Война и любовь

Мы уже никогда не узнаем, какое впечатление произвел на Анну юноша, которого предназначили ей в мужья. Судя по их дальнейшим отношениям, едва ли оно было благоприятным.

Может быть, и у тетки-императрицы дрогнуло сердце, когда она вспомнила, как ее саму почти четверть века назад выдали замуж за такого же юного и слабенького немецкого принца Фридриха Вильгельма из Курляндии. В Петербург ее жених прибыл далеко не в лучшем состоянии, и его министры даже заикнулись было о переносе свадьбы на более поздний срок. Однако ее грозный дядя Петр I торопился в поход на турок и медлить не желал. 31 октября 1710 года свадьба состоялась; сам государь был и распорядителем — «обер-маршалом», и посаженым отцом новобрачной. Торжество прошло с «магнифи-циенцией» в петровском духе: кортеж лодок по Неве доставил невесту в белом роскошном платье, с бриллиантовой короной на голове, в дом, предоставленный жениху, а потом во дворец Меншикова. Далее последовали фейерверки, танцы, роскошный пир. Гостей усердно «трактовали» — по выражению самого царя, «до состояния пьяного немца»; это обстоятельство сыграло роковую роль в судьбе молодоженов. Бедный Фридрих Вильгельм выехал из Петербурга уже совсем больным и скончался 13 января 1711 года на почтовой станции по дороге домой. Для Анны, выбравшейся было из-под опеки не любившей ее матери и сурового дяди, эта смерть означала крушение надежд. С тех пор она так и осталась вдовой — претенденты на ее руку отметались либо Петром, либо окрестными монархами — и прожила 20 лет в захолустной Курляндии.

Едва ли Анна-старшая мечтала о такой доле для племянницы. Но теперь уже она сама была не девицей на выданье, а повелительницей империи и должна была руководствоваться не сантиментами, а государственными интересами. Племянница получила свою резиденцию — бывший дом покойного генерал-прокурора и кабинет-министра П. И. Ягужинского; там же теперь заседал Кабинет министров. Анна-младшая должна была подчиняться дворцовому церемониалу: присутствовать на богослужениях, праздниках и прочих протокольных мероприятиях, переезжать с двором в Летний дворец и Петергоф, сопровождать императрицу в ее выходах. Наблюдатели отмечали присутствие при государыне обеих молодых родственниц — Анны и Елизаветы — и сравнивали их.

«В центре партера стояли три кресла; в среднем сидела ее величество, а по бокам — принцессы в роскошных одеждах. Принцесса Анна была в малиновом бархате, богато расшитом золотом; платье было сшито, как и подобает инфанте. Оно имело длинный шлейф и очень большой корсет. Кудрявую головку Анны красиво покрывали кружева, а ленты были приколоты так, что свисали примерно на четверть ярда. Ее шемизетка[10]была собрана шелком в складки и плотно прилегала к шее. У нее были четыре двойных гофрированных воротника, на голове бриллианты и жемчуг, а на руках браслеты с бриллиантами. Одежды принцессы Елизаветы были расшиты золотом и серебром, а всё остальное не отличалось от одежд принцессы Анны» — такими увидела спутниц государыни на оперном представлении английская гувернантка Элизабет Джастис.

Датский ученый Педер фон Хавен в 1735 году явился свидетелем происшествия на праздновании именин императрицы: «…одна ракета упала в окно дворца, где стояли рядом принцессы Анна и Елизавета, и одна из принцесс пострадала от разбитого стекла». Он же в следующем году писал о их участии в свадьбе дипломата Кейзерлинга с фрейлиной императрицы: «Обе принцессы — Елизавета и Анна — вели невесту. Обряд бракосочетания совершал самый старый немецкий пастор. Когда он произносил слово и когда пели, принцесса Анна была очень тиха, набожна и благоговейна. Принцесса же Елизавета была весела, переменчива и во время венчания более применяла свои глаза, нежели уши. Она, казалось, смеялась над голосом немецкого пастора, о котором его прихожане говорили, что он в юности сорвал голос».

«…Елизавета и Анна выглядели весьма изящными и обе были очень красивыми», — отметил присутствие принцесс на экзерциции гвардейского полка в сентябре 1737 года шотландский врач Джон Кук52. А француз Шетарди сообщил, что Анна Леопольдовна «такого же характера, как и ее тетка, и старается подражать ей во всём».

Кажется, юная Анна в глазах зевак успешно выдержала сравнение с признанной красавицей Елизаветой. Но племянница императрицы всё же была первой из двух равных. Шетарди в 1739 году докладывал, что при определении порядка его визитов к принцессам Остерман заявил: официальное положение Анны Леопольдовны и цесаревны Елизаветы Петровны одинаково, однако «принцесса Анна настолько дорога для царицы, что всё, относящееся к ней, затрагивает непосредственным образом ее царское величество, которая смотрит на эту принцессу как на свою дочь».

Что же касается замужества племянницы, то, возможно, царица засомневалась в правильности своего выбора и решила не настаивать — вопрос о браке на некоторое время исчез из посольских реляций. Но государыня не отменила своего выбора — она лишь решила подождать, пока молодые привыкнут друг к другу, а инфантильный принц возмужает и станет для невесты более привлекательным.

Получилось, правда, наоборот. Антон Ульрих вел себя примерно: исправно учил русский язык, читал «нравоучительные книги» и набирался воинского опыта. А вот юная принцесса, постигавшая придворные науки, неожиданно обнаружила женский темперамент, обратив неподобающее внимание на саксонского посланника, графа Морица Динара. Выяснилось, что Анна Леопольдовна проводила время наедине с Динаром, а мадам Адеркас не только не препятствовала этим свиданиям, но и поощряла увлечение воспитанницы, которая теперь стремилась избегать Антона Ульриха и давала понять, что он ей не слишком приятен.

Пришлось принимать меры. Рондо отметил, что 20 июня 1735 года кабинет-министры лично повелели мадам Адеркас покинуть и дворец, и Россию. С помощью офицеров гвардии, тащивших ее багаж, проштрафившаяся воспитательница была отправлена в Кронштадт и в тот же день выдворена на почтовом корабле в Любек; в качестве компенсации ей выдали 2900 рублей53. Камер-юнкер принцессы Иван Брылкин поехал в другую сторону — в казанский гарнизон. Думается, Елизавета вполне понимала чувства «сестрицы» — ее вольная жизнь в Александровской слободе закончилась в 1731 году, когда ее милого Алексея Шубина отправили в Сибирь, а сама она по требованию грозной царицы вынуждена была пребывать при дворе.

Проказника-графа не то что в Сибирь, но и обратно в Саксонию просто так выслать было невозможно — все-таки он являлся официальным посланником иностранного и к тому же дружественного государства. Кажется, его роман с принцессой был платоническим, но в дипломатических кругах он породил волнение: спустя почти два года (в марте 1737-го) специально разведывавший его обстоятельства резидент Рондо докладывал в Лондон, что «ничего преступного между ними не происходило»54.

Но и слухов было довольно. В раздражении Анна Иоанновна писала начальнику Тайной канцелярии А. И. Ушакову: «А знаете вы причину бывшей гофмейстерины Адеркас с Ле-нартом (Линаром. — И. К.), а мы известны, что та корреспонденция продолжалась через Ленарта, и в ту пору надлежало бы, что[б] он был взят оттудова, а для важных резонов, о чем вы сами знаете, отложено было. А ныне, кажется, лутчего способа нет, что указ послать к Кейзерлингу (русскому послу в Саксонии. — И. К.), чтоб он старался добрым и тайным образом, чтоб он (Линар. — И. К.) больше не был прислан». Правда, чтобы не повредить отношениям с Августом III, следовало сделать вид, что Динаром в Петербурге были довольны: «…нам очень было [бы] приятно, ежели король ему какую милость явно покажет»55.

План удался: Линар отправился в Дрезден и обратно не вернулся — до поры. Сам Бирон просил саксонский двор более не присылать соблазнителя в Россию. К сожалению, мы не знаем, каковы были достоинства графа; но его брат, прибывший в Петербург в 1749 году в качестве датского посланника, производил на дам неизгладимое впечатление. «Он был статен, хорошо сложен, рыжевато-белокурый, с белым, как у женщины, цветом лица; говорят, он так холил свою кожу, что ложился спать не иначе, как намазав лицо и руки помадой, и надевал на ночь перчатки и маску. Он хвастался тем, что имел восемнадцать детей, и уверял, что всех кормилиц своих детей приводил в положение, в котором они вторично могли кормить. Этот граф Линар, такой белый, носил датский белый орден, и у него не было другого платья, кроме самых светлых цветов, как, например, голубого, абрикосового, сиреневого, тельного цвета и проч., хотя в то время на мужчинах еще редко можно было видеть такие светлые цвета», — описывала этого кавалера тогдашняя супруга наследника российского престола, будущая императрица Екатерина И56.

«Принцесса была молода, а граф — красавец» — так прокомментировал эту придворную драму резидент Рондо, внимательно наблюдавший за наследницей русского престола. Понятно, что 33-летний блестящий дипломат-придворный был в глазах шестнадцатилетней девушки куда привлекательнее, чем замухрышка-принц. Ее увлечение было, по-видимому, искренним и сильным — судя по тому, что роман с Линаром имел продолжение после смерти тетки-императрицы. Но при ее жизни подобных приключений больше не было — за принцессой пристально следили. Правда, едва ли вынужденная добродетельность пошла барышне на пользу. «Принудительная жизнь, которую Анна Карловна вела с самых нежных лет, тщательный надзор за всеми поступками ее и позволение видеться только с некоторыми известными особами сделали ее задумчивой и поселили в ней такую наклонность к уединению, что по вступлении в правление государством тягостно было для нее принимать к себе разных [лиц] и являться в больших собраниях двора» — так оценил последствия ее придворного воспитания неизвестный автор примечаний на записки Манштейна57.

Не случайно Бирон прохаживался (хотя на следствии в том и каялся) насчет того, что принцесса «каприжесна или упряма», и уверял, будто бы она заявляла: «Как де мне каприжесной или упрямой не быть, ибо мои родители оба каприжесны», — а то и высказывала желание «министров и генералов в воду побросать». А ведь ей, необъявленной, но очевидной наследнице императрицы, подобало действовать как раз наоборот: вникать в подробности официального дворцового порядка и закулисных интриг, привлекать сторонников, выяснять скрытые мотивы поступков окружающих (и не только вельмож, но и фигур второстепенных), их привычки, связи. Постижение искусства править требовало воли, настойчивости, умения привлекать к себе людей, наконец, расходов.

Юную Анну Леопольдовну такая придворная выучка, кажется, не привлекала. Тем не менее скандал удалось предотвратить и после отъезда красавца-графа дворцовая жизнь потекла по-прежнему: официальные выходы, праздники, балы, охоты, сезонные переезды из Зимнего в Летний дворец, а в июле-августе — в Петергоф. В 1739 году в «зимнем доме» для Анны-младшей был выстроен манеж, на содержание которого было отпущено 1200 рублей58. День рождения принцессы (7 декабря) и ее «тезоименитство» (9 декабря) при дворе праздновали, по словам Рондо, «чрезвычайно торжественно» — с явкой придворных и дипломатического корпуса для поздравления и последующими балом и ужином. Однако чем дальше, тем более очевидно перед императрицей вставала проблема престолонаследия, роковая для российского престола в XVIII веке.

Обе сестры императрицы Анны умерли вскоре после начала ее царствования (Прасковья в 1731 году, а Екатерина в 1733-м), зато здравствовали цесаревна Елизавета и голштинский внук Петра I. Между тем отодвинутый на время Антон Ульрих показал себя достойно. Весной 1737 года он отправился волонтером на Русско-турецкую войну. Его собственный кирасирский полк в кампании не участвовал, и юный принц состоял при штабе командующего Миниха. Из писем Антона Ульриха можно узнать, как нелегко дались его обозу — саням и телегам — русские дороги, так что его светлости даже приходилось временами идти пешком. Его слуги болели, но о себе принц писал, что здоров, и сетовал только на медленное продвижение к цели похода — турецкой крепости Очаков.

В пути он обсудил с фельдмаршалом важный вопрос о том, какие галуны и перчатки должны носить офицеры его Бевернского полка — и получил от запасливого Миниха пару перчаток в виде образца. Степной марш закончился в конце июня у стен Очакова, запиравшего выход из Днепра в Черное море. Осадная артиллерия отстала, и Миних решился на атаку крепости с ходу 1 июля шли упорные бои в предместьях; на следующий день армия пошла на штурм. Двадцатитысячный гарнизон защищался умело и отчаянно. Под турецким огнем солдаты не смогли форсировать окружавший крепость ров и отступили, несмотря на то, что командующий и следовавший за ним со знаменем в руках принц Антон пытались их остановить. Провал операции был неминуем — но на счастье Миниха в крепости начался пожар, огонь вызвал разрушительные взрывы пороховых погребов и турецкий командующий Яхья-паша стал просить о перемирии. Фельдмаршал потребовал капитуляции в течение часа, пообещав в этом случае сохранить пленным жизнь. В безвыходном положении турки приняли эти условия. Потери русской армии были велики — около тысячи человек убитыми и трех тысяч ранеными, но зато им достались богатые трофеи: крепостная артиллерия, 18 галер, запасы продовольствия и имущество побежденных — золото и серебро, дорогое оружие и украшения.

После взятия крепости Миних доложил императрице, что Антон Ульрих находился рядом с ним в центре сражения; пуля пробила его кафтан, одна лошадь под ним ранена в ухо, вторая убита. За мужество в бою фельдмаршал представил принца к чину генерал-майора и отрапортовал, что тот успешно овладевает воинским искусством и со временем «знатный и рассудительный генерал быть может»: «А о храбрости его свидетельствует бывший при Очакове штурм, при чем он так поступал, как старому и заслуженному генералу надлежит».

Императрица была довольна избранником и по возвращении героя ко двору одарила его поцелуем в щеку. Бирон пробыл у него с визитом почти два часа, что означало исключительный респект со стороны фаворита. Но на невесту воинские его лавры как будто особого впечатления не произвели. Пристально наблюдавшие за ней брауншвейгцы гадали: «Настроение принцессы всё еще очень переменчиво. Когда принц Антон Ульрих по возвращении нанес первый визит, она была безучастной; напротив, на другой день за игрой казалась гораздо веселее. Такого рода перемены продолжаются всё время, так что ничего понять нельзя»59.

Вот и пойми этих женщин — Анна-младшая то показывала «большую склонность», то демонстрировала столь же явное безразличие. Так или иначе, «главное дело» не сдвигалось с места. Бравый воин стал готовиться к новому походу. Но, по мнению императрицы, принц заслужил поощрение — и был в день рождения государыни пожалован высшим российским орденом и произведен в премьер-майоры лейб-гвардии Семеновского полка. Тогда же, в начале 1738 года, на русскую службу поступил паж новоиспеченного гвардейского штаб-офицера — впоследствии едва ли не более знаменитый, чем он сам, барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, «по просьбе герцогини Бирон» принятый корнетом в его кирасирский полк, переименованный из Бевернского в Брауншвейгский.

Принц со свитой вновь двинулся покорять южнорусские степи с обозом из четырнадцати саней. Летом 108-тысячная армия Миниха переправилась через Буг и двинулась в направлении турецкой крепости Бендеры. В связи с тем, что в Бессарабии свирепствовала эпидемия, Миних приказал идти через территорию Польши, хотя этим и нарушал ее нейтралитет. В непрерывных боях с наседавшей турецко-татарской конницей русские войска медленно продвигались вперед. «А как пришли к реке Днестру, жары были великие и частое утруждение от неприятеля, от чего немалая слабость в армии стала показываться, а паче скот весьма ослабел», — вспоминал этот поход капитан гвардии Василий Нащокин.

Войска медленно шли по выжженной противником степи днестровского левобережья, то и дело форсировали многочисленные притоки и постоянно подвергались нападениям. Неприятельская кавалерия наносила удары с флангов и тыла, норовя отрезать обозы. В бою близ реки Билочь 23 июля отряд Антона Ульриха, прикрывавший правый фланг русской артиллерии, отразил атаку турецкой конницы, затем в дело вступили пушки и враг был, по словам Миниха, «яко мякина от ветра развеян». Спустя несколько дней три полка под командованием принца прикрывали переправу арьергарда армии через Билочь.

После одной из стычек с татарами бравый вояка написал брауншвейгскому посланнику Кейзерлингу в Петербург: «Противник нами разбит, но чувствую более досаду и усталость, чем радость, и это было бы мне совсем невыносимо, ежели бы я не думал о том и не утешался тем, что все бури выстоял и выстою ради благосклонности совершенной и добродетельной принцессы»60. Однако Антону Ульриху не удалось ни совершить воинских подвигов, о которых он мечтал, ни завоевать сердце принцессы.

Он уже видел на другом берегу Днестра турецкий лагерь, по которому открыла огонь артиллерия. Но генеральное сражение с неприятелем так и не состоялось. Переправляться на крутой берег на виду у всей турецкой армии командующий не решился и приказал отступать. Обратный путь был тяжелым, поскольку «неприятель от нее (русской армии. — И. К.) не отлучался, которым проводникам мы не очень рады были и от непрестанных тревог зело утруждены, а паче фуражирование нужное происходило». Фуражиры немедленно подвергались нападениям, и беспечность обходилась дорого. Однажды налетевшие татары убили и взяли в плен 700 человек, после чего Миних разжаловал командира дивизии генерала Загряжского в драгуны, а командира разгромленной «партии» приказал расстрелять. Гибель тяглового скота заставляла уничтожать «амуничные вещи» и прочее снаряжение, а ядра закапывать в землю. Порой приходилось всей армии стоять в безводных местах, ожидая возвращения отправленных за водой внушительных отрядов в 10–12 тысяч человек. В ослабленной длинными переходами, плохим питанием и жарой армии начались болезни. Отступление к своим границам осуществлялось, как писал один из офицеров, «подобно ретираде побитой армии». В довершение неудач этого года в завоеванном Очакове началась чума. Миних приказал взорвать крепость, а гарнизон отвести к Днепровским порогам. Таким образом, кампания не только не завершилась победой, но и привела к потере опорных пунктов; в руках русских войск остался лишь Азов.

Свершение «главного дела»

Неизвестно, о чем думала и мечтала Анна, пока ее кавалер геройствовал в степи, но и по его возвращении «главное дело» по-прежнему не двигалось с места. Однако теперь препятствием стал фаворит императрицы и владетельный курляндский герцог Бирон — точнее, его честолюбивое стремление породниться с двумя династиями сразу. По-видимому, герцог колебался в выборе: женить своего сына Петра на Анне Леопольдовне, просить для него руки сестры Антона Ульриха или выдать свою дочь Гедвигу Елизавету замуж за кого-то из младших братьев брауншвейгского принца. Позднее сам он в записке императрице Елизавете признавал только то, что австрийская императрица через своих министров просила его похлопотать о бракосочетании принца, предлагая выдать за сына фаворита одну из вольфенбюттельских принцесс с ежегодным доходом в 100 тысяч червонцев из ее собственной кассы: «Хотя я и благодарил императрицу, отклоняясь молодостью моего сына, но все-таки успел в подозрении, что ищу женить его на принцессе Анне, чего никогда не приходило мне в голову».

К нему уже обращался зять Петра Великого, голштинский герцог Карл Фридрих, с просьбой о пособии в 100 тысяч рублей, предлагая взамен устроить брак дочери обер-камергера со своим маленьким сыном — будущим императором Петром III. Бирон показал письмо герцога императрице, но она терпеть не могла и «голштинского чертушку», и его родителя, а потому категорически отказала: «Этот пьяница ошибается, думая выманить у меня подобным предложением деньги. Кроме презрения, он ничего от меня не дождется». Сама она хотела выдать Гедвигу Елизавету за наследного принца Гессен-Дармштадтского; однако его отец, ландграф Людовик VIII, заявил, что никогда не примет в свою семью «внучку конюха».

Но мысль о женитьбе сына и наследника не шла у Бирона из головы. Первый вариант был самым желательным, однако и самым трудноосуществимым. Фаворит не мог не понимать, что попытка сделаться свекром будущей российской императрицы или дедом императора (в случае, если Анна Иоанновна оставит престол ребенку племянницы) резко выводила его из привычной «службы» и придворной среды, такого успеха не прощавшей. Он не мог не знать о судьбе замахнувшихся на подобную роль Меншикова и Долгоруковых. Кроме того, намерение императрицы передать престол Анне или ее потомству еще не было официально подтверждено. А давление на императрицу в столь важном и деликатном вопросе могло быть расценено ею как покушение на самодержавную власть, к радости всех его придворных «друзей» вроде Миниха, Волынского или Остермана.

Второй вариант был реальнее, поскольку у Антона Ульриха имелись две незамужние сестры — Луиза Амалия и София Антония. Выдать дочь за одного из братьев Антона Ульриха (Людвига Эрнста или Фердинанда) тоже было бы неплохо — только следовало дождаться, когда невеста подрастет (ей в 1738 году шел двенадцатый год). Возможно, Бирон продумывал и четвертый вариант — женитьбы Петра на прусской принцессе Ульрике.

Вопрос быстро приобрел международную значимость. В августе 1738 года британское правительство уже располагало сведениями о том, что герцог Курляндский намерен выдать принцессу за своего старшего сына Петра, а дочь — за принца Антона с «отступным» в виде звания российского фельдмаршала. Поскольку герцог в свое время помог заключить выгодный англичанам торговый договор с Россией, они такой «марьяж» одобряли, о чем британский резидент должен был поставить в известность самого фаворита61. Бирон в беседах с Рондо благодарил за оказанное доверие, но заверял, что подобного и в мыслях не держал, чему дипломат нисколько не верил…

Что же касается Анны Леопольдовны, то ее мнения никто из сильных мира сего спрашивать не собирался. Тот же Рондо сожалел, что «самая завидная невеста в мире» достанется не английскому принцу. Но племянница императрицы неожиданно проявила характер — отказалась идти замуж за неказистого жениха из Брауншвейга. Возможно, именно это обстоятельство подтолкнуло Бирона к активным действиям. Однако в столь щепетильных делах герцог оказывался неискусным интриганом — действовал излишне прямолинейно и всегда уступал в этом отношении Остерману. Саксонский дипломат Пецольд передавал, что Бирон рекламировал мужские достоинства своего сына словами, «которые неловко повторить»62. В очередной раз пообещав принцу поддержку, он допустил промашку: на ближайший бал Петр Бирон явился в костюме из той же ткани, из которой было сшито платье принцессы Анны. Обиженный брауншвейгский посланник утверждал, что его чувства разделяли многие: «Все иностранные министры были удивлены, а русские вельможи — возмущены. Даже лакеи были скандализованы».

Лакеи, как и вельможи, стерпели бы и не такое. Герцог справился бы даже с брауншвейгской фамилией, но на стороне простоватого принца оказались особы более опытные и ловкие: вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, австрийский посол маркиз Антонио Ботта д'Адорно и даже приятель самого курляндца дипломат Герман Карл Кейзерлинг, по словам брауншвейгского дипломата Гросса, передававший Остерману всю информацию о словах и поступках герцога.

Как позднее показало следствие по делу Волынского, амбиций Бирона не одобряли и другие вельможи. Князь А. М. Черкасский говорил: «Если б принц Петр был женат на принцессе, то б тогда герцог еще не так прибрал нас в руки. Как это супружество не сделалось? Потому что государыня к герцогу и к принцу Петру милостива, да и принцесса к принцу Петру благосклоннее казалась, нежели к принцу Брауншвейгскому; конечно, до этого Остерман не допустил и отсоветовал: он как дальновидный человек и хитрый, может быть, думал, что нам это противно будет, или и ему самому не хотелось. Слава богу, что это не сделалось: принц Петр человек горячий, сердитый и нравный, еще запальчивее, чем родитель его, а принц Брауншвейгский хотя невысокого ума, однако человек легкосердный и милостивый».

На Антона Ульриха работало и время. Чтобы сохранить корону за старшей ветвью династии Романовых, Анна Леопольдовна обязана была в ближайшем будущем обеспечить старевшую императрицу наследником. Бирону-младшему же было всего 15 лет, а ждать, пока он повзрослеет, государыня не могла, тем более что рядом с ее племянницей находилась — в расцвете сил и красоты — дочь Петра Великого.

В условиях цейтнота Бирон пошел ва-банк — или был спровоцирован на опрометчивый шаг. Брауншвейгский историк X. Шмидт-Физельдек в конце XVIII века на основе имевшихся в его распоряжении документов раскрыл сложную интригу, авторами которой, по всей вероятности, стали Кейзерлинг и Остерман. Чтобы подтолкнуть Бирона к действиям, некий «барон О***» сообщил ему: многие европейские дворы уверены в том, что затягивание сватовства принца — следствие происков обер-камергера. После этой беседы Бирон отправился к принцессе, убедился, что Антона она по-прежнему не терпит и даже просила «не ходатайствовать за принца так горячо, как будто он ему родной сын». Бирон пересказал содержание этого разговора «барону О***», и тот заметил, что про «родного сына» принцесса сказала неспроста, давая понять, что к сыну самого Бирона она отнеслась бы более благожелательно. Тогда курляндец послал к ней Петра с предложением руки и сердца. Анна Леопольдовна выгнала претендента, и оскорбленный отец поступил так, как и прогнозировал «барон О***»: объявил императрице, что пора наконец выдать гордую принцессу за Антона Ульриха. Очевидно, для императрицы это оказалось последним аргументом.

Тринадцатого января 1739 года Рондо докладывал в Лондон, что, по его сведениям, курляндский герцог лично явился к принцессе. Для начала он долго объяснял, что у его сына и так есть из кого выбирать невесту — только что австрийский император выразил готовность отдать за него любую из двух дочерей. Бирон по-солдатски прямо спросил Анну о ее чувствах к жениху из Брауншвейга и получил честный ответ: «Принц мне не нравится».

О завершении брачной интриги подробно рассказала в письме супруга британского резидента, многознающая английская леди: «Во всяком случае, когда она (принцесса Анна. — И. К.) выказала столь сильное презрение к принцу Брауншвейгскому, герцог решил, что в отсутствие принца дело будет истолковано в более благоприятном свете и он сможет наверняка склонить ее к другому выбору. В соответствии с этим на прошлой неделе он отправился к ней с визитом и сказал, что приехал сообщить ей от имени ее величества, что она должна выйти замуж с правом выбора между принцем Брауншвейгским и принцем Курляндским. Она сказала, что всегда должна повиноваться приказам ее величества, но в настоящем случае, призналась она, сделает это неохотно, ибо предпочла бы умереть, чем выйти за любого из них. Однако если уж ей надо вступить в брак, то она выбирает принца Брауншвейгского. Вы догадываетесь, что герцог был оскорблен, а принц и его сторонники возликовали»63.

Леди Рондо относила эти события к июню — но вопрос со свадьбой государственного значения явно был решен раньше. Во всяком случае, уже 8 марта принц Антон известил своего брата, герцога Карла, о предстоящей женитьбе. Самому жениху об этом сообщил не кто иной, как Бирон; несколько позже опять же герцог известил резидента Рондо.

Весной положение принцессы изменилось — из царской родственницы она превратилась в государственную фигуру. По указанию императрицы ее свиту укомплектовывали новыми чинами из штата большого двора. Двор наследницы увеличился с двенадцати до восьмидесяти четырех человек. Теперь при Анне Леопольдовне состояли: гофмаршал князь Черкасский, два камергера и два камер-юнкера, гоффурьер, два мундшенка, камердинер, два камер-пажа и четыре пажа; из нижних служителей — два камер-лакея и 12 лакеев, четыре гайдука. У нее появились свои келлермейстер и келлершрейбер[11], своя кухня с пятнадцатью мундкохами[12], поварами, поваренными работниками, «конфектурный» мастер с учеником. Обслуживали этот маленький двор шесть истопников, привлекавшихся и к другим работам. Дамскую часть штата составляли гофмейстерина, четыре фрейлины, француженка-«мамзель», камер-фрау и две камер-юнгферы, кастелянша с шестью прачками. Делопроизводство двора вели секретарь, канцелярист, два подканцеляриста и два копииста64.

Не зря кабинет-министр Волынский уламывал Анну-млад-шую на брак с Антоном Ульрихом; барышня откровенно выказала придворному, находившемуся тогда в зените карьеры, свои чувства: «Вы, министры проклятые, на это привели, что теперь за того иду, за кого прежде не думала», — не преминув заметить, что ее жених «весьма тих и в поступках не смел». Опытный царедворец галантно парировал укоры и разъяснил молодой женщине всю пользу такой ситуации, когда муж «будет ей в советах и в прочем послушен»65.

Артемий Петрович старался на совесть. Его приятель, секретарь императрицы Иван Эйхлер, даже предостерегал своего «патрона»: «Не очень ты к принцессе близко себя веди, можешь ты за то с другой стороны в суспицию впасть: ведь герцогов нрав ты знаешь, каково ему покажется, что мимо его другою дорогою ищешь». Но предостережения не помогли — Волынский не скрывал радости от провала сватовства сына Бирона к Анне Леопольдовне, поскольку при его удачном исходе «иноземцы… чрез то владычествовали [бы] над рус [с] кими и рус [с] кие б де в покорении у них, иноземцов, были»66. Его не смущало то, что брак мекленбургской принцессы и брауншвейгского принца трудно было назвать победой русских. Зато в будущем можно было рассчитывать на роль первого министра при родившемся от этого брака младенце-императоре и его неопытной матери, что было исключено, если бы принцесса породнилась с семейством Бирона.

Для самого Волынского этот успех стал началом конца: через год Бирон расправился с соперником. Но в «главном деле» герцог безнадежно проиграл. Поставленная перед выбором принцесса согласилась на «тихого», но хотя бы безусловно породистого жениха. Двор готовился к свадьбе. «Всем придворным чинам и особам от первого до пятого класса оповещено, дабы они к означенному торжеству не только богатым платьем, но и приличным по их званию экипажем и ливреей снабжены были», — вспоминал об этих днях камергер Эрнст Миних, сын фельдмаршала. Пришлось потратиться и семейству жениха: брауншвейгский двор раскошелился на карету, гардероб, кольца и прочие аксессуары принца на кругленькую сумму — 200 тысяч гульденов67.

Дамы выбирали ткани и шили новые платья (с непременным проведыванием, каковы туалеты соперниц). Предстояло также подобрать кареты, аксессуары, драгоценности и ливрейных лакеев; заказать новые парики, кружева, табакерки. Понятное дело, придворные кумушки обсуждали достоинства жениха и невесты. Антон Ульрих, кажется, симпатий у дам не вызывал — о его храбрости были наслышаны, но в обществе он не блистал. Леди Рондо дала его описание: «…он очень белокур, но выглядит изнеженным и держится довольно-таки скованно, что может быть следствием того страха, в котором его держали с тех пор, как привезли сюда: так как этот брак чрезвычайно выгоден для принца, ему постоянно указывали на его место. Это да еще его заикание затрудняют возможность судить о его способностях». Об Анне же судачили, будто ее отношение к принцу было уловкой, чтобы ввести в заблуждение герцога. «Она действительно никого не любит, — была убеждена информированная англичанка, — но поскольку не выносит покорности, то более всех ненавидит герцога, так как в его руках самая большая власть, и при этом принцесса обязана быть с ним любезной»68.

Анна Иоанновна на радостях устроила в июле 1739 года пышные торжества. Посланник императора Карла VI маркиз Ботта д'Адорно на три дня принял высшее в дипломатической иерархии звание посла, чтобы от имени своего государя совершить формальное сватовство. После торжественного въезда в столицу (откуда он и не уезжал) маркиз со свитой явился на торжественную аудиенцию и в присутствии всего двора и дипломатического корпуса попросил руки племянницы русской императрицы для племянника австрийской императрицы.

На немецкую речь дипломата государыня по-русски ответила согласием. После этого перед Анной Иоанновной предстал посланник герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского, который, стоя у подножия трона с непокрытой головой, вручил письмо своего государя. По окончании этой церемонии Анна Иоанновна допустила к аудиенции и принца — в приличествующей случаю форме тот «изъяснил о желании своем сочетаться браком с принцессой Анной». Антон Ульрих, по мнению леди Рондо, смотрелся трогательно: «На нем был белый атласный костюм, вышитый золотом; его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит, как жертва». Жених просил государыню милостиво вручить ему принцессу Анну в супружество, обещая беречь ее «всю жизнь с нежнейшей любовью и уважением», — и получил высочайшее соизволение. «Во всё это время в зале стояла столь глубокая, нарушаемая только речами, тишина, что можно было услышать, как упала булавка. Эта тишина вкупе с богатством одежд ее величества, величественностью ее особы и знатностью всего общества придавала церемонии особую торжественность и пышность», — отметила английская леди69.

Сама виновница торжества вначале отсутствовала — как, кстати, и Бирон с супругой. Наконец настала очередь появиться принцессе. Обер-гофмаршал Р. Левенвольде и первый вельможа страны кабинет-министр князь А. М. Черкасский ввели Анну Леопольдовну, и она, стоя напротив императрицы, объявила о своем согласии на брак.

Далее величественное зрелище превратилось в душещипательное. «Принцесса обняла свою тетушку за шею и залилась слезами. Какое-то время ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Так продолжалось несколько минут, пока, наконец, посол не стал успокаивать императрицу, а обергофмаршал — принцессу. Ее величество, оправившись от волнения, взяла кольцо у принцессы, а другое — у принца и, обменяв их, отдала ей его кольцо, а ему — ее. Затем она повязала на руку племянницы портрет принца и поцеловала их обоих, пожелав им счастья. Потом принцесса Елизавета подошла поздравить невесту, как теперь называли принцессу, и, заливаясь слезами, обняла. Но императрица отстранила ее, и Елизавета отступила, чтобы другие могли подойти и поцеловать руку невесты, продолжавшей плакать. Принц поддерживал ее и действительно выглядел немного глупо среди всего этого потока слез» — таким общим ревом посреди поздравлений, по свидетельству леди Рондо, закончился этот торжественный акт70. Хорошо еще, что среди потоков слез маркиз Ботта успел от имени своего императора вручить невесте склаваж — шейное украшение в виде банта с драгоценными камнями и жемчугом.

Началась подготовка к торжеству во дворце: заготовка провизии, уборка апартаментов, «сочинение» фейерверков и пр. В размещении гостей по пути следования кортежа, на процедуре венчания и во время дворцовых празднеств требовалось проявить особое искусство, чтобы никто из русской знати и иностранных персон не оказался на непочетном месте.

В назначенный день, 3 июля, в девять часов утра Антон Ульрих с небольшой свитой и без особой пышности первым проехал в церковь Рождества Пресвятой Богородицы, стоявшую на месте нынешнего Казанского собора. Следовавшие за ним знатные особы постарались блеснуть роскошью: «Их экипажи — и кареты, и ливреи слуг — были великолепны; перед каждой каретой шло по десять лакеев, а у некоторых было еще по два скорохода и разнообразные ряженые на потеху публике. У одного экипажа, который мне очень понравился, двумя скороходами были негры, одетые в черный бархат, так плотно прилегавший к телам, что они казались обнаженными, и только, на индейский манер, были надеты перья». Здесь же пришлось присутствовать и Бирону, делая хорошую мину при плохой игре. Во время парадного шествия в церковь герцог ехал «в совершенно великолепной коляске, с двадцатью четырьмя лакеями, восемью скороходами, четырьмя гайдуками и четырьмя пажами — все они шли перед коляской; кроме того, шталмейстер, гофмаршал и два герцогских камергера верхами. У двоих последних было по своему лакею в собственных ливреях».

Далее двигался целый поезд государыни и ее племянницы-невесты. Наблюдательная английская леди описала его в подробностях:

«Первыми прошли сорок восемь лакеев, двенадцать скороходов, двадцать четыре пажа с их наставником, ехавшим верхом. Вторыми, тоже верхом, следовали камергеры, при каждом — скороход, державший лошадь под уздцы, и двое верховых слуг, каждый в своей ливрее; один из них вел в поводу лошадь. Третьими — обер-камергеры верхами, лошадь каждого вели два скорохода, и при них по четверо слуг в своих ливреях с тремя лошадьми в поводу; и ливреи, и сбруи лошадей были очень богатыми. Четвертым ехал обер-шталмейстер в сопровождении всех грумов, конюших и берейторов конюшен ее величества. 5) Обер-егермейстер, сопровождаемый всею охотничьей прислугой в соответствующих костюмах. 6) Унтер-гофмаршал двора со своим штатом. 7) Обер-гофмаршал со своим штатом, причем каждый еще имел при себе своих слуг в собственных ливреях подобно тому, как следовал обер-камергер. 8) Коляска, устроенная таким образом, что один человек должен был сидеть в ней спиной; коляска была исключительно богатая, запряженная восьмеркой лошадей. Императрица и невеста сидели в ней напротив друг друга: императрица — лицом по ходу, невеста — спиной.

На невесте было платье из серебристой, вышитой серебром ткани с жестким лифом. Корсаж весь был усыпан бриллиантами; ее собственные волосы были завиты и уложены в четыре косы, также увитые бриллиантами; на голове — маленькая бриллиантовая корона, и множество бриллиантов сверкало в локонах. Волосы ее — черные, и камни в них хорошо смотрелись. 9) Принцесса Елизавета со своим двором в семи каретах и со всем своим придворным штатом, расположенным по чинам, как и у ее величества, только не таким многочисленным. 10) Герцогиня Курляндская, ехавшая в одной коляске с дочерью, со своим двором, как и принцесса Елизавета. 11) Жены знатных господ, в каретах и со слугами, как и их мужья, проследовавшие перед императрицей. Богатство всех этих карет и ливрей было неописуемым. Все вернулись из церкви в таком же порядке, с той лишь разницей, что невеста и жених ехали теперь в коляске вместе, а ее и его двор, соединившись, следовали за ними сразу после императрицы».

Что чувствовала жарким июльским днем на этой ярмарке тщеславия юная Анна, «упакованная» в тяжелый роскошный роброн[13]с бриллиантами? Она уже не плакала, но едва ли была счастлива, хотя бы потому, что безмерно устала. В храме блестящий проповедник, вологодский епископ Амвросий произнес приличествующее ситуации слово (оно было переведено на латынь и напечатано), в котором вспомнил о славянском происхождении мекленбургских владетелей и высоком достоинстве матери невесты, а также провозгласил, что от этого брака «великая Отечеству воспоследует польза». (Правда, всего через два с небольшим года тот же архиерей назовет обвенчанных им Антона Ульриха и Анну Леопольдовну ночными совами и нетопырями, а само «приветственное слово» по указу Сената от 18 ноября 1743 года будет изъято из библиотек и у частных лиц и уничтожено.)

По окончании церемонии раздались пушечная пальба со стен Петропавловской крепости и с Адмиралтейской верфи и беглый огонь выстроившихся полков. Во дворце после череды витиеватых поздравлений в восемь часов вечера начался обед, а в десять часов открылся бал, продолжавшийся до полуночи. Из окон можно было наблюдать праздничную иллюминацию и ликование народа, на радость которому три фонтана били вином.

Только тогда императрица повела новобрачную в ее апартаменты, пожелав, чтобы за ними не следовал никто, помимо герцогини Курляндской, двух русских дам и жен послов тех стран, правители которых состояли в родственных отношениях с новоиспеченным супругом. Удостоившаяся этой чести леди Рондо рассказывала: «Когда мы пришли в апартаменты невесты, императрица пожелала, чтобы герцогиня (жена Бирона. — И. К.) и я раздели невесту; мы облачили ее в белую атласную ночную сорочку, отделанную тонкими брюссельскими кружевами, и затем нас послали за принцем. Он вошел с одним лишь герцогом Курляндским, одетый в домашний халат. Как только принц появился, императрица поцеловала обоих новобрачных и, простившись с ними самым нежным образом, отправилась в своей карете в летний дворец и приказала обер-гофмаршалу проводить меня домой, так как всё общество разъехалось, когда она увела невесту. Я добралась до дома около трех часов утра, едва живая от усталости»71.

Отдыхать долго не пришлось. На следующий день молодожены отправились обедать с императрицей в Летнем дворце. После обеда последовал переезд в Зимний дворец, куда вновь явились гости — «в новых, не в тех, что накануне, нарядах». На самой принцессе было платье с выпуклыми золотыми цветами по золотому полю, отделанное коричневой бахромой. Там их ждали ужин и бал, а через день — маскарад, представлявший собой, согласно описанию леди Рондо, чудесное зрелище: «Составились четыре так называемые кадрили из двенадцати дам каждая, не считая ведущего каждой кадрили. Первую кадриль вели новобрачные, одетые в оранжевые домино, маленькие шапочки того же цвета с серебряными кокардами; маленькие круглые жесткие плоеные воротники, отделанные кружевами, были завязаны лентами того же цвета. Все их двенадцать пар были одеты так же; среди них находились все иностранные министры со своими женами — представители государей, связанных родственными узами либо с принцем, либо с принцессой. Вторую кадриль вели принцесса Елизавета и принц Петр (Бирон. — И. К.), в зеленых домино и с золотыми кокардами; все их двенадцать пар были одеты так же. Третью кадриль возглавляли герцогиня Курляндская и граф Салтыков (родственник императрицы) в голубых домино и с розовыми с серебром кокардами. Четвертую кадриль вели дочь и младший сын герцогини, в розовых домино и с зелеными с серебром кокардами. Всё остальное общество было в костюмах, какие кто придумал. Ужин был подан в длинной галерее только участникам четырех кадрилей. Вокруг стола стояли скамейки, украшенные так, что выглядели подобно лугу; стол был устроен так же. И стол, и скамейки были покрыты мхом с воткнутыми в него цветами, как будто росли из него. И сам ужин, хотя и совершенно великолепный, подавался так, что всё выглядело словно на сельском празднике». Непринужденности обстановки могла помешать разве что массивная фигура императрицы, которая весь вечер одна прохаживалась без маски.

В субботу опять был обед — уже у новобрачных, на котором по старинному обычаю «молодые» прислуживали за столом; затем они вместе с гостями отправились в оперу. В воскресенье состоялся еще один маскарад в Летнем саду. Набережная Невы озарялась иллюминацией и фейерверками, в свете разноцветных огней по обеим сторонам от изображения ангела с миртовым венком стояли аллегорические женские фигуры, олицетворявшие Россию и Германию, под надписью «Бог соединяет их вместе». Ниже была изображена плывущая по волнам в раковине Венера, похожая, как уверяли очевидцы, на Анну Леопольдовну. Профессор Академии наук Якоб Штелин в оде на немецком языке прямо объяснил, кто на свете всех милее: «Прочь, Венера! Прочь с твоею красотою и славою! Пускай древность тобою веселится. То, что приятность принцессы Анны изъявляет, всю твою славу далеко превосходит».

Блестящее торжество являлось актом большой государственной политики, и молодые были лишь актерами — или даже статистами — этого действа. Уже не раз цитированная нами леди Рондо по-дамски подвела не слишком оптимистичный итог: «Все эти рауты были устроены для того, чтобы соединить вместе двух людей, которые, как мне кажется, от всего сердца ненавидят друг друга; по крайней мере, думается, это можно с уверенностью сказать в отношении принцессы: она обнаруживала весьма явно на протяжении всей недели празднеств и продолжает выказывать принцу полное презрение, когда находится не на глазах императрицы».

В заключение торжества 17 июля последовал указ Святейшего синода о поминовении на богослужениях его главных участников: «Понеже благоволением Божиим и соизволением всепресветлейшей, самодержавнейшей, великой государыни нашей, императрицы Анны Иоанновны всея России ее императорского величества вселюбезнейшая племянница, благоверная государыня принцесса Анна, законным браком с его светлостью принцем Антоном Улрихом, герцогом Брауншвейг-Люнебургским, сочеталась; того ради, по именному ее императорского величества указу, Святейший Правительствующий Синод приказали: всем ее императорского величества верным подданным вкупе за их высочества Господа Бога молить и во время Божественного священнослужения имена их высочеств, как в последующей форме изображено, воспоминать». Первой, как полагалось, надлежало упоминать об императрице, затем «о благоверной государыне цесаревне Елисавете Петровне, о благоверной государыне принцессе Анне и о супруге ея, о всей палате и воинстве их».

Таким образом, любимая племянница императрицы по-прежнему уступала по рангу красавице-цесаревне; супруг же ее даже не удостоился чести быть названным по имени (может, и к лучшему, поскольку не всякий провинциальный батюшка смог бы без ошибки выговорить немецкое имя и непривычный титул принца — а там недалеко и до греха в виде оскорбления величества). Молодой чете было четко указано ее место — будущих родителей наследника престола и не более того. Однако уже через год с небольшим для нашей героини настала другая жизнь, которая вознесла ее к самому трону.