Непостоянные союзы

(1510–1513)

Эти французы лишили меня аппетита… По Божьей воле Италия должна быть освобождена от их власти.

Высказывание папы Юлия II, приведенное в письме венецианского легата

Но Венеция не погибла. Похоже, альянс, созданный врагами против нее, неожиданно распался. Максимилиан, несмотря на свои обещания и после бесконечных отсрочек и увиливаний, продолжал, как говорит Эразм, «сидеть у себя за печкой» и попросту никуда больше не вмешивался. Король Людовик был основательно выбит из колеи произошедшей в мае смертью кардинала д'Амбуаза, своего ближайшего советника и главного вдохновителя итальянских походов. Хотя наиболее яростным разжигателем войны был отнюдь не германский император или король Франции, а римский папа. В разгар лета 1510 года он резко поменял политику Ватикана, определив новые приоритеты. Его счеты с Венецией были сведены, теперь наступил черед Франции.

По всем критериям действия папы Юлия II были недостойными. Подбив французов выступить против Венеции и бессовестно используя их ради собственных целей, он непозволил им получить награду, которую сам же пообещал. Напротив, он ополчился против них со всей яростью и злобой, которую прежде проявлял по отношению к венецианцам.[234]Не довольствуясь этим, папа также начал новые переговоры с императором Священной Римской империи, пытаясь восстановить Максимилиана против своих бывших союзников. Слова папы, которые постоянно вспоминают защищающие его потомки, о том, что конечной целью его политики было освобождение Италии от чужеземных завоевателей – в чем, кстати, папа особенно не преуспел, – были бы гораздо убедительнее, если бы Юлий II не пригласил в Италию европейские армии всего лишь для усмирения какого‑то одного итальянского города, каким бы большим и влиятельным тот ни был.

В любом случае, была и другая причина для столь внезапной смены политического курса – возможно, не столь красивая, но гораздо более убедительная. Впервые имея в своем распоряжении сильное Папское государство, теперь Юлий II был решительно настроен расширить его границы путем аннексии герцогства Феррара. Герцог Альфонсо д'Эсте в течение прошлого года был, несомненно, полезен, но затем он стал не многим более, чем агент французского короля, причем связи герцога Феррарского с королем Франции тем больше укреплялись, чем больше отдалялся от них папа. Герцогская солеварня в Комаккьо была прямым конкурентом для папской солеварни в Червии. А будучи мужем Лукреции Борджиа, герцог являлся зятем Александра VI – в глазах папы Юлия II одного этого было более чем достаточно, чтобы его уничтожить.

И еще, сколько бы мы ни обсуждали преимущества или причины запутанной политики Юлия II, один факт остается очевидным: если ранее он был главным инициатором унижения и ослабления Венеции, то теперь он внезапно стал ее избавителем. Папа не только выступил тем могущественным защитником, которого Венеция так отчаянно искала, но сделал это по собственной инициативе. Теперь республика могла – легко представить, с каким облегчением – выйти из игры. Она больше не являлась главным действующим лицом. В основном это была война между папой и королем Людовиком, где задачей Венеции было теперь всего лишь предоставить всю возможную помощь своему неожиданному новому союзнику.

Их первое совместное предприятие, попытка в июле с помощью объединенных сил флота и армии выбить французов из Генуи, закончилось неудачей; но к тому времени венецианская армия в Венето и Полезине уже почувствовала преимущества нового руководства. Слухи, что армия из 15 000 швейцарцев, которых папе удалось нанять в мае, по пути на Феррару собирается захватить Милан, послужили причиной стремительного возвращения Шомона с большей частью его армии к Милану. И хотя герцог Ангальтский и часть французских войск остались и продолжали оккупацию занятых территорий, у них больше не было достаточных сил, чтобы помешать венецианцам вернуть большинство городов в Тревизано. Тем временем папа, ничуть не обескураженный неудачной попыткой отобрать у французов Геную, в ожидании швейцарцев продолжал борьбу против своих врагов с помощью двух других средств, все еще имеющихся в его распоряжении, – дипломатии и церкви. Сначала, чтобы нанести удар по Франции, а также склонить на свою сторону Испанию, он признал Фердинанда Арагонского королем Неаполя, оставив без внимания давние притязания короля Людовика. Несколько недель спустя папа распространил по всему христианскому миру буллу, изложенную языком, от которого, по словам святого Петра Мартира, волосы вставали дыбом. В ней Юлий II предал анафеме и отлучил от церкви герцога Феррарского.

Все это оказало благотворное воздействие на боевой дух венецианцев. В начале августа синьория наконец утвердила назначение Лучо Мальвеццо, представителя прославленного семейства кондотьеров из Болоньи, командующим вооруженными силами; в том же месяце венецианцам удалось отвоевать большую часть Венето, включая Виченцу; и уже к началу сентября они погнали герцога Ангальтского, чья армия к этому времени настолько уменьшилась, что ему не оставалось другого выхода, кроме как временно отступить, до ворот самой Вероны. Если бы Мальвеццо атаковал этот город немедленно, до того как защитники подготовились к осаде, он бы легко его захватил. Но он промешкал две недели, и шанс был упущен. Наступление на Феррару объединенных венецианской и папской армий было также остановлено у стен города; но успешный рейд на Адидже в значительной степени загладил унижение, пережитое в предыдущем декабре, и с приходом осени Венеция могла поздравить себя с годом, который был если и не во всех отношениях победоносным, то по крайней мере более обнадеживающим, чем могли ожидать ее граждане.

Папа Юлий также питал большие надежды на будущее. Швейцарцы, которых он вынужден был нанять, очень сильно разочаровали его; когда они наконец прибыли в Ломбардию, несколько их командиров, щедро подкупленных Шомоном, почти сразу же вернулись обратно через Альпы, тогда как остальные заявили, что их наняли для защиты папской особы, а не для войны с императором и королем Франции. С другой стороны, объединенные папские и венецианские силы под командованием племянника папы герцога Урбино 17 августа без усилий взяли Модену, и хотя Феррара была хорошо укреплена, у папы было достаточное основание надеяться, что она не сможет долго выдерживать хорошо организованную осаду. Папа, твердо решивший присутствовать в момент своего триумфа, в конце месяца покинул Рим и, без спешки передвигаясь на север, в конце сентября прибыл в Болонью.

Жители Болоньи приняли его холодно. Со времени изгнания Бентивольи в 1506 году Болоньей управляли папские представители, причем управляли из рук вон плохо и использовали свое высокое положение в корыстных интересах, так что болонцы были на грани открытого восстания. Правитель города, кардинал Франческо Алидози, однажды уже был вызван в Рим по обвинению в казнокрадстве и был оправдан только после личного вмешательства папы, чье непоколебимое расположение к человеку, столь явно нечистому на руку, может объясняться лишь их гомосексуальными отношениями, о чем в Риме ходили неясные слухи. Но внутренняя напряженность в Болонье вскоре была отодвинута на второй план более серьезной угрозой. В начале октября сеньор де Шомон двинулся из Ломбардии на юг. Ложная атака в направлении Модены ввела в заблуждение и разделила папские войска, вследствие чего Шомон быстро окружил город и полным ходом двинулся на Болонью. К 18 октября он был в трех милях от городских ворот.

Папа Юлий, прикованный к постели лихорадкой, находясь, в сущности, во вражеском городе и понимая, что располагает не более чем тысячей своих сторонников, на которых он мог бы надеяться, считал себя обреченным. «О, che ruina e la nostra!» («Мне конец!») – так, по свидетельствам, жаловался папа. Его обещания болонцам освободить их от налогов в обмен на прочную поддержку были восприняты без энтузиазма; и он уже начал мирные переговоры с французами, когда в одиннадцатом часу прибыло подкрепление с двух сторон одновременно – венецианская легкая кавалерия и страдиоты, отряд из Неаполя, посланное королем Фердинандом в качестве благодарности за недавнее признание папой его титула. Папа тотчас же вновь преисполнился отваги. И речи о мирных переговорах больше не было. Теперь, исходя из нового расклада сил, иностранные послы у святейшего престола во главе с Кристофером Бэйнбриджем, архиепископом Йоркским, убедили Шомона не торопиться с нападением. Шомон, который, казалось, в последний момент усомнился и не посмел поднять руку на папскую особу, согласился увести войска – решение, которое не помешало Юлию отлучить его от церкви, как только он отошел.

Сложно не испытывать хотя бы легкого сочувствия к сеньору де Шомону. Он был хорошим полководцем, иногда даже блестящим, но его преследовало невезение. Снова и снова мы видим его лишь в шаге от крупной победы, и снова и снова победа выскальзывает у него из рук. Так же часто он попадал в нелепые ситуации. Во время зимней кампании января 1511 года, когда шестидесятивосьмилетний папа лично сопровождал свою армию через глубокие снежные заносы, чтобы осадить замок Мирандола, выступление войска Шомона для снятия осады дважды было отложено – в первый раз, когда его ударило по носу метко брошенным снежком, в котором случайно оказался камень, а затем опять, на следующий день, когда он упал с лошади в реку и едва не утонул под весом своих доспехов. Три дня Шомон выздоравливал, находясь всего в шестнадцати милях от осажденного замка; в итоге Мирандола пала. В феврале его попытка освободить Модену безнадежно провалилась; и 11 марта в результате внезапной болезни, которую он, единственный из всех, приписал действию яда, Шомон скончался в возрасте тридцати восьми лет. Он умер всего за семь часов до того, как пришло письмо папы, в котором он отменял приговор об отлучении Шомона от церкви.

Но тем временем герцог Феррарский, которого интердикт тяготил гораздо меньше, одержал блестящую победу над папской армией, двигавшейся по направлению к его городу по нижнему течению реки По, и Юлию еще раз пришлось защищаться. В середине мая преемник Шомона, Джан Джакомо Тривульцио, участвовавший в половине всех сражений столетия в разных частях полуострова и со времен Карла VIII являвшийся верным сторонником французов, возглавил второй поход на Болонью; и по его приближении жители города, увидев возможность освободиться раз и навсегда от ненавистного кардинала Алидози, подняли восстание. Кардинал в панике бежал, спасая свою жизнь, даже не позаботившись предупредить ни герцога Урбино, который с папскими войсками располагался лагерем на западных подступах к городу, ни венецианцев, находящихся под Капелло в миле или двух к югу. Таким образом, обе армии, застигнутые врасплох, не имели ни шанса удержать город, ворота которого уже закрылись перед ними, и с трудом, потеряв при этом часть обоза, смогли выбраться из этой ситуации, столь же опасной, сколь и унизительной. 23 мая 1511 года Тривульцио с триумфом вошел в Болонью во главе своей армии и восстановил власть семьи Бентивольи.

Кардинал Алидози, который за неимением других достоинств, кажется, обладал хотя бы чувством стыда, заперся в замке Риво, чтобы избежать папского гнева; но предосторожности оказались излишними. Юлий, который несколькими днями ранее благоразумно отступил в Равенну, не испытывал к нему злобы. Даже сейчас, по мнению папы, его возлюбленный друг не сделал ничего плохого, и он без колебаний возложил всю вину за это несчастье на герцога Урбино, которого немедленно призвал к себе. Последующая беседа едва ли уменьшила давнее презрение герцога к Алидози, которого он теперь сделал козлом отпущения. Поэтому, когда на улице он столкнулся лицом к лицу со своим старым врагом, который покинул свой замок и только что прибыл в Равенну, чтобы поведать папе свою собственную версию недавних событий, герцог был уже не в силах сдерживать свой гнев. Стащив кардинала с мула, он кинулся на него с мечом; свита Алидози, думая, что герцог, возможно, действует по приказу папы, не решилась вмешаться и двинулась вперед, только когда герцог снова вскочил на коня и ускакал в Урбино, оставив их хозяина валяться мертвым в пыли.

Горе папы Юлия из‑за убийства его фаворита было, как мы можем прочитать, ужасно. Он неудержимо рыдал, отказывался от пищи. Он отказался дальше оставаться в Равенне и немедленно отправился в Римини в закрытом паланкине, и все, кто встречался на пути, могли отчетливо слышать его рыдания, доносившиеся из‑за опущенных занавесок. Только через какое‑то время после прибытия Юлий сумел взять себя в руки; но его ожидали новые несчастья. Мирандола (за этот замок папа всегда чувствовал себя лично ответственным) была в течение одной‑двух недель захвачена Тривульцио. Папская армия, сбитая с толку, деморализованная и лишенная командующего, развалилась. С освобождением Болоньи открылась дорога для французов, которые теперь могли захватить все церковные земли в Романье, за которые папа сражался так долго и упорно. Все труды последних восьми лет были уничтожены. И теперь, в Римини, папа обнаружил воззвание, прибитое к двери церкви Санто Франческо и подписанное девятью его собственными кардиналами и поддержанное Максимилианом и Людовиком Французским, в котором провозглашалось, что первого сентября в Пизе соберется Всеобщий церковный собор, чтобы расследовать и исправить злоупотребления его понтификата.

Однако даже сейчас, хоть и ненадолго, самые унизительные новости от папы скрывали. Папские агенты в Болонье сообщили, что торжествующие граждане не только снесли замок, который он построил в центре города больше для собственного прославления, чем для защиты; они также свалили бронзовую статую, заказанную у Микеланджело, и продали ее на переплавку герцогу Феррарскому, который, в свою очередь, переплавил ее в огромную пушку, которую любовно назвал Юлием.

И как папа, и как человек Юлий II имел множество недостатков. Он был горячий, импульсивный («настолько импульсивный, – писал Гвиччардини, – что это погубило бы его, если бы не почтение к церкви, разногласия государей и условия того времени»), непостоянный, мстительный, плохой организатор и руководитель, плохо разбирающийся в людях. Будучи опытным тактиком‑дипломатом, он неважно ориентировался в долговременной стратегии. Пожираемый ненасытным честолюбием, он был крайне неразборчив в средствах, стремясь достигнуть своих целей. Определенными качествами, однако, он обладал в полной мере – отвагой и неукротимым духом. По возвращении в Рим, когда ему было около семидесяти, папа уже обдумывал новый союз, который мог бы возглавить, включающий Венецию, Испанию, Англию и, если возможно, империю, чьи объединенные силы выдворят Францию с Апеннинского полуострова раз и навсегда. К началу июля начались переговоры.

Они не вызвали серьезных разногласий. Фердинанд Испанский уже получил все, что мог надеяться получить, от Камбрейской лиги, и не желал видеть дальнейшее усиление позиции французов в Италии. В Англии зять Фердинанда Генрих VIII охотно согласился удерживать своего соперника занятым на севере, в то время как его союзники сделают то же самое на юге – хотя он был вынужден указать папе, несмотря на то, что принял его предложения, что было бы лучше, если бы они не были преданы явно двойным агентом (очевидно, имея в виду покойного кардинала Алидози), который бы регулярно сообщал обо всех событиях королю Людовику. Венеция, которая во время переговоров сражалась упорно и в целом успешно, отражая атаки французов в Венето и Фриули, не требовала ничего другого. Максимилиан, как обычно, колебался; но даже без него новая лига демонстрировала, что является силой, с которой стоит считаться.

Двойственная позиция императора объясняется, помимо его личных особенностей, перспективой проведения церковного собора в Пизе, который он с королем Людовиком совместно поддерживали. Людовик уже начинал сожалеть об этой идее, которая в значительной степени была дискредитирована, когда по крайней мере четверо из девяти кардиналов, которых считали инициаторами собора, заявили, что с ними эта идея даже никогда не обсуждалась и что они не будут в этом участвовать. Затем папа Юлий объявил, что он сам созовет должным образом учрежденный собор в следующем мае, таким образом, в сущности, снимая надобность в сентябрьском собрании, которое теперь могло показаться для всех не более чем неуклюжим политическим ходом. Поскольку неканонический собор лишился необходимой поддержки, дата его открытия была отложена с сентября на ноябрь. Но и тогда, после всего лишь двух коротких заседаний, враждебность местных жителей вынудила перенести собор в Милан. И даже там, под защитой французов, над собором столь открыто потешались, что местный хронист воздержался от отчета о проведении собора, потому что, по его утверждению, принятые собором установления невозможно воспринимать серьезно, и вообще, у него мало чернил, чтобы их переводить.

Тем временем папа, почти чудесным образом выздоровевший от безнадежной болезни,[235]4 октября смог провозгласить свою «Священную лигу» – хотя Англия не объявляла о своем присоединении официально до 17 ноября – и начал готовиться к войне. Однако вскоре он обнаружил, что король Людовик тоже припрятал новый козырь в рукаве – своего племянника Гастона де Фуа, герцога де Немура, который в возрасте двадцати двух лет уже показал себя одним из выдающихся военачальников своего времени. Бесстрашный, одаренный богатым воображением, изобретательный, этот замечательный молодой человек мог принять решение мгновенно и, приняв его, мог молниеносно повести армию за собой. Стремительного наступления отряда, расположенного в Милане, в начале февраля 1512 года было достаточно, чтобы помешать неуклюжей попытке отбить Болонью, предпринятой папской армией, состоявшей по большей части из испанских войск и возглавляемой наместником короля Испании в Неаполе Рамоном де Кардона. К сожалению, этот марш‑бросок также навел граждан Бреши и Бергамо на мысль, что с уходом французской армии в поход настал подходящий момент, чтобы поднять восстание и вернуться под власть Венеции. Им быстро доказали, что это не так. Продвигаясь днем и ночью, при плохой погоде – и, между прочим, уничтожив венецианское войско, которое попыталось его остановить, в ночном сражении в четыре часа утра, – Немур был под стенами Бреши прежде, чем на укрепления смогло прийти достаточно защитников. И он со своим другом Баярдом возглавил штурм, сражаясь босиком, чтобы не скользить по мокрой земле. Бреша была взята штурмом, предводитель восставших был публично обезглавлен на главной площади, и весь город был отдан на пятидневное разграбление, во время которого французские и немецкие войска набрасывались на местных жителей, творя убийства и насилие с ужасающей жестокостью. Еще три дня прошло, пока 15 000 трупов смогли убрать с улиц. Бергамо поспешно заплатил 60 000 дукатов, чтобы избежать подобной участи, тем восстание и закончилось.

Кампания тем не менее продолжалась. Немур, решительно настроенный не давать врагам передышки, вернулся в Милан набрать свежих войск и затем немедленно снова выступил в поход. С армией, которая теперь составляла около 25 000 человек, он направился прямо на Романью, куда сторонники папы вернулись после своего последнего поражения. Кардона очень хотел избежать противостояния, если это было бы в его силах, и не только по причине явного численного и полководческого превосходства врага; он также ожидал в течение следующих нескольких недель прибытия 6000 швейцарских наемников, и тем временем появилось достаточное основание полагать, что обещанное Генрихом VIII вторжение во Францию теперь было неизбежно, и в этом случае большая часть французской армии в Италии должна была быть отозвана. По этим же самым причинам для Немура было жизненно важно начать битву немедленно. В начале апреля он подошел к Равенне и осадил город.

Это был отличный способ спровоцировать папскую армию на решительные действия. Кардона не мог позволить захватить столь важный город прямо у него под носом и не пошевелить даже пальцем, чтобы его удержать. И таким образом в Пасхальное воскресенье, 11 апреля 1512 года, на плоской болотистой равнине под городом началось сражение.

Из всех битв, произошедших в Италии с тех пор, как молодой Карл VIII принял важное решение установить влияние Франции на Апеннинском полуострове около двадцати лет назад, битва под Равенной была самой кровавой. На такой равнинной местности было не много возможностей, чтобы проявить тактическое искусство; противники обстреливали друг друга из пушек, сражались мечами, пиками и копьями. Когда наконец солдаты папы бежали с поля боя, они потеряли около 10 000 испанцев и итальянцев, не говоря уже об артиллерии и имуществе, которые были немедленно захвачены французами. Также в руках французов оказались несколько испанских военачальников, некоторые из них были тяжело ранены, и среди них папский легат кардинал де Медичи. Рамон де Кардона, который бежал едва ли не в самом начале – говорили, что он не отпускал поводьев, пока не добрался до Анконы, – был одним из немногих, кто спасся невредимым.

Но, как писал Баярд своему дяде, епископу Гренобля, день или два спустя, хотя король Людовик выиграл битву при Равенне, его армия чувствовала себя обескровленной. В самом деле, это была пиррова победа. Только пехота потеряла свыше 4000 человек: из пятнадцати германских командиров погибли двенадцать, тогда как из французских соратников Баярда, которые сражались с ним плечом к плечу последние двенадцать лет, едва ли уцелел хоть кто‑то. Но что хуже всего, сам Немур тоже погиб. Он пал, когда его армия уже победила, пытаясь помешать отступлению испанцев. Эта потеря была невосполнима, в результате усталая армия осталась без командира. Вместо Немура командующим стал сеньор де Ла Палис, заслуженный ветеран итальянских войн, вдвое старше своего предшественника и начисто лишенный той скорости и обаяния, благодаря которым Немура прозвали Итальянской Молнией. Если бы молодой человек остался в живых, возможно, он вновь собрал бы остатки армии и двинулся бы на Рим и Неаполь, вынудив папу Юлия пойти на уступки и восстановив короля Людовика на неаполитанском троне; и тогда дальнейшая история Италии была бы совсем другой. Но Ла Палис был более осторожен по складу характера. Он довольствовался тем, что занял Равенну, где не смог предотвратить разгул насилия, который превзошел даже ту бойню, которой подверглись жители Бреши несколько недель назад, а затем вернулся в Болонью, чтобы принять изъявление покорности городов Романьи, и стал там дожидаться дальнейших распоряжений. Он привез с собой тело Немура, заупокойная служба состоялась в соборе Сан Петронио.[236]

Промедление оказалось роковым. В течение двух месяцев внезапно произошла одна из тех удивительных перемен в политической ситуации, благодаря которым история Италии настолько запутанна для читателей и столь раздражает писателей. Когда новости о битве достигли папы Юлия, он, предполагая немедленное наступление французов на Рим, приготовился к бегству. Незадолго до отъезда, однако, он получил письмо от своего легата, который находился в плену и которому Ла Палис неосмотрительно позволил переписываться с папой. Как писал кардинал де Медичи, французы понесли почти столь же серьезные потери, как и лига; они устали и деморализованы гибелью их молодого предводителя; их теперешний командир отказывается двигаться с места без дальнейших распоряжений и подтверждения своих полномочий из Франции. Почти тогда же венецианский посол в Риме добился аудиенции у папы, с тем чтобы убедить его, что, вопреки широко распространенным слухам, республика не приняла ни одного из предложений французов о сепаратном мире и у нее нет таких намерений.

Тотчас же папа Юлий вновь воодушевился. Бессильный, по крайней мере временно, на войне, он направил все свои усилия на организацию церковного собора в следующем месяце. Теперь это стало более необходимым, чем когда‑либо, после того, как на изменническом соборе в Милане, инициированном королем Людовиком, использовали победу при Равенне, чтобы низложить папу и отстранить его от власти. На самом деле даже в самом Милане очень немногие люди восприняли это явно политическое решение всерьез; тем не менее этот открытый раскол церкви нельзя было оставлять без ответа. 2 мая со всей пышностью, на которую был способен папский двор, папа римский в паланкине был внесен в Латеранский дворец в сопровождении пятнадцати кардиналов, двенадцати патриархов, десяти архиепископов, пятидесяти семи епископов и трех глав монашеских орденов: демонстрация церковной мощи, которая показала жалкое положение горстки миланских мятежников, – именно это и было задумано. На втором заседании Латеранский собор официально объявил деятельность соборов, проводившихся в Пизе и Милане, не имеющей законной силы, а всех, кто принимал в нем участие, – еретиками.

Однако с точки зрения Венеции триумф папы в церковной сфере был превзойден одновременными достижениями в области дипломатии. Наконец папе удалось расшевелить Максимилиана и заставить его действовать, и в тот же самый день, когда папа выступил против еретического собора, он также объявил о присоединении германского императора к Священной лиге. Теперь императорская охранная грамота позволяла новой армии швейцарских наемников совершить стремительный переход через Трентино, соединившись у Вероны с армией венецианцев, которая, спасшись от резни под Равенной, вполне могла вновь стать боеспособной. Но что более важно, теперь Максимилиан приказал всем подданным Священной Римской империи, сражающимся на стороне французов, немедленно вернуться домой под страхом смертной казни.

В это время Ла Палис уже ощутил серьезное уменьшение численности своей армии, часть которой отозвали, как он и опасался, чтобы предотвратить угрозу вторжения Генриха VIII: поспешный уход его германских наемников поставил его в смешное положение – теперь он был полководцем без армии или, по крайней мере, не имеющим достаточно сил, чтобы сдержать швейцарцев и венецианцев, которые внезапно оказались перед ним. Тем временем испанские и папские войска были снова готовы к бою, и, хотя от той армии, что еще была до недавнего разгрома, оставалась лишь тень, они могли наступать, практически не встречая сопротивления, по всем направлениям – в Романье, где главные города опять вернулись под папскую власть, в Ломбардии, в болонской области, где опять изгнали семейство Бентивольи и 13 июня открыли ворота герцогу Урбино, который теперь снова был в милости у своего дяди. К началу июля папа не только вернул все свои владения, но даже расширил их за счет включения Пармы и Пьяченцы; Милан снова принял семейство Сфорца в лице Массимилиано, сына Лодовико Моро; даже Генуя объявила о вновь обретенной независимости и избрала нового дожа. Ла Палис с остатками своей армии не имел иного выбора, как вернуться во Францию, и Людовик XII, который только три месяца назад владел целым полуостровом, теперь лишился всех своих надежд.

Французы были изгнаны; но было бы чересчур самонадеянно полагать, что победившие члены лиги смогли бы поделить завоеванное и не перессориться между собой. Уже в начале июля папа всех взбудоражил, когда, не удовлетворясь принесением присяги и изъявлением покорности герцога Феррарского, который прискакал в Рим и простерся ниц пред папским троном, прося отпущения грехов, объявил о своем намерении включить целое герцогство в Папскую область. Герцог Альфонсо, несмотря на свою слабость, гневно отказался и получил поддержку от нескольких давних врагов, включая короля Испании. «Италия, – по словам короля,[237]– не должна попасть под власть еще одного тирана, и папа не должен править ею по своей воле». Юлий был вынужден отказаться от своих требований; но было множество еще не решенных вопросов, и в попытке их урегулировать в августе была организована встреча представителей лиги в Мантуе.

Для Венеции главной проблемой оказалась позиция германского императора. Максимилиан, как вскоре стало ясно, не был склонен уступить ни дюйма из тех земель, которые он считал имперскими, – в их число он включил не только основные города Верону и Виченцу, но, как оказалось, Падую и Тревизо, а также Кремону и Брешу. Но Венеция больше не была сломленной, деморализованной республикой, как четыре года назад; теперь, выступая как сильный союзник, венецианцы объявили претензии императора неприемлемыми. Эти города, возражали они, являются жизненно необходимыми для венецианской торговли и тем самым для выживания самой Венеции. Оказавшись в руках врагов, они могут быть использованы, чтобы блокировать ей доступ к альпийским перевалам и даже в какой‑то мере к западной Ломбардии. Папа в попытке выступить посредником предложил, что, если венецианцы откажутся от двух больших городов, они могут удержать остальные города при условии уплаты ежегодной дани; но это предложение также было решительно отвергнуто, не просто из‑за предложенной к выплате суммы (его святейшество упомянул об уплате 2500 фунтов золотом в качестве первоначального взноса и об уплате в дальнейшем 300 фунтов ежегодно), но потому что Венеция отказалась ставить себя в положение постоянного данника для кого бы то ни было.

Таким образом, пока тянулись споры в Мантуе, ситуация начала проясняться. Пока все члены Священной лиги были заняты тем, что добивались значительных приобретений для себя – Парма и Пьяченца для папы, Верона и Виченца для императора, Неаполь для испанского короля, – Венеция, на которую пришлась большая доля расходов лиги, была отодвинута в сторону и даже оказалась в опасности потерять многое из того, чем владела прежде. На это также незамедлительно указали венецианские представители; но в ответ папа только вышел из себя и стал угрожать. «Если вы не примете наши условия, – кричал он, – мы все вновь объединимся против вас». Другими словами, могла быть возрождена Камбрейская лига.

Папе Юлию II следовало бы лучше помнить историю последних лет. Такое отсутствие уважения к союзнику могло спровоцировать ответную реакцию. Венеция чувствовала, что с ней не только несправедливо обошлись, но что она окажется в изоляции и в опасности. В таких обстоятельствах было неудивительно, что она обратилась к единственной державе, которая ей не угрожала и кому она даже могла что‑то предложить. Венеции даже не потребовалось проявлять инициативу; в последние шесть месяцев или более король Людовик неутомимо добивался ее дружбы, пытаясь разъединить республику со Священной лигой. И осенью 1512 года ему это удалось. Переговоры, которые с венецианской стороны были поручены Андреа Гритти и Антонио Джустиниани, продолжались до начала 1513 года. В течение этого времени папа подписал новое соглашение с императором, в котором гарантировал исключение Венеции из любого мирного соглашения, которое могло бы быть заключено, а также принять меры как духовного, так и светского характера против нее. Он даже выпустил папское послание, упрекающее республику за ее поведение, хотя, к разочарованию Максимилиана, он не стал отлучать город от церкви. Но Венецию было не запугать. Туда и обратно сновали гонцы между Риальто и французским двором в Блуа, где 23 марта 1513 года наконец был подписан новый договор о союзе. Оба государства договорились выступать вместе для взаимной защиты от любых врагов, которые будут угрожать кому‑либо из них, «даже если этот враг будет блистать ведичайшим титулом». Если король Франции пожелает вернуть Милан или если республика вознамерится вернуть свои бывшие владения, обе стороны будут совместно преследовать свои цели, и их основная задача – восстановить политическую ситуацию, которая была предусмотрена соглашением 1499 года, в соответствии с которым Венеция удержит Кремону и значительные территории в Ломбардии до Адды на западе.

Таким образом, в течение всего лишь четырех лет трое главных участников войны Камбрейской лиги поучаствовали во всех возможных союзах. Сначала Франция объединилась с папой против Венеции, затем Венеция и папа выступили против Франции; теперь Венеция и Франция объединились против папы и, на деле, против всех остальных. Сегодня, когда к союзным обязательствам – хотя не без исключений – дипломаты относятся гораздо ответственнее, такое политическое непостояннство может показаться просто невероятным и довольно шокирующим. Однако в Италии XVI века – Италии Макиавелли – такое поведение не считалось особенно предосудительным. Союзы были прежде всего вопросом политического расчета: если они больше не являлись полезными для достижения результата, то договора расторгали и заключали новые, более перспективные. Это не считалось предательством – в политике дружбы не существовало. В конечном счете здесь всегда следовали одному правилу: каждый сам за себя.