Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Великое посольство на пути в Голландию



Как уже говорилось, впервые о возможной поездке представительного русского посольства в Европу Лефорт извещал родных в сентябре—октябре 1696 года. Указ же об отправлении посольства был объявлен 6 декабря 1696 года. Начиная с осени и до конца февраля 1697 года велась интенсивная подготовка к этому грандиозному предприятию, причем занимался ею сам царь.

Государь указал для своих великих государственных дел, говорилось в указе, послать в окрестные государства, к цесарю (австрийскому императору), королям английскому и датскому, к папе римскому, к Голландским Штатам, к курфюрсту Бранденбургскому и в Венецию, великих и полномочных послов: генерала и адмирала, наместника Новгородского Франца Яковлевича Лефорта, генерала и воинского комиссара, наместника Сибирского Федора Алексеевича Головина и думного дьяка, наместника Волховского Прокофия Богдановича Возницына. Велено было также «послать с ними к тем окрестным государям свои, великого государя, верющие и полномочные грамоты. А по чему им, в тех государствах будучи, его, великого государя, дела делать, и о том дать им из Посольского приказа наказ».

Перед тем как отправиться в путь, посольство было снабжено тремя инструкциями. Главная из них, составленная в недрах Посольского приказа, касалась этикета, который Великое посольство должно было неукоснительно блюсти, чтобы не уронить «государской чести». В наказе великим послам ни слова не говорилось о целях посольства, о средствах достижения этих целей, о вопросах, которые должны были поставить великие послы перед иностранными государями или их уполномоченными. Речь шла исключительно о вещах рутинных: от послов требовалось, чтобы во время провозглашения ими титула царя принимавшие их государи или их министры выслушивали титул стоя, сняв головной убор; чтобы во время аудиенции великих послов или во время торжественных трапез представители других дворов отсутствовали; чтобы дворяне, переводчики и подьячие «сидели за столом чинно и остерегательно, не упивались и слов непригодных между собою не говорили»; на аудиенцию послы должны были ехать в каретах иностранных государей и ни в коем случае не в каретах думных людей; если же государь не пришлет за великими послами своих людей, то надлежало ехать в собственных каретах; во время деловых переговоров надлежало вести себя так, чтобы великого государя имени и чести было «повышение» по сравнению с посольствами предшествующего времени.

Как видим, наказ касался формы переговоров, но не существа дела. Надо полагать, это объяснялось тем, что в составе посольства должен был находиться сам Петр, который и становился фактическим руководителем переговоров и мог на месте определять порядок их проведения и меру уступок великих послов. Впрочем, факт присутствия царя в составе посольства тщательно скрывался.

Два других наказа были составлены самим царем. Они носят уже чисто деловой характер. Первый касался найма на русскую службу иноземных специалистов: перечислялись специальности, в которых ощущалась нужда, и указывалось количество требуемых офицеров, лекарей или кораблестроителей, причем каждый раз подчеркивалось, что наемники должны быть «добрыми», то есть квалифицированными: три-четыре «капитанов добрых», 25—30 поручиков и подпоручиков «добрых же», «добрых боцманов, констапелев, штурманов и матросов». Кроме того, на Великое посольство возлагалась обязанность закупки необходимых для России товаров: корабельных снастей, блоков, свинца и т. п. Петр лично вписывал в памятку послам такие поручения, как, например, покупка «гаруса на знамены, на вымпелы, на флюгели белого, синего, красного аршин 1000 или 900, всякого цвета поровну, а буде недорог, и больше»; или: «На картузы купить бумаги 7000 стоп… кожи подошвеной аглинской на пумпы (насосы. — Н.П.)».

Иностранным дворам Посольский приказ подготовил особые грамоты. Часть из них адресовалась тем государствам, которые Россия планировала использовать в качестве союзников в борьбе с «неверными». К ним относились Голландия, Дания, Австрия, Папское государство. Через другие страны — Лифляндию (являвшуюся частью Швеции) и герцогство Курляндское — посольство должно было проследовать транзитом. К курляндскому герцогу Фридриху Казимиру царь, например, писал: великие и полномочные послы отправляются «для наших государских дел… А путь их надлежит чрез твое княжеское владение, и когда те помянутые наши великие и полномочные послы в княжество ваше приедут, и вашей бы княжеской светлости для нас, великого государя, велеть их чрез владения свое препроводить с провожатыми и с подводы и со всяким вспомогательством»101.

Круг стран, которые должны были навестить великие послы, был чрезвычайно обширен; в указе назывались целых семь государств, расположенных в разных концах Европы; причем каждому из их правителей послы должны были представить верительные грамоты с изложением целей прибытия посольства. Уже одно это отличало Великое посольство от всех предшествующих ему русских посольств прежнего времени, которые имели обычно лишь одно поручение — вести переговоры с какой-то одной конкретной страной.

Другая особенность Великого посольства состояла в том, что им руководил не один посол, а три, причем каждый из них должен был согласовать свои поступки и действия с остальными двумя. Указ от 6 декабря требовал одобрения тех или иных поступков всеми послами: «А бытии в той, великого государя, службе великим и полномочным послам меж собою советным и великому государю в делах радетельным и розни б между собою и безсоветства не было, чтоб их розни и бессоветством великого государя делам помешки не было»102.

Для придания большего авторитета каждому из послов была присвоена не существовавшая в правительственном механизме должность наместника: Лефорту — Новгородского, Головину — Сибирского, Возницыну — Волховского. Никто из них названных должностей не отправлял, но в официальных документах они значились не рядовыми дипломатами, а правителями огромных территорий, то есть людьми, пользовавшимися особым доверием царя. Кстати, великие послы являлись не первыми дипломатами, которым была присвоена должность наместника. Брянским наместником был, например, Ф.А. Головин, отправленный в 1685 году в Китай для заключения договора с Поднебесной.

Хотя все трое послов и назывались великими, они отличались друг от друга по своему положению в составе посольства. О каждом из них необходимо сказать хотя бы несколько слов.

В ранге первого посла в Европу отправлялся Франц Лефорт, герой нашей книги. Его место в посольстве определялось не опытом и знаниями по части дипломатии, но главным образом соображениями иного плана: наличием у генерала и адмирала обширных заграничных связей, а также его веселым и общительным характером, умением держаться в обществе.

Вторым послом значился руководитель Посольского приказа Федор Алексеевич Головин. Он имел за плечами опыт многолетней дипломатической службы. Человек общительный и хлебосольный, Головин отличался основательностью в выполнении любого порученного ему дела. Еще в 1685 году он был отправлен в Китай «договариваться и постановления делать к прибыли обоих государств наших служащих». В августе 1689 года ему удалось заключить первый в истории русско-китайских отношений Нерчинский договор, определивший, правда неточно, границу между двумя государствами. Английский посол Витворт писал о Головине, что он пользуется репутацией самого рассудительного и опытного из чиновных людей Московского государства. Занимая вторую должность в посольстве, Головин фактически являлся главным исполнителем поручений его подлинного руководителя — Петра. На Головине лежала и вся черновая работа по подготовке посольства.

Третий посол, Прокофий Богданович Возницын, остался в памяти современников высоким, грузным, необщительным человеком «с неприятным цветом лица и важной осанкой». Он прослужил в Посольском приказе свыше тридцати лет, постепенно карабкаясь по служебной лестнице: начинал «молодым подьячим», а закончил думным дьяком — чином, пожалованным ему Петром перед отъездом Великого посольства. Б о льшую часть служебного времени он проводил за границей при русских послах, побывал в Турции, Польше, Австрии и Венеции. Он был незаменим при составлении разного рода дипломатических документов»103.

Три посла — три разных характера. Они хорошо дополняли друг друга и были способны справиться с самым трудным делом. Общавшийся с ними польский дипломат доносил своему королю: «Эти послы — люди большого ума, хорошо знающие состояние Европы и приятные в обхождении».

Краткую характеристику послов и всего состава посольства находим в письме Франца Лефорта брату Ами от 11 декабря 1696 года.

«Что касается других новостей, — извещал брата Франц Яковлевич, — то скажу вам, дорогой брат, что имел место большой смотр всем молодым вельможам, которые служили спальничими у покойного царя Ивана Алексеевича и у нашего царя Петра Алексеевича; они находятся под моим началом; из них около 60 выедут 1 марта: приблизительно 40 направляются в Италию изучать все необходимое для управления галерами; оттуда они возвратятся только, когда станут искусными знатоками. Другие направляются в Голландию с приказом изучать военные суда; среди них имеется несколько князей. Приказания они получили у меня; иные будут служить на суше в моих полках.

Есть еще и другая новость, которая удивит вас: около 15 марта отбудет отсюда Великое посольство в Швецию, Данию, Бранденбург, Англию, Голландию, Италию и даже к папе. Еще никогда не бывало такого посольства. Его величеству было угодно назначить меня первенствующим посланником. Вторым назначен храбрый генерал, ездивший послом в Китай. Третий есть государственный канцлер и думный дьяк, раз двадцать посылавшийся в различные страны. Имя его Прокофий Богданович Возницын, а имя второго посла Федор Алексеевич Головин. Свита моя будет состоять из двухсот человек, и я постараюсь, чтобы на нас не жаловались так, как на других… Что касается моей раны, — добавлял Лефорт в конце письма, — то она все сочится. Но я не страдаю от сильных болей, как прежде»104.

(Впрочем, в этой информации есть несколько существенных неточностей, скорее всего сознательно допущенных Лефортом с целью подчеркнуть значимость своей персоны. Во-первых, думный дьяк П.Б. Возницын никогда не был канцлером; во-вторых, волонтеры не находились в подчинении Лефорта; в-третьих, он зря зачислил 200 человек в свою свиту — в число этих двухсот входила рота солдат, предназначавшихся для охраны посольства и обоза, а также повара, кузнец, портной и другие лица, обслуживавшие всех великих послов.)

Различия в статусе великих послов подчеркивались двумя признаками: размером получаемого ими жалованья и количеством свиты. Годовое жалованье первого посла было определено в 2920 рублей, второго — в 2300, а третьего — в 1600 рублей105. Для сравнения приведем сведения о жалованье ранее отправлявшихся за границу русских послов. Послу в Польшу и к папе римскому боярину Б.П. Шереметеву в 1686 году было определено жалованье в две тысячи рублей, окольничему И.И. Чаадаеву — в 1350 рублей, думному дьяку Ивану Волкову—в 950 рублей, 16 дворянам — по 50 рублей каждому. Тому же Ф.А. Головину, возглавившему посольство в Китай, жалованье было определено в две тысячи рублей; Якову Федоровичу Долгорукому, отправленному послом во Францию, выдали годового жалованья 1300 рублей.

Помимо денежного жалованья великим послам было определено жалованье натурой. Если размер первого, как мы видели, у разных послов отличался, то размер причитавшегося им продовольствия, напротив, был совершенно одинаков: и Францу Яковлевичу, и Федору Алексеевичу велено было выдать равное количество меда, белужьих теш, осетровых, белой рыбы, лососей, а также крупчатой муки и напитков106.

Штат посольства предусматривал многочисленный обслуживающий персонал — переводчиков, толмачей, подьячих, лекарей и их учеников, а также скорняков: посольство везло с собой традиционные подарки — меха, причем на колоссальную сумму — 70 тысяч рублей. Также ехали священник, дьяк и четыре карла — все они должны были удовлетворять духовные запросы членов посольства. Вместе с солдатами охраны численность посольства превышала 250 человек. Кортеж насчитывал тысячу саней.

Каждый из великих послов имел свою свиту, но численность ее у каждого из них различалась. Свита первого посла состояла из четырнадцати человек, сплошь иностранцев; свита второго — из восьми человек, сплошь русских; третьему послу было разрешено взять с собой только двух человек.

Лефорт не преминул похвастаться составом своей свиты. В цитировавшемся выше письме брату Ами он писал: «Со мной поедут до двенадцати выбранных мною придворных кавалеров, немецкие или иноземные офицеры… кроме того, шесть пажей, четыре карлика, двадцать ливрейных служителей, которые будут одеты богато, пять трубачей, музыканты, пастор, врачи и хирурги, да рота превосходно снаряженных солдат. Ваш сын, мой племянник, отправляется со мною. Так как я должен проезжать в недальнем расстоянии от Женевы, то может случиться, что я буду иметь счастье повидаться с вами и со всеми милыми родными».

Месяц с лишним спустя, 22 января 1697 года, он извещал брата: «В моей свите состоит более 200 человек. Днем и ночью работают над моим экипажем. Никогда еще из Москвы не выезжало такое большое посольство и с такими превосходными подарками. Кроме того, его царское величество милостиво соизволил назначить меня на пост наместника Новгорода Великого. За мои заслуги при осаде Азова мне милостиво пожалованы несколько деревень с 200 крестьянами; деревни находятся в полутора днях пути отсюда. Кроме того, мне пожалована большая сумма денег, собольи меха и парча, большая позолоченная ваза с именем его царского величества, каменный дом, который его величество приказал построить в мое отсутствие…»107

В составе Великого посольства находились родственники великих послов. У Лефорта это был племянник, сын старшего брата Ами, Петр, занимавший ответственную должность секретаря посольства. Он же выполнял обязанности руководителя хозяйством дяди. В свите Головина значились два родственника: сын Алексей Федорович и брат Иван Алексеевич. Оба они должны были сопровождать второго посла до Берлина, где их надлежало оставить для изучения «свободных наук». Даже в свите Возницына значились два его родственника.

Одновременно с дипломатической велась и бытовая подготовка к отправке Великого посольства за рубеж. Великим послам шили новую одежду, в том числе и европейского покроя; для Лефорта было велено изготовить или купить парадную саблю. Обращает на себя внимание любопытная деталь: Оружейная палата получила приказ изготовить для Лефорта две дюжины вилок и ножей. Приборы надлежало изготовить «самым добрым мастерством», с сердоликовыми черенками, «с оправы серебряными золочеными»108, — очевидно, что они предназначались для посольской элиты: царя, великих послов и их свиты.

Необходимо отметить еще две важные особенности Великого посольства. В его состав были включены волонтеры — люди, лично известные царю по работе на верфях в Переславле и Воронеже и участию в Азовских походах. Отряд волонтеров первоначально насчитывал 30 человек, разделенных на три десятка с десятниками во главе; позже в отряд вошли еще несколько человек.

Еще прежде указа о Великом посольстве, 22 ноября 1696 года, с Постельного крыльца было объявлено об отправке за рубеж 61 стольника, 23 из них носили княжеские титулы. Отпрыски знатных фамилий должны были постигать кораблестроение и навигацию в Италии, Англии, Голландии. В отличие от них большинство волонтеров Великого посольства не могли похвастаться своим родословием.

Для отправлявшихся за границу молодых людей была составлена особая инструкция. Надо сказать, что если бы каждый из ее семи пунктов был выполнен, то в Россию возвратились бы знающие военно-морское дело специалисты. В самом деле, инструкция требовала от них умения пользоваться морскими картами, «владеть судном как в бою, так и в простом шествии», искать возможности участвовать в боевых операциях флота. По возвращении в Москву «должен всяк по два человека искусных мастеров морского дела привесть с собою до Москвы на своих проторех, а те протори, как придут, будут им заплачены», говорилось в документе109.

Известно, однако, что возвратившиеся в Москву волонтеры, как и молодые стольники, посланные в Италию и другие европейские страны, не оправдали возлагавшихся на них надежд — ни один из них не стал капитаном военного корабля и лишь немногие овладели искусством кораблестроения. Отчасти это объяснялось составом лиц, посланных для обучения: княжеские отпрыски и дети боярских чинов привыкли к праздности, не проявляли ни желания, ни умения напрягать умственные и физические силы для усвоения мудростей кораблестроения и кораблевождения. О том, что они уклонялись от обучения и спешили, не пройдя его полного курса, возвратиться на родину, царь писал Виниусу 17 августа 1697 года из Голландии, причем ссылался на Лефорта: «Спальники, которые преже нас посланы сюды, выуча кумпас, хотели к Москве ехать, не быв на море; чаели, что все тут. Но адмирал наш намерение их переменил, велел им ехать в Стат (Статгород в устье Эльбы. — Н. П.) еще ртом пос…ть (то есть подвергнуться морской болезни. — Н.П.)»110.

Другая и, несомненно, главная особенность Великого посольства заключалась в том, что в его составе должен был находиться сам царь. Факт в истории русской дипломатии небывалый: никто из предшествующих князей и монархов не покидал пределов родной земли.

Как мы помним, в предисловии к Морскому регламенту Петр сам назвал причину, заставившую его отправиться в путь: желание самолично постичь корабельное искусство, научиться премудростям строительства кораблей. «Вдав себя с прочими волонтерами своими в научение корабельной архитектуры, в краткое время в оном совершился, что подобало доброму плотнику знать, и своими трудами и мастерством новый корабль построил и на воду спустил», — с гордостью писал он111.

Думается, однако, что Петр значительно сузил цель своего путешествия. В действительности, она отнюдь не ограничивалась сферой судостроения. Как известно, царь, часто навещая Немецкую слободу, получил некоторую возможность ознакомиться с европейскими порядками, укладом жизни. Но Немецкая слобода была всего лишь осколком Западной Европы в России; в ней отсутствовали крупные промышленные предприятия, театры, высшие учебные заведения, не было налажено книгоиздательское дело и т. д. Со всем этим царь мог ознакомиться, лишь побывав лично в западноевропейских странах. Только здесь он мог убедиться, в какой мере отстала от Европы его страна.

Но цель Великого посольства вовсе не сводилась к ознакомлению царя и его подданных с европейскими порядками и усвоению накопленных в Европе знаний.

В дореволюционной и современной историографии утвердилось мнение, согласно которому цель Великого посольства состояла прежде всего в привлечении европейских держав к союзу для борьбы с неверными, то есть с турками. Дипломатические документы, составленные в Москйе, не дают ни малейшего основания для того, чтобы усомниться в этом. Так, в грамоте к папе Иннокентию XII, подписанной 25 февраля 1697 года, папе предлагалось «с полною и совершенною верою» выслушать великих послов и «то в твердость дружбы нашей принять и советы наши на общую лепту и пользу христианскую употребительные против неприятелей креста святого с охотою соединить, а по совершении дел к нам, великому государю, к нашему царскому величеству, отпустить».

В грамоте к австрийскому императору Леопольду, датированной тем же числом, цель поездки изложена в самой общей форме: «…В чем не сумневаемся, что вы, брат наш, великий государь, ваше цесарское величество по тому же, по склонной к нам, великому государю, своей дружбе и по древнему прият-ству, то примете в любовь, и у тех вышепомянутых наших великих и полномочных послов наказанных дел своим цесарского величества ближним и думным людям выслушать и договаривать и становить с ними повелите». Однако не подлежит сомнению, что главной темой переговоров в столице Австрии, которую посольство намеревалось посетить первой среди европейских столиц, должно было стать подтверждение союза с цесарем, направленного против Османской империи. Как и Россия, Австрия подвергалась постоянным грабительским набегам турок, и поэтому царь и его дипломаты считали ее страной, в наибольшей степени заинтересованной в союзе с Россией. Уже во время путешествия, когда царь пребывал в Кенигсберге, ему стало известно, что русский посол в Вене Кузьма Нефимонов сумел заключить на три года союзнический договор с цесарем, направленный против Османской империи. Стало быть, надобность в немедленных переговорах с цесарем отпала; тогда и было решено изменить маршрут Великого посольства: оно отправилось не в Вену, как планировалось раньше, а в Голландию. Примечательно, что сам Петр в письме Виниусу так объяснял причину изменения маршрута, подтвердив заодно главную цель всего посольства: «…А к цесарю затем не пошли, что уж на три года сделана (заключен договор. — Н.П.), и теперь делать нечего; а чаем оной путь, назад едучи, восприять и впредь союз продолжить».

Более определенно цель Великого посольства была изложена в грамоте Голландским Штатам, датированной 9 марта: «…Тою древнюю нашу с вами, высокомочными господами Статами, дружбу подтвердить, и некоторые дела, которые надлежат к общему добру и всему христианству пользе, объявить, также и ко обоим нашим землям, что настоит к пожитку, полною мочью договорить, постановить и утвердить». Под «общим добром» и пользой «всему христианству», без всякого сомнения, надлежит подразумевать вступление Голландских Штатов в антитурецкую коалицию.

Последняя грамота была отправлена венецианскому дожу Сильвестру Валерио 1 июня 1697 года, то есть после того как Великому посольству и Петру стали известны результаты переговоров Нефимонова, в которых участвовали уполномоченные не только цесаря, но и венецианского дожа. В договоре с дожем, как и в договоре с цесарем, без обиняков был назван неприятель, против которого должны были воевать союзники, — Османская империя112.

Из сказанного не следует, что надлежит игнорировать «познавательную сторону» в деятельности Великого посольства. Но эта сторона была не главной, она подчинялась основной цели — борьбе за выход к морю. Первоначально речь шла о выходе к Черному и Средиземному морям, а уже затем, после отказа Голландии от участия в войне с «неверными» и развала антитурецкой коалиции, — о борьбе за выход к Балтике. Именно после развала антитурецкой коалиции, когда были получены сведения о начале мирных переговоров Австрии с Османской империей, на первый план выдвинулись производные от главной цели Великого посольства: закупка оружия, наем специалистов; именно тогда Петр отправился в Англию для совершенствования знаний в кораблестроении и др.

Как известно, Петр отправился за границу инкогнито, под именем десятника Петра Михайлова. Инкогнито избавляло царя от многочисленных изнурительных церемоний, позволяло ему выступать в роли частного лица, теряться в свите послов. В то же время присутствие монарха в составе посольства позволяло оперативно отвечать на неожиданно возникавшие вопросы, освобождало великих послов от утомительного ожидания ответов из Москвы.

Отъезд царя за границу держался в большой тайне. Официально считалось, что царь находится в Москве. Были приняты специальные меры, чтобы о настоящем местонахождении Петра не стало известно ни в России, ни, особенно, за границей. Посольской свите строго-настрого запрещалось упоминать о присутствии государя; письма, отправлявшиеся из России, подвергались перлюстрации, и содержавшие информацию об отъезде царя уничтожались.

Подобная предосторожность не являлась излишней. Имелись, по крайней мере, две причины, побуждавшие соблюдать тайну. Во-первых, далеко не все представители русской элиты одобряли поездку царя в «богомерзкий Запад», поэтому существовала опасность возникновения заговоров — опасность, отметим, отнюдь не иллюзорная. Другая причина держать в секрете местонахождение царя относилась к внешнеполитической сфере — мир с Турцией не был заключен, от нее ожидали попыток вернуть Азов. В Москве знали о подготовке Турции к войне и справедливо полагали, что известие об отсутствии царя в России может подстегнуть турок.

Впрочем, инкогнито, как мы убедимся в дальнейшем, соблюсти не удалось. Похоже, что и сам царь не слишком соблюдал конспирацию, общаясь за границей с коронованными особами. Характерно, что на Западе о предстоящей поездке царя инкогнито в составе Великого посольства знали еще до его появления за рубежом. Амстердамский купец Туртон, пристально следивший за событиями в России, извещал Ами Лефорта 2 февраля: «Что касается господина генерала (Ф.Я. Лефорта. — Н. П.), то я могу сказать только о его путешествии, которое мне не по вкусу; но я сообщу вам новость, которая, если подтвердится, будет изумительна: сам царь примет участие в путешествии инкогнито. Подумайте: может ли он оставить свое государство при настоящих обстоятельствах? Но так писали мне из Москвы; брат же ваш не упоминает о том ни слова. Я не премину при первом случае, который, надеюсь, встретится завтра или и сегодня, побеседовать с ним об этом деле.

Я уже писал господину генералу, чтобы во время его путешествия не отняли Азова, ибо, как уверяют, турки делают большие вооружения против России, а у них войско лучше, чем у московитов. Конечно, если царь сам примет участие в путешествии, то для генерала это будет счастьем. Я опасаюсь только, чтобы не встретилось недостатка в деньгах, чтобы в государстве не вспыхнул мятеж или чтобы орды турок или татар не воспользовались отсутствием царя. Если он не предпримет путешествия, то, кажется мне, это будет наилучшее. Надобно надеяться, что всемогущий Бог устроит все дела по желанию».

Опасения Туртона, человека весьма проницательного и знающего, оказались небеспочвенными. Как раз накануне отъезда посольства в Москве были открыты два заговора — старца Авраамия и полковника Ивана Цыклера.

К двадцатым числам февраля все было готово к отъезду. На 24-е число Патрик Гордон назначил прощальный ужин, но Петр, против обыкновения, не приехал. Накануне два офицера Стремянного стрелецкого полка Ларион Елизарьев и Григорий Силин сообщили, что думный дворянин полковник Иван Цыклер подбивает стрельцов устроить пожар и, зная обыкновение царя являться на тушение пожаров, подстеречь его и убить.

Обрусевший иноземец Иван Цыклер принадлежал к числу ревностных сторонников царевны Софьи. Во время конфликта между Петром и Софьей в 1689 году он переметнулся на сторону Петра, но этим поступком не снискал доверия царя, относившегося к нему с подозрением и помнившего его участие в стрелецком бунте 1689 года. Честолюбивому карьеристу, мечтавшему о близости ко двору, совсем не понравилось, когда его во главе полка отправили на строительство порта в Таганрог. Цыклер утратил всякую надежду на повышение по службе и видел единственный путь в устранении Петра от власти и замене его на троне другим лицом. К осуществлению своей затеи он привлек двух родовитых людей из русских, чьи интересы, как они считали, были ущемлены Петром. Один из них, боярин Алексей Прохорович Соковнин, являлся родным братом знаменитых раскольниц боярыни Федосьи Морозовой и княгини Авдотьи Урусовой. Подобно сестрам, Соковнин враждебно относился к новшествам. Он был крайне недоволен тем, что его двух сыновей Петр решил отправить для обучения в «еретические» страны. Другой заговорщик, Федор Матвеевич Пушкин, гневался на царя за то, что его отец, боярин Матвей Пушкин, был назначен воеводою в Азов, что расценивалось как «поруха» чести. Как и Соковнин, Пушкин сопротивлялся отправке своих детей за границу.

Цыклер подсказал обиженным, как можно избавиться от отправки за границу их отпрысков, — для этого надлежало государя «изрезать ножей в пять». Соковнину он заявил: стрельцам можно «государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством».

Под пыткой обвиняемые признали свою вину. Цыклер показал, что рассчитывал поднять донских казаков на бунт: «Как буду на Дону у городового дела Таганрога, то оставя ту службу с донскими казаками пойду к Москве для ее разорения и буду делать то же, что и Стенька Разин». Стрелецкому пятидесятнику Василию Филиппову он говаривал против отправки Великого посольства: «В государстве ныне многое нестроение для того, что государь едет за море и посылает послом Лефорта, и в ту посылку тощит казну многую, и иное многое нестроение есть, можно вам за то постоять». Перед казнью Цыклер сделал еще одно признание, на этот раз порочившее Софью, — перед первым Крымским походом царевна его часто призывала и велела, чтобы он над царем учинил убийство, за что обещали пожертвовать деревню. Однако в то время он, Цыклер, в просьбе царевне отказал.

Петр принял живейшее участие в расследовании дела, причем проявил при этом крайнюю жестокость. Он же разработал церемонию казни. Экзекуция проходила 4 марта 1697 года. Цыклер, Соковнин, Пушкин и их сообщники были казнены, причем казнь сопровождалась кощунственной церемонией: Петр считал идейным вдохновителем заговора умершего еще в 1685 году Ивана Михайловича Милославского, организатора стрелецкого бунта 1682 года. По повелению Петра гроб покойного был извлечен из могилы, привезен в санях, запряженных свиньями, к помосту, где производилась казнь, и поставлен под ним, чтобы кровь казненных лилась на гроб. Цыклер и Соковнин подверглись четвертованию, Пушкина обезглавили сразу. Были казнены и два стрелецких пятидесятника. Головы пяти казненных были воткнуты на железные рожны, вделанные в столб, поставленный на Красной площади. Трупы лежали у столба до июля.

Еще до этого процесса, в конце 1696-го — начале 1697 года, Преображенский приказ вел розыск по другому делу — кружка старца Авраамия, строителя подмосковного Андреевского монастыря. Следствие, однако, показало, что Авраамий и его сообщники никакой опасности для режима не представляют: у старца, придерживавшегося старомосковских взглядов, вызывало протест поведение Петра: «А в народе тужат многие и болезнуют о том: на кого было надеялися и ждали, как великий государь возмужает и сочетается законным браком, но, возмужав и женясь, уклонился в потехи, оставя лучшее, начал творити всем печальное и плачевное». Авраамий осуждал поведение Петра во время триумфального шествия войск из-под Азова, когда он шел пешком, а Шеин и Лефорт ехали: первый в карете, а второй в санях. Не одобряли члены кружка Семеновские и Кожуховские маневры. Участникам кружка был вынесен сравнительно мягкий по тем временам приговор: старца Авраамия сослали в Голутвин монастырь, а его сообщников после наказания кнутом отправили в Азов. Кстати, среди единомышленников старца значился и знаменитый публицист петровской поры Иван Посошков. Но никаких слов, осуждавших Петра, он не произносил (что подтвердил и Авраамий), а потому от наказания был освобожден.

Заговор Цыклера и дело Авраамия озаботили царя, однако нисколько не отразились на его планах. Великое посольство, как и намечалось, должно было отправиться в путь. Петр смолоду не привык менять своих решений и проявлял настойчивость в их реализации.

Свои полномочия по управлению государством он передал трем боярам: своему дяде Льву Кирилловичу Нарышкину, Борису Алексеевичу Голицыну, оказавшему ему неоценимую услугу во время борьбы с Софьей, и князю Петру Ивановичу Прозоровскому. Четвертым лицом, обеспечивавшим спокойствие в столице, был князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, руководитель Преображенского приказа, занимавшегося политическим сыском. Судя по отзыву о нем Б.И. Куракина, царь вполне мог положиться на преданность Федора Юрьевича: «Сей князь был характеру партикулярного: собою видом как монстра; нравом злой тиран; превеликий нежелатель добра никому; пьян по вся дни; но его величеству так верный был, как никто другой». Приведенную характеристику Куракина подтвердил другой современник — брауншвейгский резидент Вебер: по его словам, Ромодановский «наказывал подсудимых, не спрашиваясь ни у кого, и на его приговор жаловаться было бесполезно».

Передовой отряд посольства выехал из Москвы 2 марта 1697 года. Это был обоз, нагруженный соболиной казной, золотыми монетами, «и солдаты и со всем посольским нарядом и платьем и другими важными припасами». Царь и великие послы задержались на несколько дней. 9 марта Лефорт давал прощальный пир, после которого Великое посольство выехало из Москвы.

О продвижении посольства к месту своего назначения мы узнаём из писем Петра, а также из Походного «Юрнала» (то есть журнала), регистрировавшего перемещение посольства из одного пункта в другой. В «Юрнале» от 9 марта читаем: «С Москвы марта 9 числа генерал Лефорт, собрався со всем обозом, поехали в путь и ночевали в селе Никольском. День был красен, а ночь была с небольшим ветром». В Никольском царь распрощался с оставшимися в Москве друзьями, дав им последние наставления о том, как поступать в его отсутствие.

Путь на Запад проходил по обычному маршруту: Тверь, которую достигли 11 марта, Новгород, куда прибыли 17-го числа, Псков. 24 марта посольство достигло пограничного пункта — Псково-Печерского монастыря. Далее начиналась территория Лифляндии, которая в то время находилась во владении Швеции.

Двадцать пятого марта Великое посольство пересекло границу. От рижского генерал-губернатора Эрика Дальберга был затребован посольский корм, но тот сетовал, что его не известили о численном составе посольства и, соответственно, о количестве продовольствия и подвод, которые надо заготовить. «Только извещаю, — писал губернатор, — что во всей Лифляндии большой неурожай, и великие послы, надеюсь, удовольствуются тем, что сыщется»113.

Посольство было торжественно встречено в Риге. Петр, похоже, остался доволен оказанным приемом. 1 апреля он делился своими впечатлениями в письме к Виниусу: «…Приняты господа послы с великою честию; при котором въезде была из 24 пушек стрельба, когда в замок вошли, и вышли». Однако посольству пришлось задержаться в городе. «Двину обрели еще льдом покрыту, — писал в том же письме Петр, — и пешие ходят, а саньми еще последний пеший день ездят; и для того принуждены здесь некоторое время пробыть».

Пребывание Великого посольства в Риге, напротив, оставило у царя самое неблагоприятное впечатление. Чувство радости сменилось досадой и огорчением. Проявив при встрече любезность, администрация города в то же время грубо запретила русским поближе познакомиться с крепостными сооружениями. Один из инцидентов напрямую коснулся Петра. Располагая временем, он проявил любопытство, показавшееся губернатору подозрительным: с возвышенности стал снимать план хорошо просматриваемой внутренней части крепости. Караульный попросил любознательного царя и его свиту удалиться, угрожая применением оружия. Рижский губернатор Дальберг потребовал от Лефорта, чтобы тот воспретил москвитянам вольности, не позволительные ни в одной стране. Лефорт убедил царя отказаться от намерения глядеть на крепость в зрительную трубу и делать чертежи114.

Другой повод к недовольству дали рижские купцы. Воспользовавшись тем, что сани надлежало менять на повозки, и используя безвыходное положение посольства, стремившегося во что бы то ни стало избавиться от саней, они давали за них крайне низкую цену. В письме тому же Виниусу, отправленном 8 апреля, в день отъезда из Риги, царь сетовал: «Сегодня поехали отсель в Митоу; а жили за рекою, которая вскрылась в самый день Пасхи. Здесь мы рабским образом жили и сыты были только зрением. Торговые люди здесь ходят в мантелях и кажется, что зело правдивые, а с ямщиками нашими, как стали сани продавать, за копейку матерно лаются и клянутся, а продают втрое»115.

Впоследствии случай в Риге с запретом снять план крепости был использован Петром в качестве одного из поводов для объявления войны Швеции. В 1700 году Дальберг оправдывался перед Стокгольмом, объясняя, почему он не нанес визита великим послам и почему он грубо поступил с царем: «Я не сделал им визита и не пригласил их в замок, потому что считал то и другое излишним: и посольство было назначено не к моему государю, и прежние губернаторы никаким послам подобных почестей не оказывали. При том же был болен и пять недель лежал в постели».

Воспоминания о Риге продолжали будоражить память послов и после того, как они оставили ее и прибыли в пределы Речи Посполитой. Барон Бломберг, беседовавший с послами в Митаве, записал: «Они очень жалуются на дурной прием, оказанный им в Риге, и грозят отомстить при первом случае».

В отличие от рижского губернатора курляндский герцог Фридрих Казимир и бранденбургский курфюрст Фридрих III как бы соревновались друг с другом, кто из них окажет Великому посольству более радушный прием. Фридрих Казимир оказался давним знакомым Лефорта, который служил под его началом еще юношей в голландской армии, сражавшейся против французов. 14 апреля после торжественного въезда в Митаву Лефорт имел частную беседу с Фридрихом Казимиром и сообщил ему о присутствии царя в составе посольства. Раскрытию инкогнито способствовал и сам Петр, согласившийся на тайную встречу с герцогом.

Любопытный подарок царь прислал из Митавы князю-кесарю Ромодановскому, в чьем управлении находилась Москва. «Здесь також ничего вашей персоне удобного не нашел, только посылаю к вашей милости некоторую вещь на отмщение врагов маестату нашего». «Некоторой вещью» оказался топор для палача, о чем можно судить из ответа Ромодановского: вещь опробована в деле, отрублены головы двум преступникам116.

О том, что царь остался доволен приемом в Курляндии, можно судить и по суммам розданных им подарков. В Риге подарок был сделан лишь капитану Голденштейну, возглавлявшему караул, охранявший посольство, на сумму в 30 рублей. В Курляндии же, где посольство провело время с 14 по 20 апреля, было выдано разным лицам подарков на сумму в 60 рублей.

Из Митавы Петр отправился морем в Кенигсберг, в то время как посольство двигалось по суше. В Кенигсберге царю оказали пышный и торжественный прием. Пребывание здесь было для него столь приятным, что он пробыл в городе целый месяц. Курфюрст старался изо всех сил, чтобы доставить царю, уже почти не скрывавшему своего имени, удовольствие. Петру разрешалось беспрепятственно осматривать все, что он пожелал: артиллерийский парк, крепости и др.

Агент цесаря Леопольда при Бранденбургском дворе Геемс оставил описание приема царя Фридрихом III. 11 мая 1697 года он доносил цесарю: «Когда несколько дней тому назад из разных мест стали приходить к курфюрсту известия, что московский царь сам находится при посольстве, то такие известия сначала по многим важным причинам не встретили веры и, между прочим, потому что нельзя было предположить, что царь при теперешних конъюнктурах и во время тяжелой войны с татарами уехал из своей земли и предпринял трудное путешествие. Но после того, как из верных й достойных доверия источников было возвещено и подтвердилось со многими подробностями и между прочим, как выше упомянуто, царь открыл себя перед отъездом герцогу Курляндскому, у которого он провел со своим посольством 8 дней, и что он в Митаве в 30 милях отсюда сел на корабль и продолжает путь сюда, то г. курфюрст отправил своего генерала фельдцейхмейстера и губернатора здешнего герцогства герцога Гольштейн-Бека с некоторыми другими чиновниками в расположенную на Балтийском море крепость Пилау, чтобы там его достойно принять.

Туда упомянутый корабль прибыл в прошлую среду 5/15 этого месяца, причем на нем была выстроена гвардия, и был сделан салют из трех пушек и с такими же выстрелами отвечали из крепости. Затем с корабля к упомянутому губернатору прибыл офицер, который, сказав приветствие от имени командующего этим отрядом, просил о меньшем корабле, чтобы отвезти их в Кенигсберг, так как их корабль сидит слишком глубоко, и они не прошли бы в нем через так называемый Фришгафф и не могли бы войти в Прегель. На что вышеназванный господин герцог Гольштейн послал на корабль курфюршеского камер-юнкера по имени Принц, чтобы приветствовать находящуюся там согласно дошедшему известию знатную персону и чтобы узнать, не угодно ли ей выйти на сушу, где уже сделаны все надлежащие приготовления к ее приему и угощению. Он однако не был допущен, и ему было объяснено в ответ, что там нет никакого знатного господина, как предполагают, находится один имеретинский князь с частью свиты идущего Великого посольства. Почему так это и оставили и для удобнейшего их дальнейшего путешествия дали им тогда другой корабль, на котором они немедленно продолжали путь»117.

Седьмого мая корабль прибыл в Кенигсберг, о чем сообщал все тот же Геемс: «В полдень вышеупомянутый корабль прибыл сюда (в Кенигсберг. — Н.П.) при нескольких выстрелах с расположенного на упомянутый реке шанца. Находившиеся на нем были отведены на приготовленные для посольства квартиры; но это помещение не понравилось московитам (вероятно, найдено было слишком роскошным для Петра, продолжавшего скрывать свое имя. — Н. П.), и они выбрали себе другое на так называемой Книпгофской Долгой улице и весь день были заняты выгрузкой своих багажей. В это время, как и раньше, стало доподлинно известно, что, кроме имеретинского князя, имя которого значится на фурьерском ярлыке, на корабле должна находиться еще другая знатная персона, причем заботливо старались ее скрыть, так чтобы ее не увидели и не узнали служащие курфюрста. Но, как было замечено, эта персона только около 11 часов ночи перебралась с корабля в жилище, и ей там перед всеми другими оказывалась особая честь и уважение»118.

На внимании, оказанном русскому царю в Пилау и в Кенигсберге, несомненно, отразилась заинтересованность в установлении союзнических отношений между Россией и курфюршеством Бранденбургским.

Петр обратился к курфюрсту с просьбой принять его инкогнито. Свидание продолжалось полтора часа. Тайный агент венецианского двора извещал своего посла в Вене: «В субботу, 8 мая, царь оставался инкогнито, не выдаваясь ничем среди других, хотя можно было заметить, что все другие относились к нему с почтением, В воскресенье он приказал сказать его курфюршеской светлости, что он решил было сначала не открываться ранее приезда своего посла, но что любезность, оказанная ему его курфюршескою светлостью, не позволяет ему скрываться более и что он желает видеть курфюршескую светлость, но инкогнито.

Условились, что он может это сделать вечером в 9 часов, что он и сделал, также только в сопровождении трех главных господ и одного переводчика, отправившись в замок в присланной за ними карете частного лица, и он сперва вошел запросто со своею свитой в апартамент его курфюршеской бранденбургской светлости, при которой находились только принц Голыытейн-Бек, оберкамергер, оберпрезидент и обер-гофмаршал. Оба государя при встрече обнялись, сели в кресла и беседовали более полутора часов; так как царь довольно хорошо объясняется по-голландски, они выпили бутылку доброго венгерского и выказали взаимно большую дружбу. Его курфюршеская светлость титуловал царя царским величеством, а тот называл его царем. Царь простился около 11 часов, снова обнял его курфюршество и ретировался, также без малейших церемоний»119.

Другому агенту венецианского дожа удалось узнать содержание беседы между царем и курфюрстом: «Разговор… был о разных предметах и, главным образом, о мореплавании, к которому царь имеет особую склонность; имея только малые тридцатипушечные суда, он высказал желание отправиться в другие страны посмотреть самые большие корабли и в заключение поблагодарил его светлость за присланных ему бомбардиров, в особенности обозначал имя и способности каждого из них.

Его светлость осведомился у него, хорошо ли он устроился и доволен ли он помещением и содержанием, о чем сам он (царь. — Н. П.) приказывал, о чем он отвечал на голландском языке: “Я не забочусь о еде и питье, слово дороже всего этого”. Его светлость также спросил, позволительно ли ему будет отправиться в Московию; царь по этому поводу выказал большое удовольствие с особливым желанием, чтобы курфюрст совершил это путешествие. Затем последняя здравица была за тех, кто с большим пылом ведет войну против турок, как, по его словам, ведет он, пройдя ради этой цели столько пешком во главе своих войск. На этом, окончив свидание, царь простился»120.

В Бранденбурге Петр проводил время не праздно. 12 мая он осматривал загородную резиденцию курфюрста Фридрихсбург, ее укрепления, арсенал и церковь. «Он все осматривал, говорил обо всем с большой проницательностью, сработал кое-что в арсенале, что показывало его наклонность к военному искусству, — записал современник. — Осмотр закончился выпивкой…»

Четырнадцатого мая другой современник попытался описать внешность царя: «Он хорошо сложен, высок ростом, но не очень опрятен в одежде; довольно рассудителен, но время от времени обнаруживается в его действиях что-то варварское. На прошедших днях он за столом сильно побил кулаком одного из своих придворных, который не сразу выпил за здоровье его курфюршеской светлости. До сих пор нельзя сказать с уверенностью, куда направится его путь. Говорят, что он поедет посмотреть войска в Брабант. Его посольство, которое еще не прибыло сюда, должно ехать в Вену. Есть мало надежный слух, что и он отправится туда же, но более всего он желает видеть Венецию и Амстердам ради морского дела. Он так увлечен мореплаванием, что не желает путешествовать иначе, как водою. Эту ночь он спал на маленькой яхте, а сегодня станет на якоря перед домом его курфюршеской светлости, называемым Фридрихсгоф, построенном на берегу Прегеля… Говорят, что он заказывает в Кенигсберге немецкое платье как для себя, так и для свиты, чтобы его менее узнавали во время путешествия»121.

В ожидании прибытия в Кенигсберг посольства Петр под руководством главного инженера прусских крепостей подполковника Штейтнера фон Штернфельда изучал «огнестрельное искусство, в особенности метание бомб, каркасов и гранат». Главный инженер прусских крепостей обнаружил в «московском кавалере Петре Михайлове» «высокопохвальное рвение к столь необходимому искусству, которым опытный офицер может заслужить благосклонность высоких монархов», что было засвидетельствовано в выданном ему аттестате.

Едва ли не самую глубокую и лаконичную характеристику Петра дал великий немецкий ученый Лейбниц, специально прибывший в Кенигсберг, чтобы познакомиться с царем: «Он отличается большой любознательностью и живостью, препятствующей ему оставаться спокойным».

В то время как царь в Кенигсберге постигал вершины артиллерийского дела, Великое посольство, выехав из Либавы, медленно продвигалось к территории Бранденбургского курфюршества. 7 мая посольство прибыло в Мемель, где его встречали с надлежащими почестями — стоявшими вдоль улицы солдатами и жителями города, битьем в барабаны, троекратной артиллерийской пальбой из 26 орудий. Мемельский чиновник Рейер в донесении курфюрсту отметил благосклонное отношение послов к встречающим. Упомянул он и о беседе с генералом и адмиралом Лефортом, который показал себя «необычайно дружественным к моей персоне»; «ударяя себя в грудь», Лефорт «удостоверял с наивысшей клятвою, что… ваша курфюршеская светлость получите полное удовлетворение, даже большее, чем на какое можно претендовать… Я хорошо заметил, что упомянутый генерал Лефорт имеет большие полномочия от его царского величества и не меньшее почитание к вашей курфюршеской светлости высокой персоне».

Рейер отметил, что Лефорт педантичен, но не соблюдает старомосковских традиций, не ведет изнурительных споров о церемонии встречи послов, что было характерно для прежних московских послов. «Я нахожу свиту царского посольства в таком блеске, какой когда-либо можно было видеть, — писал Рейер, — в особенности платья генерала Лефорта; из них некоторые украшены драгоценными каменьями. Между прочим во всех трех послах я не нахожу того упорства, которое выказывали послы раньше. Наоборот, они показали много податливости и благородной учтивости к моей милости, что я не могу достаточно нахвалить. Также они выражали свое удовольствие по поводу трактамента, которым пользовались. Они очень выславляют, что были хорошо приняты герцогом Кур-ляндским. Напротив, они не менее жалуются, что их крайне плохо приняли в Лифляндии и особенно в Риге, не оказали им никакой учтивости».

Упрощение церемоний и разумную уступчивость со стороны великих послов следует отнести прежде всего на счет Лефорта. Он не был связан с закоснелыми традициями и руководствовался здравым смыслом.

В Мемеле Великое посольство разделилось на две части: одна отправилась в Кенигсберг морем, другая сухим путем.

В городах сухопутную часть посольства приветствовали пушечной и ружейной пальбой; вдоль улиц стояли мещане и солдаты гарнизонов.

Торжественный въезд великих послов в Кенигсберг состоялся 18 мая. В составе посольства находился и царь, специально прибывший в последний населенный пункт, в котором посольство остановилось перед въездом в город.

Встречали послов с пышностью и великолепием. Свита посольства также не ударила в грязь лицом: пажи, сопровождавшие послов, были одеты, в соответствии с цветом одежды первого посла, в красные немецкие камзолы с серебряными позументами. Десять московских солдат были одеты в зеленые мундиры с большими зелеными пуговицами, московские трубачи из свиты Лефорта, как и четыре пажа, — в красное немецкое платье. Тридцать волонтеров тоже блеснули нарядами: они ехали на конях в немецких мундирах. Красивое зрелище, дополненное роскошной одеждой свиты курфюрста, сопровождалось непрерывными звуками, исходившими от трубачей и литаврщиков. За въездом посольства наблюдал из окна своего дворца сам Фридрих III.

Каждый из послов произнес длинную речь, завершавшуюся заверениями в дружбе. Затем были внесены богатые подарки курфюрсту, состоявшие из соболиных и горностаевых мехов, китайских камок. Курфюрст, приняв подарки, благодарил, затем следовал торжественный обед, отмеченный Статейным списком: «Мая 21 ж числа был великим и полномочным послам курфюрстов стол, обедали все вместе у первого посла; потчевали их великих и полномочных послов приставы их… и пили» про здравие царя, «а после про курфюрстово здоровье; тут же в стол присылываны от курфюрста особливые изрядные ествы на серебряных золоченых блюдах; и была во время стола курфюрстова покоева музыка»122.

После аудиенции у курфюрста началась будничная жизнь Великого посольства. Отсутствуют основания полагать, что она была насыщена заботами, утомлявшими послов. Напротив, хозяева стремились сделать их пребывание как можно более беззаботным. Почти ежедневно устраивались роскошные обеды то у хозяев, то у гостей. Попытки хозяев совместить приятное с полезным, то есть обеды и ужины с деловыми переговорами, были пресечены: по словам послов, «о делах говорить» во время обедов не надлежало. Иногда ужины сопровождались красивыми фейерверками с разноцветными огнями и красочными зрелищами — например, огненным всадником на коне, побеждающим змия на фоне неба123.

Двадцать пятого мая курфюрст присылал звать великих и полномочных послов смотреть «звериной потехи»: сначала стравили медведей, затем против них выпустили юношу; также были выпущены собаки, не причинившие юноше никакого вреда.

Двадцать седьмого мая великие послы «гуляли» в загородной резиденции курфюрста, «именуемой Фридрихсгоф». На следующий день камерный музыкант предоставил в распоряжение генерала и адмирала Франца Лефорта специально вызванных из Берлина юных музыкантов «со всеми инструментами».

Второго июня во время прощальной аудиенции была зачитана ода с выражением пожелания «гостям, и дабы государство турков разорено было». Слова, ласкавшие слух гостей, сопровождались музыкой124.

Один из жителей города, занимавший должность в городской администрации и встречавший по своей должности Великое посольство и общавшийся с послами, оставил весьма интересный отзыв о Лефорте: «Подарок, который они (великие послы. — Н.П.) сделали моей жене: пара соболей и два куска турецкой шелковой материи, обошелся мне дорого, потому что я с г. Лефортом, который, несмотря на много фистул и ран на теле, ненасытен, должен был пить столько вина, табаку и водки, что на следующий день не мог провожать их в экипажи. Сказанный Лефорт великолепно одевается и, вероятно, выписал свое платье из Франции. Однако странным кажутся множество колец, которые он носит на пальцах, а также повязка из изумрудов, которую он носит на волосах. Он очень вежлив и с гордой осанкой поддерживает с двумя товарищами значение своего сана. Мне очень нравится его постель, украшенная персидской парчой. С товарищами он говорит по-московски, с другими — по-французски; между ними его племянник и шталмейстер, оба деликатные французы. Остальные большею частью немцы, и он довольно хорошо говорит по-немецки. Пьют большей части франконское вино; рейнского не ценят, привыкнув к первому в их стране. Когда пьют чье-либо здоровье, делают это большими бокалами за табаком. Если, например, пьют за здоровье царя, питье начинается с конца стола и, таким образом, бокал переходит из рук в руки, пока последняя очередь не останется самому знатному, который благодарит того, кто первый предложил тост. Генерал-комиссар (Ф.А. Головин. — Н.П.) более общителен, чем другой, канцлер империи (Возницын. — Н.П.); он бывал в разных посольствах, даже в Китае. У них четыре субтильных карлика, которых они очень чтут».

Это пространное свидетельство освещает поведение послов, и прежде всего Лефорта, в неофициальной обстановке.

Сохранилась также запись разговора Лефорта с кригскомиссаром фон Динкельманом. Она была сделана переводчиком Бергеном. Из разговора следует, что Франц Яковлевич был до крайности занят делами, «так как при всем его кажущемся счастии, у него ничего нет кроме заботы на шее. Они, оба его товарища или послы, гораздо счастливее его, могут предаваться отдыху, когда и как хотят, и он, кавалер (Возницын. — Н.П.), также, как и другой (Головин. — Н.П.), мог бы ускользнуть, если бы сумел, поелику они не принимают участия в его заботах, как он в их заботах, и они могут спать всю ночь напролет, тогда как вверенное ему сокровище (Петр. — Н.П.) и забота о нем держат его без сна и лишают всякого спокойствия. Канцлер (Возницын. — Н. П.) стал было настаивать на такой заботе одинаково со стороны другого господина посла и со своей стороны, но генерал приводил многие основания, что их забота не идет далее их трех глаз (? — Н.П.) и их ответственность не простирается выше, чем за точное исполнение и возможное осуществление посольских дел, его же ответственность простирается гораздо выше, а именно: как бы то великое, что ему доверено, и голова его, и кровь, и вся жизнь (хотя бы у него было их сотни), как бы его благополучно доставить, куда нужно»125.

Любопытно, что Лефорт говорил о своей ответственности лишь за жизнь и здоровье монарха, о своем денном и нощном попечении на этот счет и ни словом не обмолвился о какой-либо роли советника, чьи рекомендации тут же претворялись бы в жизнь.

Прощальная аудиенция великих и полномочных послов у курфюрста состоялась 2 июня 1697 года. Однако посольство задержалось в Кенигсберге в связи с необходимостью окончательно сформулировать статьи союзнического договора. По этому поводу между двумя сторонами обнаружились разногласия.

Переговоры о заключении союзного договора между Россией и Бранденбургским курфюрстом оказались довольно трудным делом. Окончательно трактат был подписан лишь 22 июня. Дело в том, что внешнеполитическая ориентация договаривавшихся государств далеко не совпадала. Для России главным неприятелем была Турция; соответственно, задача великих послов состояла в привлечении курфюршества к войне с Османской империей. Для Пруссии же Турция не представляла непосредственной угрозы; ее противниками были ближайшие соседи — прежде всего Швеция и Речь Посполитая. Потому курфюст хотел иметь Россию союзницей в борьбе именно с этими государствами. Но для России обязательство выступить против могущественной в то время Швеции таило огромную опасность. Русские дипломаты понимали это и решительно отказывались от того, чтобы включать данный пункт в текст мирного договора.

В то же время у России и Бранденбургского курфюршества нашелся общий недруг — Франция. Французская дипломатия намеревалась сделать королем Польши своего ставленника, что не устраивало ни Россию, ни Бранденбург (Пруссию). Оба государства имели общую границу с Польшей и оба опасались возраставшего влияния Франции, претендовавшей на первенствующую роль в континентальной Европе. Русской дипломатии, кроме того, была хорошо известна подстрекательская роль Франции, постоянно натравливавшей Турцию на войну с Россией, в которой она видела соперницу в борьбе за гегемонию в Европе.

В этой непростой обстановке великим и полномочным послам пришлось решать сложную задачу — не дать втянуть Россию в конфликт с Швецией и Францией и в то же время добиться помощи курфюрста в продолжении войны с Турцией. Имевшиеся препятствия удалось преодолеть за счет использования общих и обтекаемых формулировок, которые полностью замаскировали истинные цели договора: обе стороны взаимно обязались пребывать в дружбе и любви друг к другу «и всякого блага и прибыли искати, радети и остерегати». О средствах достижения этих целей — ни слова. Ни Швеция, ни Польша в договоре не упоминались, однако оба государя, и царь, и курфюрст, дали друг другу устное обязательство помогать против всех неприятелей. Позднее в «Статейном списке» Великого посольства об этом было сказано так: «И по многих разговорах согласились на том, чтоб… друг другу против всех неприятелей вспомогать, а особливо против шведа, обещать самим обоим государям друг другу изустно… И дав на том друг другу руки, целовались и клятвою утвердились». Объяснялось это тем, «дабы не сочинить оным подозрения, а именно, чтоб во удобной и потребной случай против всех неприятелей, а особливо против шведа, вспомогать всеми своими силами, во всякой возможности содержать истинно и пребывать до скончани в непеременной притом союзе дружбе».

Зато вопросы, касавшиеся экономических связей между двумя странами, были определены достаточно точно и ясно. Россия обязалась предоставить бранденбургским купцам благоприятные условия для торговли как сухим путем через Псков, Смоленск, Великий Новгород и Киев, так и морским через Архангельск, а кроме того, транзитную торговлю через свою территорию с Китаем и Персией. В свою очередь, курфюрст обязался разрешить русским купцам вести торговлю с Мемелем, Кенигсбергом и Берлином; взялся он принять на обучение и русских волонтеров.

Фридрих III настолько был доволен заключением оборонительного договора, что решил доставить царю и великим послам удовольствие — после прощальной аудиенции для них была устроена охота на лосей, красочное описание которой приведено в «Статейном списке».

Помимо заключения договора Великое посольство достигло еще одного положительного результата. В Кенигсберге было оставлено несколько агентов для найма специалистов для службы в России. Среди принятых на русскую службу были и украинцы, бежавшие из турецкого плена, и греки, также освободившиеся из неволи, и поляки, и венгры, которые оказались не у дел в связи с окончанием войны с Францией. Из 130 наемников больше всего было матросов — 80 человек. Среди остальных пятидесяти можно встретить капитанов и поручиков, бомбардиров и боцманов, штурманов, часовщиков, аптекарей и даже одного живописца.

Двадцать второго июня в Пилау, где находилось Великое посольство, между царем и Лефортом произошла размолвка. Свидетелем ссоры оказался переводчик фон Берген. По его словам, царь обвинил своего любимца в том, что тот «стал беззаботен, потому что заметил, что стал велик». «Я пришел к спору, — продолжает фон Берген, — как раз, когда командор (Петр. — Н. П.) сказал: он де сделал его великим, от чего генерал не мог отрицаться; и к тому генерал не мог его так возвысить, однако спрашивал наперед господ послов, знают ли они или слыхали, а затем, памятно ли великому командору, чтобы он (Лефорт. — Н.П.) предпринял какой шаг к своему возвышению или искал его, на что они все ответили, что нет, и затем после небольшого молчания генерал обратился к великому командору с тонкой улыбкой: ему его милостивейший великий государь оказал много милости и сделал его более великим, чем он когда ожидал, но если бы его величество захотел оказать ему еще одну милость и вернуть его в прежнее состояние, то он восхвалил бы его, что он сделал его не только великим, но и счастливым. Тогда великий командор обнял его, дружественно с ним говорил и приказал наполнить кубки, которые, будучи наполнены до краев, весело ходили кругом при звуках литавр, труб и пушек сперва наших обоих великих государей, затем всего их государства и всех союзников»126.

Здесь, в Кенигсберге, царь решил изменить маршрут своего путешествия — вместо предполагавшейся поездки в Вену он вознамерился отправиться в Голландию, чтобы утолить свою страсть к морю и мореплаванию. Как уже говорилось выше, причиной тому стало известие о заключении союзного договора с цесарем. Свидание с ним становилось делом не первостепенной срочности.

Царь проявлял горячее желание оказаться в Голландии, но его остужали события в Польше. Там в это время происходили выборы короля. На это место претендовали сразу три кандидата: французский принц де Конти, маркграф Баденский Людвиг и саксонский курфюрст Фридрих Август. Петр вынужден был задержаться в Пилау и с тревогой наблюдать за ходом борьбы за польскую корону. Россия, как и Пруссия, поддерживала кандидатуру саксонского курфюрста; победа любого другого претендента была для нее крайне нежелательна. В Варшаву была отправлена грамота якобы из Москвы, датированная 31 мая 1697 года (а в действительности написанная в Пилау, и не 31 мая, а 12 июня), с предупреждением, что избрание королем де Конти вызовет «великое подивление всем посторонним монархам христианским, и понеже иные нам, великим государем, союзным монархам, французский король, имея дружбу и союз со общим неприятелем, с салтаном турским, многое повреждение, и ему вспоможение и войскам цесарского величества отвращение и принятие чинит, а тогда, когда б еще в Польском государстве француз королем был, какова б целость общему союзу и вечному миру и соединению христиан и истинное приятство имело быть?»127.

Посольство оставило Пилау лишь после того, как стали известны результаты выборов в Польше. Они оказались благоприятны для России: польским королем был избран саксонский курфюрст Фридрих Август. Только после этого великие послы, а вместе с ними и Петр смогли направиться в Голландию.

Показательно, что за все время пути Петра и Великого посольства из Москвы до Амстердама ни Франц Лефорт, ни его племянник Петр, соблюдая тайну инкогнито царя, не отправили своим родственникам ни одного письма. Лишь 3 сентября, то есть спустя более двух недель после прибытия в Амстердам, Петр Лефорт известил отца: «Я сожалел, что не мог сообщить вам все подробности нашего пребывания в Кенигсберге, так как было строго запрещено упоминать о том. Теперь я в Голландии, откуда письма, надеюсь, дойдут до Женевы исправно, и потому, не подвергая себя опасности, хочу сообщить вам, что особа, о которой вы говорите, действительно находится с нами и что это дело уже всем известное. Мы употребляли все усилия скрывать тайну, но это было почти невозможно. Ныне мы не колеблемся прямо объявлять о том нашим друзьям. Слух распространен в такой степени, что народ, завидев кого-нибудь из московитов, сбегается в надежде, что это его царское величество. Все посланники боятся за государя и потому смущены; они желали бы, чтобы царь был в своей земле, но это невозможно: он слишком большой любитель чужих земель, чтобы говорить о своем возвращении. Здесь, в Голландии, обнародовано повеление, под страхом тяжкой денежной пени, не печатать в газетах никаких известий с упоминанием имени его царского величества».

Путь через Кольберг, Берлин и Магдебург ничем примечательным не отмечен за исключением встречи Петра с двумя курфюрстинами — Софией Ганноверской и ее дочерью Софией Шарлоттой Бранденбургской. Встреча эта произошла в местечке Коппенбрюгге 27 июля.





Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 422 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.033 с)...