньяк. Яичницу есть было невозможно. Софа называла Наума «Наумчик». Когда она задавала мне вопросы о том, где мы были и что делали, Наумчик ей говорил:

– Ты же видишь, Софочка, что человек кушает. Дай человеку покушать спокойно.

Через пару дней из тюрьмы позвонила Эльвира и спросила, когда суд. Я этого не знал. Потом она начала звонить каждый день, говоря, что ей больше невмоготу сидеть в тюрьме. Наконец она попросилась в Канаду. Я договорился о дате ее передачи канадским властям с условием, что она будет впущена обратно в США, чтобы участвовать в судебном заседании по поводу ее ходатайства о политическом убежище.

Наум решил полететь со мной в Монреаль, чтобы организовать встречу Эльвиры на канадской стороне. В аэропорту Ла Гвардия зашли в бар, и Наум заказал коньяку. Он пил коньяк вкусно, причмокивая, как родниковую воду. Наум был одет как джентльмен – брюки, пиджак, рубашка с галстуком, плащ. Все, правда, старое, с пятнами, и галстук повязан так, что доходил только до третьей пуговицы рубашки сверху. И тем не менее он выглядел презентабельно. Копна седых волос, зачесанная назад, добавляла романтичности и одновременно солидности. Он был похож на Жана Габена.

В Монреале по моему совету Эльвира также подала прошение о политическом убежище. В отличие от Соединенных Штатов в Канаде Эльвире полагался бесплатный адвокат. Список бесплатных адвокатов Эльвире вручили, как только она оказалась на канадской стороне. Из этого списка мы выбрали адвоката со звучной фамилией Клермон, которому я помог составить петицию, чтобы она не отличалась от той, которую мы подали в США. Через несколько дней я снова прилетел в Монреаль, чтобы участвовать в судебном слушании. Мой французский был тогда еще неплох, и я даже выступил в качестве эксперта по Советскому Союзу. Второе заседание назначили чуть ли не через год. Эльвира осталась в Канаде, где получила право на работу.

Через несколько месяцев пришло оповещение о судебном слушании по делу Эльвиры в США в городе Буффало. Поскольку Эльвира не имела права самостоятельно передвигаться по территории США, мы с Наумом полетели в Монреаль, чтобы доставить ее обратно в иммиграционную тюрьму города Шамплейн. Ночь Эльвира провела в знакомой ей тюрьме, а наутро ее повезли в воронке в Буффало.

Это был мой первый суд, мое первое дело о политическом убежище. Сначала Эльвиру допрашивал я – это называется прямой допрос. После меня ее допрашивал иммиграционный прокурор Майкл Рокко (он уже давно сам судья) – это был перекрестный допрос. После прокурора Рокко Эльвиру допросил судья. Во время часового перерыва мы с Эльвирой и Наумчиком пили кофе, курили. Тогда в коридорах судов можно было курить. Наконец судья вернулся, чтобы зачитать решение. Зачитывал он его долго, и я никак не мог понять, получает Эльвира политическое убежище в США или нет. С одной стороны, мямлил судья, в Советском Союзе преследуют инакомыслящих, с другой стороны, он не понимает, почему Эльвира не попросила политического убежища при первой же возможности, то есть еще в Греции, хотя, с третьей стороны, допускает, что Эльвира могла бояться влиятельного мужа‑коммуниста и поэтому имела веские основания для опасения, что Греция вернет ее в СССР. В конце концов судья утвердил ходатайство Эльвиры.

* * *

Вечерним самолетом мы вылетели из Буффало в Нью‑Йорк. Весь восточный берег, насколько хватало глаз, был залит огнями, встречая Эльвиру. Она прижалась к иллюминатору, не обращая на нас внимания. Когда она вышла в туалет, Наумчик спросил меня, куда ее поселить в Нью‑Йорке. Я ответил, что не знаю.

– Ты же адвокат! – злобно сказал Наумчик.

В аэропорту мы расстались. Наумчик умолял меня поехать к нему после того, как мы определим Эльвиру в какой‑нибудь мотель в Бруклине. Ему нужно было алиби для жены, но, помня яичницу с красной икрой, я отказался.

На следующий день мне позвонил Гена. Он сообщил, что Наумчик «побежал на реку топиться». «Где он взял реку в Бруклине?» – подумал я.

Оказалось, что жена нашла в кармане брюк Наумчика визитную карточку мотеля, в который он упрятал Эльвиру, и еще какие‑то порочащие его улики. А через несколько минут Софа уже звонила мне. Она кричала, обвиняла меня в пособничестве. А потом позвонил и сам живой Наумчик. Он сказал:

– Я погорэл! – и попросил встретиться.

Выпили коньяку. Наумчик прослезился, признался, что не знает, что делать, что жена его «за яйца держит». Я спросил, что он имеет в виду, и Наумчик намекнул, что жена может его сдать кое‑куда за кое‑какие делишки. Но вдаваться в подробности Наумчик не стал.

Через некоторое время я случайно встретил Эльвиру в ресторане «Кавказский», где она работала официанткой. Обслуживая нас с женой, она рассказала, что Наумчика больше не видит и что хозяин ресторана, грузинский еврей Иосиф, настаивает на сексе с ней, как, впрочем, и со всеми другими официантками.

– Он нас всех трахает на разделочном столе в подвале, – рассмеялась Эльвира.

Через несколько лет мне кто‑то сказал, что Эльвире отрезало ногу каким‑то транспортным средством.