Уйти из Москвы, чтобы вернуться

Отступление с Бородинского поля не казалось в армии концом сражения. Все были убеждены, что оно продолжится, если не на следующий день, то вскоре и на новой позиции, ближе к Москве. Но после непродолжительной остановки на Поклонной горе Кутузов приказал оставить Москву. Это произвело шок в войсках. Как вспоминал Маевский, «когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления или лучше уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену ему генерал Дохтуров»72.

До сих пор причины решения Кутузова об оставлении Москвы вызывают споры в научной литературе. Всем очевидно явное противоречие между этим решением и прежними словами Кутузова, который клялся сединами, обещал лечь костьми, но защитить Москву. Об этом, как уже сказано, он писал и говорил Ростопчину, уезжая из Петербурга, это же (с упоминанием опять же пресловутых костей) обещал императору. Но по переписке Кутузова с тем же Ростопчиным видно, что он колебался. С одной стороны, он клялся всенепременно защитить древнюю столицу во что бы то ни стало, а с другой — то намеком, а то прямым текстом говорил ему о возможности роковой альтернативы: в послании от 17 августа (то есть в момент прибытия в армию!) он писал Ростопчину: «Не решен еще вопрос, что важнее — потерять ли армию или потерять Москву»". Ростопчин, как и многие другие, видел в письмах главнокомандующего лишь то, что он хотел видеть. А Кутузов оценивал все иначе, глубже и основательнее. Он видел уставшую, поредевшую армию, осознавал инерцию гигантской машины войны, которая, пыля и извергая огонь, неостановимо мчалась по Большой Московской дороге к древней русской столице. Изменить ее движение, остановить ее ход было не в его силах. В Ижорах, при выезде из Петербурга, Кутузов получил удручающую депешу: французам сдан Смоленск. Дело было почти проиграно, и якобы тогда Кутузов с горечью сказал: «Ключ от Москвы у него в руках». Это совпадает с тем, что он писал императору, — оставление Москвы «нераздельно связан(о) с потерею Смоленска»74. И так думали многие. Даже в бюллетенях Наполеона по поводу занятия Смоленска есть слова о том, что «Смоленск — ключ к Москве»; откопали даже русскую пословицу, которая в обратном переводе гласит: «Кто в Смоленске — тот в Москве»75. Прибыв в армию 18 августа, Кутузов убедился в сложности положения, возникшего еще до него. Он нашел армию в разброде и некомплекте. Конечно, он понимал, что нужно было давать битву, но нужно было думать и о том, что произойдет после сражения. Как реалист, полководец с колоссальным опытом, знавший силу Наполеона, Кутузов на победу и не рассчитывал. Именно поэтому он, приехав в армию, для себя решил однозначно: Москву оставлю! 19 августа он написал дочери Елизавете, жившей тогда в Тарусе, чтобы она с семьей немедленно уехала «подальше от театра войны», при этом просил сохранить это «в глубочайшей тайне»76, а через четыре дня, 22 августа, писал Ростопчину: «Ежели буду побежден, то пойду к Москве»77. Ростопчин думал, что это означает решимость Кутузова дать сражение у стен Москвы. С уверенностью в этом он и встретился с Кутузовым уже после Бородина, на Поклонной горе. Важно, что решение оставить столицу Кутузов принял единолично, взяв на себя всю тяжесть этого трагического решения.

Ермолов писал о Кутузове, что «не укрылась от меня слабость души его и робость в обстоятельствах, решительности требовавших»78. Допустим, что сказанное Ермоловым — правда. Возможно, в этом причина знаменитой кутузовской инертности, его нежелания работать с бумагами, вообще на что-то решаться. Но кажутся при этом уместными слова М. И. Богдановича, писавшего в своей «Истории Отечественной войны», что Кутузов уступал Барклаю «в административных способностях» и Багратиону «в деятельности», но, в отличие от них, «один лишь Кутузов мог решиться на неравный бой при Бородино и на оставление столицы, священной в понятиях русского народа»79. Что он тогда думал? Может быть, он руководствовался теми же соображениями, которые высказал императору по поводу отступления Молдавской армии, когда, после победы над турками, вдруг уничтожил Рущук и еще две крепости и дал приказ отступить на левобережье Дуная: «Несмотря на частный вред, который оставление Рущука сделать может только лично мне, а предпочитая всегда малому сему уважению пользу государя моего»? Как мы знаем, с этого началась реализация продуманного Кутузовым блестящего плана победы над турками. Тогда был Рущук, теперь — Москва… Мы не можем отрицать возможность такого хода мысли Кутузова — человека прагматичного и даже циничного… Известно, что, вернувшись домой из Каменноостровского дворца, от царя, Кутузов, получивший назначение в армию, в ответ на вопрос племянника: «Неужели вы, дядюшка, надеетесь разбить Наполеона» — якобы отвечал: «Разбить? Нет! А обмануть — надеюсь»80. Как будто услышав это за тысячи верст, Наполеон, узнавший о назначении Кутузова, сказал: «Это старый лис Севера»… А. Г. Тартаковский, анализировавший взаимоотношения Кутузова и Ростопчина, высказал любопытную догадку, которая открывает нам причины столь явного обмана главнокомандующим русскими армиями главнокомандующего Москвы во время их встречи на Поклонной горе после отступления армии с Бородинского поля. Замысел Кутузова состоял в том, чтобы провести армию через Москву и затем отдать город Наполеону. Как писал его ординарец князь А. Б. Голицын, Кутузов говорил 1 сентября: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на Провидение, ибо она спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не сможем остановить. Москва — это губка, которая всосет его в себя». Замысел же Ростопчина был совсем другим и состоял в том, чтобы сжечь столицу перед приходом противника, то есть сделать так, как поступали с другими городами и селами русские войска, отступая от западной границы. А это как раз не устраивало Кутузова — автора идеи «Москвы — губки». Кроме того, если бы Ростопчин поджег Москву до подхода к ней русской армии, то армия оказалась бы между двух огней: пылающими кварталами Москвы (а как страшны московские пожары, хорошо известно из истории) и огнем французов. Неудивительно, что в беседе на Поклонной горе Кутузов «дипломатически искусно усыпил бдительность крайне взволнованного Ростопчина, заверив его, что непременно даст у Москвы сражение Наполеону не раньше, чем на третий день, а в случае неудачи сразу же отойдет с войсками к Калуге». И когда Ростопчин вечером 1 сентября узнал, что армия уходит через Москву, он понял, что его расчеты рухнули. «Ты видишь, мой друг, — писал он жене 11 сентября, — что моя мысль поджечь город до вступления злодея была полезна. Кутузов обманул меня, а когда он расположился перед своим отступлением от Москвы в шести верстах от нее, было уже поздно». «Я в отчаяньи от его изменнического образа действий в отношении меня», — в сердцах жаловался он два дня спустя Александру I… В итоге, считает Тартаковский, поджоги в ночь на 2 сентября — лишь жалкие последствия «грандиозного по разрушительной силе, поистине геростратова замысла» Ростопчина61. Кутузов с удовлетворением писал дочери 15 сентября: «Я баталию выиграл прежде Москвы, но надобно сберегать армию, и она целехонька. Скоро все наши армии, то есть Тормасов, Чичагов, Витхенштейн и еще другие станут действовать к одной цели, и Наполеон долго в Москве не пробудет»82.