Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | ||
|
Эту историю я записал со слов старика доктора на южном грязелечебном курорте. Она рассказана в числе многих других историй, с которыми фронтовики, лечившие старые раны, делились друг с другом, вспоминая войну и себя на войне.
…Живого фашиста, готового пустить в тебя автоматную очередь, первый раз я увидел в 42‑м году. В небольшом селе под Воронежем, в трех километрах от фронта, я осматривал раненых. Пункт медицинской помощи находился рядом со складом боепитания. Помню разбитый коровник. Груду ящиков с гранатами и патронами. К передовой машины увозили боеприпасы, назад везли раненых. Стон, ругань… Осматриваю рану. Вдруг крик помогавшего мне санитара: «Немцы!» Я разогнулся. Прямо на меня почему‑то с улыбкой бежал здоровенный немец. Мундир на груди расстегнут. Рукава закатаны выше локтя. Автомат от пояса нацелен прямо на меня. Но почему‑то немец решил не стрелять. Доставать пистолет не было времени. Я побежал. Рост у меня небольшой. И немец‑верзила, видно, решил сцапать меня живьем. Краешком глаза я видел волосатую руку и слышал смех здорового, крепкого человека. Я побежал к насыпи. Уже на подъеме немец схватил полу моей шинели. Я дернулся. Но немец успел схватиться за хлястик. Хлястик остался у немца в руке, а я скатился на другую сторону насыпи.
Лег. Сердце колотится. Гляжу, в руках – шприц. Скинул шинель, достаю пистолет. В траве у насыпи шевелятся еще человек десять‑двенадцать наших: санитары, повар полевой кухни, старый сибиряк‑конюх, шоферы. Кто с винтовкой, кто без винтовки. Я капитан, старший по званию, – надо принять решение. Пополз наверх, выглянул. Фашисты подожгли склад, перевернули кверху колесами кухню. Держатся довольно беспечно. Один обтер платком яблоко, с аппетитом кусает.
– Будем атаковать, – сказал я. – Передать по цепи: выстрел из пистолета – все через насыпь! Поднял пистолет, а выстрелить не могу. Не могу… Страх.
– Да стреляй же ты, мать твою! – не выдержал лежавший со мной сибиряк‑конюх. Не помню, как мы скатились за насыпь. Я что‑то кричал. Все кричали. Конюх почему‑то хрипло орал: «Бей их, Манюня!»
В минуту все было кончено. Пять немцев убиты, восьмерых взяли в плен. Я очнулся и вижу: возле ног лежит убитым тот немец. Руки раскинуты. Брови на лице удивленно приподняты. Лет тридцать немцу. Изящные усики. Большие волосатые руки. За голенищем сапога заткнута губная гармошка. Пуля попала в левую часть груди. Не могу поручиться, что эта пуля была моей. Я в кого‑то стрелял, но, кажется, ростом тот был поменьше.
Я прошел к насыпи, разыскал свой хлястик и пуговицы. Все, что случилось тут в какие‑нибудь десять минут, почему‑то на меня сильно подействовало.
В ранце убитого я осмотрел нехитрые солдатские вещи. В обрывок замшевой офицерской перчатки был завернут наградной крест и металлический знак о ранениях. В кожаном портмоне лежала солдатская книжка и письма. Я знал немецкий и взялся читать.
С солдатской книжки глядело на меня самодовольное, холеное лицо. Тут же было указано: ефрейтор пехоты Каспар Дениц до войны работал на скотобойне в Гамбурге. Письма были из дома. Коричневыми чернилами Гертруда Дениц писала мужу о семейных новостях. В одном из писем она осторожно просила прислать два теплых пледа и русскую куклу для дочки. На письмах был адрес в Гамбурге.
Я велел закопать немца. Крест и бумаги положил к себе в походный мешок…
Странное дело, но город Гамбург почему‑то долго меня интересовал. В разрушенной школе, помню, увидел потрепанный том Брокгауза и Ефрона. Ищу слово на «г». Пленный однажды из Гамбурга оказался – начал расспрашивать пленного: знает ли Егерь‑аллею? Я старался представить дом, в котором жил Каспар Дениц. Мы тогда говорили: «Логово зверя». Трудно было представить, что фашист вырастал в обычном человеческом доме.
Я много видел смертей: и немецких и наших. Сам непонятно как оставался живым – один раз в трех метрах разорвался снаряд, в другой – осколок срезал фуражку и клок волос. Через пару дней подобные случи забывались. А вот история с хлястиком помнилась.
Был у меня ординарец Василий Дерделя. Рост у парня – два метра и пять сантиметров. Сила – на спор кулаком лошадь валил. Я очень любил Василия. Всю войну вместе. Он был немного постарше и отечески меня опекал. В мешке у Дердели лежал мой трофей. Перетряхивая пожитки, мы с Василием аккуратно клали в мешок завернутые в клеенку солдатский крест и пачку бумаг.
И вот война кончилась. Стояла наша Вторая танковая армия в предместье Берлина.
В конце мая сидим мы как‑то с Дерделей, разлили по кружкам трофейный коньяк, мечтаем о доме. И вдруг опять о Гамбурге вспомнили.
– А если съездить, товарищ подполковник? – говорит вдруг Дерделя.
– Гамбург… Он же в английской зоне. – Я возражаю, а сам думаю: «Ну и что, английская зона?! Ребята вон потихоньку в Париж ездили…»
Достали мы с Василием письма Гертруды. Глянул я на солдатскую книжку. «Мой немец» с карточки, показалось, глядел насмешливо. Вдруг до мелочей явственно вспомнилось, как бежал я со шприцем в руках…
– Едем, – говорю, – Василь. Завтра же едем в Гамбург.
Рано утром начистил Василий мне сапоги. Надел я все ордена и медали. Глянул на себя в зеркало. На всякий случай беру запасную обойму для пистолета и сажусь за руль трофейного «опеля». Адъютант с автоматом сел рядом.
В Берлине хрустела под шинами битая штукатурка, шуршали пустые ленты и гильзы от пулеметов. У наших солдатских кухонь стояли с посудой дети и женщины.
Границы зон были в то время не строгие. После полудня мы с Василием благополучно прибыли в Гамбург. В отличие от бетонного, свинцового цвета Берлина Гамбург был веселее – в нем было много домов из красного кирпича. Середина города сильно разрушена, завалы на улицах. На этажах висели скелеты кроватей, водопроводные трубы. В прогалах между домами уже сколочены были фанерные лавки. Шла торговля. Изможденные люди катили по улицам тачки со скарбом. Встретилась группа английских солдат – никаких подозрений к нашей машине.
Окраины были почти совсем не разрушены. Дымились фабричные трубы. Но улицы были пустынны. Встретился нам старичок в синей шляпе, с портфелем без ручки. Остановились.
– Говорите по‑русски, – сказал старик, – я вас лучше пойму.
– Откуда знаете русский?..
– Я жил в Санкт‑Петербурге… Старик рассказал нам, как ехать на Егерь‑аллею. И вот я стою с адъютантом у дома. Двухэтажный кирпич ный дом с крышей из глазированной черепицы. Не мешкая поднимаемся наверх. Аккуратно обитая дверь. Глазок в двери. Нажимаю кнопку звонка. Адъютанту шепчу: «Предельная вежливость…» Шлепанье туфель за дверью. Голос: «Вер из дас?»
Щелкнул замок. В узком полутемном коридоре стояла женщина в вишневого цвета халате. Длинная шея. Впалые щеки на изможденном лице.
– Фрау Дениц?
– Я‑а. Вас волен зи? (Да. Что вы хотите?)
– Фрау увидела звездочку на фуражке и строго вытянулась. Я представился и сказал, что надо поговорить.
– Пожалуйста. Проходите…
Вот он, дом «моего немца». Тихо. Чисто. Тикают большие часы. Зеленоватого цвета обои. Красивая люстра в просторной комнате. Черный рояль. На рояле – литая солдатская голова в шлеме. На стене – распятие из черного дерева. Оленьи рога. И в узкой позолоченной раме – знакомое мне лицо.
– Вас волен зи? – повторила немка вопрос, с тревогой глядя то на меня, то на Дерделю, загородившего весь коридор. У немки лицо смертельно усталого человека.
– Где ваш муж, фрау Дениц?
– Лежит в России.
Из боковой комнаты на разговор вышла девочка лет двенадцати с книжкой.
– Фрау Дениц, я знал вашего мужа…
Сквозь слезы, молча немка глядела на солдатскую книжку. Я протянул ей письма и наградной крест.
– Как это было? – спросила немка почти шепотом.
Коротко я рассказал, как это было.
– Говорите, он улыбался?.. – Немка вдруг начала глотать воздух и упала на колени перед распятием. – Мой Бог! Мой Бог!..
Заплакала, подбежала к матери девочка. Я взглянул на Дерделю. Он растерянно переминался у входа. Я тоже смутился. Один только Каспар Дениц бодро глядел со стены.
Я подошел к немке. Немка нашла силы подняться. Подошла к столу и протянула мне крест.
– Возьмите. Это же ваш трофей.
Хрипло три раза пробили большие часы. Дверь за нами пошла закрывать девочка.
…Ночью благополучно мы вернулись в Берлин. А утром я пошел к генералу и рассказал о поездке. Генерал слушал меня с интересом. Молчал. Глядел в пепельницу. А потом сказал: «Жестокий ты человек, Николай…»
Мы сидим на теплом песке. Море качает маленький катеришко. В темноте сейчас видно только зеленый фонарик и мелкую зеленую рябь на воде.
– Ну а вы, доктор, что генералу?
Доктор молчит, пересыпает в ладонях теплый песок.
– Ничего не ответил… У меня немцы сестру повесили в Краматорске. Там же племянника расстреляли. Племянницу Нину танкисты на руках вынесли из‑за проволоки в Бухенвальде. На ногах не стояла от истощения. Я это мог сказать генералу. А не сказал. У генерала жена и дочь погибли в селе под Житомиром…
С катера кто‑то кричит в темноту:
– Лида! Лида, утром зайди на базар, арбуз купи!.. Арбуз, говорю! Мы поднимаемся. Угадывая тропинку между кустами, идем к домам.
– Двадцать пять лет… Многое позабылось, а случай в сорок втором и эта поездка в Гамбург – как будто вчера.
1970 г.
Швея
В музее рядом с патронными лентами, пулеметом, снарядами и остатками бомбы стоит эта сугубо мирная вещь – швейная машинка «Singer».
– Наверное, есть какие‑нибудь заслуги у этой старушки?
– Есть, – сказали в музее. – Если полчаса подождете, то придет и хозяйка машины.
Она пришла приодетая, необычайно опрятная, подтянутая. Выжидательно села на краешек стула. Познакомились. И я записал: Зоя Александровна Запутряева. Уроженка Осташкова. Возраст – 73 года. Швея. Сейчас смотритель музея.
– Машина, наверное, ровесница вам?
– Да нет. Пожалуй, чуть помоложе. Мне купили ее на двадцатом году…
В семье Запутряевых детей было шестеро. Кормила всех кузница, где отец Александр Михайлович Запутряев с утра до ночи стучал молотком – ковал лошадей и выделывал для окрестных мужиков косы. «Возможно, как раз отцовские косы и сохранились у нас в музее».
Для дочери‑рукодельницы решил кузнец справить машину. Много, наверно, надо было выковать кос и подков, чтобы купить недешевый по тем временам заграничный швейный снаряд.
Покупка пришлась ко двору. И семья Запутряевых выбралась из нужды – в кузне стучал молоток, а в доме стучала теперь машина. «До этого я шила руками. Теперь же работа шла едва ли не в сто раз быстрее. И так получилось: к этой машине я приросла на всю жизнь».
Слово «война» Зоя Александровна услышала за шитьем. Осташков, казалось, был далеко от боев. Но война пришла и сюда, к Селигеру. Одна из дочерей кузнеца Запутряева – Валентина была в Осташкове секретарем райкома комсомола. А в соседнем на Селигере районе, в Пено, тоже секретарем была Лиза Чайкина. «Лиза и Валя дружили. В последний раз из райкома Лиза звонила подруге: «Валя, до встречи. Я ухожу в леса».
Сейчас сестры Запутряевы, Валентина и Зоя, живут вместе. «Год, когда Лиза ушла, был и в нашей судьбе поворотным. Я решила, что наибольшую пользу могу принести, если буду что‑нибудь делать для фронта на своей безотказной машине».
В Осташкове в 42‑м году сформировалось небольшое подразделение для ремонта солдатской одежды. Швея Запутряева Зоя сразу в него попросилась.
Когда говорят о войне, в первую очередь справедливо вспоминают тех, кто лежал на переднем крае в окопах, кто поднимался в атаку, ходил в разведку, – вспоминают пехоту, танкистов, саперов, пилотов, связистов, вспоминают ударную силу войны. И мало кому известны шедшие следом за боевыми порядками нестроевые силы. Шофер, фельдшер, сапожник, пекарь, прачка, швея, оружейник. Все это люди, без чьей заботы «передовая» держаться бы не могла. В нестроевые подразделения пули не долетали, но снарядами их накрывало, и бомбы их находили. И непролазная грязь военных дорог им знакома. И весь кочевой быт войны люди, нередко немолодые уже, вынесли. Были в этих подразделениях и женщины.
Представьте себе отряд из пятнадцати конных повозок, идущий следом за фронтом. На повозках поклажа донельзя прозаическая: корыта, стиральные доски, утюги, мыло, иголки и нитки. На передней «штабной повозке» главная ценность – маленький сейф с печатью и документами части, два автомата и вот эта машинка «Singer».
Заботой отряда была одежда солдат. Ее стирали, чинили, гладили. «Располагались в какой‑нибудь деревеньке у речки. Кипятили и промывали одежду в проточной воде (а зимой‑то она ледяная!), сушили летом на солнце, зимою жарко топили крестьянские печи. Моя забота была чинить. Целыми днями не разгибалась. Так и жили. Часть продвигалась – и мы сейчас же свой скарб на подводу. Вот так на лошадке дошли изпод Курска до Дрездена».
Память у Зои Александровны сохранилась прекрасно. Помнит имена своих сослуживцев. «Как не помнить – почти все из Осташкова!». Помнит деревни и речки, где делали остановки на Украине, в Молдавии, Румынии, Чехословакии, Австрии.
В Дрездене война для банно‑прачечного отряда не кончилась. «Погрузили нас в эшелон, и двинулись мы на восток. И опять шли за фронтом. В пустыне Гоби хлебнули горя от недостатка воды. Но, слава богу, там все кончилось скоро. И опять эшелон. Теперь уж домой. Развинтила машину, аккуратно все переложила ветошью. Сказала спасибо мысленно людям, сделавшим этот станок для шитья надежным и некапризным. Как подумаю, сколько я с этой машиной проехала, – голова кружится. А ведь ни разу нe поломалась, меняла только иголки».
И еще тридцать лет после войны работали вместе швея и машина. «Я первая подносилась – глаза изменять стали. В последний раз сшила сотню этих вот тапочек для музея, чтобы полы обувкой не портили, и сказала: все, хватит. Попросили машину сюда – отдала. А теперь и сама вот смотрителем при музее».
Сделать снимок – машину мы вынесли в главную светлую залу музея. А потом поставили снова на место, к площадке, где лежат пулемет, каски, патронные ленты и бомба. Зоя Александровна заправила под каретку машины солдатскую гимнастерку, прошила одну строчку, с улыбкою поднялась: «В полном порядке. Садись и работай. Нам бы, людям, такую надежность».
1978 г.
Дата публикования: 2015-01-10; Прочитано: 238 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!