Новая Венеция

(1513–1516)

Господь даровал нам папство:

будем же им наслаждаться.

Лев Х

Всего лишь месяц спустя после подписания последнего соглашения в Блуа, 21 февраля 1513 года, в возрасте семидесяти одного года папа Юлий II скончался от лихорадки в Риме; и 4 марта кардиналы, как и положено, собрались в маленькой капелле – единственном, что осталось от собора Святого Петра,[238]чтобы избрать его преемника. Страже конклава показалось, что выборы проходят слишком медленно. Дабы ускорить события, кардиналам сократили рацион сначала до единственного блюда, а затем их перевели исключительно на вегетарианскую диету; и даже тогда прошла целая неделя, прежде чем кардиналы объявили о своем выборе: кардинал Джованни Медичи, который принял имя Льва X.

На самом ли деле новый папа произнес столь восхитительно циничные слова, приписываемые ему, которые служат эпиграфом к этой главе, или нет – неизвестно, но мало кто из итальянцев в то время удивился бы, будь это действительно так. Новому папе было тридцать семь лет. Он был несметно богат, безмерно могуществен (его семье после восемнадцатилетнего изгнания была возвращена власть над Флоренцией по решению Мантуанского конгресса в 1512 году) и демонстрировал еще большую склонность к пышности и великолепию, чем его отец Лоренцо. Коронационная процессия Льва X превзошла все коронации, когда‑либо проходившие в Риме. Но он также был мирным человеком, искренне потрясенным резней в Равенне, свидетелем которой ему довелось стать; и мир был единственным, чего теперь страстно желали римляне, как духовенство, так и все остальные. Венецианцы также стремились к миру. Дож Лоредано сразу же послал Льву X поздравления со вступлением на престол и вскоре после этого отправил ему официальное приглашение присоединиться к Блуазскому соглашению. Но папа, несмотря на склонность к миролюбию, знал, что французы, однажды вернувшись в Милан, будут настаивать на возвращении им Пармы и Пьяченцы, от которых его собственный престиж никогда не позволит добровольно отказаться так скоро после их завоевания его предшественником. Отклонив это предложение, папа благоразумно возобновил союз с Максимилианом и стал спокойно ожидать нового вторжения французов.

Ждать пришлось недолго. В начале мая многочисленная армия под командованием двух ветеранов итальянских войн времен Карла VIII, Джан Джакомо Тривульцио, которому было уже шестьдесят пять лет, и Людовика, сеньора де Ла Тремуйля, вступила в Италию. Также 15 марта Бартоломео д'Альвиано, герой битвы при Аньяделло, облаченный в великолепный костюм из золотой парчи и сопровождаемый челядью в красно‑белых ливреях, был препровожден во Дворец дожей и оттуда в базилику Сан Марко, где Леонардо Лоредано вручил ему священное знамя Святого Марка. Затем д'Альвиано вместе с армией направился в Ломбардию, куда прибыл почти одновременно с французами. Там их ожидал более теплый прием, чем они смели надеяться. Массимилиано Сфорца, меньше года просидевший на миланском троне, уже полностью лишился популярности у своих подданных, которых возмущали как его расточительность, так и полчища швейцарских наемников, на клинках которых держалась его власть. Теперь даже с помощью швейцарцев ему не удалось предотвратить утрату своих новых владений, в конце концов только два города остались верны – Комо и Новара.

Французская армия двинулась на Новару, и гарнизон, состоявший из 7000 человек Сфорца, поспешил укрыться в городе. Если бы все шло как обычно, то последовала бы осада, и Новара, скорее всего, не устояла бы; но в ночь на 6 июня, когда Ла Тремуйль все еще занимался приготовлениями, швейцарцы решились на упреждающую атаку и напали на лагерь французов, расположенный в одной‑двух милях к востоку. Это было исключительно смелое решение: швейцарцев было по крайней мере втрое меньше, у них не было лошадей или артиллерии, тогда как французы обладали и тем и другим. Правда, от их кавалерии было не много пользы – земля была мягкой и топкой, и, более того, в темноте лошадям мешали траншеи, которые выкопали сами французы. Французская артиллерия сначала нанесла атакующим серьезный урон, но тем чудом удалось не сломать строй во время наступления, и очень скоро они захватили пушки и повернули их против французов. Те, поняв, что разбиты, впали в панику и бежали, почти не останавливаясь, пока не достигли Альп. Нашествие завершилось. Массимилиано Сфорца, чья репутация была восстановлена, вернулся в Милан; и те города, которые еще недавно перешли на сторону врага, теперь с восторгом вновь провозгласили его своим господином.

Венеция снова осталась в одиночестве. Альвиано ни в коей мере не был повинен в поражении под Новарой, которая находилась далеко за пределами земель, на которые претендовала республика. Тем не менее без своих французских союзников он не мог надеяться следовать их общей стратегии. Сначала Альвиано отошел к Адидже в надежде удержать береговую линию реки; но когда до него дошли сообщения о том, что армия Священной лиги под командованием Кардоны идет на Венето, он поспешил обратно, чтобы оборонять Падую. Таким образом, он спас город; но Кардона пробился к самым берегам лагуны, спалив Фузину, Местре и Маргеру, откуда он даже нанес несколько угрожающих выстрелов по самой Венеции.

Тем временем дож Лоредано вновь обратился к своим подданным, призывая их делать добровольные пожертвования в казну для спасения республики и, если они являются дееспособными мужчинами, вступать в армию. Так как он лично не сделал ни того ни другого – хоть ему и было семьдесят пять лет, но казалось, что подобный жест был бы весьма уместным, – сначала венецианцы восприняли его обращение довольно равнодушно. Однако когда опасность возросла, все больше молодых венецианцев, как знатных, так и простых горожан, пересекли лагуну и явились в расположение Альвиано, готовые броситься на врага при любой попытке захватить их город.

Противник, однако же, не предпринял ничего подобного. Снова, как это часто бывало и ранее, Венеция оказалась неприступной. Благодаря двум с половиной милям мелководья город был вне досягаемости для испанских пушек. У Кардоны не было кораблей, он не смог ничего придумать, и спустя один‑два дня ему пришлось увести армию обратно. Венецианцы последовали за ним. Теперь они чувствовали себя достаточно сильными, чтобы бросить вызов испанцам, и не желали, чтобы враг целым и невредимым ушел на зимние квартиры. 7 октября 1513 года обе армии встретились под Скио, расположенным в нескольких милях к северо‑западу от Виченцы, где ломбардская равнина переходит в альпийские предгорья. Это была тяжелая битва, но в конце концов нерегулярная армия Альвиано, состоявшая из добровольцев, несмотря на весь свой энтузиазм, не смогла тягаться с профессионалами Кардоны. Сначала венецианцы отступили; затем внезапно это отступление превратилось в поспешное бегство. Кому‑то удалось спастись, но многие, настигнутые испанцами под стенами Виченцы, погибли во время бегства. Проведитор Андреа Лоредано, родственник дожа, был схвачен и хладнокровно убит. Когда эти новости дошли до Риальто, венецианцы от стыда не могли поднять головы.

После столь пагубного окончания кампании 1513 года перспективы Венеции на следующий год были удручающими, особенно с тех пор как ее единственный союзник, французы, оказались слишком занятыми отражением отрядов Генриха VIII на севере и швейцарцев на востоке, чтобы уделять много внимания событиям в Италии. Но хотя тот год ознаменовался почти непрерывной войной, особенно во Фриули, он не принес убедительных побед. Лев X, в свою очередь занятый Латеранским собором, не возобновлял военных действий, как Юлий II. Максимилиан, как обычно колеблющийся и ограниченный в средствах, не вмешивался. Фактически, ситуация зашла в тупик.

Затем, 1 января 1515 года, в очень подходящий момент, в Париже умер Людовик XII. Прошлой осенью, будучи в возрасте пятидесяти двух лет, изнуренный и уже проявляющий признаки преждевременной дряхлости, король женился на принцессе Марии Английской, сестре Генриха VIII. Ей было пятнадцать лет, она была ослепительно красива и обладала такой же неиссякаемой энергией, как и ее брат. Людовик пытался соответствовать юной супруге, но для него усилия оказались чрезмерными, он выдержал всего три месяца.

Его кузен, зять и наследник, Франциск I, был бы более подходящим супругом для юной Марии. Все еще пышущий Молодостью и энергией, он выразил свои намерения относительно Италии достаточно явно, когда во время коронации официально принял титул герцога Миланского, в то же самое время возобновив договор с Венецией; и к июлю в Дофине новый король уже собрал армию, насчитывавшую примерно 50 000 воинов кавалерии и 60 000 солдат пехоты, которую возглавили Ла Палис, Тривульцио и сеньор де Лотрек, двоюродный брат Гастона де Фуа. Это была угроза, которой лига не могла пренебречь. Не меньше четырех армий собрались, чтобы противостоять новому завоевателю: папские силы под командованием брата папы, Джулиано ди Медичи, испанцы Кардоны, миланские войска Массимилиано Сфорца и, наконец, сильный отряд швейцарцев, которые к этому времени были фактическими хозяевами Милана. Однако из этих четырех армий одна, а именно испанцы, направилась к Вероне, чтобы не дать венецианцам соединиться со своими французскими союзниками, тогда как папские силы двинулись к По, чтобы защитить Пьяченцу. Только швейцарцы и миланцы двинулись в горы и заняли позиции у входов в два главных ущелья – Мон‑Сени и Мон‑Женевр, – через которые, как ожидалось, должна была пройти французская армия.

Но старый Тривульцио, который, несмотря на долгие годы, проведенные на французской службе, по рождению был миланцем, не зря полвека сражался в Италии. Он не пошел ни одним из предполагаемых перевалов через ущелья и вместо этого проник в Италию через долину Стура; к тому времени, когда швейцарцы осознали, что произошло, он и его армия благополучно были на пути в Милан. Однако Тривульцио не напал на город сразу, предпочтя занять позицию в Мариньяно (современный Меленьяно), расположенном в нескольких милях к югу, по дороге на Лоди и Пьяченцу, в надежде, что венецианцы каким‑то образом ухитрятся обойти Кардону и присоединятся к нему.

Швейцарцы, перегруппировавшись в Милане, решили повторить тактику, которая так хорошо послужила им в Новаре. Как и в прошлый раз, французы превосходили их численно, и у них не было артиллерии; как и в прошлый раз, швейцарцы рассчитывали на скорость, дисциплину и быстроту при прорыве и на остроту своих пик в рукопашном бою. Было далеко за полдень 13 сентября, когда они обрушились на французский лагерь. Французы ожидали нападения и были готовы, на правом фланге у них была тяжелая артиллерия, на левом 12 000 гасконских лучников. Наступая под перекрестным огнем, швейцарцы, чьи доспехи всегда были легкими, чтобы не сковывать движений, несли ужасные потери; но их строй не сломался, и они не остановились, пока неприятель не оказался в досягаемости их страшных пик. Теперь преимущество было у швейцарцев; но наступила ночь, и исход сражения еще не был ясен, когда по взаимному согласию примерно за два часа до полуночи битва прекратилась.

Сражение возобновилось на рассвете, начавшись с еще одной неистовой атаки швейцарцев. Однако перерыв отнял у горцев победу. Когда французы уже были близки к отступлению, на горизонте появилось облако пыли. Альвиано, ускользнув от испанцев, теперь быстро пересекал равнину. Прибытие венецианцев, свежих и исполненных решимости, воодушевило воинов Тривульцио и придало им новых сил; швейцарцы же поняли, что битва проиграна. Десять тысяч из них остались лежать мертвыми на поле боя; уцелевшие, из которых едва ли не все были серьезно ранены, с трудом вернулись в Милан.

Но военная слава швейцарских наемников была такова, что первые вести об исходе дела под Мариньяно, дошедшие до Рима, сообщали об их победе. Папа лично отправил послание Марино Дзорци, венецианскому послу, в котором даже не пытался скрыть удовлетворения. Только на следующее утро Дзорци получил письма от своего правительства с известиями об истинном положении дел. Он тут же поспешил в Ватикан. Лев X был еще в постели, но по настойчивой просьбе посла принял его, облачившись в халат.

– Святой отец, – сказал Дзорци, – вчера вы сообщили мне плохие новости, и это была ложь; сегодня я сообщаю вам хорошие, и это правда: швейцарцы разбиты.

Он протянул письма папе, который, прежде чем ответить, лично их прочитал.

– Что будет с нами? И с вами? – прошептал он, затем добавил, как бы в раздумьях: – Мы предадим себя в руки христианнейшего короля и будем умолять его о милости.[239]

Битва при Мариньяно была последним значительным событием в долгой и утомительной войне, которая окончилось победой Камбрейской лиги. После разгрома швейцарцев не могло быть и речи о том, что Массимилиано Сфорца удержит Милан. 4 октября французы официально вступили во владение крепостью. Два месяца спустя Лев X и Франциск I встретились в Болонье и заключили соглашение, по которому папа неохотно отказался от Пармы и Пьяченцы – не говоря уже о возвращении Модены и Реджо герцогу Феррарскому – в обмен на невмешательство французов в его предполагаемый захват герцогства Урбино, этот город он желал отдать своему племяннику Лоренцо. В августе 1516 года согласно Нуайонскому договору внук Фердинанда и Изабеллы Карл I Испанский – в недалеком будущем император Карл V– заключил сепаратный мир с Франциском I, признавая его права на Милан в обмен на признание французами претензий Испании на Неаполь. И в декабре того же года в Брюсселе старый Максимилиан – после еще одного полностью безуспешного похода с целью вернуть Милан, когда он повернул обратно, даже не дойдя до города, – также пошел на уступки, отдав Венеции в обмен на оплату в рассрочку все те земли, которые были ему обещаны в Камбре. Он колебался только по поводу Вероны, утверждая, что честь империи просто не позволяет ему отдать ее венецианцам напрямую; но наконец даже этот трудный вопрос был решен. Он отдавал город своему внуку Карлу Испанскому; Карл передавал его французам, а они, в свою очередь, передали бы его республике, вместе со всеми остальными исконными венецианскими землями в Северной Италии (кроме Кремоны), которые занимали сами французы.

Таким образом, все сложилось так, что восемь лет спустя после того, как Камбрейская лига угрожала Венеции полным уничтожением, те же самые силы, что изначально создали Камбрейскую лигу, объединились, чтобы вернуть республике почти все ее прежние владения и еще раз сделать ее главным светским государством Италии. В течение этих восьми лет Венеция сильно пострадала и принесла большие жертвы; но она устояла, и с помощью обычного для себя сочетания успешной дипломатии, искусного управления государственными делами, и прежде всего удачи, ей удалось преодолеть трудности. Также Венеция доказала, что все еще является неприступной. Как бы серьезно ни угрожали ей враги с материка, сам город не пострадал. Жители Венеции, услышав об условиях Брюссельского договора, имели повод поздравить себя – как, собственно, они и поступили.

В остальном, однако, Венеция никогда не смогла бы остаться прежней. Ее независимость была сохранена и ее владения были ей возвращены, но ее могущество было утрачено. Лишенная своей торговой гегемонии и превосходства на морях, она уже никогда не смогла бы инициировать и воплощать стратегические политические процессы, как в прошлом. В былые дни величия устремления Венеции были постоянно обращены на Восток, к Византии, Леванту, Черному морю и далее – к источнику ее удач и богатства. Теперь республика полностью изменила позицию: по существу, она стала итальянским государством – возможно, не таким, как все остальные, поскольку ее история, традиции, своеобразная форма правления всегда выделяли бы ее среди прочих как нечто особенное и уникальное, – но тем не менее итальянским, то есть ориентированным на Запад, скорее сухопутным, чем морским, подверженным тем же политическим перипетиям, что и остальной полуостров, при том что еще совсем недавно она не снисходила до того, чтобы признать себя его частью.

Вера в свою исключительность была подорвана. Не единожды, когда казалось, что вся христианская Европа поднялась против нее, Венеция оказывалась на краю пропасти. До сих пор ей удавалось спастись; но при новом, чуждом, нестабильном порядке вещей кто мог бы сказать, чем может закончиться для нее следующий кризис? Достаточно ли для защиты республики рассчитывать на географическое положение, или же, как и всем, стоит рассчитывать на необходимость сохранять равновесие сил в Италии? Может ли оно служить гарантией защиты со стороны итальянских государств в случае, если одно из них попытается подчинить Венецию? Такое вполне возможно, и теперь венецианцы понимали, что будущее процветание, если не сегодняшнее выживание, с этого времени будет зависеть не столько от адмиралов, купцов или кондотьеров, сколько от дипломатов. Так началась великая эпоха венецианской дипломатии – искусства, которое республика постигала с прилежанием и основательностью, проявляемыми ее гражданами всегда в наиболее важных для государства вопросах, и в результате уровень венецианских дипломатов стал легендой во всем цивилизованном мире.

Это не была дипломатия, с помощью которой заводят союзников. Наоборот, венецианская дипломатия имела тенденцию сеять страх и недоверие, в большой степени опираясь на шпионов и агентов, на скрытность и интригу, на зловещую и таинственную неторопливость Совета десяти. Неудивительно, что с течением веков Венецию окутала – по крайней мере, в умах многих европейцев – атмосфера, которую мы могли бы ассоциировать с самыми мелодраматическими формами трагедии Ренессанса. И мало кто понимал, что венецианские методы дипломатической разведки были столь устрашающими потому, что Венеция сама боялась.