Основатель Донского монастыря

В то время когда на северных рубежах Московская держава перешла в наступление, на юге ей пришлось держать оборону от извечного неприятеля — крымцев.

Южный фронт на протяжении нескольких поколений являлся самым трудным и самым опасным для Московского государства. Если на севере или на западе Россия брала чужие города, обороняла либо отбивала свои, боролась за территорию, давала служилым людям возможность обогатиться во время походов, то вечная война на юге имела иной смысл и иные приоритеты. Здесь дрались за самоё жизнь страны. И великий рубеж, проходивший по Оке, отделял земли, подверженные постоянным набегам, земли, которые следует считать одной огромной зоной риска, от коренных областей России, защищенных более или менее надежно. Однако, рассуждая о подобной надежности, надо сделать две оговорки. Во-первых, она стоила невероятно дорого. Каждый год страна собирала силы, чтобы двинуть на Окский рубеж огромную армию. Угрожают ли русским землям татары, не угрожают ли, а полки всегда и неизменно выходят в поле, имея полную готовность «пить смертную чашу». На протяжении нескольких месяцев воеводы и рядовые воины выстаивают «береговую службу». Время от времени она оборачивается смертельной схваткой с непредсказуемым исходом. Юг приучал к войне на уничтожение. Татары убивали русских, если не могли взять их в плен и отогнать на невольничьи рынки Крыма, где высокоцивилизованные итальянцы занимались скупкой живого «товара» для последующей перепродажи по всему Средиземноморью. Русские убивали татар, стремясь к тому, чтобы как можно меньше татарских мужчин могло вернуться с новым набегом, а значит, опять грабить, жечь, убивать русских. Обе стороны люто ненавидели друг друга, и эта ненависть настоялась, стала выдержанной, как хороший коньяк… Здесь никогда не просили пощады и никогда не давали ее. И страна была готова оплачивать ежегодный выход армии на юг, давать воинов, строить крепости ради одного: старинному врагу следовало хребет ломать на подходе, не допускать его в центральные области державы. И во-вторых, время от времени хорошо налаженная «береговая служба» все-таки давала сбой. По разным причинам. Не имеет смысла обсуждать их, важнее в данном случае другое: во всех подобных случаях жизнь России повисала на волоске. Так было при Василии III, случалось и при Иване IV. При Федоре Ивановиче напряженность борьбы на степном фронте не уменьшилась ни на йоту. И большое нашествие крымцев, точно так же как при отцах, дедах и прадедах, могло закончиться страшной военно-политической катастрофой.

Угроза подобного исхода появилась в июле 1591 года.

Крымский хан Казы-Гирей шел к сердцу России с огромной армией. И даже в сердцах отважных людей, привыкших встречать крымцев лицом к лицу, встрепенулся ужас, рожденный подозрением: а не сам ли Господь Бог «по грехом» русских людей прислал свирепых иноплеменников? Ведь совсем недавно, чуть более двух месяцев назад, Русь не сберегла от смерти невинного младенца — Дмитрия Углицкого… Ужели небесное отмщение за его смерть совершается столь быстро?

В Москву приходили известия одно страшнее другого: крымский хан ведет, помимо своих подданных, еще ногайцев и черкас, при нем турки, в том числе янычары и турецкая артиллерия. По одним данным, его войско насчитывает 100 тысяч бойцов, по другим — у страха глаза велики! — 400 тысяч.

Между тем тысячи московских ратников пребывают на ливонском и карельском фронтах. Их в принципе невозможно быстро передвинуть к Москве, каким бы форсированным маршем им ни приказали двигаться. Московские воеводы, прикидывая, сколько они могут выставить против Казы-Гирея, понимают: численное превосходство будет не на их стороне. Давать татарам бой в чистом поле — очень рискованно. Можно лишиться армии, а с ее разгромом почти неминуемо падет и Москва.

Полки, вышедшие было на юг, к Окскому рубежу, спешно оттягиваются к столице. Уже плохо: татары проходят через Русскую землю, никем не защищаемую, помимо гарнизонов в степных городках и малых крепостях. Завоеватели жгут, грабят, убивают, уводят пленников. Приступают к Туле, но города «скорым изгоном» взять не могут и лишь предают огню тульские посады. Переправляются через Оку под Серпуховом, палят посады и здесь, но запершийся в ожидании приступа город брать не решаются. Как видно, не хотят задерживаться: впереди ждет Москва, главный приз, город, битком набитый богатствами, густо населенный рабами… Если поспешить, авось царь Московский не успеет собрать большие силы для отпора.

Из столицы на Пахру отправляется передовой отряд в 250 конников под командой князя В.И. Бахтеярова-Ростовского. Владимир Иванович должен был препятствовать переправе крымцев, а также вести за ними наблюдение. В первом он не преуспел: крымцы разбили его, многих положили на месте и взяли в плен. Однако русским воеводам, организовывавшим оборону Москвы, успели доложить о стремительном приближении неприятеля, и они изготовились к бою.

До этого момента ситуация развивалась не слишком удачно для русского командования. Но все же до прибытия неприятеля ему удалось сконцентрировать под стенами столицы значительные силы для отпора. И, что особенно важно, собрать мощный артиллерийский парк.

Двумя «начальными людьми» русской оборонительной армии были князь Федор Иванович Мстиславский и Борис Федорович Годунов. При формальном старшинстве первого второй являлся самым влиятельным администратором в стране. И от его административной расторопности сейчас зависела судьба всей оборонительной операции. Годунов, как показала Нарва, не обладал тактическими талантами, зато, как показала вся его жизнь, у Бориса Федоровича имелось стратегическое чутье.

Помня, что в предыдущем генеральном столкновении с крымскими татарами, на Молодях в 1572 году, их остановил гуляй-город, наше командование распорядилось опять развернуть его. Это значило: создать из телег, с укрепленными на них деревянными щитами, импровизированное укрепление, за которым располагались стрелки, а также конница, готовая выйти в контратаку. В случае необходимости гуляй-город можно разобрать, перекомпоновать, отвести ближе к городу. Кроме того, учитывалась природная стойкость русской армии в обороне. Прямое столкновение в поле на протяжении XVI— XVII столетий являлось для наших войск значительно менее выгодным способом вести боевые действия, чем оборонительные операции. Твердость в полевом сражении наши предки проявляли далеко не всегда. Зато если имелся хоть какой-то укрепленный рубеж, его у русских бойцов отбить было до крайности сложно.

Русская подвижная крепость встала южнее Замоскворечья, приблизительно по линии: Донская площадь — Серпуховской вал — Даниловский вал. Древняя Данилова обитель оказалась в роли своего рода «форта»[118].

Когда наши полки заняли назначенные позиции, сложности начались у Казы-Гирея. Первой неприятной неожиданностью стал гуляй-город, за которым русские ратники изготовились драться насмерть. Второй — Белый город, со множеством башен и орудиями, возле которых стояли пушкари с зажженными фитилями. Татарская конница, пусть и усиленная бесстрашными янычарами, была не лучшей силой на приступе. Вряд ли крымцы готовились штурмовать мощные укрепления…

Казы-Гирей расположил свои силы по широкой дуге от Коломенского до Воробьевых гор. Вероятно, штурм гуляй-города казался ему делом более простым, нежели атака на каменные стены Белого города. В случае успеха его армии открывалось «мягкое подбрюшье» русской столицы — богатое Замоскворечье. А оттуда, при удаче, конные лучники могли запустить «красного петуха» в центр Москвы. Благо, стояла страшная жара, и большой пожар вновь, как при Иване Грозном, мог уничтожить город за несколько часов…[119]

4 июля татары оттеснили русские дворянские сотни к гуляй-городу и начали атаку на него. Основные усилия прикладывались к взлому русской обороны на флангах. Отряды «царевичей» бросались в атаки у Данилова монастыря, у Котлов, от Воробьева. Крымцев неизменно отбивали, нанося сильный урон, захватывая пленников. Однако и глубокие контратаки русских захлебывались — дворянскую кавалерию отбрасывали назад, к гуляй-городу. По свидетельствам летописцев и разрядов, легкие силы обеих сторон «травились» долгое время, наши ввели в бой литовских и немецких наемников, но никто не мог перебороть неприятеля, бой шел «ровно»191.

Казы-Гирей не мог проделать брешь в русской обороне легкими силами, а ввязываться в большое сражение, видимо, не хотел. Это могло обернуться плачевно для него самого. Пока хан размышлял над следующим ходом, его армии оставалось разорять южное Подмосковье.

Бой тянулся до ночи с 4 на 5 июля. Он так и не принес решающего успеха ни одной из сторон.

Наутро 5-го русские ратники, защищавшие Москву, пришли в изумление: враг пропал! До рассвета снялся со станов и скорым ходом отступал на юг, оставляя имущество, лошадей, бросая тела задавленных в спешке. Обратный путь крымской орды был устлан мертвецами и умирающими. Дворянская конница и казаки гнались за крымцами, но успели совершить немногое: потрепать обоз да сцепиться с арьергардными отрядами, отбив часть пленников и, в свою очередь, захватив, по разным данным, от четырехсот до тысячи татар. Трофеями московских воевод стали кони и верблюды, во множестве оставленные неприятелем.

6 июля Казы-Гирей был за Окой.

Там его уже не преследовали (что само по себе выглядит упущением русского командования), и хан осмелился напасть на Дедилов. Но, как видно, «дух отошел» от его воинства. По известию Пискаревского летописца, даже с маленькой русской крепостицей крымская орда не справилась: «И зашол [Казы-Гирей] к Дедилову, и приступал, и ничесо же сотворил»192.

Бегство Казы-Гирея до сих пор вызывает вопросы у историков. Причины его не вполне ясны. Самая выигрышная для русского национального самосознания версия такова: лагерь крымцев был приведен в ужас и смятение удачной диверсией московской кавалерии. Русские пушкари, бесшумно и незаметно перетащив под покровом темноты свои орудия поближе к татарским позициям, открыли шквальный огонь, которого противник совершенно не ожидал. Затем дворянская конница потрясла крымцев внезапным ударом. В результате деморализованный противник ретировался.

Красивая эта версия не находит в источниках достаточного подтверждения.

Действительно, среди ночи на ханские станы в районе Коломенского напали три тысячи русских бойцов под руководством Василия Янова193. Возможно, удар этой группы вызвал изрядный переполох среди завоевателей. Но измышления о перетаскивании пушек и об огненном вале, сокрушившем врага, не имеют под собой фактической основы. Историки, пишущие о ночной передислокации русской артиллерии, вероятно, плохо понимают, что представляли собой пушки XVI века, как они передвигались и сколько весили. Надо полагать, реалии пушкарского дела того времени должны были уступить место впечатлениям от работы конной артиллерии XVIII столетия, чтобы родилась столь странная реконструкция событий. Передвинуть орудия конца XVI века бесшумно и незаметно к позициям татар и внезапно открыть огонь — картинка из приключенческого романа, если только не из фантастического. Р.Г. Скрынников выражает по этому поводу основательные сомнения: «Управлять полками и перевозить артиллерию в темноте было практически невозможно»194.

Артиллерийский огонь начали вести с тех позиций, на которых орудия стояли вечером 4 июля. Ночная бомбардировка не могла причинить серьезного урона крымцам. Надо полагать, израсходованные заряды были большей частью потрачены впустую. Исаак Масса прямо говорит: стреляли, не причиняя вреда татарам. Но тогда зачем опытным русским пушкарям устраивать среди ночи подобную «огненную потеху»?

Объяснений может быть несколько.

Возможно, ночную стрельбу предприняли с целью устрашения. Это вполне вероятно, особенно если учесть свидетельство дьяка Ивана Тимофеева, согласно которому канонада велась из орудий, установленных на «каменных стенах»195. Это могли быть стены Кремля, Китай-города или Белого города, а также стены Симонова и Новодевичьего монастырей, где стояли с отрядами воеводы Василий Квашнин и Андрей Измайлов196.[120]Иван Тимофеев знал, о чем пишет, поскольку в то время он являлся служильцем Пушкарского приказа — своего рода министерства артиллерии. Так вот, ни от Кремля, ни от Китай-города, ни от Белого города ядра не могли долететь до Коломенского и Котлов, где стояли крымцы. Да и от монастырей, выходит, далековато… Оттуда могли палить, показывая мощь русской артиллерии, демонстрируя, сколько пушек можно еще задействовать для нужд обороны. Что ж, какое-то впечатление на татар эта демонстрация могла произвести. Однако они и сами располагали артиллерией. Более того, крымцы неоднократно являлись на Русь с пушками и время от времени приводили их в действие против наших полков. Соответственно, русские прекрасно об этом знали. Значит, либо рассчитывали напугать Казы-Гирея количеством и мощью орудий, а не просто «огненным боем», либо, что вернее, расчет был иной.

Конечно, можно допустить спонтанное начало стрельбы. Как говорится в Новом летописце, ночью «в полках у воевод бысть всполох великий»197 — иначе говоря, тревога. А автор Пискаревского летописца попытался объяснить причины этой тревоги: «И тое ночи, неким смотрением Божиим да молитвами благочестиваго царя и государя Федора Ивановича всеа Русии, некий боярской человек еде лошадей пойти и оторвася у него конь, и он ста вопити: “Переймите конь!” И от того стался страх в обозе и во всех городех на Москве, и стрельба многая отовсюду; и осветиша городы все от пушек»198. Да, существует вероятность того, что общее напряжение обороняющихся, помноженное на боязнь ночного нападения, породило вспышку паники, а вслед за тем и беспорядочную стрельбу в направлении крымцев. Однако… так можно объяснить пальбу из гуляй-города. Но как массовая истерика могла перекинуться на пушкарей, скажем, Белого города?! Они находились на изрядном расстоянии, они не получали приказа поддержать огнем русскую оборону на юге… Допустить столь сильную панику, которая, подобно микробам, перелетала бы на версты по воздуху и заражала людей, находящихся на изрядном отдалении от вспышки, было бы очень странно.

Огонь из орудий, стоящих на стенах, притом массовый огонь, да еще с учетом полной его боевой неэффективности, мог быть заранее спланированной акцией русского командования. И цель «напугать» татар являлась в данном случае второстепенной, если она вообще ставилась. По всей видимости, планировалась гораздо более сложная игра.

О ней подробно рассказывает Исаак Масса: «Борис, как главный воевода и наместник царя, подкупил одного дворянина отдаться в плен так, чтобы неприятель не открыл обмана, и татары, видя, что он одет в золотую парчу, расшитую жемчугом, подумали, что он, должно быть, знатный человек, и привезли его связанного в лагерь к своему царю; на вопрос хана, чего ради в эту ночь беспрестанно стреляли, не причиняя никакого вреда неприятелю, он весьма мужественно отвечал, что в эту ночь тридцать тысяч поляков и немцев прибыли в Москву с другой стороны на помощь московиту; пленника жестоко пытали, но он оставался непоколебим и твердил всё одно, не изменяя ни слова, так что татары подумали, что то правда, и, поверив, весьма испугались и… в чрезвычайном беспорядке и сильном замешательстве обратились в бегство…»199 Свидетельство дьяка Ивана Тимофеева позволяет внести некоторые коррективы в этот рассказ. Во-первых, пленник не рассказывал татарам о каких-то, неведомо откуда взявшихся немецких и польских союзниках; он сообщил иное: «Радость в городе из-за того, что из западных стран, из земель Новгородской и Псковской, согласно ранее посланным царем приказам, на помощь ему, соединившись вместе, быстро вошли в город многочисленные вооруженные войска, которых царь и жители города с нетерпением ожидали». Во-вторых, сам русский пленник, героически выдержавший пытки, сумел сбежать от крымцев, когда они ударились в бегство200. Эта версия получает серьезное дополнительное подтверждение на страницах Нового летописца. В нем сообщается уже о показаниях многих пленников, заявивших Казы-Гирею, заинтересовавшемуся причиной беспорядочной пальбы в русском лагере: «Приидоша к Москве многая сила Новгородская и иных государств московских, прити[121]сее нощи на тебе»201.

Эта последняя версия в высшей степени правдоподобна. На Новгородчине и Псковщине стояли московские полки, имевшие приказ вести боевые действия со шведами. И Казы-Гирей не знал, велено ли им идти к Москве, а если велено, то когда. А значит, он не представлял себе, где именно в момент оборонительной операции под Москвой они находились: на своих местах, на полпути к Москве или же у самой столицы. Кроме того, жестокая военная хитрость, когда татарам подсовывали ложного пленника с дезинформацией о подходе резервов, успешно применялась московскими воеводами и раньше. Так, например, у Молодей в 1572 году подобный прием заставил отступить Девлет-Гирея. Правда, в обоих случаях требовалось прежде изрядно потрепать татар, и только потом они становились на редкость доверчивы к таким трюкам. Борис Годунов да и прочие воеводы, разумеется, старались припомнить опыт последнего большого столкновения с татарами, шедшими на Москву. Не напрасно московское командование развернуло гуляй-город. Очевидно, хитрость с фальшивым пленником тоже решили вновь опробовать на татарах, надеясь отогнать их призраком свежих сил на подходе. Надо отдать должное нашим тактикам времен Федора Ивановича: уловка сработала и на этот раз.

Победу пышно праздновали. Поскольку она во многом являлась детищем Годуновых[122], им достались богатейшие награды. «Государь царь и великий князь Федор Иванович бояр и воевод жаловал своим большим царским жалованием: больших бояр и воевод — князя Федора [Мстиславского] и Бориса, и Степана, и Ивана Годуновых — вотчинами большими, а иных воевод — кубками и шубами, и иным своим жалованием»202. Именно тогда Борису Федоровичу достался почетнейший в Московском государстве титул царского «слуги», равнозначный титулу «служилый князь»203.[123]Ему же государь пожаловал «златокованую цепь» со своей шеи, золотой сосуд, захваченный в ставке Мамая после Куликовской битвы, шубу с царского плеча204. Правительство пыталось создать в мнении народном ассоциацию между Борисом Годуновым и Дмитрием Донским. И в официальных документах стычки под гуляй-городом и диверсия отряда В. Янова превратились в полномасштабное сражение между московской ратью и войском Казы-Гирея.

Но слава удачливых военачальников не пошла впрок Годуновым. По Московской державе ползли жутковатые слухи, будто сам Борис Федорович призвал крымских татар на Русь, дабы отвлечь людей от размышлений о смерти царевича Дмитрия Углицкого. Особенно сердились на Б.Ф. Годунова на южной «украйне» России, то есть в землях, более всего пострадавших от крымского нашествия. Ведь их фактически оставили без защиты! Из Алексина прибыл «сын боярский»[124]Иван Подгородецкий, сообщивший, что один из его крестьян оговорил Годунова: «Приведоша царя крымского под Москву Борис Годунов, бояся от земли про убойство царевича Дмитрея». Тогда и странный отход татар от Москвы после ночной канонады получал совсем другое объяснение… Всё начинало выглядеть не как новая боевая слава русской армии, а как злодейство, обряженное в воинский доспех. Конечно же правды тут не было никакой: за несколько недель, прошедших после инцидента в Угличе, вытащить самого крымского хана, быстренько составить ему коалицию из ногайцев и турок, подвергнуть смертельной опасности Москву, самого царя, на благосклонности которого только и держалась власть Годуновых, — всё это невозможное, немыслимое дело. Притом не только с точки зрения здравого смысла, но и с точки зрения технической исполнимости. Но… после умерщвления Шуйских, после сведения с кафедры митрополита Дионисия любая пакость легко липла к одеждам Бориса Федоровича. Один раз был злодеем, отчего же вновь и вновь не совершать ему зло? Даже прямые и очевидные заслуги не помогали в этих обстоятельствах от черной молвы.

Болтливого крестьянина взяли под арест, пытали. Он оклеветал под пыткой многих людей. В результате начался масштабный сыск: «Многих людей переимаху и пытаху и кровь неповинную пролияху, не токмо в одном граде, но и во всей украйне; и множество людей с пыток помроша, а иных казняху и языки резаху, а инии по темницам умираху. И оттово многие места запустеша»205. Так большой ратный успех получил кровавый шлейф пыток и казней.

Что же происходило летом 1591-го с государем Федором Ивановичем? Какую роль он сыграл в событиях московской обороны?

На первый взгляд царь явился лишь безучастным свидетелем великого вооруженного противостояния.

Исаак Масса сообщает о том, что великий князь Федор Иванович видел боевые действия у гуляй-города «из своего дворца, расположенного посреди Москвы, на высокой горе у реки Москвы, и горько плакал, говоря: “Сколько крови проливает за меня народ. О, если бы я мог за него умереть”»206. Пискаревский летописец сообщает, что царь молился о спасении Москвы. Автор Нового летописца уточняет: царь стоял на молитве день и ночь207. Так же пишет и патриарх Иов. По его свидетельству, царь вспомнил о чуде, дарованном от Бога через икону Богородицы его предку, великому князю Дмитрию Ивановичу, на поле Куликовом, где русские полки разбили Мамая. Федор Иванович приказал устроить «соборное моление» Богородице и крестный ход с Ее чудотворной иконой; он сам долго молился перед образом, призывая Пречистую заступиться за город «и всю страну християнскую». Как только крестный ход завершился, государь дал распоряжение отнести святыни к гуляй-городу, туда, где располагался в походном шатре храм преподобного Сергия Радонежского. В день битвы царь вновь молился и «укреплял» своих приближенных, говоря им, что бояться Казы-Гирея им не стоит, поскольку заступничеством Богородицы и святых чудотворцев хан отступит со стыдом и срамом208. Новый летописец прямо сообщает о чуде, совершенном тогда монархом. Когда царь наблюдал из окна за своими ратниками и крымцами, бившимися вдали, за его спиной встал боярин и дворецкий Г.В. Годунов. Не выдержав напряжения, Григорий Васильевич расплакался. Утешая его, Федор Иванович молвил: «Не бойся: сее же нощи поганые побегут и завтра тех поганых не будет»209. Это доброе пророчество Годунов сейчас же разнес «многим люд ем».

Таким образом, Федор Иванович, отпуская воевод на битву и не вмешиваясь в их распоряжения, в то же время напряженно искал защиты сил небесных для своей страны и своей столицы. Он вел духовную брань, вымаливая заступничество для грешного своего народа. И христианин не заметит ничего странного или, тем паче, невозможного в том, что царь-молитвенник уверенно предсказал поражение иноверного войска. Вера его приближенных в добрый исход вооруженной борьбы упрочилась, ведь они видели в словах Федора Ивановича ободрительное откровение Высшего Судии. Между тем для малой горсти войск, собранных под Москвой, любое известие, укреплявшее духовную стойкость, имело важнейшее значение.

Подданные Федора Ивановича заметили и кое-что иное. Царь, помимо нескольких месяцев нарвского похода, не имел военного опыта. Он не мог возложить на себя бремя руководства оборонительными действиями. Но он и не оставил их. А ведь так бывало не раз: и Дмитрий Донской, и Иван Грозный, бывало, уезжали из Москвы, если ей угрожал татарский погром. Но когда государь оставался на месте, проявив тем самым отвагу, он самим фактом своего присутствия воодушевлял армию. Федор Иванович осмелился быть рядом со своим народом перед лицом смертельной опасности. Этого не забыли, и через много лет его добрым словом помянет летописец: «Великий государь царь Федор Иванович всея Русии советует с отцем своим и богомольцем Иевом патриархом и з бояры, и з дворяны, как стояти против царя[125]. А прежния великия князи бегали с Москвы на Белоозеро. А благочестивый государь царь, не хотя того сотворити, надеясь на Бога и на Пречистую Богородицу, и на свою праведную молитву, посылает во все полки за берег и на берег, а веля воеводам итити… к Москве»210.

Вслед за победой над Казы-Гиреем происходит событие, как минимум столь же важное для русской истории. В особенности для истории Москвы. По воле Федора Ивановича создается монастырь, который в будущем станет одним из честнейших, одним из знаменитейших в нашей стране. Его основание прямо связано с «одолением иноплеменников», пришедших на Русь как завоеватели и грабители. Сама обитель стала настоящим мемориалом стойкости русских воинов, оборонявших гуляй-город.

Пискаревский летописец рассказывает об этом следующее: Федор Иванович «…на том месте, где обоз (гуляй-город. — Д. В.) стоял, велел поставить храм камен Пречисты[е] Богородицы Донския и монастырь согради, и и[г]умена и братию учинити, и вотчину пожаловал под Москвою село Семеновское, семь верст от Москвы по Колужской дороге»211. О том же повествуют Арсений Елассонский, то же извещает и Новый летописец, уточняя только, что царь желал видеть в новой обители общежительное устройство212. Патриарх Иов сообщает хронологические подробности возведения монастырского собора: по прошествии года с небольшим после победы над крымцами «…благочестивый самодержец повеле устроити монастырь честен близ царьствующего града Москвы на том месте, идеже прежереченный град-обоз стояше, и в нем созда церковь камену во имя Пречистые Богородицы, честныя и славныя Ея похвалы, и всякими изрядными лепотами пречюдно украси ю; и подобие пречюдные иконы Пречистые Богородицы Донския написати повеле, златом и камением драгим украсив»213.

Итак, все три источника ясно и однозначно свидетельствуют: царь Федор Иванович, благодаря Богородицу за Ее заступничество, велит основать монастырь. Он изъявляет волю свою через год с лишним после отражения Казы-Гирея. Следовательно, собор Донского монастыря начали возводить в конце лета или осенью 1592 года. Судя по документам того времени, в 7101 году от Сотворения мира (1592/1593 год от Рождества Христова) собор уже существовал214. Значит, его строительство завершилось не позднее августа 1593 года. Там хранился список с чудотворной иконы Богородицы Донской[126], и каждый год 5 июля, в память об избавлении от «агарян», совершались особое празднование и крестный ход из Кремля в монастырь.

Для Федора Ивановича основание Донской обители было делом естественным. Он молил Царицу Небесную о помощи, Она откликнулась на государево моление и обратила вспять иноплеменное воинство, как уже поступала, в представлении русских людей того времени, в 1395 году, при нашествии на Русь орды Тамерлана. Федор Иванович, исполненный благодарности и любивший монашество, подарил Спасительнице Москвы новую иноческую обитель. Тут всё естественно, всё на своих местах. Православный монарх сажает в землю своей державы зернышко, из которого впоследствии разрастется великое дерево — благочестие Донского монастыря. Изначально зернышко это невелико: малый храм, немногочисленная братия[127], тихое место за пределами Москвы. Но в будущем…

В будущем обитель, страшно разоренная лихолетьем Смуты и восстановленная при Михаиле Федоровиче, станет «царским богомольем». Она украсится нарядной каменной оградой, высоким резным иконостасом, а также новыми величественными храмами, превосходящими по размерам маленький древний собор… Во второй половине XVII столетия скромный монастырь поистине расцветет. При нем возникнет кладбище, принявшее прах родовитых аристократов, знаменитых ученых, писателей, философов, архитекторов; в XX веке его дополнит странное «кладбище московских церквей»[128]

Сюда полюбят приезжать наши государи, но особенно — патриархи. Здесь возникнут духовные училища. Здесь французские варвары, войдя в Москву, устроят разор и грабеж, но обитель вновь поднимется. Здесь проживет несколько лет святой Тихон, патриарх Московский и всея Руси, здесь же он будет похоронен. Монастырь страшно изуродуют при советской власти — впрочем, как и все московские обители, — но он опять возродится после распада СССР.

Старый (или, иначе, «Малый») собор Донского монастыря — тот самый, возведенный при Федоре Ивановиче, — дошел до наших дней. В XVII столетии к нему пристроили колокольню и трапезную. В середине XVIII века у него переложили барабан, а шлемовидную главку заменили на луковичную. Но большей частью эта небольшая церковь, украшенная «пламенным» завершением из нескольких рядов кокошников, сохранилась. Она до сих пор напоминает москвичам о доблести их далеких предков, о молитве царя за свой народ, о заступничестве Богородицы.

Источник XVII столетия донес иную версию происхождения Донского собора. Дьяк Иван Тимофеев в своем «Временнике» приписал его создание Борису Годунову, действовавшему из корыстных побуждений: «…честолюбивый (Борис) под видом веры, ради явленного тогда Богом истинного чуда[129], на обозном месте, где стояло православное ополчение всего войска, построил новый каменный храм во имя Пресвятой Богородицы, по названию Донской, и устроил при нем монастырь, по виду ради богоугодного дела, а по правде — из-за своего безмерного тщеславия, чтобы прославить победой свое имя в (будущих) поколениях. Как в других подобных (поступках) он понят был, так и в этих, потому что на стенах (храма) красками, как в летописи, — что приличествовало лишь святым, изобразил подобие своего образа[130]. В этом его скрытом лукавстве из лести послужили ему в нужное время святители из духовенства: их сокровенные (побуждения) и лесть, и лукавство обнаружились потом наставшими временами. После построения и освящения церкви и после устройства монастыря он назначил в годовом круге определенный день, в который совершилось то победоносное и святое происшествие, и указал первосвятителю установить и узаконить обязательное хождение туда с крестным ходом и с честными хоругвями из года в год, как в настоящее время, так и в следующие года»215.

«Временник» Ивана Тимофеева переполнен нападками на Бориса Федоровича. Тот, разумеется, не был ангелом: и к врагам своим проявлял жестокость, и семье своей добывал блага за счет государства. Однако отзывы Ивана Тимофеева столь эмоциональны, что порой из них исчезает всякая объективность. Распаляясь злостью на «слугу и конюшего боярина», дьяк написал вещи странные и ни с чем не сообразные: как, например, можно построить храм «по виду ради богоугодного дела»? Возведение новой церкви — в любом случае богоугодное дело, какими бы мотивами ни руководствовался тот, кто взялся за подобный труд.

Годунов ли на самом деле инициировал строительство? Сомнительно. Иван Тимофеев — современник Годунова, но далеко не тот человек, который мог быть хорошо осведомлен во всех тонкостях дворцовой и тем более высшей церковной политики. Он даже среди дьяков не попадал по чести в первую десятку и уж подавно не входил в Думу… Видя роспись Донского собора, восхваляющую православное воинство, Иван Тимофеев узнает среди ратных людей Бориса Годунова — а конюший был достаточно тщеславен, чтобы потребовать у живописцев подобной услуги, — и интерпретирует увиденное преувеличенно. Иными словами, не только настенное изображение Годунова, но и весь собор объявляет плодом деятельности Бориса Федоровича.

В действительности же полагаться на версию Ивана Тимофеева нельзя.

Столь скрупулезный, когда речь заходит о заказчиках архитектурных проектов, памятник, как Пискаревский летописец, четко отделяет храмы, возведенные по воле Годуновых и с позволения царя от собственно царских построек. В нем инициатором строительства Донского собора однозначно назван царь Федор Иванович, а не кто-либо из Годуновых216. Патриарх Иов, весьма благосклонный к Борису Федоровичу и не пропускающий случая похвалить его, опять-таки ясно говорит о решении, исходившем от государя Федора Ивановича. К тому же вся богатая строительная деятельность Годуновых не знает примера, когда они основывали новый монастырь и давали средства для строительства «с нуля». Годуновы, бывало, оплачивали строительные затеи в уже существующих обителях (хотя гораздо чаще возводили храмы вне монастырских стен), но создавать новые не пытались. А вот Федор Иванович возобновил Зачатьевский монастырь, да и в целом проявлял необыкновенную щедрость в отношении русского иночества, много строил именно для него. Наконец, Москва знает как минимум еще одну «мемориальную» церковь, связанную с отражением Казы-Гирея в 1591 году. Это храм Происхождения честных древ Животворящего Креста Христова в Симоновом монастыре (1593), возведенный по обету царем Федором Ивановичем217. Создание его никто не связывает с деятельностью Годуновых, между тем резонно было бы говорить об однотипности подобного «благодарственного» строительства. Если относительно скромный храм в Симоновой обители обязан своим появлением воле государевой, то почему более значительную постройку, возведенную по тому же поводу, следует связывать с волей Бориса Федоровича Годунова?

Итог: основание Донского монастыря государем Федором Ивановичем значительно более вероятно, чем создание этой обители Б.Ф. Годуновым. Однако влияние Бориса Федоровича на стенную роспись Донского собора нет смысла отрицать.

Ныне же всякий православный москвич видит в Донской обители духовную жемчужину первой величины, украшающую венец российской столицы, и одно из самых красивых мест города.

Глава десятая.