Глава 17. В аэропорту меня встретила Роуз, в темно‑синих туфлях на высоком каблуке, в темных чулках, с макияжем

В аэропорту меня встретила Роуз, в темно‑синих туфлях на высоком каблуке, в темных чулках, с макияжем, как будто уже осень. Она быстро обняла меня.

– Идем скорее, – сказала она. – Я оставила машину в неположенном месте, и мне совершенно не хочется платить штраф.

Ее каблуки стучали по твердому серому полу так громко, что некоторые с любопытством озирались, выискивая источник звука.

Мне пришлось поднажать, чтобы не отставать от нее.

– Как он? – спросил я.

– Ждет тебя. Он в больнице «Джексон‑Парк». Кошмарное место. Но… – Она поглядела на меня: но там умерла его любовница.

– Как он?

– Он уже не мальчик. Он работал в два раза больше, чтобы обеспечить детей этой женщины. И тебя. И не последние пару месяцев, а несколько лет. Она его использовала, и вот вам результат. Не говоря уже о…

Мы вышли в стеклянные двери. Жара облепила нас, насыщенная парами бензина и пылью. Гудели клаксоны. Перед зданием аэропорта меняли часть дорожного покрытия, и повсюду стоял пронзительный запах гудрона. Солнце пульсировало за валом низких облаков. До парковки было довольно далеко, но Роуз оставила машину прямо перед входом в терминал, на стоянке для автобусов. Подъехал коп – на маленькой сине‑белой «веспе» он выглядел как‑то нелепо по‑военному – и начал выписывать квитанцию.

– Полицейский! Полицейский! – закричала Роуз, устремляясь к машине. – Помогите!

Коп поднял голову, лицо его было бесстрастно. У него оказались светлые брови и веснушки.

Роуз размахивала руками над головой.

– Это моя машина! – кричала она. – Пожалуйста, не выписывайте штраф. – Она бездумно бросилась наперерез потоку машин и спустя миг стояла рядом с копом.

– Слишком поздно, – сказал коп, показывая Роуз свою книжечку с квитанциями. – Видите? Я уже вписал ваш номер. После того как номер записан, я уже бессилен что‑либо исправить.

– Но вы не понимаете! – воскликнула Роуз. – Мой сын только что прилетел с Восточного побережья. У его отца был обширный инфаркт. И мы прямо сейчас едем в больницу. – Она раскрыла сумочку и извлекла кольцо с двумя десятками ключей. Она сунула один из них под нос копу. – Вот, видите. Я уже собиралась завести машину.

– Прошу прощения, – сказал коп. – Но вы оставили машину в неположенном месте. Я уже начал выписывать штрафную квитанцию. – Он поглядел на кончик своей авторучки и начал писать.

– Но разве вы не слышали, что я сказала? – взмолилась Роуз. – Отец этого мальчика в больнице.

Она развернулась, чтобы взглянуть на меня. Я стоял в нескольких футах позади нее, сжимая чемодан и обливаясь потом. Я думал, вдруг коп посмотрит на меня и неожиданно узнает, – может, у них есть фотографии тех, кто нарушил условия досрочного освобождения? Но коп на меня не взглянул, он спешно заполнил квитанцию и вручил Роуз с коротким, официальным кивком. Роуз поглядела на квитанцию, затем перевернула.

– Пять долларов, – сказала она. – За эту сумму я могла бы воспользоваться услугами парковщика.

Я открыл заднюю дверь и забросил в машину чемодан. Он покачался на краю сиденья, а потом упал на пол. Роуз все еще рассматривала штрафную квитанцию. Она, кажется, сравнивала записанный копом номер с номером на машине в надежде, что случайная ошибка аннулирует штраф. Рядом с Роуз притормозила другая машина, и водитель громко спросил через окно, собирается ли она уезжать.

– Вы здесь лучше не паркуйтесь, – объяснила она водителю. – Полиция выписывает штрафы направо и налево.

Водитель помахал Роуз и отъехал. Роуз поглядела ему вслед, а затем снова сосредоточилась на квитанции.

– Может, лучше поедем? – предложил я.

Роуз сложила квитанцию и бросила в сумочку. У нее на лбу выступили капли пота, кружевной узор из крошечных капель. Я обошел машину и сел на пассажирское место; спустя мгновение Роуз уже сидела за рулем. Сиденье было отодвинуто слишком далеко, и она дотягивалась до педалей газа и тормоза только носком туфли.

– Из всех возможных дней, – сказала она, включая зажигание, – ты выбрал двенадцатое августа. Ты что, думаешь, мы не помним, что это годовщина пожара? Я всю свою жизнь боролась за достойное существование, а ты уничтожил все, чиркнув спичкой. – Она вырулила в поток машин.

– Может, все‑таки скажешь, как он? – спросил я. – Насколько серьезно положение дел?

– Я же сказала, он в порядке. – Она покачала головой, как будто мои расспросы казались ей какими‑то подозрительными.

Неужели ее оскорбляет моя озабоченность? Неужели она думает, что я переживал бы меньше, если бы в больницу попала она?

Мы ехали молча, пока не покинули территорию аэропорта и не оказались на скоростной магистрали Дэн Райан.

– Мне не следовало бы говорить, но ты отлично выглядишь. – Роуз вела машину, глядя прямо перед собой, едва ли не каждую минуту отвлекаясь, чтобы поглядеть в зеркало заднего вида. – Ты давно уже не выглядел так хорошо. Очевидно, новая жизнь идет тебе на пользу.

– Это вовсе не новая жизнь, – сказал я с нажимом.

Роуз пожала плечами:

– Но ты ведь живешь с…

– Да. – Сказав это, я сразу же ощутил сомнение: может быть, не стоило выкладывать правду.

И когда кратковременная паника улеглась, меня охватила болезненная тоска. Я ощущал и мог определить все фибры души, какими любил мать, однако каналы, ведущие от чувств к их выражению, были разрушены или вовсе исчезли. Верность и безоговорочная привязанность коренились во мне, словно древние идолы, скрытые в густом тропическом лесу. Их можно увидеть с воздуха, но нельзя забрать с собой.

– Мы так и поняли, – сказала Роуз. – Мы пытались связаться с ее родными, но никого не нашли. Мы с отцом обыскали твою квартиру – между прочим, тебя выселили, если тебе интересно, – но так и не узнали, где они живут. Разве ты не связывался ни с кем из них?

– Мы переписывались кое с кем, но письма я взял с собой.

– Зная, что уже не вернешься обратно.

– Нет. Я просто взял их с собой. О причинах я не думал.

– Мы бы нашли кого‑нибудь, если бы приложили усилия, но требовалось соблюдать осторожность.

– Я понимаю. И рад, что вы соблюдали осторожность. Я очень это ценю.

– Но разве ты ожидал чего‑то другого? Ты же мой сын. Я вовсе не хочу, чтобы тебя бросили в тюрьму.

Мы снова замолчали. Мать вела машину медленно, и грузовики с легковушками с ревом проносились мимо по обеим сторонам от нас. Я поглядел на спидометр: ровно сорок миль в час. Я хотел подробнее расспросить о здоровье Артура, но тут Роуз заговорила:

– Я недавно и сама немного поиграла в шпионов. Возможно, это тебя заинтересует. Следуя твоему примеру и примеру Артура. Знаешь, кого я выслеживала?

– Нет.

– Угадай. Попытайся.

– Ты искала Карла Кортни.

– И нашла его! Он живет в Черри‑Хилл. Это, оказывается, чудесный пригород Филадельфии, хотя по названию больше похоже на квартал красных фонарей. Женат на уроженке Чикаго. У них шестикомнатная квартира в кондоминиуме, дом только что построили. У них там прачечные на каждом этаже и… в общем, похоже на гостиницу. Если кто‑то позвонит, а жильца нет дома, то трубку возьмет портье внизу, которому можно оставить сообщение. Дважды в неделю им меняют постельное белье. Есть собственный медперсонал. Для так называемых людей старшего возраста.

– Как у деда во Флориде, – заметил я.

Роуз покачала головой, ответив не сразу.

– На самом деле не совсем. Кажется, у Карла все иначе. – Она поглядела в зеркало заднего вида. – Хотя кто знает? Никогда нельзя утверждать наверняка. Они переехали туда только из‑за жены Карла, которой уже исполнилось шестьдесят пять. Самому Карлу всего шестьдесят. И он настоящий подкаблучник. Его жена яростная сионистка. Они подумывали перебраться в Израиль, но вместо этого купили жилье в Черри‑Хилл.

– И каково было поговорить с ним спустя столько лет? – спросил я.

И снова Роуз помолчала, прежде чем ответить.

– Здорово, – ответила она, как будто подводя итог. Но затем продолжила: – Мне показалось, он был несколько потрясен, услышав мой голос. Было уже довольно поздно, когда я решилась позвонить. Я забыла о разнице во времени, на востоке был уже час ночи. Я его разбудила. Ты ведь знаешь, как иногда реагируют люди со сна, ничего не соображая. Карл не сразу понял, кто звонит. Хотя, может быть, притворился, если они с женой спят в одной комнате, может быть, сделал вид, чтобы она не устраивала ему сцен. «Не падай в обморок, – сказала я ему. – Я звоню просто так».

– Ты, должно быть, нервничала. Для такого звонка требуется собраться с духом.

– Как ни странно, нет. У меня перед глазами был твой пример и пример твоего отца. Можно делать что угодно, нисколько не смущаясь, если делаешь это… во имя любви. Я и не подозревала, что жизнь настолько проста. – Она испустила долгий вздох.

– Ты увидишься с ним?

– С Карлом? А зачем? Я любила его за красоту, а красоты, как мне кажется, уже не осталось. – Роуз засмеялась, и машина вильнула вправо, грузовик рядом с нами протяжно, оглушительно загудел, предупреждая об опасности.

– Ты ни слова не сказал о том, что мы с твоим отцом снова живем под одной крышей, – заметила Роуз через минуту. – Я думала, ты выскажешься по этому поводу.

– Ну, если честно, я удивлен.

– Я так и знала! Я знаю, что ты думаешь о матери.

– Нет, не знаешь.

– Ты удивлен, что отец вернулся домой?

– Нет. Я удивлен, что ты пустила его.

– Та женщина умерла. Дети переехали к ее сестре, и он остался совсем один. Он позвонил мне с месяц назад, притворялся, будто хочет поговорить о тебе, мы вместе поужинали, он спросил, можно ли ему вернуться, и я сказала, что ничего не имею против. У меня не было причин мучить его, затевать какие‑то игры. Мне плевать, что скажут люди. Я всегда такой была. Независимой. Когда к матери приходил соцработник с пособием, я обычно плевала ему прямо на его красивые коричневые ботинки. Мать так боялась, что нас лишат пособия, но мне было до лампочки. Никто не лишит меня достоинства и самоуважения. Никто. Ни служба соцобеспечения, ни копы, ни ФБР, ни Совет по образованию, ни твой отец и ни ты. Никто! – Она секунду помолчала. – Мне нравится жить с Артуром. Он мой лучший друг. Он мой муж. И ты знаешь, как он любил меня когда‑то. Боготворил меня! Честное слово, боготворил. Он, словно сомнамбула, часто ходил за мной по квартире с вытянутыми руками. Но все изменилось. Быт заел. Я уже не была такой хорошенькой, как прежде. Обиды копились. В этом нет ничего необычного. Он использовал тебя в войне против меня, и это все испортило. Но и так тоже бывает. Поверь мне, Аксельроды не единственная семья, совершающая ошибки. Мне кажется, мы даже справились лучше многих. Мы с отцом хотя бы сохранили свои идеалы. И я горжусь этим.

– И правильно, – заметил я. – В нашей стране трудно оставаться социалистом.

– Ты чертовски прав! – воскликнула мать с жаром. – И никто не скажет тебе спасибо. Дети той женщины? Мальчик хочет служить в армии, но для начала пару лет проучится в колледже, чтобы стать офицером. Хочет отправиться в Азию, жечь напалмом желтокожих. А дочка собирается стать манекенщицей. Только на это негры и способны. Не знаю, во что там верила их мать, но уж точно не в прогресс и справедливость.

Мы свернули со скоростного шоссе и поехали по улицам гетто. Некоторые дома до сих пор были заколочены или лежали в руинах еще со времени ареста Мартина Лютера Кинга. Это наводило на мысль, что большинство из них уже никогда не будет восстановлено: зажатые между прошлым и будущим, мы жили в собственной археологии.

– Посмотри вокруг, – сказала Роуз. – И это в богатейшей в мире стране. Дверь с твоей стороны заперта? Нищета… – Она замолчала, прибавляя скорость, чтобы успеть на зеленый свет. – Люди очень серьезно воспринимают собственные переживания. Я стараюсь так не делать. Люди преувеличивают свои чувства, и этого я тоже стараюсь не делать. Я знаю Артура больше тридцати лет, и когда он пришел и со слезами на глазах спросил, можно ли ему вернуться, я могла бы ответить «да» или же «нет», но я сказала «да». И это было хорошо. И становилось все лучше. Мне кажется, мы могли бы даже полюбить друг друга. Я хочу сказать, полюбить снова. Но потом позвонил ты… Я не собираюсь тебя винить, Дэвид. Я рада, что ты дал знать о себе. Если бы только это случилось пораньше. Но ты все‑таки позвонил, и вот у Артура сердечный приступ. Я тебя не виню. И надеюсь, ты тоже себя не винишь. Может, он терпел и позволил себе заболеть, зная, что теперь тебе сообщат. Может, держался до поры. Может, он держался бы вечно, если бы ты не позвонил. Как тут узнаешь? Но я рада, что ты позвонил. Надо было бы раньше, но хорошо, что хотя бы теперь. И он поправляется, как я тебе уже говорила. Мозг не пострадал. Все функции сохранены. Только незначительное повреждение тканей сердца. Он отлично выглядит. Лучше, чем до приступа. А всего‑то и потребовалось поспать ночью и отлежаться. Просто поразительно. Я так перепугалась вчера вечером. Какое счастье было увидеть его сегодня утром. Я ушла от него только перед твоим прилетом. Но теперь я снова боюсь. Поэтому и еду так медленно, поэтому сама не своя. Я знаю короткую дорогу, можно было бы сэкономить пятнадцать минут, но я немного боюсь везти тебя к отцу. У меня нехорошее предчувствие, что при виде тебя ему может стать хуже, может быть, даже приступ повторится. Ты не мог бы пообещать мне кое‑что? Если покажется, что он устал, если я подам тебе знак – потому что я могу заметить то, чего не заметишь ты, – ты просто встанешь и выйдешь из палаты, не спрашивая, зачем да почему. Обещай.

– Только посмотрите, я как огурчик, – сказал Артур, когда мы уселись рядом с его кроватью.

Он сидел в постели, а на подносе с обедом лежал номер «Сан таймс». Его седые редкие волосы были всклокочены, а глаза нездорово блестели. Он казался веселым, шаловливым, даже слегка пьяным. Свободная больничная пижама была наполовину расстегнута, и волосы на груди блестели: кто‑то плохо стер вазелин, когда ему в последний раз снимали кардиограмму. Он пожал мне руку, неловко, но с силой. Буквы на его пластмассовом идентификационном браслете были темно‑фиолетовые, жирные.

– Доктор Покорный грозится выставить меня ко всем чертям, если я и дальше буду выглядеть таким здоровяком. Он говорит, это плохо отражается на репутации больницы. – Артур улыбнулся, на этот раз широко, демонстрируя черную пустоту на месте снятых зубных протезов.

– У тебя ничего не болит? – спросил я.

– Не‑а, – ответил он.

– Необязательно хорохориться, – сказала Роуз. – Он спросил – ответь ему.

– Пустяки. Сначала ощущение такое, будто тебя лягнул мул, но стоит увидеть, какие страдания переносят другие… это сущие пустяки. – Артур глубоко вдохнул, закрыл глаза и указал на белую занавеску, отделявшую его кровать от соседней. Затем, медленно и печально, покачал головой.

Не было сказано ни слова о моем отсутствии, ни слова радости по поводу моего возвращения. Мы непроизвольно разговаривали так, будто повсюду были враги, будто полиция узнала об инфаркте Артура и теперь поджидала, когда я попаду в западню. Время от времени Артур пожимал мне руку, вполголоса произносил мое имя, но ни разу не обратился ко мне по имени в разговоре, и это тоже было умышленно. Мы не заговаривали о том, чем я занимался в последние месяцы, ни он, ни Роуз не задавали никаких вопросов о моем вероятном будущем. Мы беседовали о здоровье Артура – он всегда был таким крепким; мы беседовали о погоде – было душно и стояла несносная жара.

Мы старательно поддерживали беседу, не сказав ничего. Мы держались натянуто, официально, смущенно. Пол был грязный. Мать то и дело откашливалась. Отец попросил меня поднять повыше спинку кровати, чтобы он мог сесть удобнее, но рычаг оказался сломан, и в итоге я только опустил его на несколько дюймов.

Я сказал, что мне надо в туалет, вышел и отправился искать доктора Покорного, бывшего соратника по партии, лечащего врача отца. Я нашел старшую медсестру, и она сказала, что Покорный в больнице Майкла Риза – утром его жена случайно прищемила Покорному пальцы дверцей машины, и им пришлось ехать в больницу.

– А кто лечит теперь моего отца? – спросил я.

Мне показалось, положение катастрофическое, в голове не укладывалось, как могло произойти такое несчастье.

– Вместо доктора Покорного дежурит доктор Лонниган, – сказала медсестра. – Беспокоиться не о чем. Ваш отец идет на поправку, ему необходим главным образом покой, просто постельный режим.

Когда я вернулся в палату, Роуз не было. Она ушла, сунув сумочку под простыню на кровати Артура, чтобы не украли за время ее отсутствия. Отец поглаживал сумочку, словно больную куклу.

– А где мама? – спросил я.

Я уже решил, что не стану рассказывать о несчастье с Покорным: ведь скоро тот окажется у постели отца с гипсом на руке, и они вместе как следует посмеются над такой нелепостью.

– Звонит домой, – ответил Артур. – У нас теперь имеется приходящая уборщица, и Роуз хочет спросить, не звонил ли кто. Она никак не привыкнет, что дома посторонний человек.

– Она же всегда была против прислуги, – сказал я.

Артур пожал плечами:

– Она наняла ее, когда я вернулся. Это большое подспорье. Хотя мне не нравится, что за мной кто‑то прибирает. Да и Роуз следит за бедняжкой, как ястреб. Ты ведь знаешь, какой придирчивой бывает твоя мать. Убирать квартиру Роуз не сахар. Правда, мы платим вдвое больше обычной цены, так что ничего страшного.

– Папа, – начал я, – ты знаешь… – и замолчал, Артур сжал мне руку, и неожиданное прикосновение заставило меня вздрогнуть.

– У тебя все хорошо? – спросил он шепотом. – Ты счастлив? – (Я кивнул.) – Я хочу, чтобы ты вернулся к ней. Сегодня. Завтра. Как можно быстрее. Здесь несколько небезопасно, пока мы не уладим все в суде. Вероятно, как‑то договориться удастся, но до тех пор будь осторожен. Ты сильно рисковал, прилетев сюда, надеюсь, ты сам понимаешь.

– Я должен был прилететь. – Я коснулся его щеки. – Я испугался, когда услышал, что с тобой случилось. Ты же знаешь, как я тебя люблю. Я очень тебя люблю.

Артур вдруг выпустил мою руку, устремив взгляд в белый потолок. Поняв, в чем дело, я сел прямее, вошла сестра, неся на подносе стакан воды и маленькую чашку с волнистыми краями. У девушки были выкрашенные в желтый цвет волосы, на носу темные очки – она больше походила на официантку из придорожного кафе, чем на медсестру.

– Сестра с таблетками, – объявил Артур. Он с большим энтузиазмом схватил бумажную гофрированную чашку и высыпал на раскрытую ладонь три таблетки. Его лицо померкло, как у ребенка, получившего на день рождения не тот подарок. – Три? – спросил он. – А где та маленькая, оранжевая? Э… э… как же она называлась?

– Так назначил врач, – заявила медсестра.

– Что это значит? – Артур показал мне три пилюли, нахмурив брови, как будто спрашивал моего мнения.

– Оранжевая – седативное средство, – сказала медсестра.

– Да, и мне без него не обойтись, – произнес Артур со стоном. – Я не могу расслабиться. – Он с несчастным видом рассматривал таблетки в руке, как человек, которому заплатили меньше, чем обещали.

Сестра протянула ему стакан воды:

– Глотайте.

Разочарование сошло с лица Артура, сменившись страхом. Он вертел таблетки в руке, отрицательно качая головой. С другой стороны палаты, с кровати за занавеской, донесся приглушенный, мучительный звук, булькающий хрип, какой получается, когда пытаешься высосать через трубочку остатки молочного коктейля со дна стакана.

– Сестра, – позвал кто‑то. Занавески раздвинулись, и появился рослый чернокожий мужчина. – Сестра? Опять тот же звук. Вы не взглянете?

– Вашу мать дренируют, – ответила сестра с раздражением. Мужчина неуверенно кивнул и скрылся за занавеской. – Бедняга, – пробормотала сестра вполголоса. – Он сидит с ней уже одиннадцать дней, а она даже не знает… – Взгляд медсестры остановился на блокноте, который Артур засунул под простыню, однако она тряхнула головой, решив не замечать его.

Сестра тут же ушла, а вскоре вернулась Роуз.

– Все в порядке? – спросил Артур.

– Да. Все прекрасно. Прекрасно. – Она забрала у Артура сумочку и сунула под мышку. Настороженно посмотрела на нас, уверенная в том, что мы ее обсуждали. Затем она обернулась через плечо, убеждаясь, что мы одни, и сказала: – Тот полицейский надзиратель, Эдди Ватанабе, около часа назад звонил нам домой.

– О боже, – пробормотал Артур.

– Дина взяла трубку. Рассказала ему, что мы в больнице.

Я уже был на ногах. Подошел к окну, ожидая, вероятно, увидеть, как подъезжает полицейская машина, но из окна палаты были видны только такие же больничные окна, угрюмые и мутные, – вид из дешевой гостиницы для отчаявшихся людей.

– Она сказала ему что‑нибудь еще? – поинтересовался я.

– Кто знает? – ответила Роуз.

– А ты ей что‑нибудь говорила? – спросил Артур. – Она знает, что он в городе?

– Не помню. Может быть, говорила.

– Не помнишь? – удивился Артур.

– Наверное, мне лучше уйти, – сказал я.

– Куда ты поедешь? – прошептал Артур.

– Обратно? – спросила Роуз.

– Не знаю. Мне страшно. – Но, произнося эти слова, я знал, что уезжаю немедленно.

Я уеду, не поговорив с лечащим врачом Артура, уеду, ничего не узнав о новом и трудном перемирии родителей, уеду сейчас же, чтобы спастись.

Я услышал в коридоре шаги. Звук показался мне размеренным, деловитым. Моя жизнь мгновение балансировала, словно яйцо на краю стола, но шаги прошли мимо – врач в зеленом хирургическом халате.

– Мне лучше уехать прямо сейчас.

– Я тебя отвезу, – сказала Роуз.

– Спасибо.

– Только не волнуйся. Не переживай заранее, пока ничего не случилось. Ты меня понимаешь? Иначе ты обессилеешь от одного только волнения.

Я кивнул, а про себя подумал: она заговаривает мне зубы, хочет, чтобы меня схватили.

– Ты всего лишь мелкая рыбешка в большом пруду, – сказала Роуз. – Я знаю, как они работают. Он просто сидит сейчас на телефоне.

Артур похлопал по кровати:

– Подойти сюда на минутку. Сядь.

Я сорвался.

– Нет! – прокричал я почти во весь голос. Мир перед глазами трепыхался, словно флаг на ветру. – Я хочу убраться отсюда немедленно! – Мой голос эхом разнесся по палате. Добрый сын выглянул из‑за занавески, скрывавшей кровать его матери. Послышались шаги, спешно приближавшиеся к нам. – Кажется, мне пора уходить, – более‑менее нормальным тоном произнес я.

Родители смотрели на меня, из их глаз бил луч неодобрения: я веду себя как дурак, позорю их.

Я выскочил из палаты в тот момент, когда входила медсестра в темных очках. Я толкнул ее, но даже не обернулся. Понадеялся, что иду к выходу. Я услышал, что за мной кто‑то бежит, обернулся через плечо, хотя и не хотел. Это была Роуз, она держала сумочку, словно мяч, и бежала поразительно грациозно. Я остановился и подождал ее. Мы молча вышли из больницы и хранили молчание, пока сидели в машине и она заводила двигатель.

– Ты что, снова сошел с ума? – спросила она, глядя в зеркало заднего вида.

– Да. Окончательно. А теперь, пожалуйста, отвези меня в аэропорт. И еще тебе придется дать мне денег на билет. Я на мели.

– Думаешь, я таскаю с собой такие суммы?

– Тогда сними с кредитки.

– Не знаю, с кем ты сейчас разговариваешь. У меня нет кредитки, если не считать карты из «Вейболта».

– Тогда заплати чеком. Мне все равно.

– Я не знаю, сколько денег у меня на счету.

Я набросился на нее, схватил за шею и сдавил пальцами. Она вскрикнула и ударила по педали тормоза. Мы оба дернулись, заваливаясь вперед, но я держал ее, лишь смутно сознавая, что творю.

– Тогда отвези меня на автобусную станцию, – велел я.

– Мне больно! – вскрикнула она, протянула руку к шее и впилась в мою кисть ногтями.

Я отпустил ее. Меня била неудержимая дрожь. Я взял с заднего сиденья чемодан. Мы остановились посреди бульвара Стоуни Айленд, и машины, ехавшие за нами, загудели. Вот так меня и поймают, подумал я, но даже страх был какой‑то далекий и искаженный. Роуз растирала шею, пристально глядя на меня – со страхом или ненавистью, я не разобрал, может быть, даже с жалостью.

– Прости, что сделал тебе больно, – сказал я. – Пожалуйста, отвези меня…

Мимо нас сумели протиснуться две машины. Остальные – не знаю, сколько их было – продолжали гудеть.

– Я никуда не поеду, – заявила Роуз.

Она поворачивала голову из стороны в сторону, проверяя, хорошо ли работают мышцы шеи.

Я зажмурился, закрыл руками лицо и увидел, как хватаю ее за плечи, трясу изо всех сил, бью ее… Я распахнул дверцу, побежал по улице, и чемодан колотил меня, словно живой.

Добираться от Чикаго до Стоутона автобусом было непросто, ближайший уходил от терминала на Рэндольф‑стрит в четыре пополудни, то есть через три с половиной часа. Мне показалось, это небезопасно. Роуз же знает, куда я направился, она обязательно убедит себя, что я страдаю от душевного расстройства и меня необходимо вернуть, чтобы спасти. Мне было невыносимо смотреть на людей вокруг. Даже бродяги выглядели зловеще: если они не были похожи на переодетых копов, то казались предвестниками беды. Отвратительный, водянистый с прозеленью свет, пронзительные запахи дешевой еды, хлорки, старых газет. Мне хватало денег на билет до Нью‑Йорка. Я не знал, как поеду оттуда дальше, зато автобус отправлялся через пятнадцать минут.

Я позвонил Джейд. Она сама подошла к телефону, согласившись принять звонок за свой счет.

– Я уже еду домой, – сказал я.

– Что с тобой? Скажи, что с тобой случилось?

– Я в порядке. Просто тороплюсь. Автобус до Нью‑Йорка отправляется через пару минут, и я не хочу его упустить.

– Но ты… – Она не договорила. Она знала, что я в беде. – Ну, тогда поторопись. Я рада, что ты возвращаешься. Одна ночь без тебя – больше я вынести не в силах. Я скучаю по тебе.

– Я приеду как можно скорее.

– Я позвонила тебе на работу, сказала, что ты вернешься через неделю. Сегодня вечером заберут щенков. Мы могли бы просто запереться у себя в комнате, лишь время от времени заставляя себя спуститься за едой.

– Я выезжаю прямо сейчас. Мне надо поторопиться.

– Тогда поторопись.

– У тебя все в порядке?

– Я скучаю по тебе.

– Как было в Беллоуз‑Фоллз?

– Напряженно. Чудовищно. Я расскажу, когда вернешься.

– Господи!

– Да, я понимаю. И еще звонила последняя подруга Хью, Ингрид Очестер. Сказала, хочет со мной поговорить. Приедет на этом своем фургоне. Мы завтра вместе завтракаем.

– Чего она хочет? – спросил я.

– Точно не знаю. Но голос у нее был решительный. Она здорово не в себе после смерти Хью. Трижды в неделю посещает врача и все такое. Мне кажется, она до чего‑то додумалась и теперь хочет поделиться со мной. Если бы она знала, как мне не хочется ни во что вникать. Очень не хочется.

Я сжимал трубку, не в силах заговорить.

– Дэвид?

– Мне пора, – сказал я. – Не хочу… – Голос иссяк.

– Ладно. Не опоздай на автобус. Я тебя жду. Поплачем друг у друга на плече. Это будет чудесно. – (Я ничего не ответил.) – Дэвид?

– Мне пора.

– Может быть, Колин даст мне машину, тогда я приеду в Нью‑Йорк и заберу тебя. В котором часу ты приедешь?

– Не знаю. Не делай ничего. Я просто пересяду на другой автобус. Мне надо идти. – Я едва не повесил трубку, но затем прижал ее к самому рту. – Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить.

– Не опоздай на автобус, Дэвид.

– Не опоздаю. – Я выждал мгновение, а затем наконец повесил трубку.

За время долгого, тряского пути на восток я не раз цепенел на сиденье, уверенный, что именно в эту минуту Ингрид рассказывает Джейд, как перед смертью Хью гнался за мной. У меня с собой был доллар и семьдесят пять центов, и я каким‑то образом сумел отвлечься от всех тревог и тоски, сосредоточившись на чувстве голода, который я по бедности не мог утолить. Читать мне было нечего, спать я не мог, и только когда мы проехали Кливленд и уже давно стемнело, мне наконец удалось занять место у окна.

Я мог бы все изменить. Я мог бы попросить Джейд встретить меня в Нью‑Йорке, и тогда она не увиделась бы с Ингрид Очестер за завтраком. Пусть я бы только отсрочил их встречу, но так было бы лучше. Родилась бы надежда. На свете не бывает ничего неизбежного. Иногда, перенося время события, ты способствуешь тому, чтобы оно никогда не произошло. Ингрид могла бы уехать, отправиться куда‑нибудь далеко, кануть обратно в забвение, оберегавшее меня в последние месяцы, или же просто умереть от пчелиного укуса. Это безумие не преградить дорогу надвигающемуся событию, безумие убеждать себя, что если оно не произойдет сейчас, то обязательно произойдет чуть позже, а значит, любые действия бессмысленны. Мы можем саботировать будущее одним взглядом, телефонным звонком, запиской, попавшей не по адресу.

Я приехал в Нью‑Йорк около десяти утра. Я пропылился, устал, и все мысли, какие у меня еще оставались, кажется, забились куда‑то в угол сознания, словно коврик, который собака утащила к себе в конуру. Я отправился в туалет автостанции, чтобы переодеться, и пока стоял голым посреди просторного помещения с кафельными стенами, понял, по взглядам окружающих, что вот так переодеваться явно не считается приличным.

А еще я понял, что не знаю, где можно поймать машину до Стоутона. Нью‑Йорк сжимает человека, как концентрические круги друидов, и я понятия не имел, как из них выбраться. Спросил наудачу несколько человек на автовокзале, но единственный, который вроде бы что‑то знал, очень спешил, он лишь прокричал мне через плечо что‑то о Генри Гудзоне. Вокруг было полно полицейских, но их я спросить не мог. Путешествовать автостопом было незаконно, и я не сомневался, что чикагские копы уже передали информацию обо мне. Я знал, что мои страхи, основанные на чувстве собственной важности, нелепы, однако это знание не помогало. Я подошел к окошку кассы и спросил, сколько стоит билет до Стоутона – он стоил на пять‑шесть долларов больше, чем у меня было, но… Наверное, я надеялся на распродажу со скидками.

У меня не было ничего ценного, что можно было бы продать, мне не хватало смелости попрошайничать, поэтому я нашел единственный способ раздобыть денег на билет: позвонил Энн.

– Я на мели, – сказал я, не успела она поднять трубку. – Мне необходимо шесть долларов, чтобы купить билет на автобус.

– И куда ты уедешь на шесть долларов? – поинтересовалась она.

– В Стоутон.

– Она что, выставила тебя?

– Нет. Что ты! И с чего такой вопрос?

– Просто стало интересно, ничего больше. Судя по звуку, ты где‑то недалеко.

– Я на автовокзале.

– Интересно, что ты там делаешь без денег. Хотя я успела понять, что многое из творящегося под небесами совершенно не мое дело. Заходи. Я дам тебе немного денег. Но в гости не зову. Меня пригласили на обед, и я вся в предвкушении.

Дважды перепутав линии метро и совершив долгую прогулку, я добрался до дома Энн. Она встретила меня в дверях и вложила в руку десятидолларовую бумажку.

– Ты опоздал, – заявила она, – и из‑за тебя я тоже опаздываю. Жаль, что не можешь погостить. Ты единственный, с кем бы я хотела поделиться впечатлениями от сегодняшнего дня. – Она потерла лоб. – Меня уже так и распирает от всего, что произошло.

Я посмотрел на деньги, зажатые в руке. Ощутил, как глаза наполняются слезами.

– Не забудь, даю в долг, – сказала Энн. – Мои финансы поют романсы.

– Я отдам. У меня есть деньги… в Стоутоне.

– Не надо смущаться. Я рада за вас. Я понимаю, что меня это… меня не касается. Но я все равно рада. Вы созданы друг для друга. – (Я кивнул.) – И, кроме того, не хочу тебя потерять.

– Тогда не теряй! – выпалил я. – Будь верна мне. Постарайся понять. Несмотря ни на что.

Энн кивнула, хотя и не понимала, о чем я говорю. Она ощутила теплую волну смущения – уж очень пылкой была моя мольба, – но позволила ей схлынуть. Что было к лучшему.

– Ладно. Ступай. Я и так опаздываю, а насколько я знаю, мой Загадочный Мужчина чертовски пунктуален. – Энн улыбнулась, несколько неуверенно, как будто догадываясь, что сказала что‑то совершенно неуместное.

Я убрал деньги в карман брюк и переложил чемодан из правой руки в левую.

– Как ты оказался в Нью‑Йорке? – спросила Энн.

– Мне пришлось слетать в Чикаго, а потом денег хватило только до Нью‑Йорка. А разве Джейд не…

– Нет. Конечно нет. Это же условие нашего перемирия. Джейд ценит старомодные взаимоотношения, основанные на кровном родстве и неведении – его она называет уважением. И мне кажется, она совершенно права. Это единственный способ, приемлемый для нас. Ты рассказал ей о ночи, проведенной у меня?

– Нет. Ни разу не пришлось к слову. Это не имеет значения. Я бы только…

– Совершенно с тобой согласна. Было и прошло.

В открытые окна квартиры вплывал перезвон церковных колоколов, отбивавших четверть часа.

– Ладно, – сказала она. – Ступай. Уходи.

– Позволь мне зайти, – попросил я. – Мне надо кое‑что тебе рассказать. Я не собирался, но должен. И хочу сказать прямо сейчас. Ты все равно скоро узнаешь, но я хочу, чтобы ты услышала это от меня.

– Нет. Я опаздываю. Кроме того, не уверена, хочу ли что‑то знать. Ненавижу исповеди. Вечно мне кажется, что, выслушивая их, я обязана сопереживать и тоже каяться. Не желаю ни во что вникать.

– Нет, тебе придется. Это ты захочешь узнать.

– Как же ты ошибаешься. Не захочу. Во всяком случае, не сегодня. – Она протянула руку к моему лицу и потрогала щетину. – Ты какой‑то странно небритый. Мне кажется, тебе не идет. Ты же не собираешься отпускать бороду?

– Нет. Просто не побрился.

– Хорошо. Думаю, тебе следует сесть на автобус, доехать до Стоутона и молить Бога, чтобы Джейд не было дома, когда ты вернешься, и ты успел бы побриться и помыться.

– Энн, я хочу…

– Нет, – сказала она, отступая на шаг и собираясь закрыть дверь. – Не сейчас. Если хочешь что‑то мне рассказать, напиши письмо. Я надеюсь, один‑единственный факт, что ты нашел мою дочь, не оборвет навеки нашу переписку. Ты нравишься мне на бумаге, и я люблю писать тебе. Исповедайся мне в письме. А теперь ступай.

Она закрыла дверь, и я услышал удаляющиеся вглубь квартиры шаги.

– Я убил Хью, – прошептал я двери.

Я хотел прокричать эти слова, но это было бы глупо, это было бы жестоко. Кроме того – явившаяся мысль заявила о себе тоном, отличным от остальных, – что я на самом деле знаю? Может, Ингрид хочет поговорить с Джейд о чем‑то другом. И разве разумно разоблачать себя раньше, чем меня разоблачит Ингрид, чтобы в итоге узнать, что никакая опасность мне вовсе не грозила?

В Стоутон я приехал в восемь вечера. Низкое небо было чернильного оттенка, за клубящимися тучами вспыхивали молнии, озаряя пространство неровным блеклым светом, каким‑то ненастоящим, словно театральным. Проще всего было бы поймать попутку и доехать до нашего дома в северной части Стоутона, но я пошел пешком: мимо своего магазина одежды на Мейн‑стрит, мимо церкви, под которой мы с Джейд обычно обедали, мимо художественного магазина, где я недавно выложил десятку за набор цветных карандашей для Джейд. Наконец я зашел в «Данкин донатс», чтобы подвергнуть свой урчащий желудок пытке пятью пончиками и тремя стаканами кофе. На колени мне сыпалась сахарная пудра, руки тряслись. Я опустил взгляд и увидел, что чемодан пропал – нет, он стоял с другой стороны от стула. Я взял его и направился к телефонной будке. Мне показалось, что не стоит являться домой, не предупредив Джейд.

Я выслушал не меньше дюжины гудков, прежде чем повесить трубку. Я ощутил странное облегчение, но его тут же смело ураганом панического страха. Весь день, несмотря на все мои старания, где‑то в сознании зудела одна мысль: после того как Ингрид рассказала Джейд правду о гибели Хью, Джейд охватил такой ужас и горе, что она не захотела больше жить. Я выложил на прилавок последние два доллара и вышел, переходя на бег. До дома было не меньше трех миль, и уже через минуту дышать стало трудно и больно. Чемодан ужасно мешал мне, и я отшвырнул его, подумав, что потом вернусь и заберу. Мир перед глазами скакал вверх и вниз, и я сосредоточился на своих чувствах, как будто иначе они бы улетучились, покинув меня навеки. Я бежал со всех ног. Я должен был спасти Джейд, но это была не главная причина, потому что я уже лгал самому себе, убеждал себя, будто смогу как‑нибудь оправдаться: опасность, от которой я хотел спасти Джейд, заключалась в том, что она выслушала Ингрид, когда меня не было рядом и я не мог возразить.

Когда я наконец добежал, дом стоял темный, дверь и все окна были заперты. Я стучал и раз сто нажал на кнопку звонка. Затем я перешел к задней двери и начал все по новой. Я отошел в дальний угол двора, откуда было видно небольшое мансардное окно, и позвал Джейд. Я кидал в окно мелкую гальку, галька закончилась, я принялся искать камень побольше, не нашел и в итоге запустил в окно ботинками. Первый ботинок пролетел мимо и приземлился где‑то под стеной дома, второй ударил прямо в середину окна, но стекло не разбилось. Я ждал, и вскоре зажегся свет. Не знаю, сколько времени прошло, но наконец тень заслонила окно, и тогда я увидел Джейд, полуголую, глядящую на меня. Я окликнул ее, взмахнув руками – руки сделались такими тяжелыми. Она силилась открыть окно, потом вспомнила, что оно заперто. Повернула задвижку и подняла раму.

– Уходи. Ты должен уйти. – Она смотрела на меня сверху. Свет был у нее за спиной, но я видел в тени ее глаза. Грудь тяжело вздымалась. – Мне все известно, – сказала она.

Окно с грохотом опустилось.

Я метнулся к задней двери, заколотил по ней ладонями. Мой мир, единственный мир, который я знал, единственный, которого желал, разлетелся вдребезги. У меня не осталось мира. Я мог делать что угодно. Я лупил по двери, звал Джейд, наваливался на дверь плечом в надежде сорвать с петель. Дверь не дрогнула, и, отойдя от нее, я перегнулся через перила дощатого гниющего крыльца и, ни секунды не колеблясь, ударил кулаком по кухонному окну, по старому стеклу и провисшей москитной сетке. Отдернул руку, вынул из пальца осколок стекла, пытаясь понять в темноте, идет ли кровь. Я ничего не видел, но чувствовал, как из порезов на пальцах сочится липкая влага.

Я забрался на перила на крыльце и каким‑то образом сумел встать на подоконник, на хлипкую деревянную перекладину в дюйм шириной, с которой осыпалась краска. Я вцепился в оконную раму, силясь удержаться на ногах в одних носках: чтобы не упасть, я прижался всем телом к стеклу и попытался отжать его коленом, собираясь забраться в дом. До меня не дошло, что можно просто просунуть руку в уже проделанную дыру и отодвинуть щеколду на окне. С третьей попытки стекло выпало, развалившись на два огромных куска с зазубренными краями. Я вырвал ногами москитную сетку, и в это время на кухне зажегся свет. Я начал спускать ноги на пол и получил удар по голеням такой силы, что чуть не задохнулся. Боль залила все тело, а в следующий миг меня ударили еще, и еще. Я держался за оконную раму с миниатюрными Альпами из зазубренного стекла: три четверти тела были уже в доме, только голова торчала наружу, – и оглашал криками ночной воздух. Меня снова ударили, на этот раз по коленям, я разжал руки и упал на кухонный пол.

Джейд стояла передо мной, держа швабру, как бейсбольную биту, нацелив на меня красное древко. Я неуверенно шагнул к ней, и она снова ударила, промахнулась, однако вынудила меня притормозить.

– Не надо, – сказал я.

Я сжал руку, и в кончики пальцев вонзились осколки, торчавшие из ладони.

Джейд была в одном белье. Она тяжело дышала, и в то же время ее била дрожь, как будто она бежала под ледяным дождем. На одной щеке у нее отпечатались складки ткани, волосы были примяты – она пыталась поспать. Она так и стояла, замахиваясь на меня шваброй, хотя ее глаза, кажется, не смотрели на меня. Она поворачивала голову из стороны в сторону, с трудом сглатывая. Шагнув вперед, она швырнула швабру на пол, подошла ближе, застыла, безмолвная и окаменевшая, прямо передо мной. Я протянул к ней руки, обнял ее, прижал к себе неподатливое тело.

– Нам необходимо поговорить, – сказал я. – Я знаю, что рассказала тебе Ингрид, и это правда. Только не вся правда, Джейд. Джейд?

Она медленно подняла руки, уперлась ладонями мне в грудь, отпихнула меня:

– Если ты останешься, останешься в доме… Нет, ты должен уйти, не хочу быть рядом с тобой, потому что, если ты останешься, я себя убью, Дэвид. Ясно тебе? – Она тяжело задышала и разразилась слезами. Закрыла руками глаза, и пальцы ее показались снежно‑белыми по сравнению с раскрасневшимся лицом. – Уходи! – прокричала она сквозь слезы. – Убирайся!

Я развернулся, отпер заднюю дверь и вышел. В своем абсолютном душевном опустошении я, кажется, искренне верил, что Джейд кинется за мной, чтобы удержать, позвать обратно, но, как только я закрыл за собой дверь, она бросилась к ней и заперла. Я стоял на крыльце, глядя в открытое окно, но у меня не хватило духу лезть в него во второй раз. Я подождал, пока потухнет свет, прислушался, надеясь услышать ее удаляющиеся шаги, только она выскользнула из кухни без звука. Призрак.

Всего, что было потом, я не помню. Я пытался придумать, где переночевать. Пошел к соседям, к Голдманам, но у них в окнах горел свет, и я постеснялся зайти. Не знаю, как я выглядел в ту ночь со стороны: парень в носках, с окровавленными ладонями, небритый, усталый, охваченный страхом. Я бродил где‑то, пытаясь собраться с мыслями. Рубашка у меня промокла – шел дождь. Я старался найти место для ночлега. Когда я по‑настоящему измотан, кажется, будто в голове проходят слабые электрические разряды, медленно ползут, словно змеи. В Роквилле я спрашивал, что это за болезнь, но, вероятно, ничего страшного, какая‑то ерунда. Потом я снова вернулся к «Гертруде», на задний двор, и смотрел на темный дом. Черная крыша сливалась с дождливым небом без всякой заметной границы. Передо мной просто вставала черная громада. Я уже не думал о том, чтобы еще раз войти в дом, однако мне требовалось место для ночлега.

В итоге я устроился в собачьих будках, которые Джейд сколотила для щенков с их мамами. Наверное, она дожидалась моего возвращения, чтобы разобрать будки. На земле лежала кучка сена, мелкоячеистая сетка, рубероид, чтобы укрыться от дождя. В вольере стоял успокаивающий запах собак: шерсти и помета, дыхания и молока – реальности. Я заполз в укрытие, совершенно довольный тем, что нашел такое замечательно место, и совсем близко. Я улегся так, чтобы видеть дом, старался представить утро, когда Джейд заметит меня и начнется длительный процесс осмысления всего, что нам известно. Я вспоминал, как мы занимались любовью в гостинице «Макальпин», решил, что необходимо вспомнить все до малейшей подробности, но уснул на том месте, где Джейд позвала меня в постель.

Рассвет я проспал. Я лежал, залитый солнцем. Джейд встала, выглянула в окно и увидела, что я сплю в собачьей будке. Должно быть, это ее напугало, она решила, что больше не желает иметь со мной ничего общего. Не знаю, в какой последовательности разворачивались события. Она оделась, но вот до звонка в полицию или после? Она надела шорты цвета хаки и синюю блузку, закатав до локтя рукава. Синие матерчатые туфли на джутовой подошве. Потом позвонила. Почему‑то я сомневаюсь, что она звонила в полицию прямо с постели. Вероятно, она надеялась, что, пока одевается, я чудесным образом проснусь и, когда она снова выглянет в окно, вольер будет пуст, лишь на соломе останется отпечаток моего тела. Но я все еще был там, спал – нет, начал шевелиться, просыпаясь. Помню, как открыл глаза еще до приезда полиции, помню, увидел чистое светлое небо, ощутил запах сена, потрогал порезы на руке и снова заснул, на этот раз глубже, провалился в сон, как будто предчувствуя, что мне еще долго‑долго не придется спать на свободе.

– У меня во дворе человек, который… – заявила Джейд полиции.

Только который? Который угрожал мне? Убил моего отца? Ворвался ко мне в дом? Сошел с ума? Не знаю, что сказала она обо мне полиции Стоутона. Она не сказала, что меня разыскивают в Чикаго, потому что я несколько часов просидел в участке, прежде чем они узнали об этом. Вероятно, она просто попросила их приехать и забрать меня, не удосужившись что‑либо объяснить. А когда они приехали, она пришла с ними на задний двор, чтобы я мог увидеть ее. Один из копов пнул меня в плечо, и, проснувшись, я сразу понял, что произошло.

– Вставай! – заорал один из них, как будто ожидая от меня самого худшего.

На мгновение я замешкался, пытаясь понять, можно ли сделать что‑нибудь, каким‑то образом изменить направление лавины событий. Коп снова толкнул меня ногой, и Джейд закричала:

– Зачем вы так!

Один из копов что‑то ей ответил, а я тем временем встал. Они схватили меня за руки, как будто я действительно был опасным преступником, впились в меня пальцами, принялись дергать из стороны в сторону, творя те мелкие гадости, которые ломают человеческий дух. Это же был рутинный утренний арест, все должно было пройти спокойно и гладко. Уж не знаю, почему вызвал у них такое отвращение, проснувшись в собачьем вольере. Нет, я знаю, что выглядел отвратительно, но я же только‑только разлепил глаза, сомневаюсь, что мог кому‑то показаться опасным. Наверное, дело было в том, каким незащищенным я выглядел, сколь явно не желал за себя постоять. Они повели меня прочь, и я зашагал, чтобы они не тащили меня волоком. Я старался обернуться, увидеть Джейд, но они вцепились еще крепче, и впервые за то утро меня пронзил страх. «Эти ребята меня по‑настоящему ненавидят», – подумал я. Меня затолкали на заднее сиденье патрульной машины. Теперь я мог обернуться на дом, но Джейд уже не было видно. Она так и осталась на заднем дворе, глядела на будки, вспоминая собак, вспоминая, как мы растили их и как они едва не подтолкнули нас к тому, чтобы завести семью. Еще она, наверное, слегка дрожала, чувствуя, как зарождаются сомнения, правильно ли она поступила. Машина тронулась. Я сидел в наручниках, но, в отличие от полицейских машин в больших городах, решетки, отделявшей меня от копов, не было. Я много раз слышал, какую боль причиняют наручники, поэтому не удивился, но я не был готов к тому, с какой яростью эта боль будет вгрызаться в мои внутренности. Я обливался потом, казалось, меня вот‑вот вырвет, а душу леденил страх опозориться.