Дитя войны

В царствование государя Федора Ивановича совершилось три великих деяния, прямо связанных с волей и поступками монарха. Первое из них — учреждение патриаршества в Москве, второе — разгром шведов на северо-западных рубежах страны, а третье — основание московского Данилова монастыря. Несли первое и последнее так легко и естественно ложатся в судьбу царя, мечтавшего быть иноком, то второе, если не всматриваться, совершенно выпадает из нее.

Государь лично участвовал в походе, победоносно завершил его и вернулся в Москву триумфатором, хотя в характере его не видно ни малейшей тяги к войне, армии, воинскому делу. Ему бы носить прозвище «Тишайший», доставшееся отнюдь не мирному царю Алексею Михайловичу…

Ни до, ни после похода против шведов Федор Иванович не участвовал в каких-либо военных кампаниях, осадах крепостей и полевых сражениях. Иван IV был далек от мысли отправить младшего сына с войсками. С начала же царствования самого Федора Ивановича его воеводы отлично справлялись с черемисским бунтом и обороной южных рубежей от крымских набегов. Кажется, ничто не требовало личного участия государя в русско-шведской войне. Надо полагать, опытные полководцы могли бы решить боевые задачи без него, как это было на юге и востоке державы. Не имея тактического опыта, смиренный, добродушный и миролюбивый монарх мог только помешать их работе.

Зачем же понадобилось ему отправляться на войну? Кто или, может быть, что подвигло Федора Ивановича заняться делом, столь для него несвойственным? Есть в этом настоящая большая загадка…

Для того чтобы разгадать ее, следует обратиться к дипломатической и военной ситуации, сложившейся к концу 1580-х годов на русско-шведских границах.

Прежде всего, российское правительство не сомневалось в необходимости вновь затеять войну на этом направлении. К тому вынуждала стратегическая необходимость. Русское царство слишком многое потеряло при Иване IV, во время последнего «раунда» Ливонской войны. Если в 1550-х годах шведов отбили шутя, не прилагая значительных усилий, то в 1570-х и 1580-х они оказались противником гораздо более грозным. Во-первых, сама Россия, истощенная длительными военными усилиями в Ливонии, утратила прежнюю мощь. Во-вторых, в союзе со Шведской короной выступала Речь Посполитая и, к сожалению, сами жители немецких городов Прибалтики, страшно недовольные политикой русских властей на завоеванных территориях. На землях, когда-то принадлежавших Ливонскому ордену, русских боялись и ненавидели. Выбирая для себя нового сюзерена, тамошнее население в последнюю очередь видело таковым московского государя. И предпочтение, оказанное им шведским войскам и шведской администрации — также не столь уж популярным, но все же более приемлемым, — стоило русскому правительству очень дорого. Иван IV принужден был отдать шведскому королю, помимо значительных завоеваний в Ливонии, еще и целый ряд собственных городов. Среди них оказались Ям, Копорье, Ивангород, Корела. Но особенно жалели о Нарве: до 1558 года она не входила в число владений русского государя, однако после сдачи нашим войскам оказалась поистине драгоценным приобретением. Нарва сыграла роль стратегически важного для России портового центра. Ее утрата больно ударила по русской торговле.

Русское правительство не раз предлагало шведам подписать мирный договор, по условиям которого «городки», издревле «тянувшие» к Новгородчине, передавались бы Московскому государству за солидный выкуп. Шведы раз за разом отвергали подобные предложения.

Итак, все русские «городки», безусловно, требовалось отвоевывать: там жило русское православное население, шли богослужения в храмах, канонически подчиненных митрополиту Московскому, и отдать все это навсегда протестантам, «прескверным люторам», как называли их в Москве, было делом позорным, да и просто непредставимым. Все равно что бросить раненого товарища на поле боя. Таким образом, тут причины у войны были не только и даже не столько политическими, сколько вероисповедными. Нарва же выглядела как желанный приз для русского меча и как весьма ценный инструмент для экономических предприятий русской казны.

Сами шведы рассматривали новый раунд «натиска на восток» как нечто естественное. Иными словами, его начало являлось для Шведской короны делом времени. Россия показала при Иване IV слабость. Следовательно, ее северо-западные области также выглядели как желанный приз. Русско-шведский рубеж, говоря языком современной политики, стал ареной провокаций и взаимных обид. Он жил в преддверии нового большого военного противоборства. Не успели отгреметь битвы Ливонской войны, как российское правительство распорядилось срочно укреплять приграничные населенные пункты.

Но одно дело — ведение войны со Шведской короной, и совсем другое — личное участие государя Московского в боевых действиях. Можно, конечно, предположить, что Федора Ивановича склонил к этому Борис Годунов. Рассчитывая поднять боевой дух армии, он желал видеть самого царя в ее рядах. Ратники, очевидно, захотят заслужить благосклонное внимание монарха, да и важность всего предприятия «воинские люди» поймут гораздо лучше, увидев, что сам государь идет с ними на «свейских немцев». Исаак Масса прямо пишет: Борис Федорович «…настойчиво уговаривал царя отправиться с войском к Нарве для отвоевания Ливонии… он стоял крепко и добился того, что царь согласился и даже сам выступил в поход»155. Но это известие изобилует неточностями — в численности войск, порядке и хронологии происходивших событий, мотивах начала боевых действий. Следовательно, и прочие факты, здесь же изложенные Исааком Массой, должны ставиться под сомнение.

Возможно, решающую роль сыграло событие, ничтожное по количеству участников, но больно уколовшее и Русскую церковь, и русского государя. Известно, что примерно в это время подданные шведского короля напали на Печенгский монастырь — самую северную обитель Православного мира, основанную за полстолетия до того святым Трифоном. Источники не сообщают точной даты нападения, более того, по разным свидетельствам драму в Печенгском монастыре можно отнести и к 1589-му, и к 1590 году. Но разные летописные известия сходны в одном: враг учинил над иноками невиданное, ни с чем не соразмерное зверство. Новый летописец сообщает: «Немцы… монастырь разориша и церкви Божие пожгоша и игумена и братию побиша и казну монастырскую поимаша»156. Но вот одна важная деталь: автор Соловецкого летописца (а Соловки были прочно связаны с Печенгой, да и находились к ней ближе иных обителей) дает свидетельство, говорящее о более близком знакомстве с событиями печенгского погрома: «Божьим изволением, грех ради наших, приходили немецкие люди в Печенской монастырь войною, Божье милосердье церкви и монастырь пожгли и игумена Гурья и братью и слуг побили, казну монастырскую взяли, и стояли в Печенге 10 дней»157. Итак, на Соловках в деталях представляли себе, что там произошло, а значит, и когда произошло. Событие можно датировать по косвенным признакам, содержащимся в летописном тексте. Во-первых, следующее известие начинается со слов: «Того же, [70]98-го году, июля в…» 7098 год от Сотворения мира начинался 1 сентября 1589 года от Рождества Христова и заканчивался 31 августа 1590 года. Следовательно, Пе-ченгу громили до июля 1590 года. Во-вторых, чуть выше говорится, что после разорения обители нападающие «ис Печенги пришли в Колу-волость под Кольский острог того же декабря месяца (курсив мой. — Д. В.) за два дни до Рождества Христова и к острогу приступали». Значит, сожжение храмов и уничтожение братии монашеской произошло в самом начале декабря 1589 года. Эту страшную весть могли донести до российской столицы весьма быстро — благодаря отлично налаженной ямской службе. Конечно, она не избегла царских ушей.

Как должен был относиться к ней Федор Иванович, великий миролюбец?

Прежде всего, как государь православного народа. Он должен был мыслить себя и мыслил себя как первый защитник веры в стране. Экономические потребности России, политические интересы ее правящего класса, наконец, личные приоритеты монарха с этой точки зрения отступали на второй план. Если где-то, пусть и на полуночной окраине державы, враг разгромил монастырь и перебил монахов, значит, нанести ответный удар должен сам государь. Это главное дело для него. Можно предусмотреть множество компромиссных комбинаций, избавляющих страну от необходимости вести боевые действия. Можно отыскать искусных полководцев, способных провести успешную кампанию. Но лишь тогда, когда вражеский удар не затрагивает Церковь. В противном случае православный монарх обязан лично принять меры — такие, чтобы потом ни у кого не появлялось желания тронуть другую обитель. Хочет государь или не хочет браться за военные труды, а общественный идеал того времени требует от него вооружиться мечом и вдеть ногу в стремя.

Иначе говоря, Федор Иванович мог бы и не отправляться в поход, не прислушиваться к просьбам Годунова, но нападение шведов на Печенгский монастырь внушило ему потребность лично возглавить русское наступление против них. Тут не в политике дело, а в вере.

Кроме того, Федор Иванович относился к ливонской проблеме как сын своего отца. Пусть и непохожий на него обликом и нравом, а все-таки унаследовавший кое-что от воинственного родителя. На протяжении всего своего царствования блаженный государь искупал миролюбием своим, молитвенностью, милосердием те свирепства, которые когда-то совершил отец. Но некоторые проблемы не получалось решить одним лишь добронравием. И одной из них стала шведская оккупация русских земель на северной Новгородчине. Федор Иванович отлично знал, как дорого стоила России вооруженная борьба за Ливонию. И он мог воспринимать поражение в этом великом противостоянии как семейное дело. Отец недоделал — так неужели сыну уместно отступаться?

Итак, государь Федор Иванович отправился на войну как главный защитник веры во всей России и как сын человека, пытавшегося на протяжении двадцати пяти лет решить ливонскую партию в пользу Москвы. Что тут сыграло решающую роль? Первое или второе? Трудно сказать. Думается, сильная вера Федора Ивановича и его близость к Церкви позволяют предпочесть именно первое.

* * *

…Осень 1589 года затянулась. Долго лили холодные дожди; первый робкий снег растаял; деревья зябко поводили ветвями, подчиняясь гнетущей силе сырого ветра; на реках все никак не начинался ледостав.

Наконец выдался тихий безветренный день. С неба посыпалась белая ледяная крошка, скоро сменившаяся пухом, густым, добрым, изобильным. Солнце вышло в зенит, подобно маленькому оловянному шарику, и высокое светлое небо, шитое серебром, дохнуло на землю первым крепким морозцем. Речные потоки быстро оделись в непробиваемые латы.

Встал Филиппов пост.

Государыня царица Ирина Федоровна щедро целовала своего мужа и возлюбленного, государя Федора Ивановича, вкладывая в поцелуи всю страсть свою, всю тоску. Ведь он… такой добрый… такой невоенный… такой неприспособленный к дальним походам человек… Пропадет.

А муж, расставаясь с супругой, был спокоен и уповал на Бога. Он шел ныне на правое дело, и, значит, Царь Небесный даст помощи царю земному. Сколько раз, бывало, глядели в спину стрелецким сотням, уходящим на войну, двое мальчишек — Федя и Ваня — двое сыновей царя Ивана. Сколько раз прощались они с отцом! То с победой возвращался родитель, то в ужасе скакал через весь город, отдавая последние приказы воеводам, веля семье спешно сбираться для стремительного отступления на полночь. Теперь пришло время сыну его пить смертную чашу, играть с врагом лютой игрою.

Федор Иванович, не сомневавшийся, как видно, в успехе грядущей кампании, предложил царице отправиться вместе с ним — до Новгорода. А там и ждать его возвращения придется не столь уж долго. Царица, подивившись, согласилась.

«7098-го году месяца декабря в 14 день царь и великий князь Федор Иванович всеа Руси пошол в свою отчину в Великий Новгород. А из Новгорода идти ему на свийского короля»158.

Мерно шагали на северо-запад стрелецкие сотни. Конница государева двора, лучше прочих вооруженная, посаженная на дорогих коней, резво двигалась перед ними. Служилых татар, среди которых выделялся отважный сибирский царевич Маметкул, держали неподалеку. А позади стрельцов медленно полз по заснеженным дорогам «наряд» — «великий», «середний» и «легкий», иначе говоря, артиллерийские орудия с обслугой и «зельным припасом». Позже всех покинули Москву «кош» — обоз да слабо вооруженное сборище «посохи», то есть «даточных людей», взятых в поход ради земляных и прочих инженерных работ при осаде крепостей.

По десяткам городов отправлены были гонцы, объявлявшие о незамедлительном сборе русской воинской силы. Малые отряды сбивались в полки, получали воевод и шли к границе — туда, где должны были встретиться и составить великую армию. В приграничных городах сбор отрядов и подготовка к масштабному вторжению шли на протяжении нескольких месяцев — с августа159.

Московская военная машина была попорчена и ослаблена в последние годы правления царя Ивана Васильевича. Армии разбегались, опытные военачальники пребывали в плену, а то и в гробу, держава оскудела людьми и серебром. Дух отошел от нашего воинства. За истекшие полдюжины лет русская сила расходовалась на противодействие татарам, подавление черемисских бунтов и — очень экономно — на присоединение сибирских земель. Правительство копило бойцов, стараясь понемногу восстановить прежнюю мощь. А если этого не удастся достигнуть, то вернуть хотя бы часть прежней силы. Ныне военная машина Московского государства, предназначенная для ведения масштабных боевых действий, опять приводилась в рабочее состояние. Передаточные ремни поскрипывали, принимая груз бремени, от которого успели отвыкнуть; хорошо смазанные шестеренки, цепляя друг друга, не давали сбоев; мощные дубовые станины, державшие всю конструкцию, внушали чувство надежности тем, кто восстанавливал их после разора первой половины 1580-х. Всё функционировало, как надо.

Вооруженные силы России благодаря хорошо отлаженному организационному механизму стремительно собирались для мощного удара по неприятелю. Это была не та армия, которая брала Казань. Не та, что когда-то принудила к сдаче Полоцк. И даже не та, что встала несокрушимым препятствием на пути конной лавы Девлет-Гирея у Молодей. Но все-таки собралась большая сила. Будто старый лев, утративший способность долго гнаться за добычей, рассчитывает решить дело внезапным прыжком и одним ударом еще могучей лапы, или может быть, словно боксер, получивший когда-то репутацию нокаутёра, а потом долго, тяжко болевший и вернувшийся, наконец, на ринг, не восстановив прежней своей формы, уповает расправиться с соперником одним-двумя мощными хуками, — на них-то силы имеются! — так и русская армия выходила ради скорого одоления врага. Но никто из правительственных мужей не мог быть уверен, что ресурсов хватит на долгую, изнурительную войну. Неожиданным натиском отбить русские города, находившиеся под властью оккупантов, ошеломить шведов напором, отучить их от приграничных авантюр, тогда — дело сделано. Но ни в коем случае не увязать в длительной вооруженной борьбе, имея на западе воинственных поляков с литовцами, а на юге — страшных крымцев.

Вот и воевод назначали с большим разбором. Хотели надежности.

Первым воеводой большого полка, то есть, по обычаям того времени, «командармом», поставили князя Федора Ивановича Мстиславского. Тактические таланты его вызывают споры в среде военных историков, и, скорее всего, князь Ф.И. Мстиславский, в отличие от своего отца, не являлся искусным полководцем. Но он был исключительно знатным человеком, и ни при каких обстоятельствах никто в армии не посмел бы с ним местничать, оспаривая первенство князя по «отечеству» — столь велика была «высота крови» родовитого Гедиминовича! При нем находился второй воевода — Иван Васильевич Годунов. Этот хорошо знал предстоящий театр военных действий по прежним своим службам. К тому же он мог исполнять функцию «пригляда» за Мстиславским, чтобы тот не принялся вести тайные переговоры с родней из-за литовского рубежа…

Полк правой руки возглавил князь Михаил Федорович Трубецкой160. Этот был и знатен, и опытен. Ему доверяли серьезные воинские операции, и он никогда их не проваливал. Во вторых воеводах того же полка оказался Богдан Юрьевич Сабуров (близкая родня Годуновых), начавший служить в воеводских чинах намного раньше князя Трубецкого.

Передовой полк получил князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, а вторым воеводой с ним шел князь Дмитрий Иванович Хворостинин. Если первый сплоховал, «на службу не поспел» и отправился из-за этой своей вины «жить в деревне», то его помощник, Хворостинин, был настоящей воинской звездой XVI столетия161. Он был сродни тем стремительным «железным волкам», которые при Иване III рвали в клочья и литовцев, и татар. Он участвовал во многих больших битвах и осадах, всюду показывая себя наилучшим образом. За ним числилось несколько крупных побед. После отставки Катырева-Ростовского полк формально отдали под команду князю Тимофею Трубецкому (более знатному и довольно опытному военачальнику), потом его поменяли на Семена Федоровича Сабурова (малозаметного и больше известного местническими тяжбами, нежели службой), затем и его сменили малоопытным князем Андреем Васильевичем Трубецким, но душой дела, настоящим боевым командиром был все же Хворостинин. Он занимался подготовкой похода с августа 1589-го, прибыв на Новгородчину заранее.

Полк левой руки доверили князю Василию Васильевичу Голицыну (совсем не опытному), получившему вторым воеводой князя Федора Ивановича Хворостинина, брата Дмитрия Ивановича, да и по собственным боевым заслугам стоявшего высоко.

Сторожевой полк встал под команду князя Ивана Ивановича Голицына, коему назначили вторым воеводой Никиту Ивановича Плещеева-Очина из старинного боярского рода. Голицын — Гедиминович, как и Мстиславские и Трубецкие, — отличался высокой знатностью и участвовал в ряде военных кампаний. Помощник ему достался весьма знающий, одаренный и притом исключительно опытный. Это командир с изрядным послужным списком. Еще осенью 1557 года он получил первое крупное назначение, отправившись в Темников первым воеводой162. В 7070 (1561/1562) году Никита Иванович — один из воевод в Смоленске, затем второй воевода сторожевого полка в рати, отправленной «в литовскую землю» (первый воевода того же полка — его брат Иван)163. В 7072 (1563/1564) году он возглавляет гарнизон в маленькой Керепети на ливонском рубеже, откуда в апреле 1564-го переходит наместником в Почеп, а оттуда на следующий год возвращается в Керепеть164. В промежутке от первого воеводского сидения в Керепети до наместничества в Почепе Н.И. Плещеев-Очин принял участие в походе большой русской рати воевод князей В.С. и П.С. Серебряных-Оболенских в район нынешней Северной Белоруссии; оттуда 12 февраля 1564 года он прискакал гонцом к Ивану IV с отчетом о тактическом успехе армии Серебряных165. Никита Иванович, как и князь Д.И. Хворостинин, вошел в опричнину на раннем этапе ее существования, но, очевидно, в опричной военно-административной системе оказалось слишком много людей из обширного семейства Плещеевых. Поэтому четвертому, младшему брату из отрасли Плещеевых-Очиных предстояло оказаться в тени высокопоставленных родственников и вне крупных воеводских назначений. По служебным назначениям в опричном корпусе его заметно превзошел даже Андрей Иванович Плещеев-Очин, родной брат, явно уступавший Никите Ивановичу в командном опыте. Андрей был старше Никиты, и семейный интерес в данном случае, как видно, возобладал над государственным. Возможно, Никиту Ивановича использовали на административно-судебных службах или ждали удобного момента, чтобы возвысить. Но вплоть до общей опалы на Плещеевых такого случая не представилось. Благополучно пережив опалу, Никита Иванович на несколько лет исчезает из разрядов. Лишь в 1573 году ему доверят небольшой отряд для самостоятельных действий в Ливонии, затем, весной-летом 1575 года, он опять появится на службе — как второй воевода в Туле, а через год, в августе 1576-го, уже возглавит полк левой руки на «береговой службе» у Каширы166. Впоследствии его станут постоянно отправлять в походы на воеводских должностях, он возглавит полки и целые армии, заработает окольничество и будет последний раз упомянут разрядами в апреле 1593 года167. Фактически Н.И. Плещеев-Очин окажется одним из самых востребованных русских полководцев периода последних лет правления Ивана IV и большей части царствования Федора Ивановича. Никита Иванович сделает очень хорошую карьеру на военном поприще, но возвышение его не связано со службой в опричнине. Это был военачальник, хотя бы отчасти сравнимый по воинским заслугам с Хворостининым и второй после Дмитрия Ивановича командир, если оценивать его по критерию тактического опыта.

Ертаул возглавил князь Василий Казыкарданукович Черкасский — он уже некоторое время ходил в полковых воеводах, хотя и блистал в основном знатностью. Черкасские — выходцы с Северного Кавказа и родня царя Ивана Васильевича по его второй жене, Марии Темрюковне. Русским помощником у него был Дмитрий Иванович Вельяминов, еще один опытный воевода из старомосковского боярского рода.

Во главе «наряда» поставили опытнейшего И.И. Сабурова и Г.И. Мещанинова-Морозова.

«Дворовыми воеводами», то есть командирами государева полка или, иначе, «государева двора» в походе числились Борис Федорович Годунов и Федор Никитич Романов-Юрьев. Оба неопытны в воинском деле, последний к тому же еще молод. Но их служба должна была считаться в большей степени почетной, нежели действительной. Основные решения, надо полагать, принимали князья Мстиславский, Ф.М. Трубецкой, возможно, И.В. Годунов и князь Д.И. Хворостинин. На них-то и надеялись больше всего. Стоило Борису Федоровичу, большому политику, влезть в военное дело со своими идеями, как произошел серьезнейший срыв (но об этом чуть позже).

Назначения военачальников представляют собой своего рода «кроссворд», разгадка которого дает понимание того, как относилось правительство к походу на шведов.

Во-первых, на воеводство отправили восемь бояр и четырех окольничих. Иными словами, добрая половина политической элиты оказалась в седле.

Во-вторых, Годуновы, к сожалению, не отступились от любимого обычая ставить представителей своего семейства и ближайшей родни на важнейшие воеводские посты, мало сообразуясь при этом с их реальными тактическими способностями, опытом, знанием театра военных действий. Тут в составе командования армии оказалось пятеро из клана Годуновых-Сабуровых. Притом лишь трое из них являлись дельными людьми, изрядно понюхавшими пороху.

В-третьих, командные кадры полевого соединения были совершенно избавлены от присутствия высшей титулованной аристократии собственно русского происхождения — ростовских, суздальских, черниговских, рязанских княжат. Их, очевидно, все еще побаивались. Разгром Шуйских произошел несколько лет назад, но людям, близким по происхождению, могли не до конца доверять… Хворостинины не в счет: они были знатью второго сорта, к тому же с Годуновыми их объединяли брачные связи. Итак, на роль знатнейших вождей войска поставили шестерых князей-Гедиминовичей и одного князя кавказской крови. А вот настоящими специалистами по тактике, то есть реальными военачальниками, были (за исключением полка правой руки) выходцы из старинных московских боярских родов да второстепенные князья Хворостинины.

Наконец, в-четвертых, Московское царство бросило в поход лучших из лучших своих полководцев. Трубецкой, Хворостинины, Плещеев-Очин, Иван Годунов и Сабуровы — серьезные люди[98]. В целом по уровню опыта и тактических дарований это не была та «звездная команда», с которой, например, Иван IV брал Полоцк в 1563 году. Но все же командный состав подобрался сильный.

Общий вывод: русское правительство и, в частности, Б.Ф. Годунов долго и серьезно продумывали расстановку военачальников для этого похода; постарались свести к минимуму риск предательства, добиться чисто военной эффективности и, насколько возможно, сократить поле для местнических споров. Первые две задачи решить удалось. Местнические тяжбы все-таки вспыхнули, но в умеренном масштабе. Ошибкой Бориса Федоровича стало назначение слишком большого количества близких родственников и… самого себя. Однако в целом это хоть и мешало делу, но к катастрофическим результатам не привело.

Когда армия сконцентрировалась в Новгороде Великом, на север, за Неву, был отправлен легкий отряд. Перед ним, очевидно, поставили задачу отвлечь внимание шведов от направления главного удара; возможно, произвести разведку: есть ли у неприятеля в Карелии серьезные силы, которые он мог бы перебросить южнее, на помощь своим крепостям? Как только основные силы выступили к Яму, этот «легкий корпус» отозвали назад и двинули перед наступающей армией. Затем разведчики тайно направились к Яму — за «языками».

Наконец, 18 января 1590 года войска покинули Новгород. А уже 23 января государь Федор Иванович с армией, пришедшей «в силе тяжкой», осадил город Ям.

Там засело 500 вражеских бойцов. Солидный для Ливонии гарнизон, но все же не столь значительный, чтобы тягаться с мощной армией вторжения. По всей видимости, скорое действие русского военного механизма застало шведское командование врасплох. К отражению этого удара шведы не успели как следует подготовиться. Первая осада принесла быструю и легкую победу. Когда полки облегли Ям и начала сокрушительную работу наша артиллерия, гарнизону небо показалось с овчинку… Притом тяжелые пушки, специально предназначенные для разбивания крепостных стен, еще не успели подойти. Хватило орудий полегче. В XVI веке иностранцы отмечали сильные и слабые качества русской армии, за что-то хвалили ее, за что-то ругали, но всегда и неизменно выражали почтительное отношение к отечественной артиллерии. Подобное уважение, отчасти основанное на совместной службе, отчасти же — на горьком опыте столкновения с искусством наших пушкарей, сохранится и позже. Еще в XVIII веке иноземные специалисты будут писать, что русская нация лучших офицеров выращивает в артиллерии. На протяжении XVI столетия артиллерия московских государей многое множество раз ломала сопротивление могучих крепостей, гарнизон которых не помышлял о сдаче. Ям таковой не был. Поэтому двух дней бомбардировки хватило, чтобы «фортеция» капитулировала (27 января 1590 года). С воинством, пытавшимся ее защищать, поступили милостиво, отпустив всех сдавшихся. Это был поступок в духе царя-миролюбца, и он сказался на успехе кампании гораздо лучше, нежели та свирепость, которую 12 лет назад проявлял в Ливонии его родитель, царь Иван. Часть шведских солдат перешла на российскую службу.

Не успел сдаться Ям, как очередной «легкий корпус» скорым маршем устремился к Ивангороду и Нарве. Здесь должны были развернуться главные события войны. Шведы уже знали о масштабах вторжения и опасались осады. На подступах к обеим крепостям действовало полевое соединение противника под командой Густава Банера168.

Во главе авангардных сил русской армии стоял тот самый князь Дмитрий Иванович Хворостинин, от которого столь многого ждали на этой войне. Ему и прежде приходилось громить шведов. Надежды на воинский талант Хворостинина оправдались. Не напрасно Джильс Флетчер, узнавший о нем совсем недавно, писал: «…теперь у них первейший муж, наиболее пригодный для военных дел, некто князь Дмитрий Иванович Хворостинин, воин старый и опытный. Он оказал большие услуги в войнах с татарами и поляками…» Хворостинин обнаруживает в районе Ивангорода шведский корпус и стремительно нападает на него, не дожидаясь подхода основных сил. Передовому полку Дмитрия Ивановича пришлось преодолеть упорное сопротивление шведов. Рубка шла полдня. В конце концов противник отступил.

Под Ивангородом военные заслуги князя Хворостинина перед страной достигли вершины. Он еще примет участие в осаде Нарвы, он еще встанет во главе заслона, выставленного против любых попыток деблокады города. Но это была последняя служба немолодого полководца, последний подарок, принесенный им отечеству. Старый воевода[99]устал от нескончаемых военных трудов и принял монашеский постриг в Троице-Сергиевой обители. Старость и недуги одолевали его тело, изношенное в походах и сражениях. 7 августа 1590 года Дмитрия Ивановича Хворостинина не стало. Ушел из жизни один из достойнейших вельмож царствования Федора Ивановича и лучший русский полководец того времени.

Однако у страны хватило даровитых военачальников, чтобы успешно довершить ту военную работу, которую с блеском начал князь Д.И. Хворостинин.

Главные силы нашей армии подошли к Ивангороду 2 февраля. Шведы более не рисковали вступать в бой с превосходящими силами. К тому же их деморализовало недавнее поражение. Поэтому кавалерийские отряды врага и часть неприятельской пехоты отошли западнее — прикрывать Ревель, представлявший собой «столицу» шведских владений в Ливонии. Ивангород с Нарвой шведы фактически предоставили их судьбе, надеясь на мощь крепостных сооружений. Что ж, и тот и другая обладали первоклассными крепостями. Нарву защищал гарнизон в 1600 человек. Ивангород располагал меньшим гарнизоном, но само место, выбранное когда-то русскими фортификаторами для строительства его стен, отлично защищало укрепления. Подобраться к высоким ивангородским стенам для штурма было весьма неудобно. И там, и там осажденные могли использовать сильный артиллерийский парк.

Но у армии Федора Ивановича имелись свои козыри.

Во-первых, государь привел с собой тысячи служилых татар, коих в Ливонии опасались пуще огня. Зло жалящий рой татарской конницы полетел на запад, в окрестности Раковора (Везенборга). Он приносил пожары и разорение. Как говорили в то время, татары «распустили войну». Иными словами, они надолго заняли шведских военачальников, нападая на мызы и деревни, бушуя на дорогах, появляясь в предместьях городов… Противнику не давали опомниться, вновь собраться с силами и с течением времени все-таки нанести серьезный деблокирующий удар.

Во-вторых, со стороны Пскова к царскому лагерю двигался обоз с «тяжелым» или «великим нарядом». Когда мощные стеноломные орудия прибыли на место, их расставили на позициях против Ивангорода и Нарвы. 6 января мощная русская артиллерия впервые издала устрашающий рык под стенами вражеских крепостей. С этого момента она работала полмесяца, исправно взламывая укрепления. Когда русское командование сочло проделанные ею бреши достаточно большими, настало время приступа.

Утром 19 февраля государь мог наблюдать, как колонны штурмующих двинулись под стены. К пролому устремились бойцы под командой Семена Федоровича Сабурова и князя Ивана Юрьевича Токмакова. В их распоряжении порядка двух с половиной тысяч дворян и боевых холопов, около двух тысяч стрельцов, пятьсот казаков, служилая мордва, черемиса — всего более пяти тысяч ратников. Токмаков шел прямо на брешь, а Сабуров должен был помогать ему, атакуя стены слева и справа от пролома169.

К несчастью, штурм завершился печально. Атакующие, взойдя на стены, были сброшены шведами, а командир, шедший во главе основной штурмовой колонны, сложил голову. Более того, по войску прокатился тревожный слух: не завелась ли измена в высшем командовании?

Как нельзя хуже сказался «годуновский фактор». Если в административном смысле Бориса Федоровича Годунова следует признать большим приобретением для России, то как полководец он не имел ни достаточного опыта, ни природного таланта. Но, видимо, и тут пожелал проявить себя с наилучшей стороны. Одна из псковских летописей сообщает: «Ругодива (Нарвы. — Д. В.) не могли взять, понеже Борис им норовил, из наряду бил по стене, а по башнем и по отводным боем бити не давал. И на приступе князя Ивана Юрьевича Токмакова убиша и иных многих людей… до 5000… и не взем, отьидоша»170. Мудрено заподозрить в измене человека, являвшегося фактическим правителем государства. Но, видимо, действия Б.Ф. Годунова, сунувшегося раздавать приказания пушкарям, до крайности разозлили армию. Шведские артиллеристы и стрелки, не выбитые русским огнем из-за того, что его вовсе не направляли на башни, то есть на узлы обороны, получили возможность спокойно поливать огнем штурмующие колонны. Данные о потерях, конечно, надо считать преувеличенными, иначе пришлось бы признать какую-то фантастическую меткость шведов, положивших на приступе всю колонну и все отряды, действовавшие слева и справа. Но, так или иначе, штурм захлебнулся в крови. Помимо Токмакова погиб и стрелецкий голова Григорий Маматов171, а другой воевода — Иван Иванович Сабуров — получил тяжелое ранение[100]. Рядовых дворян, стрельцов, служилой «черемисы» также полегло немало. Правда, и шведы понесли тяжелые потери.

Для Федора Ивановича, впервые принимающего участие в большой боевой операции, это зрелище должно было иметь пугающий вид. Он никогда не видел ничего подобного. Множество ратников, отправленных на штурм от его имени, да еще и после подготовки, проведенной с участием соправителя, им назначенного, полегли у вражеских стен. У человека слабодушного подобная бойня могла вызвать уныние, а вслед за тем — стремление поскорее закончить дело любой ценой, отвязаться от него. Но царь не снял осады и, возможно, не столько из-за увещеваний советников, сколько по иной причине. Он чувствовал долг православного монарха; не искал себе этого бремени, с удовольствием избежал бы его, но раз оно легло на плечи, оставалось смириться и поступать, как подобает по царскому сану. А значит, добиться успеха под стенами Нарвы.

Исаак Масса через много лет писал о событиях, происходивших в царском лагере под Нарвой, следующее: «Совершив несколько приступов и потеряв очень много людей [русские полки], возвратились назад, взяв по дороге Ямгород и Копорье; говорят, что Борис намеревался еще раз пойти на приступ и рассчитывал взять город, что и случилось бы, ибо, как утверждали жители, в нем оставалось всего 80 человек, способных к защите, и они решили сдать город, как только будет сделан еще один приступ, но великий князь, опечаленный великим кровопролитием, велел отступить, а Борис через некоторых своих приверженцев распустил по всему лагерю слух, что он единственно из расположения и любви к народу уговорил царя возвратиться, чем приобрел расположение многих простых людей, чему вельможи и дворяне втайне весьма завидовали, но не смели говорить»172. Известие это несет в себе много сомнительного. Во-первых, Ям армия взяла не по дороге домой, а по дороге к Нарве, а Копорье осаждал небольшой отряд, отделившийся от главных сил. Во-вторых, откуда у Исаака Массы могли быть сведения, что у Нарвы осталось всего лишь 80 защитников? Неужели бомбардировка и штурм обошлись гарнизону в полторы тысячи убитых? Или автор известия просто опирался на слухи, искаженные прошедшими годами до полного неправдоподобия? И, наконец, главное: монарх, «опечаленный великим кровопролитием», в данном случае проявил твердость. Он не велел возвращаться назад и не стал расходовать людей в новых неподготовленных штурмах. Как сказано в одном из летописных памятников, Федор Иванович велел в диалоге с нарвскими жителями применить «аргумент», имевший большую убедительную силу: «видя их суровство… велел по городу бити из наряду беспретани»173. Тяжелые пушки вновь издали львиный рык, на неприятеля вновь посыпались ядра. А пока артиллеристы вели беспощадный огонь, дворяне, стрельцы и казаки готовились к новому приступу.

Федор Иванович не мог просто так, из одного милосердия к своим и чужим воинам отойти от города. Он помнил, чем кончилась для Печенгского монастыря слабость царства. Он знал, что новые признаки военной слабости России могут спровоцировать новый погром какой-нибудь северной обители. Да хотя бы Соловецкой, где еще недостроили крепостные стены![101]Ему требовался успех в назидание шведам.

И русские пушкари продолжали вести огонь, выламывая Нарве зубы. Пролом в крепостных сооружениях постепенно увеличивался…

Самыми важными фигурами теперь оказались не полковые воеводы и не командиры штурмовых колонн, а командующий русской артиллерией окольничий Иван Иванович Сабуров и его помощник московский дворянин Григорий Иванович Мещанинов-Морозов по прозвищу Чудо. Именно их руководству и слаженной работе пушкарей царское воинство обязано большей частью достигнутых успехов.

Шведский главнокомандующий в Ливонии К. Горн оказался вынужден начать переговоры. Он просил отложить новый штурм и прервать бомбардировку на время переговоров. Ожидая сдачи города, наши воеводы согласились дать отдых пушкарям. Но шведские представители обещали русскому командованию слишком мало: они предлагали заключить перемирие, отдав еще не взятый нашей армией Ивангород. Что это значит? Русская армия после больших трудов отвоевывала лишь незначительную часть старинных новгородских областей, оккупированных шведами. Во власти иноземцев и иноверцев остались бы Корела и Копорье. Особенно болезненным для северных областей Московского государства было бы существование шведского плацдарма к востоку от реки Наровы, на полпути к Неве и Ладоге, с форпостом в старинной крепости Копорье. При всем миролюбии Федора Ивановича, он, вероятно, должен был прислушаться к советам воевод и дипломатов: шведы хотят избавить Нарву от падения, отдав немногое. Жизни множества русских ратников, сложивших головы под Нарвой, да и огромные расходы царской казны, снарядившей великий поход на северо-запад, стоили большего.

Бомбардировка возобновилась.

Шведы, потерпев недолгое время, запросили возобновить переговоры. Они требовали значительной отсрочки для того, чтобы «снестись» с королем (и не получали таковую, разумеется). Опять заговорили орудия. Наконец, в полной мере ощутив страшный урон от огня русских пушек, осажденные решились добавить к Ивангороду и Копорье. Что же касается самой Нарвы и Корелы, то их отдавать шведское командование не соглашалось. «В том волен Бог да государь, а им болши тово говорити нечево и помереть они готовы» — так передает слова неприятельских переговорщиков русский источник. Что ж, русской армии противостояли отважные люди, имевшие в своем распоряжении отличную крепость. Надо отдать шведам должное: они, теряя людей и не получая помощи извне, держались твердо.

Нашим воеводам было над чем поразмыслить. Армия могла взять Нарву: бомбардировка причинила ее укреплениям колоссальный ущерб, гарнизон ее уменьшился и не получил какого-либо пополнения, а ратной силы русских полков хватило бы еще не на один приступ. Но при всем том положить у нарвских стен пришлось бы немало народу. К тому же подкрадывалась весенняя распутица. Лед на Нарове начал «портиться», фуражировка приносила все более скудные плоды, а подвоз разного рода припасов от Пскова или Новгорода был затруднен. Армия могла застрять под Нарвой в очень неприятном положении. Ну а Корела (современный Приозерск) располагалась весьма далеко от Нарвы — у северо-западных берегов Ладожского озера. Там русских полков пока еще не видели, серьезности положения Нарвы не представляли и, буде пришел бы из Нарвы приказ отдать крепость представителю Москвы, скорее всего, просто не стали бы его выполнять. Корелу можно было взять, лишь отправив туда еще одну армию… Требовать ее ключи у Горна в Нарве выглядело, думается, нереалистично.

Вероятно, сыграло роль еще одно соображение, которое могло прийти в голову самого царя — скорее, чем в головы его воевод. Ивангород, Копорье, Ям — старинные русские волости. Тут жили свои, братья по вере. А Нарва, пусть и была под властью государя Ивана Васильевича в течение двух с лишним десятилетий, все-таки оставалась чужим городом — иноверным, иноязычным. Федор Иванович, как и все крепко верующие христиане, понимал: успех любого военного предприятия — «в руце Господней». Корысть от получения Нарвы Русским царством весьма велика. Но найдет ли Бог в этой корысти достаточное оправдание для православного государя за новое пролитие христианской крови? А ведь придется положить еще сотни, если не тысячи православных бойцов на новых приступах. Да и на противоположной стороне — хоть и «латынники», «прескверные люторы», а все-таки христиане… В результате же Царь Небесный, «по грехом» царя земного и его воинства мог все-таки отдать победу неприятелю. Тогда и те уступки, которые ныне скрепя сердце делают шведы, окажутся безвозвратно потерянными. Так разумно ли и дальше испытывать Его милосердие?

25 февраля государь Федор Иванович и шведское командование заключили перемирие сроком на год. По его условиям шведы отдали Ивангород и Копорье — в придачу к уже занятому русскими войсками Яму. Почетное назначение ивангородским воеводой и поручение вести в дальнейшем переговоры со шведами получил И.И. Сабуров — начальник грозной русской артиллерии[102]. Небольшой русский отряд под командой Ивана Годунова с конца января блокировал крепость Копорье и теперь занял ее.

Армия возвращалась домой с победой. Хотя и не удалось добыть Нарву, но огромная территория от южного побережья Невы до Наровы была возвращена России. Русские православные люди опять оказались в составе русской православной державы. Кроме того, от нашего воинства отлетел печальный дух последних лет Ливонской войны. Череда тяжелых поражений того несчастливого времени надломила волю к победе, создала, думается, своего рода «ливонский синдром». Теперь с этим было покончено. Шведы сопротивлялись отчаянно, однако русские «городки» оказались принуждены сдать.

Государь Федор Иванович, единственный раз за всю жизнь вышедший с войсками в поход, за несколько месяцев повидал и большой успех, и большую кровь. Был со своими войсками, воодушевлял их личным присутствием, вероятно, влиял на принятие важнейших тактических решений. Во всяком случае, за спокойным и разумным решением не рисковать новыми штурмами, взяв два русских города у шведов и заплатив за них цену пороха и ядер, а не цену крови, чувствуется воля царя-миролюбца.

1 марта государь отправился в Новгород, где ждала его любимая супруга, а к началу апреля был уже в Москве174. Как православный монарх, Федор Иванович исполнил свой долг до конца.

Хождение царя Федора Ивановича на войну завершилось благочестивым деянием, явившимся, как и поход на шведов, своего рода оплатой долгов, сделанных его отцом, Иваном Васильевичем.

В декабре 1569 года «первый в курятнике»175 опричнины Малюта Скуратов убил инока Филиппа, бывшего митрополита Московского и всея Руси. Филипп когда-то был настоятелем Соловецкого монастыря и принес обители великие блага. Именно он сделал Соловки одним из величайших духовных центров нашего монашества. Иноки соловецкие почитали прежнего игумена своего и весьма скоро стали относиться к нему, как к святому. Они вознамерились перенести мощи Филиппа из Твери к себе в обитель. Но на то требовалось позволение государя. Свирепого Ивана Васильевича просить о подобной милости, надо полагать, не решались. В 1568 году десять соловецких иноков во главе с игуменом были доставлены на суд, происходивший над митрополитом Филиппом, и вызвали гнев Ивана IV, вероятно, не дав сколько-нибудь серьезных обличительных показаний, которые можно было бы использовать против него. Соловецкая обитель долгое время была «опальной».

Несмотря на кротость нрава Федора Ивановича, даже к нему соловецкие монахи решились обратиться с челобитьем далеко не сразу. Для этого должна была сложиться благоприятная ситуация. Узнав об успехе православного воинства, ходившего во главе с самим монархом на «прескверных лютор», как в XVI веке называли протестантов, соловецкая братия, видимо, решила исполнить давнее мечтание, надеясь на доброе расположение духа у государя.

Житие святого Филиппа[103]рассказывает об этом следующее: «По преставлению… блаженного Филиппа царю Ивану лета доволна пропроводившу и преставися ко отцем своим. И бысть в него место сын его благочестивый царь Феодор. В седьмое же лето благочестивыя державы его, в двадесятпервое лето по преставлении святого, Соловецкого манастыря иноцы благоговейнии воспомянуша потове и труды, и попечение лаврьское блаженнаго Филиппа, ныне же лишение его пребывание, ибо кроме своего престола в изгнании скончавшуся, и возвещают наставнику своему Иякову. Сия же слышав, настояи радости многи исполнися, яко от Бога извещение приимшу к своему начинанию. Помышляющу убо ему, како бы перенести мощи блаженнаго ко отечеству своему… Немедленно же убо пастырь шествие сотвори к царствующему граду Москве к благочестивому царю Феодору… Приступль ко благочестивому царю, и рече: “Даруй нам, царе благий, пустыннаго нашего гражданина Филиппа… в чюжестранствии во гробе затворенаго, иже от юности равно отцем киновии труды понесшаго… И твое благородие сицевым дарованием на ны наведет благословение, им же приступихом”. Покорися убо царь молению пастыря, и повелевает дати и своя царская писания к епископу града Тфери».

Получив царское позволение, подтвержденное грамотой, Иаков с братией соловецкой отправляется к тверскому епископу Захарии, и тот, скорбя, повинуется. В Твери к тому времени, как видно, сложилось свое местное почитание Филиппа и отдавать его мощи духовные власти не хотели, но с волей государя Федора Ивановича спорить не посмели. От мощей, добытых из гроба, по словам Жития, были явлены чудеса. Через полстраны соловецкие монахи везли их на север и, наконец, доставили в свою обитель. Здесь мощи упокоились под папертью церкви Святых Зосимы и Савватия Соловецких — придельной в соборе Преображения Господня. На могильной плите читаются слова: «…тут и погребен бысть… в лето 7098 (1590) месяца августа в 8 день на память иже во святых отца нашего Емелиана епископа Кизику…»

С октября по май навигация между Соловецким архипелагом и Большой землей до крайности затруднена, практически невозможна. 21-е «лето» «по преставлении» Филиппа начинается с декабря 1589 года. 7-е «лето» царствования Федора Ивановича отсчитывается с 1 июня 1590 года (Федор Иванович был венчан на царство 31 мая 1584 года). Следовательно, соловецкие иноки отправились в путь не ранее мая 1590 года, добрались до Москвы и получили аудиенцию у государя (скорее всего, в июне), взяли у него грамоту с официальным позволением перевезти мощи, съездили в Тверь и к началу августа успели вернуться на Соловки. Таким образом, хронология переноса мощей святого Филиппа из Твери на Соловки, начиная с отправки игумена Иакова с монахами в путешествие к Москве и кончая захоронением мощей, укладывается в промежуток с мая (или, может быть, начала июня) по 8 августа 1590 года.

Не случайно Федор Иванович оказал милость Соловецкому монастырю сразу после возвращения из нарвского похода.

С одной стороны, выезд государя с войсками в поход имел вид священной войны, дела веры. Москву Федор Иванович покидал, получив благословение патриарха Иова «и всего вселенского собора»176. В Новгороде его встретил митрополит Александр со всем собором местного духовенства и «всенародным множеством»177. После занятия русскими войсками Яма, Ивангорода и Копорья там была произведена чистка от «нечестивых» и «всяких еллинских богомерских гнусов», — то есть, очевидно, закрытие неправославных молельных домов и храмов, уничтожение любых изображений древнегреческих и древнеримских «божеств». Православные же храмы вновь открылись. Когда царь шел через Новгород к Москве, его встречали крестным ходом с чудотворными иконами и молитвенными песнопениями. А на подходе к столице его встретил еще один крестный ход, возглавленный уже самим патриархом. Поход закончился в кремлевском Успенском соборе. Здесь Федор Иванович приложился к образу Пречистой Богородицы Владимирской и выслушал поздравительную речь Иова. Перенос мощей святого Филиппа поддержал это всеобщее приподнятое настроение, вызванное победой над иноверцами, и добавил к «делу веры», совершенному мечом, «дело веры», совершенное одним только милосердием.

С другой стороны, соловецкие монахи знали, когда просить монарха о снисхождении. Федор Иванович, надо полагать, очень радовался успеху под Нарвой, более того, он мог теперь с чистой совестью сказать себе: то, чего отец не сумел исправить, ему исправить все-таки удалось. И теперь другое дело, бросавшее тень на имя родителя, — безнаказанное, никак не отмщенное убийство Филиппа опричником, — перечеркивалось его сыном, фактически согласившимся со святостью Филиппа. Ведь удовлетворив просьбу перенести мощи Филиппа, — именно мощи, а не останки, — Федор Иванович показал тем самым свое отношение ко всей истории жизни святителя. Тот обличал царя Ивана Васильевича за душегубские дела опричнины, за склонность внимать наушникам и клеветникам всякого рода, за легкость в кровопролитии; вызвав монаршую немилость, Филипп потерял сан, подвергся позору и поруганию; затем он отправился в изгнание, где был впоследствии умерщвлен. Сын же способствовал тому, что в Филиппе начали видеть миротворца, невинного праведника, стоявшего в истине и пострадавшего за нее, наподобие святого Иоанна Златоуста. Современникам следовало воспринимать деяние Федора Ивановича как «исправление ума». Иными словами, акт покаяния, совершаемого сыном за отца.

Наконец, государя укрепляли в его решении опытные советники и воеводы. Надвигались тяжелые боевые действия в Карелии, Приладожье, на Кольском полуострове, борьба за возвращение Корелы. Соловецкий монастырь волей-неволей становился главным оплотом русской силы на Беломорье. Обитель принимала роль штаба, откуда осуществлялось тактическое руководство малыми острожками, стрелецкими и казачьими отрядами, а также прочими силами обороны на пространствах целого региона. Монастырь мог и сам подвергнуться нападению шведов. Тамошних иноков следовало воодушевить, ободрить. Что ж, государь, совершая большое дело благочестия, наверное, рад был добавить к нему малое административное дело: «Вот хорошо всё складывается — одно к одному! Большой исповедник и миролюбец отныне прославится, батюшкиной душе сделается легче, да и тебе вот, Борис Федорович, угожу, дух тамошним жителям подкрепив. Милостив Господь, что дает мне оказать подобную милость». Такой дар был по душе царю, любившему монахов и мечтавшему о монашеской доле для себя самого…

Война же со шведами далеко не кончилась нарвским походом. Но именно тогда русская армия добилась наиболее серьезных успехов. В дальнейших боевых действиях Федор Иванович не принимал участия лично. От его имени из Москвы отправляли воевод, и те на протяжении нескольких лет бились со шведами. Для истории государства Российского эта война весьма важна, однако к истории судьбы российского государя она — помимо первого эпизода — имеет отдаленное отношение. Поэтому ход ее излагается кратко.

Несколько лет вооруженного противоборства представляют собой затянувшийся реквием по какой-либо наступательной стратегии на шведско-русском рубеже. Обеим державам явно не хватало сил для ведения масштабных боевых действий. В самом начале войны Россия собрала большую армию, ударила и, что называется, «сорвала банк». Позднее, действуя меньшими силами, обе стороны не сумели добиться ничего, лишь постепенно изматывая друг друга. Победителем должен был выйти из войны тот, кому хватило бы ресурсов и решимости продолжать подобную изматывающую войну дольше неприятеля. Если бы Речь Посполитая оказала Швеции помощь, — хотя бы не военную, а дипломатическую[104], — то Московскому государству пришлось бы гораздо труднее. Но в 1590-х годах русской дипломатии удалось добиться устойчивых мирных отношений с поляками. Это был серьезный успех, которым страна обязана Борису Федоровичу Годунову и руководству Посольского приказа. С.М. Соловьев писал о нерасторжимой связи между отношениями России со Швецией и отношениями ее с Речью Посполитой. Военный успех под Нарвой сильно облегчил работу русским послам: «Несмотря на все нежелание Литвы заступаться за Швецию и нарушать перемирие с Москвой, нельзя было надеяться, что Сигизмунд польский останется долго спокойным зрителем успехов Москвы в войне с отцом его[105]; Швеция одна не казалась опасной; от нее нетрудно было получить желаемое, да и немногого от нее требовалось; чего наиболее должны были желать в Москве — удачного похода, этого достигли; и Швеции, и Польше, а главное, Литве было показано, что Москва теперь не старая и не боится поднять оружие против победителей Грозного, и царь, которого называли не способным, водит сам полки свои; до сих пор приверженцы Феодора в Польше и Литве могли указывать только на успехи его внутреннего управления, теперь могли указывать и на успех воинский, а усилить приверженцев государя московского в Литве было важнее всего при том смутном состоянии, в котором находились владения Сигизмунда III»178.

Шведы пытались наступать. Их отряды осадили Ивангород, но отбить его не сумели. Осада Кольского острога, получавшего поддержку из Соловецкого монастыря, обернулась для них серьезным поражением и большими потерями. Так прошел остаток 1590 года. Сосредоточив 18-тысячную армию фельдмаршала Флеминга на русской границе, шведы в следующем году ударили по северо-западным приграничным областям России, в частности, атаковали Копорье[106]. Но помимо разорения, учиненного русским землям, силы вторжения ничего не добились: ни один город не был ими взят. Еще одно наступление на Кольском полуострове — еще одна неудача и опять большие потери.

Русские воинские люди на протяжении всей этой войны проявляли большую стойкость в обороне. Однако два больших контрнаступления на шведские территории в Карелии и Финляндии не принесли успеха.

В декабре 1591 года большая русская рать под командой князя Федора Ивановича Мстиславского и Ивана Васильевича Годунова отправилась на Выборг. Шесть полков и «наряд» — серьезная сила. Шведский фельдмаршал Флеминг не выдержал ее натиска, отступил и заперся в городе. Псковская Третья летопись, враждебная к Годуновым, сообщает печальные подробности об этом военном предприятии: «Повоева села и отъидоша, а под город не сме приступати, а в городе немец не много было, и вскоре на Русь возвратилися, и люди из загону не успеша собратися»179. В результате шведы, преследуя отходящую русскую армию, нанесли огромный урон небольшим отрядам, отставшим от основных сил. Военное предприятие, начавшееся весьма удачно, не принесло весомых плодов и стоило серьезных потерь. Неприятельские территории были опустошены на большом пространстве, но это, в сущности, имело значение оплеухи, не более того. Точно высказался по поводу русского наступления в Карелии и Финляндии Р.Г. Скрынников: «Поход… носил характер военной демонстрации»180. Именно так: демонстрация силы, акция устрашения… Но не по той ли причине вышло только это, что воеводы Мстиславский и Годунов приложили слишком мало старания? В их распоряжении находилась весьма значительная армия. Впервые Россия собирала такую силу после нарвского похода… Военачальники, участвовавшие в выборгском походе, подверглись кратковременной опале.

«Легкие воеводы» добрались до Карелы, сожгли ее посад и вернулись к Новгороду. Другой отряд произвел набег на шведские владения, выйдя из Сумского острога. Опять — устрашение, разорение, но не взятие городов.

Итак, после нарвского похода война приняла странный вид. Словно два боксера кружат по рингу, то ли не имея достаточно сил для решающего удара, то ли не находя в себе должной решимости покончить дело мощным натиском. Идет поединок на измор. Удары слишком слабые, чтобы завершить схватку нокаутом, производят изматывающее действие. В конечном итоге побеждает по баллам тот, кто в самом начале отправил противника в нокдаун, а к исходу матча сохранил достаточно свежести, чтобы полноценно продолжать борьбу. После смерти осенью 1592 года Юхана III шведы запросили перемирия: из столкновения с Московским государством они выходили изрядно потрепанными, к тому же обострились их отношения с Речью Посполитой, назревал династический конфликт. У России хватало неприятностей на юге, где постоянно тлела, время от времени вспыхивая до небес, война с крымцами. Кроме того, Ивангород, Псков и Новгород Великий оказались охвачены страшной эпидемией. В январе 1593 года Швеция и Московское государство заключили двухлетнее перемирие.

Осенью 1594 года в Тявзине, близ Ивангорода, начались трудные переговоры об окончательном мирном соглашении. Переговорный процесс затянулся на полгода. Русская сторона настаивала на возвращении под власть государя Московского Нарвы и Корелы. Лишь в мае 1595-го шведские и российские дипломаты пришли к приемлемому варианту. Главным успехом для Московского государства стало не только закрепление за ним земель, отвоеванных в 1590 году, но и возвращение Корелы с уездом. Видимо, шведы понимали, что им трудно будет удержать эту область, находившуюся на крайнем востоке их державы. Более того, шведское правительство обещало соблюдать нейтралитет в случае войны России с Речью Посполитой. Главной неудачей оказалось условие, согласно которому России запрещалось превращать Ивангород в морской порт. Иными словами, русская торговля на Балтике должна была идти только через шведские руки. Кроме того, Нарва осталась в составе шведских владений.

Тявзинский договор вызвал среди советских историков бурную полемику181.

Некоторые специалисты по истории международных отношений считали его дипломатическим поражением, так как Россия фактически отказывалась от активных действий на Балтике, более того, официально давала роль посредников при торговле русскими товарами и получении из Европы стратегически важных грузов подданным Шведской короны. Не слишком ли сильно боялись в Москве польско-литовско-шведского союза, обеспечившего поражение русской армии в предыдущую войну? Союзнические отношения между двумя западными соседями России были далеко не столь прочны, как могли опасаться в русской столице…

Однако все это — разговор об упущенных возможностях без учета реальных военно-экономических ресурсов Московского государства. В большей степени адекватна иная позиция, в концентрированной форме озвученная А.А. Зиминым: «…негативная оценка Тявзинского договора представляется заблуждением. Действительно, в 80-е годы XVI в. Нарва играла крупную роль во внешнеторговом балансе России… Но в сложившейся обстановке добиться возвращения Нарвы было невозможно, сил же вести войну во имя этой цели у России не хватало. Поэтому Тявзинский договор признавал в статьях о внешней торговле реальное положение вещей, и только… В то же время возврат Корелы — важнейшего военно-административного и экономического центра Карелии — имел огромное перспективное значение».

Думается, условия Тявзинского договора — большая победа для Русского царства. Да, Нарву возвратить не удалось. Но она за два десятилетия под властью Ивана IV не успела «прирасти» к телу России, и удерживать ее можно было лишь военной силой. Подобные возможности уменьшились, а население Нарвы никоим образом не было расположено переходить под высокую руку Федора Ивановича. Да, перед русской внешней торговлей вырос «балтийский барьер». Но, во-первых, страна располагала «северными морскими воротами» — Архангельском, а потому вовсе не была отсечена от западноевропейских товаров, да и свои товары могла сбывать без шведского посредничества. И, во-вторых, много ли усилий приложило Московское государство от Ивана III до Смутного времени, строя портовые центры на Балтике, обзаводясь собственным флотом, проводя политику привлечения западноевропейских купцов? Ничуть не бывало. Лишь незадолго до Ливонской войны производились вялые попытки сделать из Ивангорода балтийский порт. «Нарвское плавание» при Иване IV принесло немало пользы, но от него Россия по-прежнему не становилась морской державой. Так что условия Тявзинского договора лишали Россию того, к чему она не проявляла неуклонного стремления на протяжении более чем столетия (и никак не изменила свою политику при Федоре Ивановиче).

Да и чему, в конце концов, мешал договор 1595 года? Если бы Московскому государству понадобилось построить порт на Неве или Нарове, оно в любой момент и под любым предлогом отказалось бы от соблюдения его условий. Ну а пока война на два фронта представлялась, надо полагать, излишней, — и совершенно резонно! Ведь ее пришлось бы вести после страшной эпидемии, обезлюдевшей Псковщину и Новгородчину, да еще при наличии Архангельска, при дорогостоящей строительной программе, при блестящих перспективах продвижения в Сибири — иначе говоря, заниматься рискованным предприятием без крайней на то необходимости.

Зато обширные области, значительные города и крепости вернулись под власть России, там встали наши гарнизоны, и от их присутствия шведы не могли избавиться простым разрывом мирного соглашения. Не говоря о том, что возврат Яма, Копорья, Ивангорода и Корелы дал православию возможность вновь восторжествовать на обширных пространствах северной Новгородчины, владения русского царя просто весьма значительно округлились.

Очень хорошо, что война закончилась именно так, а не гораздо хуже. И спокойное миролюбие царя Федора Ивановича было в высшей степени уместно. Отец его был не таков, жаждал обрести в Ливонии большее, ставил на этом направлении задачи, намного превосходившие возможности Московского государства. И в конечном итоге — проиграл. Р.Ю. Виппер написал об этом с исключительной меткостью: «Его вина или несчастье состояло в том, что… он не мог вовремя остановиться перед возрастающим врагом, что он растратил и бросил в бездну истребления одну из величайших империй мировой истории». И далее: «Уж если осуждать Грозного, то придется поставить ему в вину или самую идею войны, или, по крайней мере, то, что он не смог вовремя бросить неудавшееся предприятие, что он сокрушал в Ливонии лучшие силы своей державы»182.

Так вот, при Федоре Ивановиче и отчасти благодаря его характеру Россия научилась останавливаться вовремя.

Завершая рассказ о русско-шведской войне, хотелось бы напомнить: единственный серьезный успех за несколько лет боевых действий был добыт в те два месяца, когда государь Федор Иванович возглавлял русскую армию. И каждый волен дать этому свое объяснение. Кто-то скажет: совпадение. Кто-то заговорит о факторе неожиданности, о неготовности шведов к серьезному отпору при начале вооруженного противоборства. Кто-то найдет добрые слова в адрес отважных и умелых воевод.

Ну а кто-то назовет Федора Ивановича прямым и прочным орудием Господа Бога…

Глава восьмая.