Студопедия.Орг Главная | Случайная страница | Контакты | Мы поможем в написании вашей работы!  
 

Тяжелый 1740 год



Упомянутый выше академик Штелин в своей оде ясно обозначил цель брачного союза: «Светлейший дом, дай желанный росток!» Однако исполнить это пожелание оказалось не так-то просто — принцесса не беременела. Об этом сообщалось в депешах брауншвейгских дипломатов, а также о том, что принц Антон настолько проникся важностью стоявшей перед ним политической задачи, что даже заболел от усердия — и нуждался в «благотворных инструкциях» со стороны старших товарищей, чтобы «изрядно исполнять супружеские обязанности без ущерба здоровью»72.

Менее деликатные современники судачили о проблемах у принца по мужской части. Много лет спустя находившийся в ссылке в Казани полковник Иван Ликеевич поведал приятелям, что в 1739 году медовый месяц молодых начался с конфуза: императрице доложили, что «Антон Улрих плотского соития с принцессой не имел, и государыня на принцессу гневалась, что она тому причина. И после де того призывали лекарей и бабок, и Улриха лечили. И принцесса де с мужем своим жила несогласно, и она де его не любила, а любилась с другими»73. За неуместные подробности Ликеевич был навечно заточен в 1758 году в Свияжский Богородицын монастырь.

Пышная свадьба не улучшила отношений молодоженов, а скандальное начало супружеской жизни — и подавно.

Поэтому нам кажется неправдоподобным предположение маститого искусствоведа H. M. Молевой, что знаменитый автопортрет художника Андрея Матвеева с женой на самом деле написан не в 1729 году, а на десять лет позже и изображает Антона Ульриха и Анну Леопольдовну74. На портрете молодой с гордостью и нежностью обнимает юную супругу — зрителю и без пояснений понятно, что эти двое любят друг друга и счастливы. У наших же героев таких отношений не было никогда. Да и изображенный темноволосый и круглолицый мужчина ничем не напоминает мужа Анны — щуплого блондина Антона Ульриха; женское же лицо повреждено и сильно записано позднее, что сделало его старше75.

Начало брака племянницы огорчало и саму Анну Иоанновну, которая желала как можно скорее получить наследника престола. Неудачливый Антон Ульрих как назло постоянно попадал впросак — то являлся во дворец в черном туалете, хотя было известно, что государыня не выносит этот цвет; то залезал в долги, то ссорился с супругой. Бирон не преминул доложить обо всём императрице, та позвала принца к себе и обвинила его в скрытности: он-де более откровенен с чужими людьми, чем с ней, любящей его, как сына. Она уже не скрывала раздражения — и Бирон сообщил посланнику Кейзерлингу, что государыня не хочет допускать молодых к своему столу и намерена приказать им обедать в отведенных им комнатах76.

Супружеские ссоры открывали фавориту простор для интриги, но он всё чаще не мог — или не хотел — скрывать своего раздражения. Например, герцог прямо заявил и так-то не обольщавшемуся насчет отношения к нему супруги Антону Ульриху: «Я, по крайней мере, знаю, что, когда вы за нее сватались, она сказала, что лучше бы положила голову на плаху, чем выходить за вас. Против вас у меня нет ничего; итак, вместо того, чтобы во всём слушаться жены, советую вам вытолкать в шею тех, которые делают ей такие прекрасные внушения. Я очень хорошо знаю, какие чувства она питает ко мне; но я в милостях ее не нуждаюсь, да и никогда нуждаться не буду». О самом принце в беседах с дипломатами он отзывался довольно презрительно: «Всякий знает герцога Антона Ульриха как одного из самых недалеких людей, и если принцесса Анна дана ему в жены, то только потому, чтобы он производил детей; однако он, Бирон, считает герцога недостаточно умным даже для этой роли».

Обиженный герцог горячился и портил отношения с «молодым двором», что для опытного придворного было недопустимо. К тому же он ошибся в оценке способностей принца. Молодые исполнили свою династическую обязанность — 12 августа 1740 года не отходившая от роженицы ни на час Анна Иоанновна восприняла от купели долгожданного наследника, названного по прадеду Иоанном. 3 сентября в табель «высокоторжественных дней» в качестве официальных праздничных дат были вписаны дни рождения и тезоименитства «внука ее императорского величества, благоверного государя принца Иоанна» (соответственно 12 и 29 августа)77.

С этим Бирон не мог ничего поделать. Но он отыгрался на претенденте на роль первого министра будущего царствования — Артемии Петровиче Волынском. Того, что называется, понесло. Кабинет-министр всё реже являлся к Бирону, жалуясь: «…пред прежним гораздо запальчивее стал и при кабинетных докладах государыне герцог больше других на него гневался; потрафить на его нрав невозможно, временем показывает себя милостивым, а иногда и очами не смотрит». «Ныне пришло наше житье хуже собаки!» — считал Волынский, сокрушаясь, что «иноземцы перед ним преимущество имеют».

Последним триумфом Волынского стал знаменитый праздник со строительством Ледяного дома и устройством в нем свадьбы шута императрицы Михаила Голицына с ее любимой калмычкой Авдотьей Бужениновой с участием диковинных «скотов» и подданных из разных концов империи. Торжество удалось на славу: «В день свадьбы все участвовавшие в церемонии собрались на дворе дома Волынского, распорядителя праздника; отсюда процессия прошла мимо императорского дворца и по главным улицам города. Поезд был очень велик, состоя из 300 человек с лишним. Новобрачные сидели в большой клетке, прикрепленной к спине слона; гости парами ехали в санях, в которые запряжены разные животные: олени, собаки, волы, козы, свиньи и т. д. Некоторые ехали верхом на верблюдах. Когда поезд объехал всё назначенное пространство, людей повели в манеж герцога Курляндского. Там, по этому случаю, пол был выложен досками и расставлено несколько обеденных столов. Каждому инородцу подавали его национальное кушанье. После обеда открыли бал, на котором тоже всякий танцевал под свою музыку и свой народный танец. Потом новобрачных повезли в Ледяной дом и положили в самую холодную постель. К дверям дома приставлен караул, который должен был не выпускать молодых ранее утра». Из этого описания, сделанного Манштейном, между прочим, следует, что и Бирон должен был принимать участие в задуманном его соперником празднике, что едва ли его обрадовало.

Можно посочувствовать несчастному Голицыну-«Кваснику» (внуку фаворита царевны Софьи) и посетовать на пошлость развлечений — но надо признать, что «шоумейкером» Волынский оказался хорошим. Представление, несомненно, имело успех как раз потому, что отвечало вкусам не только императрицы, но и прочей публики. «Поезд странным убранством ехал так, что весь народ мог видеть и веселиться довольно, а поезжане каждый показывал свое веселье, где у которого народа какие веселья употребляются, в том числе ямщики города Твери оказывали весну разными высвистами по-птичьи. И весьма то было во удивление, что в поезде при великом от поезжан крике слон, верблюды и весь упоминаемый выше сего необыкновенный к езде зверь и скот так хорошо служили той свадьбе, что нимало во установленном порядке помешательства не было», — искренне радовался забаве вместе с остальными зеваками гвардеец Василий Нащокин.

Однако для того чтобы удержаться у власти, одних режиссерских способностей было мало. Неумеренными амбициями Артемий Петрович насторожил многих, а главное — настроил против себя ключевые фигуры аннинского правительства — Бирона и Остермана. После успеха Волынского Бирон нанес ему удар. В челобитной императрице обер-камергер и герцог предстал ее верным слугой, который «с лишком дватцать лет» несет службу, «чинит доклады и представления», тем более сейчас, когда один министр Кабинета «в болезни», второй «в отсутствии», а третий (Остерман) «за частыми болезнями мало из двора выезжает». Волынский же, подав письмо против тех, кто «к высокой вашего императорского величества персоне доступ имеет», возвел «напрасное на безвинных людей сумнение». Бирон просил защитить его честь и достоинство и потребовать от Волынского, чтобы «именование персон [было] точно изъяснено».

Курляндец также обвинил кабинет-министра в происшествии 6 февраля 1740 года, когда Волынский посмел «в покоях моих некоторого здешней Академии наук секретаря Третьяковского побоями обругать». Как писал в слезной челобитной сам поэт В. К. Тредиаковский, еще накануне «его превосходительство, не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам перед всеми толь немилостиво по обеим щекам; а притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема». Министр всего лишь потребовал от него написать вирши на шутовскую свадьбу в Ледяном доме; но вызванный в неурочный час на «слоновый двор» (штаб подготовки этого «фестиваля») стихотворец возмутился, а Волынский, который никак не мог допустить помехи торжеству, лично «вразумил» его.

Когда же побитый поэт наутро явился в приемную Бирона с жалобой, то на свою беду «туда пришел скоро и его превосходительство Артемей Петрович Волынский, увидев меня, спросил с бранью, зачем я здесь, я ничего не ответствовал, но он бил меня тут по щекам, вытолкал в шею и отдал в руки ездовому сержанту, повелел меня отвести в комиссию и отдать меня под караул».

Для Бирона Тредиаковский был чем-то вроде шута, и в другое время он сам вместе с Волынским посмеялся бы над его злоключениями. Но теперь происшествие пришлось как нельзя кстати: Волынский рукоприкладствовал по отношению к просителю, не только прибывшему в приемную «владеющего герцога», но и, самое главное, в «апартаментах вашего императорского величества». Это уже тянуло на оскорбление императрицы78.

Виновного могло ждать обычное в таких случаях «падение»: пристрастное разбирательство, смертный приговор с заменой на ссылку в армию или в «деревни», с последующим прощением и отправкой на вице-губернаторство куда-нибудь в Сибирь. Но Волынский, на свою беду, замечал «непорядки» и расстройство государственной машины. Вокруг него сложился кружок единомышленников; его друзьями-«конфидентами» стали в основном «фамильные», но образованные люди: архитектор Петр Михайлович Еропкин, горный инженер Андрей Федорович Хрущов, морской инженер и ученый Федор Иванович Соймонов, президент Коммерц-коллегии Платон Иванович Мусин-Пушкин, секретарь императрицы Иван Эйхлер и секретарь Коллегии иностранных дел Жан де ла Суда. Компания собиралась по вечерам в доме Волынского на Мойке: ужинали, беседовали, засиживаясь до полуночи.

Интеллектуальные беседы подвигли министра на сочинение обширного проекта, который он сам на следствии называл «Рассуждение о приключающихся вредах особе государя и обще всему государству и отчего происходили и происходят». Волынский предлагал расширить состав Сената и повысить его роль, передав на его рассмотрение часть дел из перегруженного делами Кабинета министров; назначать на все должности, в том числе и канцелярские, только дворян; ввести «шляхетскую» винную монополию, для горожан восстановить в городах магистраты, для духовенства устроить академии. В целях сокращения расходов он полагал сократить армию до шестидесяти полков с соответствующей экономией жалованья на 180 тысяч рублей; устроить военные поселения-«слободы» на границах; сочинить «окладную книгу», сбалансировать доходы и расходы бюджета79. Ничего криминального во всём этом не было, но публичное обсуждение государственных дел было представлено Бироном как объединение заговорщиков…

Подлинным же организатором «дела Волынского» стал его главный соперник в Кабинете министров — Остерман. После ареста в 1741 году Андрей Иванович поначалу отрицал какое-либо отношение к судилищу. Но вскоре в бумагах вице-канцлера обнаружились «мнение и прожект ко внушению на имя императрицы Анны, каким бы образом сначала с Волынским поступить, его арестовать и об нем в каких персонах и в какой силе комиссию определить, где между прочими и тайный советник Неплюев в ту комиссию включен; чем оную начать, какие его к погублению вины состоят и кого еще под арест побрать; и ему, Волынскому, вопросные пункты учинены». На прямой вопрос следователя: «Для чего ты Волынского так старался искоренить?» — Остерман ответил вполне определенно: «Что он к погублению Волынского старание прилагал, в том он виноват и погрешил»80.

Тринадцатого апреля Артемия Петровича заключили под домашний арест и начали допрашивать перед «генералитетской» комиссией, в которой основными действующими лицами стали главный следователь империи — начальник Тайной канцелярии А. И. Ушаков и ставленник Остермана дипломат И. И. Неплюев. Поначалу министр держался уверенно — обвинял тех, кто ему «вредил», и просил себе другую должность. Следователи тоже понимали, что придворные дрязги политическими преступлениями не являлись. Надо было обнаружить что-то более серьезное. И здесь на помощь комиссии пришли показания дворецкого Артемия Петровича — Василия Кубанца.

Перепуганный, но высочайше обнадеженный холоп вспомнил, что его хозяин читал книгу голландца Юста Липсия, сравнивая при этом средневековую неаполитанскую королеву Иоанну II и античных Клеопатру и Мессалину с отечественной государыней и заявляя: «Женский пол таков весь», — а также себя «причитал к царской фамилии» и даже «тщился сам государем быть»[14]. Теперь Волынскому можно было предъявить обвинения не только в служебных грехах, но и «по первым двум пунктам» («о каком злом умысле против персоны его величества или измене» и «о возмущении или бунте»). Преступник был посажен в Петропавловскую крепость. На допросе он облегчил задачу следствию заявлением, что при составлении «картины» (родословного древа) «причитался свойством к высочайшей фамилии», а его дети или их потомки могли бы когда-нибудь быть «российского престола преемниками». Подвешенный на дыбе, он понял свою ошибку и пытался объяснить: показывал то от страха, «боясь розыску, и такового умысла подлинно не имел»81.

Но было уже поздно — утром 27 июня 1740 года, в день годовщины Полтавской победы, ее участник Артемий Волынский, бывший обер-егермейстер двора и кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны, стоял с вырезанным языком на эшафоте Сытного рынка — месте «торговых казней» в Петербурге. Секретарь Тайной канцелярии прочел приговор. Главная вина преступника звучала неопределенно, но страшно: его планы клонились «до явного нарушения и укоризны издревле от предков наших блаженные памяти великих государей… установленных государственных законов и порядков к явному вреду государства нашего и отягощению подданных и с явным при том оскорблением дарованного нам от всемогущего Бога высочайшего самодержавия и славы и чести нашей империи».

Государыня даровала преступнику милость — облегчила казнь: вместо посажения живьем на кол бывшему министру отрубили правую руку и сразу после этого голову. После «экзекуции» его тело отвезли на Выборгскую сторону и похоронили при церкви Сампсона Странноприимца. Кладбища давно уже нет, не сохранилась и могила Волынского и его друзей; на предполагаемом ее месте поставлен памятник, надпись на котором гласит: «Здесь погребены 27 июня 1740 года кабинет-министр, генерал-аншеф и обер-егермейстер Артемий Петрович Волынский, советник Андрей Федорович Хрущов и архитектор Петр Михайлович Еропкин, гоф-интендант. Сооружен в 1885 году по почину редакции журнала "Русская старина" многими почитателями памяти этих исторических русских людей». Так закончил свою жизнь и одновременно вошел в историю один из ярких людей XVIII столетия, «младший современник и птенец Петра Великого», как назвал его выдающийся русский историк В. О. Ключевский.

Процесс над министром сопровождался его дискредитацией в глазах общества. Дипломаты передавали своим дворам, что Волынский и его друзья хотели не просто захватить власть, но «возвратить Россию к прежним порядкам, изгнав из нее иностранцев»82. Едва ли Анна Леопольдовна, находившаяся в то время на последних месяцах беременности, не знала об аресте хорошо знакомого вельможи и его печальной судьбе, тем более что на следствии всплыла история о том, как Волынский уговаривал ее не выходить замуж за сына Бирона. Принцессе оставалось только гадать, действительно ли «павший» министр желал ей помочь или под видом сочувствия готовил для нее ловушку. Кровавая развязка интриги могла только усугубить отвращение чувствительной принцессы к придворным нравам.

Положение матери наследника престола обеспечивало молодой женщине неприкосновенность, но ее отношения с фаворитом оказались безнадежно испорченными. С «падением» Волынского принцессе больше не у кого было искать поддержки — не мог же служить опорой ее недалекий супруг. Место Волынского в Кабинете оказалось занято креатурой Бирона — будущим канцлером Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым. Очередной взлет его карьеры был обусловлен желанием курляндского герцога найти достойного и вместе с тем послушного оппонента Остерману.

Тетка-императрица находилась всецело под влиянием герцога, а сын и будущий император должен был еще вырасти, иначе в случае смерти Анны Иоанновны неизбежно вставал вопрос о регентстве. Мы не знаем, что думала по этому поводу наша героиня, но всемогущий фаворит после появления наследника стал, по оценке саксонских дипломатов, так задумчив, что никто не смел к нему подойти83. Ему было о чем задуматься: здоровье государыни в последние месяцы царствования пошатнулось — у нее усилилась подагра и началось кровохарканье.

Вокруг больной императрицы закручивались интриги большой европейской политики. Умерший в мае 1740 года «прусский Калита» — король Фридрих Вильгельм I — оставил сыну исправный государственный механизм и 76-тысячную армию, что в сочетании с амбициями молодого Фридриха II предвещало скорые изменения в европейском «концерте». Наметилось сближение Пруссии и Франции; правительства этих стран ожидали смерти австрийского императора, чтобы предъявить территориальные претензии (у Карла VI не было наследников по мужской линии, и престол должен был перейти к его дочери Марии Терезии). Накануне крупного международного конфликта позиция России имела принципиальное значение, и на нее нужно было воздействовать.

Первым в Петербург прибыл французский посол Иоахим Жак Тротти маркиз де ла Шетарди, чьей задачей было ослабить австрийское влияние при русском дворе. Данные маркизу инструкции уже предусматривали и такое средство, как устранение «иноземного правительства» России, в связи с чем ему рекомендовалось использовать недовольство старинных русских фамилий84. В мае 1740 года приехал и английский посол Эдвард Финч, получивший указание информировать Лондон «об интригах и партиях, которые могут возникнуть при русском дворе»85. За этим же внимательно следили их австрийский, шведский и прусский коллеги. Франция стремилась сделать Пруссию своей союзницей в будущем конфликте с Габсбургами и подталкивала Швецию к войне с Россией: о воинственных настроениях в Стокгольме русский посол М. П. Бестужев-Рюмин докладывал уже с начала 1739 года. В это тревожное время внешняя политика Российской империи нуждалась в твердой руке императрицы. Но судьба решила иначе.

«Безмятежный переход престола»

В воскресенье 5 октября 1740 года за обедом государыне стало дурно. Приглашенные во дворец кабинет-министры А. М. Черкасский и А. П. Бестужев-Рюмин после разговора с Бироном отправились к Остерману; «душа» Кабинета порекомендовал прежде всего издать распоряжение о наследнике престола. Споров по этому вопросу не было. Вечером Анна Иоанновна подписала манифест о наследнике, составленный секретарем Кабинета Андреем Яковлевым под диктовку Остермана: «Назначиваем и определяем после нас в законные наследники нашего всероссийского императорского престола и империи нашего любезнейшего внука благоверного принца Иоанна, рожденного от родной нашей племянницы ее высочества благоверной государыни принцессы Анны в супружестве с светлейшим принцом Антоном Улрихом герцогом Брауншвейг-Люнебургским, которому нашему любезному внуку мы титул великого князя всея России всемилостивейше от сего времени пожаловали. А ежели Божеским соизволением оный любезный наш внук благоверный великий князь Иоанн, прежде возраста своего и не оставя по себе законно рожденных наследников преставится, то в таком случае определяем и назначиваем в наследники первого по нем принца, брата его, от вышеозначенной нашей любезнейшей племянницы ее высочества благоверной государыни принцессы Анны и от светлейшего принца Антона Улриха герцога Брауншвейг-Люнебургского раждаемого, а в случае и его преставления других законных из того же супружества раждаемых принцов всегда первого таким порядком, как выше сего установлено»86.

Предусмотрительный министр, как видим, продумал порядок обеспечения стабильности престолонаследия в случае смерти государя-младенца. Казалось, что восстанавливается и «нормальная», традиционная очередность перехода престола от природной государыни-бабки к законному внуку. Но в том же манифесте вновь упоминался уничтожавший эту традицию петровский указ о престолонаследии 1722 года — а это означало, что в важнейшем для монархии деле возможны неожиданные перемены. К тому же было понятно, что младенец еще долго не сможет управлять страной, но о его родителях в качестве регентов в документе не говорилось. Уклонился от обсуждения вопроса о реальном правителе-регенте и Остерман; Анну Леопольдовну он рассматривал только как родительницу законных принцев-наследников, но и о Бироне не сказал ни слова, предпочитая образование регентского совета. Эта идея герцогу определенно не понравилась. «Какой тут совет! — заявил он вернувшемуся от Остермана обер-гофмаршалу Рейнгольду Л евенвольде. — Сколько голов, столько разных мыслей будет»87.

Как писал саксонский дипломат, «в манере герцога было так управлять делами, которых он более всего желал, что их ему в конце концов преподносили, и казалось, что всё происходит само по себе». В составленной уже в ссылке записке «Об обстоятельствах, приготовивших опалу Э. И. Бирона, герцога Курляндского» бывший правитель утверждал, что в тот же день, вернувшись домой, «нашел у себя множество особ, в том числе и фельдмаршала Миниха». «От него, — писал бывший фаворит и регент, — я узнал, что присутствующее у меня собрание — ревностные патриоты, которые, рассуждая по совести, кому бы приличнее было вручить правление на время малолетства императора в случае, если Господь воззовет к себе государыню, — после многих размышлений и единственно в видах государственной пользы нашли способнейшим к управлению Россией меня». «Само по себе» получилось так, что первые чины империи — Б. X. Миних, А. М. Черкасский, А. П. Бестужев-Рюмин, А. И. Ушаков, А. Б. Куракин, И. Ю. Трубецкой, Н. Ф. Головин, Р. Г. Л евенвольде — были единодушны в своем выборе; герцог же, естественно, стремился устраниться от государственных дел, ссылаясь на плохое здоровье, «истощение сил» и домашние заботы, чем глубоко опечалил собеседников. Однако они не сдались — через два дня явились в опочивальню к больной государыне с просьбой назначить Бирона регентом и заготовленным проектом указа.

Анна Иоанновна — в интерпретации Бирона — несколько раз была готова исполнить желание министров, но он, «несмотря на продолжительные настояния ее величества, отклонял ее от такого исполнения». Тогда неугомонные просители «пригласили в собрание все чиновные лица до капитан-поручиков гвардии; таким образом, около 190 лиц, собравшихся в Кабинете, добровольно обязались действовать в пользу назначения моего к регентству» и подали императрице соответствующее прошение «в выражениях самых патетических». Сам он, понятно, об этом ничего не знал, а сутки спустя, явившись к государыне, был застигнут врасплох утверждением акта о своем назначении. Анна Леопольдовна же якобы капризничала, заявляла о своей тяжкой болезни и тем до того обидела умиравшую тетку, что, по словам Бирона, «насчет принцессы у ее величества часто вырывались такие выражения, что я о них умалчиваю». В то же время сам герцог лицемерно говорил принцессе Анне, что не огорчен тем, что может утратить влияние, поскольку у него остается «прекрасное герцогство»; принц Антон Ульрих и вовсе был убежден, что его супруга примет «главное участие в правлении»88.

Остальные участники событий, давая показания после своего ареста в 1741 году или запечатлев в мемуарах последние дни царствования Анны Иоанновны, охотно уступали честь «выдвижения» Бирона друг другу89. Первый историк «эпохи дворцовых переворотов» А. Ф. Бюшинг описывал, как фельдмаршал Миних убеждал его в том, что именно Остерман и Черкасский сделали Бирона регентом; в то же время сам ученый располагал сведениями, что именно Миних «ночи в одном покое с герцогом Курляндским проводил». Сын фельдмаршала выдвигал на первое место Черкасского и Бестужева-Рюмина; но, как выяснило следствие по делу Бирона, сам Миних-младший исправно докладывал курляндцу, что говорят о нем при дворе, да и сам герцог «за шпиона его почитал»90. Алексей Бестужев-Рюмин в те дни считал решающим в деле утверждения регентства свое участие, о чем рассказал секретарю саксонского посольства Пецольду, а на следствии после ареста поначалу указывал, что «первый предводитель к регентству» был Миних, но в конце концов признал, что сам выдвигал Бирона в регенты и вечером 5 октября писал «духовную» Анны Иоанновны с распоряжением о регентстве.

Стремительное развитие ситуации спутало карты сторонников брауншвейгской четы, которые делились на приверженцев Анны Леопольдовны и принца Антона; к первым можно причислить если не фельдмаршала Миниха, то его сына; ко вторым — Остермана, заинтересованного в сохранении русско-австрийского союза. Возможно, такой поворот был неожиданным и для самой императрицы, и для других лиц, чье единодушие в столь важном вопросе едва ли было искренним. Но открыто выразить свое несогласие с кандидатурой Бирона решились немногие.

Иностранные дипломаты в каждой депеше информировали свои правительства о политическом раскладе при российском дворе. Пецольд сообщал, что высшие сановники успешно надавили на Остермана, уклонившегося было от поддержки соперника. Мардефельд указывал на отсутствие сплоченности среди сторонников Анны и бестолковость ее ближайшей подруги-фрейлины — «прекрасной, но глупой Менгден»; он же узнал, что Остерман посоветовал принцессе просить для себя регентство у умиравшей императрицы, а та хотела, чтобы с этой просьбой к ней обратились кабинет-министры91.

Однако сама принцесса Анна проявила характер и отказалась поддержать прошение о назначении герцога регентом, поскольку, по данным английского посла, сама рассчитывала получить власть. На переданное ей то ли кабинет-министрами и фельдмаршалом Минихом, то ли некоей «известной особой» предложение Бирона поддержать его она учтиво ответила, что «никогда не мешалась в дела государственные, а при настоящих обстоятельствах еще менее отваживается вступать в оные; что хотя императрица, по-видимому, в опасности жизни находится, однако с помощью Божией и учитывая ее возраст, может выздороветь, и потому, если ее величеству представить об упомянутом, то сие значит снова напоминать о смерти, к чему она, принцесса, приступить отнюдь не соглашается; что если ее императорскому величеству всемилостивейше благо-угодно было принца Иоанна избрать наследником престола, то и нельзя сомневаться, чтобы ее величество не соизволила сделать нужные и о государственном правлении распоряжения; потому всё оное и предоставляет она на собственное ее величества благоусмотрение; а впрочем, не неприятно ей будет, если императрица благоволит вверить герцогу регентство во время малолетства принца Иоанна». Этого было вполне достаточно. Как заметил Финч, «слова ее были перетолкованы в этом смысле»92.

Началось приведение подданных к присяге. В Петропавловском соборе в честь «благоверного государя, великого князя Иоанна» был совершен торжественный молебен. Однако дело с назначением регента обстояло, мягко говоря, не так гладко, как описано в рассказе Бирона. Императрица не только не просила своего фаворита занять этот пост — наоборот: составленное «клиентом» герцога А. П. Бестужевым-Рюминым (согласно его показаниям на следствии) «Определение» о регентстве Бирона с датой «6 октября» она не подписала и оставила у себя. Потерпев неудачу, Бестужев принялся за сочинение челобитной о назначении Бирона регентом, которую должны были подписать виднейшие сановники. Помогал ему генерал-прокурор Никита Трубецкой, а писал бумагу Андрей Яковлев. Одновременно Бестужев организовал еще одну «декларацию» в пользу герцога и призвал поставить под ней подписи более широкий круг придворных, включая старших офицеров гвардии «до капитан-поручиков»93.

Чтобы избежать какого-либо проявления протеста, расторопный кабинет-министр установил очередь, «впущая в министерскую человека только по два и по три и по пять, а не всех вдруг», хотя на следствии он показывал, что желающие сами толпились в очереди и их «такое число входило, сколко в министерскую вместитца». Миних-младший упоминал о полусотне человек, подписавшихся «понуждением». По данным саксонского посла, под «декларацией» были поставлены 197 подписей94. Таким образом, помощники герцога подготовили обоснование провозглашения его регентом даже в том случае, если бы умиравшая Анна отказалась это сделать. В результате Бирон спокойно мог утверждать, что без всякого его участия почти 200 человек «добровольно» выдвинули его персону на высший государственный пост в империи, о чем сам он — сама скромность — якобы узнал только спустя сутки.

Применялись и другие, проверенные во время прежних «дворских бурь» меры. Принцессу Анну старались надолго не оставлять наедине с императрицей, а Антон Ульрих был допущен к ней лишь однажды, 8 октября. Не всегда пускали к умиравшей и Елизавету (это обстоятельство будет следствием поставлено в вину Бирону)95.

По всей вероятности, ситуация была для курляндца и его окружения отнюдь не беспроигрышной. «Согласие» Анны Леопольдовны на регентство — даже если таковое и имело место — стоило немного, а отправить мать императора в застенок или ссылку было невозможно. Безуспешными остались и робкие попытки изменить ситуацию со стороны ее мужа: Антон Ульрих то посылал адъютанта разведать о происходившей в Кабинете подписке, то отправлялся за советом к Остерману Опытный царедворец намекнул своему протеже, что действовать можно только в том случае, если у него есть собственная «партия»; при ее отсутствии разумнее присоединиться к большинству96.

Но, видимо, перед Бироном были и более серьезные препятствия, чем брауншвейгско-мекленбургская чета. В донесениях Шетарди, Мардефельда и австрийского резидента Н. Гогенгольца от 14 октября, а затем и шведского посла Э. Нолькена опять появились сообщения о, казалось, уже отвергнутой идее регентского совета из двенадцати человек, в котором принцессе Анне должно было принадлежать два голоса97. Шетарди 15 октября отметил, что курляндский герцог ведет переговоры с Финчем, а шведский посол доложил, что целью этих переговоров является помещение состояния герцога в английские банки.

Правда, в опубликованных депешах Финча не сообщается о подобном визите — в них вообще нет сведений о событиях, происходивших в придворных сферах между 11 и 15 октября. Мардефельд же передал в Берлин, что Бирона не ввели в состав регентского совета и его слуги уже начали прятать имущество98. Эти сообщения имели под собой основание: после свержения Бирона оказалось, что он успел значительную часть своих движимых ценностей отправить в курляндские «маетности», где их и пришлось разыскивать специально посланным чиновникам99.

Но попытки изменить ход событий не удались. Как сообщали Шетарди и Нолькен, в среду 15 октября Бирон использовал последнее средство — бросился в ноги к Анне. Умиравшая государыня не смогла отказать единственному близкому ей человеку. Позднее герцог признавал, что был заранее извещен врачами о неминуемой смерти императрицы и желал любой ценой получить ее санкцию на регентскую власть100. В тот же день или (согласно имевшейся в 1741 году в распоряжении следователей собственноручной записке Бестужева) на следующее утро «определение» о регентстве было подписано101. Если верить Мардефельду, то уже тогда, то есть еще при жизни Анны Иоанновны, регенту присягнули высшие чины империи102. 17 октября 1740 года императрица скончалась между 21 и 22 часами в полном сознании, успев ободрить своего избранника: «Небось!»

Манифест о вступлении на престол нового государя призывал от его имени подданных: «…пока мы достигнем в семнадцать лет возраста нашего, о управлении государственных как духовных, военных, так политических и гражданских дел вышепомянутый, учиненный от любезнейшей нашей государыни бабки, блаженныя и вечнодостойныя памяти всепресветлейшей, державнейшей, великой государыни Анны Иоанновны, императрицы и самодержицы Всероссийской, устав, определение и всемилостивейший указ, без изъятия, по всеподда[н]нической своей вернорабской должности, свято и ненарушимо [бы] содержали». Далее следовал сам «устав» о регентстве Бирона, датированный 6 октября. Дата явно не соответствовала времени действительного подписания документа и давала основания заподозрить фальсификацию, о чем сразу же заговорили иностранные дипломаты103.

О прямом подлоге, очевидно, речь всё же не идет, хотя подлинного рукописного текста распоряжения о регентстве у нас нет. Но вокруг умиравшей императрицы была сплетена столь густая сеть интриг, что даже если бы она отказалась исполнить волю фаворита или физически уже не смогла подписать документ, это едва ли изменило бы ход событий: в дело пошли бы заготовленные выражения «общественного мнения». В нужный момент активизировался генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой. Сохранился автограф его распоряжений Сенату: задержать почту, учредить заставы на выезде из столицы; гвардейские полки вызвать к восьми часам утра к «летнему дому», где скончалась императрица. Туда же часом позже надлежало явиться сенаторам, синодским членам и особам первых шести рангов. Не забыл генерал-прокурор распорядиться и о новом титуле «регента» для Бирона104.

Так же быстро действовал и Остерман. В своем «мнении» Сенату он предложил немедленно отправить «циркулярные рескрипты» русским послам за границей и закрыть все дороги, чтобы опередить известия дипломатов из Петербурга. Самого же Бирона он просил подписать рескрипты, отправляемые в Турцию и Швецию, и направить личные письма султану и визирю, подчеркнув в них «твердость и непоколебимость» внешней политики империи105. «Старших капитанов» гвардейских полков во дворец потребовали уже 16 октября — то ли для увеличения количества подписей под бестужевской «декларацией», то ли для того, чтобы они находились на виду и была возможность контролировать их поведение.

Бирон позднее писал, что был безутешен и 18 октября весь день даже не выходил из своих покоев; однако мемуары Миниха-младшего запечатлели его стремление держать ситуацию под контролем: «Как скоро императрица скончалась, то, по обыкновению, открыли двери у той комнаты, где она лежала, и все, сколько ни находилось при дворе, в оную впущены. Тут виден и слышен был токмо вопль и стенание. Принцесса Анна сидела в углу и обливалась слезами. Герцог Курляндский громко рыдал и метался по горнице без памяти. Но спустя минут пять, собравшись с силами, приказал он внесть декларацию касательно его регентства и прочитать пред всеми вслух. Почему, когда генерал-прокурор князь Трубецкой с означенною декларациею подступил к ближайшей на столе стоявшей свече и все присутствующие за ним туда обратились, то герцог, увидя, что принц Брауншвейгский за стулом своей супруги стоял, там и остался, спросил его неукоснительно: не желает ли и он послушать последней воли императрицы? Принц, ни слова не вещав, пошел, где куча бояр стояла, и с спокойным духом слушал собственный свой, или паче супруги своей, приговор»106.

Извлеченный из ларца с драгоценностями документ гласил: «Мы, по всемилостивейшему нашему матернему милосердию к империи нашей и ко всем нашим верным подданным, во время малолетства упомянутого внука нашего великого князя Иоанна, а имянно до возраста его семнатцати лет, по данной нам от всещедрого Бога самодержавной императорской власти определяем и утверждаем сим нашим всемилостивейшим повелением регентом государя Эрнста Иоанна, владеющего светлейшего герцога Курляндского, Лифляндского и Семигалского, которому во время бытия его регентом даем полную мочь и власть управлять на вышеозначенном основании все государственные дела, как внутренние, так и иностранные, и сверх того в какие бы с коею иностранною державою в пользу империи нашей договоры и обязательства вступил и заключил, и оные имеют быть в своей силе, как бы от самого всероссийского самодержавного императора было учинено, так что по нас наследник должен оное свято и ненарушимо содержать»107.

Таким образом, обер-камергер императорского двора и владетельный герцог Курляндии Бирон получал «полную мочь и власть», сравнимую с властью российского самодержца. До семнадцати лет император считался несовершеннолетним, а его отец и мать в качестве обладающих властными полномочиями лиц не фигурировали. Им отводилась роль производителей «законных из того же супружества рожденных принцев», которые могли бы занять престол в случае смерти императора; на потомство женского пола эти права не распространялись. К тому же речь шла только о детях-наследниках, «из того же супружества раждаемых», что в случае смерти сына-императора исключало для Анны Леопольдовны возможность избавиться от нелюбимого супруга.

Кроме того, завещание предусматривало и вариант устранения брауншвейгской четы от престола: «…или предвидится иногда о ненадежном наследстве, тогда должен он, регент, для предостережения постоянного благополучия Российской империи заблаговременно с кабинет-министрами и Сенатом и генералами фельт маршалами и прочим генералитетом о установлении наследства крайнейшее попечение иметь, и по общему с ними согласию в Российскую империю сукцес-сора изобрать и утвердить, и по такому согласному определению имеет оный Российской империи сукцессор в такой силе быть, якобы по нашей самодержавной императорской власти от нас самих избран был». Такая формулировка давала регенту полномочия еще при жизни младенца-императора и его родителей начать процедуру выборов нового наследника, для чего он имел право «вольно… о всяких награждениях и о всех прочих государственных делах и управлениях такие учреждения учинить, как он по его рассмотрению запотребно в пользу Российской империи изобретет». «Устав» предусматривал и возможность отказа регента от правления; в таком случае он устанавливал, с согласия Кабинета и Сената, новое правительство и отбывал в принадлежавшую ему Курляндию108.

Вслед за поздравлениями и присягой Бирон принял поднесенный ему титул «его высочество регент Российской империи Иоганн герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский». Однако позднейшие допросы секретаря Кабинета Андрея Яковлева сохранили неосторожные слова генерал-прокурора Трубецкого, сказанные им перед смертью Анны Иоанновны: «Хотя де герцога Курляндского регентом и обирают, токмо де скоро ее императорское величество скончается, и мы де оное переделаем», — услышав которые, хитрый Остерман тут же дал распоряжение Яковлеву записать их109. Другие выражали свое мнение открыто. Маркиз Шетарди в донесении от 21 октября отметил явное недовольство сторонников отстраненных от власти родителей императора. Шведский посол Нолькен тогда же сообщил о нежелании офицеров гвардии подписывать «декларацию» о назначении Бирона и даже о якобы имевшем место отказе новгородского архиепископа от присяги110. Мардефельд передавал слухи о намерении не названных по имени вельмож «ввести республиканское правление»111.

«Безмятежный переход престола», который мог удивлять английского и других послов, скрывал за кулисами очередную «переворотную» ситуацию. Даже при определенном заранее наследнике власть в ответственный момент демонстрировала неустойчивость и зависимость от сиюминутного расклада политических сил. Если бы в минуту смерти императрицы принцесса Анна с сыном-императором на руках при поддержке нескольких вельмож и высших офицеров гвардии потребовала признать ее право на власть, герцогу нечего было бы возразить. Но на деле его сторонники действовали активно, а Анна Леопольдовна в борьбу не вступила, да и влиятельных лиц в ее окружении как будто не было. Однако логика придворных «конъектур» скоро подтолкнула ее к действиям и образовала вокруг нее «группу поддержки».





Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 253 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!



studopedia.org - Студопедия.Орг - 2014-2024 год. Студопедия не является автором материалов, которые размещены. Но предоставляет возможность бесплатного использования (0.013 с)...