Перемена (от лат. recreatio)

Корнев прокашливается и начинает с более высокой ноты.

- Иванов, продолжайте...

Сосед Темы, Иванов, встает, смотрит своими косыми глазами на учителя и

продолжает.

- Неверно! Вахнов, поправить!

Вахнов встрепанно вскакивает и молчит.

- Карташев!

Тема вскакивает и поправляет.

- Ну? Дальше!

- Я не знаю, - угрюмо отвечает Иванов.

- Вахнов!

- Я вчера болен был.

- Болен, - кивает головой учитель. - Карташев!

Тема встает и вздыхает: недаром он хотел повторить перед уроком - все

выскочило из головы.

- Ну, не знаете, говорите прямо!

- Я вчера учил.

- Ну, так говорите же!

Тема сдвигает брови и усиленно смотрит вперед.

- Садитесь!

Учитель в упор осматривает Вахнова, Карташева и Иванова.

Вахнов самодовольно водит глазами из стороны в сторону. Иванов, сдвинув

брови, угрюмо смотрит в скамью. Затянутый, бледный Тема огорченно, пытливо

всматривается своими испуганными голубыми глазами в учителя и говорит:

- Я вчера знал. Я испугался...

Учитель пренебрежительно фыркает и отворачивается.

- Яковлев, фразы!

Встает первый ученик Яковлев и уверенно и спокойно говорит:

- Asinus excitatur baculo.

- Швандер! Переводите.

Встает ненормально толстый, упитанный, чистенький мальчик. Он корчит

болезненные рожи и облизывается.

- Пошел облизываться! Да что вы меня есть собираетесь, что ли?!

Ученики смеются.

Швандер судорожно нажимает большой палец на скамью, делает усилие и

говорит:

- Осел...

- Ну?

- Погоняется...

Швандер делает еще одну болезненную гримасу и кончает:

- Палкою.

- Слава богу, родил.

Вторая половина урока посвящается письменному ответу.

Учитель ходит и внимательно следит, чтобы не списывали. Глаза его

встречаются с глазами Данилова, в которых вдруг что-то подметил

проницательный учитель.

- Данилов, дайте вашу книжку.

- У меня нет книжки, - говорит, краснея, Данилов и неловко поднимается

с места, зажимая в то же время коленями латинскую грамматику.

Учитель заглядывает и собственноручно вытаскивает злополучную книгу.

Данилов сконфуженно смотрит в скамью.

- Тихоня, тихоня, а мошенничать уже научился. Стыдно! Станьте без

места!

Симпатичная сутуловатая фигура Данилова как-то решительно идет к

учительскому месту и становится лицом к классу. Его сконфуженные красивые

глаза смотрят добродушно и открыто прямо в глаза учителю.

Раздается давно ожидаемый, отрадный для ученического слуха звонок.

- К следующему классу...

Учитель задает по грамматике, потом фразы с латинского на русский,

затем сам диктует с русского на латинский и, отняв еще пять минут из

рекреационных, наконец уходит.

Больше всего огорчают учеников эти лишние пять минут.

После урока Хлопова как-то мало оживления. Большинство сидит в любимой

позе - с коленками, упертыми в скамью, и устало, бесцельно смотрит.

На учительском возвышении неожиданно появляется старый, толстый учитель

русского языка.

- У попугая на шесте было весело! - монотонно, нараспев тянет он и

чешет свою лысину о приставленную к ней линейку.

Теме с Вахновым тоже весело, и никакого дела им нет ни до попугая, ни

до учителя, ни до его системы, в силу которой учитель считал необходимым

прежде всего ознакомить детей с синтаксисом.

- Герберг, где подлежащее?

- На шесте, - вскакивает Герберг и впивается своей птичьей физиономией

в учителя.

- Дурак, - тем же тоном говорит учитель, - ты сам на шесте...

Карташев!..

Тема, только что получивший в самый нос щелчок, встрепанно вскакивает и

в то же мгновение совсем исчезает, потому что Вахнов ловким движением своей

ноги сталкивает его на пол.

- Карташев, ты куда девался? - кричит учитель.

Тема, красный, появляется и объясняет, что он провалился.

- Как ты мог провалиться, когда под тобою твердый пол?

- Я поскользнулся...

- Как ты мог поскользнуться, когда ты стоял?

Вместо ответа Тема опять едет под скамью. Он снова появляется и с

ожесточенным отчаянием смотрит украдкой на Вахнова. Вахнов, положив локоть

на скамью, прижимает ладонью рот, чтобы не прыснуть, и не смотрит на Тему.

Тема срывает сердце незаметным пинком Вахнову в плечо, но учитель увидел это

и обиделся.

- Карташеву единицу за поведение.

Лысая, как колено, голова учителя наклоняется и ищет фамилию Карташева.

Тема, пока учитель не видит, еще раз срывает свой гнев и теребит Вахнова за

волосы.

- Карташев, где подлежащее?

Тема мгновенно бросает Вахнова и ищет глазами подлежащее.

Яковлев, отвалившись вполуоборот с передней скамьи, смотрит на Тему.

"Подскажи!" - молят глаза Темы.

- У попугая, - шепчет Яковлев, и ноздри его раздуваются от предстоящего

наслаждения.

- У попугая, - подхватывает радостно Тема.

Общий хохот.

- Дурак, ты сам попугай. С этих пор Карташев не Карташев, а попугай.

Герберг не Герберг, а шест. Попугай на шесте - Карташев на Герберге.

Класс хохочет. Яковлев стонет от восторга.

Толстая, громадная фигура учителя начинает слегка колыхаться.

Добродушные маленькие серые глаза прищуриваются, и некоторое время

старческое "хе-хе-хе" несется по классу.

Но вдруг лицо учителя опять делается серьезным, класс стихает, и тот же

монотонный голос нараспев продолжает:

- В классе - где подлежащее?

Гробовое молчание.

- Дурачье, - добродушно, нараспев говорит учитель. - Все попугаи и

шесты. Сидят попугаи на шестах.

Между тем Тема не спускает глаз с Яковлева.

- Разве он смеет подсказать глупости? - не то советуется, не то

протестует Тема, обращаясь к Вахнову.

Как только раздается звонок, он бросается к Яковлеву:

- Ты смеешь глупости подсказывать?!

- А тебе вольно повторять, - пренебрежительно фыркает Яковлев.

- Так вот же тебе! - говорит Тема и со всего размаха бьет его кулаком

по лицу. - Теперь подсказывай!

Яковлев первое мгновенье растерянно смотрит и затем порывисто, не

удостоивая никого взглядом, быстро уходит из класса. Немного погодя

появляется в дверях бритое, широкое лицо инспектора, а за ним весь в слезах

Яковлев.

- Карташев, подите сюда! - сухо и резко раздается в классе.

Тема поднимается, идет и испуганно смотрит в выпученные голубые глаза

инспектора.

- Вы ударили Яковлева?

- Он...

- Я вас спрашиваю: ударили вы Яковлева?

И голос инспектора переходит в сухой треск.

- Ударил, - тихо отвечает Тема.

- Завтра на два часа без обеда.

Инспектор уходит. Тема, воспрянувший от милостивого наказания,

победоносно обращается к Яковлеву и говорит:

- Ябеда!

- А по-твоему, ты будешь по морде бить, а тебе ручки за это целовать? -

грызя ногти и впиваясь своими маленькими глазами в Тему, ядовито-спокойно

спросил Корнев.

Вошел новый учитель - немецкого языка, Борис Борисович Кноп. Это была

маленькая, тщедушная фигурка. Такие фигурки часто попадаются между

фарфоровыми статуэтками: в клетчатых штанах и синем, с длинными узкими

рукавами, фраке. Он шел тихо, медленною походкой, которую ученики называли

"раскорякой".

В Борисе Борисовиче ничего не было учительского. Встретив его на улице,

можно было бы принять его за портного, садовника, мелкого чиновника, но не

за учителя.

Ученики ни про одного учителя ничего не знали из его домашней жизни, но

про Бориса Борисовича знали все. Знали, что у него жена злая, две дочки -

старые девы, мать - слепая старуха, горбатая тетка. Знали, что Борис

Борисович бедный, что он трепещет перед начальством не хуже любого из них.

Знали и то, что Борису Борисовичу можно перо смазывать салом, в чернильницу

сыпать песок, а в потолок, нажевав бумаги, пускать бумажных чертей.

В последнее время Борис Борисович стал заметно подаваться.

Сделав перекличку, он с трудом сошел с возвышения, на котором стоял его

стол, и расслабленно, по-стариковски, остановившись перед классом, начал не

спеша вынимать из заднего кармана фрака носовой платок.

Высморкавшись, Борис Борисович поднял голову и обратился к ученикам с

благодушной речью, в которой предложил им не шуметь, слушать спокойно урок и

быть хорошими, добрыми детьми.

- Пожалуйста, - кончил Борис Борисович, и в голосе его зазвучала

просьба усталого, больного человека.

Но Борис Борисович сейчас же спохватился и уже более строго прибавил:

- А кто не захочет смирно сидеть, того я без жалости буду совсем строго

наказывать.

Несколько минут все шло хорошо. Болезненный вид учителя смирил

учеников. Но Вахнов, уже наладив опытной рукой перо, издал им тонкий,

тревожный, хорошо знакомый учителю звук.

Борис Борисович вскипел.

- Вы свиньи, и с вами нельзя по-человечески говорить... Вы тогда только

чувствуете уважение к человеку, когда он вас вот как душить будет.

И, дрожа от бешенства, Борис Борисович поднял свой кулачок и показал,

как будет душить.

- Ах ты, немецкая селедка! - прошептал кто-то и, разжевав бумагу,

искусно влепил ее в борт фрака Бориса Борисовича.

Учитель опешил. Несколько секунд длилось молчание.

- Хорошо, - наконец как-то подавленно проговорил он. - Я вот так с этим

и пойду к директору. Я покажу ему это. Я расскажу ему, что вы со мной

делаете, как вы меня мучаете. Я приведу его в класс, и пусть он сам смотрит

на всех этих чертей (учитель показал на висевших по потолку на ниточке

чертей), на это перо и на эту чернильницу, и я скажу, что самый главный и

злой, самый грубый, бессмысленный скот - это Вахнов.

- За что вы ругаетесь?! - вскочил Вахнов. - Вы всегда надо мной

издеваетесь. Я ничего не делаю, а вы ругаетесь.

И Вахнов вдруг завыл благим матом.

Учитель растерялся и полез в карман за табакеркой. Он медленно вынул ее

из кармана, постучал по ней пальцем, открыл крышку, достал щепотку табаку и,

не сводя глаз с Вахнова, начал потихоньку нюхать. Вахнов продолжал выть,

внимательно наблюдая сквозь пальцы учителя.

- Я пойду жаловаться инспектору, - проговорил Вахнов, перестав вдруг

завывать, и порывисто направился к двери.

- Вахнов, назад! - остановил его нерешительно учитель.

- А за что вы ругаетесь? Вы меня поймали? Когда поймаете...

- А не пойман, так не вор? Эхе-хе... Вахнов... Нехорошо...

В ответ Вахнов, садясь на место, дернул за перо.

- Ты и теперь скажешь, что не ты.

- Теперь я со злости.

- Со злости? - огорченно переспросил учитель и покачал головой. -

Вахнов, Вахнов...

Учитель глубоко вздохнул и задумался.

Вахнов начал пищать так, как пищат маленькие, еще слепые щенки.

- Ва-а-хнов!.. - уныло проговорил учитель.

- Я давно знаю, что я Вахнов.

- Ты знаешь... Ты много знаешь... У тебя хорошее сердце, Вахнов...

Сердце лошади... иди жалуйся.

Борис Борисович закрыл глаза и опустил голову на руку. Он чувствовал

какой-то особенный упадок сил.

- Иди жалуйся на меня, - повторил он снова, с трудом открывая глаза. -

Иди скажи, что тебе надоел старый, больной Борис Борисович, у которого пять

человек на плечах...

Вахнов опять задергал перо.

Учитель бессильно опустил голову.

- Да брось, - обратился к Вахнову Касицкий, - ведь болен же человек!

Но на Вахнова нашло. Он, спрятав голову под скамью, начал хрюкать.

Борис Борисович беспомощно оглянулся.

- Послушай ты, идиот! - вскочил Корнев, обращаясь к Вахнову. - Господа,

да уймите же его! - обратился он к ближайшим товарищам Вахнова.

Серб Августич, сорвавшись с места, каким-то клубком подлетел к Вахнову

и, как зверь, скаля зубы, с налитыми кровью глазами, прохрипел своим твердым

наречием:

- Скотына! Убью!

Вахнов так и обмер.

- Дрянь!

- Я больной, - прошептал тихо Борис Борисович, - пожалуйста, скорее

позовите надзирателя.

Августич бросился в коридор. Дети испуганно стихли.

- Ничего, ничего, это пройдет, - тоскливо шептали побелевшие губы

учителя.

В классе воцарилась мертвая тишина. Учитель точно застыл, наклонившись

и едва держась рукой за край стола. Весь класс замер в неподвижных позах, и

только бумажные черти, подвешенные к потолку и приводимые в движение

сквозняком, тянувшим из отворенной в коридор двери, медленно и беззвучно

раскачивались над головой больного.

- Пожалуйста... - тоскливо обратился учитель к вошедшему Ивану

Ивановичу. - Я немножко болен. Пожалуйста, помогайте мне.

И учитель с помощью надзирателя, грузно опершись на его руку, медленно

и тихо потащился из класса.

Последний урок был Томылина - учителя естественной истории.

Ученики свободно и непринужденно встретили входившего средних лет,

представительного, полного учителя.

Он шел и легко, красиво нес в своих руках фигуры разных зверей. Положив

их на стол, он вынул чистый, белый платок, смахнул им пыль с рукавов своего,

безукоризненно сидевшего на нем, синего фрака и вытер руки. Еще на ходу,

окинув весело класс, он бросил свое обычное, как будто небрежное:

- Здравствуйте, дети!

Но это "здравствуйте, дети!" током пробежало по детским сердцам и

заставило их весело встрепенуться.

Сделав перекличку, учитель поднял голову и проговорил:

- Я принес вам, дети, прекрасный экземпляр чучела очковой змеи.

Учитель взял коробку и осторожно вынул змею. Он высоко поднял руку, и

ученики приподнялись, с напряжением всматриваясь в страшную змею с большими

желтыми, точно в очках, глазами.

- Очковая змея, - проговорил учитель, - ядовита. Укус ее смертелен. Яд

помещается, так же как и у других ядовитых змей, в голове, возле зубов.

Томылин нажал пружинку, и змея открыла рот.

- Просунь осторожно палец, - сказал Томылин, обращаясь к Августичу. -

Не бойся...

Когда Августич просунул палец, Томылин отпустил пружину, и змея снова

закрыла рот.

Августич нервно отдернул палец. Все и Томылин рассмеялись.

- Ты видишь на своем пальце черные полоски: это безвредная, простая

жидкость, заменяющая собою яд. Теперь смотри, как этот яд из головы проходит

в зубы змеи.

Учитель поднял часть кожи на голове змеи, и Августич через стеклянный

череп увидел возле зубов маленькое черное пятнышко с тоненькими ниточками,

исчезавшими в зубах.

Ученики вскочили с своих мест и наперебой спешили заглянуть в аппарат.

- Не теснитесь, всем покажу, - произнес Томылин.

Когда осмотр кончился и класс снова пришел в порядок, Томылин

заговорил:

- Дети, сегодня эта дверь затворилась, и, может быть, навсегда, за

вашим учителем, потому что Борис Борисович страдает тяжелой, неизлечимой

болезнью. Там, за этой дверью, ждут его пять бедных, не способных

зарабатывать себе хлеб женщин, которые без него останутся без куска хлеба...

Учитель замолчал, прошелся по классу и проговорил:

- Ну, начнем. Тема, отвечай!

Тема, всегда добросовестно учивший естественную историю, но этот раз не

знал урока, потому что, по расписанию, Томылин должен был в этот урок

рассказывать.

Тема сгорел со стыда, прежде чем открыл рот. Когда он окончил, Томылин,

огорченный, не то спросил, не то сказал:

- Не выучил?

Тема сел и расплакался.

Томылин вызвал другого, третьего и, казалось, забыл о Теме.

Тема перестал плакать и угрюмо-сконфуженно сидел, облокотившись на

локоть. В нем шевелилось злое чувство и на себя, и на весь класс -

свидетелей его слез, - и на Томылина. И он еще угрюмее сдвигал брови.

- К следующему классу выучишь урок? - спросил вдруг, мимоходом,

Томылин, по обыкновению положив руку на волосы Темы и слегка поднимая его

голову.

Тема нехотя поднял глаза, но встретил такой приветливый, ласковый

взгляд учителя, взгляд, проникший в самую глубь его души, что сердце Темы

екнуло, и он быстро ответил:

- Выучу.

- Отчего ты на сегодня не выучил?

- Я думал, что вы будете рассказывать.

- Ну, выучи, я еще раз спрошу.

Последний урок кончился. Ученики толпами валят на улицу.

Тема заходит за Зиной, и они оба идут пешком домой.

Зина весела. Она получила пять и вдобавок несет матери целый ворох

самых интересных, самых свежих новостей.

- Спрашивали? - обращается она к Теме. - Сколько?

- Тебе какое дело?

- А мне пять, - говорит Зина.

- Ваша пятерка меньше нашей тройки, - отвечает Тема презрительно.

- Поче-е-му?

- А потому, что вы девочки, а учителя больше любят девочек, - говорит

авторитетно Тема.

- Какие глупости!

- Вот тебе и глупости.

За обедом Зина ест с аппетитом и говорит, говорит. Тема ест лениво,

молчит и равнодушно-устало слушает Зину. К общему обеду они опоздали. В

столовой тем не менее, кроме отца, все налицо. Мать сидит, облокотившись на

стол, и любуется своей смуглой, раскрасневшейся дочкой. Переведя глаза на

сына, мать тоскливо говорит:

- Ты совсем зеленый стал... Отчего ты ничего не ешь?

- Мама, оттого, что он всегда на свои деньги сласти покупает.

- Неправда, - отвечает Тема, пораженный сообразительностью Зины.

- Ну да, неправда.

- Я поеду и попрошу директора, чтоб он устроил для желающих завтраки, -

говорит мать.

Теме представляется фигура матери с ее странным проектом и сдержанная,

стройная фигура директора. От одной мысли ему делается неловко за мать, и он

торопится предупредить ее, говоря совершенно естественно:

- Одна мать уже приезжала, и директор не согласился.

После обеда Тема идет в сад, где ветер уныло качает обнаженные деревья,

сквозь которые видны все заборы сада, и кажется Теме, что меньше как будто

стал сад. Из сада Тема идет к Иоське, который в теплой, грязной кухне, сидя

где-нибудь в уголке и распустив свои толстые губы, возится над чем-то. Тема

идет на наемный двор, пробирается между кучами и ищет глазами ватагу. Но уже

нет прежних приятелей. И Гераська, и Яшка, и Колька - все они за работой.

Гераська - за верстаком. Яшка и Колька - ушли в город помогать родителям.

У забора копошатся остатки ватаги. Много новых, все маленькие: красные,

в лохмотьях, посиневшие от холода, усердно потягивают носом и с любопытством

смотрят на чужого им Тему. Знакомая пуговка блестит на воздухе, но нет уже

больше ее веселых хозяев. Тема любовно, тоскливо узнает и всматривается в

эту, пережившую своих хозяев, пуговку, и еще дороже она ему. Какие-то

обрывки неясных, грустных и сладких мыслей - как этот замирающий день, здесь

холодный и неприветливый, а там, между туч, в том кусочке догорающего неба,

охватывающий мальчика жгучим сожалением, - толпятся в голове Темы и не

хотят, и мешают, и не пускают на свободу где-то там, глубоко в голове или в

сердце как будто сидящую отчетливую мысль.

- Темочка, зайдите на часок ко мне, - выскакивает, увидев в окно Тему,

Кейзеровна.

Тема входит в теплую, чистую избу, вдыхает в себя знакомый запах глины

с навозом, которой заботливая хозяйка смазывает пол и печку, скользит

глазами по желтому чистому полу, белым стенам, маленьким занавесочкам,

потемневшему лицу рыхлой Кейзеровны и ждет.

- Темочка, кто у вас учитель немецкого языка?

- Борис Борисович, - отвечает Тема.

- Вы знаете, Темочка, у Бориса Борисовича моя сестра в услужении.

Тема ласково, осторожно говорит:

- Он сегодня немножко заболел.

- Заболел? Чем заболел? - встрепенулась Кейзеровна.

- У него голова заболела, он не докончил урока.

- Голова? - И Кейзеровна делает большие глаза, и губы ее собираются в

маленький, тесный кружок. - Ох, Темочка, сестре они больше тридцати рублей

должны. Надо идтить.

Тема слышит тревожную, тоскливую нотку в этом "идтить", и эта тревога

передается и охватывает его.

В его воображении рисуется больной учитель и пять старых женщин,

которых Тема никогда не видал, но которые вдруг, как живые, встали перед

ним: вот горбатая, морщинистая старуха - это тетка; вот слепая, с длинными

седыми волосами - мать.

- Кейзеровна, у матери учителя бельма на глазах?

- Нет.

- Они бедные?

- Бедные, Темочка! Не дай бог его смерти, хуже моего им будет.

- Что ж они будут делать?

- А уж и не знаю... Старуху и тетку, может, в богадельню возьмут...

пастор устроит, а жена и дочери - хоть милостыньку на улице иди просить.

- Милостыньку? - переспрашивает Тема, и его глаза широко раскрываются.

- Милостыньку, Темочка. Вот когда вырастете, будете ехать в карете и

дадите им копеечку...

- Я рубль дам.

- Что бросите, за все господь заплатит. Бедному человеку подать, все

равно что господа встретить... и удача всегда во всем будет. Ну, Темочка, я

пойду.

Тема неохотно встает. Ему хочется расспросить и об учителе еще, и об

этих женщинах, которые обречены на милостыньку. Мысли его толпятся около

этой милостыньки, которая представляется ему неизбежным выходом.

Придя домой, он утомленно садится на диван возле матери и говорит:

- Знаешь, мама, Борис Борисович заболел... Кейзеровны сестра у них

служит. Я ей сказал, что он заболел... Знаешь, мама, если он умрет, его мать

и тетку в богадельню возьмут, а жена и две дочки пойдут милостыню просить.

- Кейзеровна говорит?

- Да, Кейзеровна. Мама, можно мне яблока?

- Можно.

Тема пошел достал себе яблоко и, усевшись у окна, начал усердно и в то

же время озабоченно грызть его.

- А ты хочешь поехать к Борису Борисовичу?

- С кем?

- Со мной.

Тема нерешительно заглянул в окно.

- Тебе хочется?

- А это не будет стыдно?

- Стыдно? отчего тебе кажется, что это стыдно?

- Ну хорошо, поедем, - согласился Тема.

В доме учителя Тема неловко сидел на стуле, посматривая то на старушку

- мать его, маленькую, худенькую женщину в черном платье, с зеленым зонтиком

на глазах, то на высокую, худую девушку с белым лицом и черненькими

глазками, ласково и приветливо посматривавших на Тему. Только жена не

понравилась Теме, полная, недовольная, бледная женщина.

Сказали учителю и повели Тему к нему. За ситцевыми ширмами стояла

простая кровать, столик с баночками, вышитые красивые туфли.

"Какой же он бедный, - пронеслось в голове Темы, - когда у него такие

туфли?"

Тема подошел к кровати и испуганно посмотрел в лицо Бориса Борисовича.

Ему бросились в глаза бледное, жалкое лицо учителя и тонкая, худая рука,

которую Борис Борисович держал на груди. Борис Борисович поднял эту руку и

молча погладил Тему по голове. Тема не знал, долго ли он простоял у кровати.

Кто-то взял его за руку и опять повел назад. Он вошел в гостиную и

остановился.

Его мать разговаривала с Томылиным. Тему как-то поразило сочетание

красивого лица учителя и возбужденного, молодого лица матери. Мать

приветливо улыбнулась сыну своими выразительными глазами.

Теме вдруг показалось, что он давно-давно уже видел где-то вместе и

мать, и Томылина, и себя.

- Здравствуй, Тема, - проговорил Томылин, ласково притянул его к себе

и, обняв его рукой, продолжал слушать Аглаиду Васильевну.

- Я понимаю, конечно, - говорила она, - и все-таки можно было бы иначе

устроить. Все основано на форме, на дисциплине, на страхе старших уронить

как-нибудь свое достоинство, но из-за этого достоинство ребенка ни во что не

ставится и безжалостно попирается на каждом шагу нашими педагогами. А

посмотрите у англичан! Там уже десятилетний мальчуган сознает себя

джентльменом. Я не о вас говорю... Ваши уроки совершенно отвечают тому, как,

по-моему, должно быть поставлено дело. И я не могу удержаться, чтобы не

сказать, monsieur Томылин... - мать посмотрела на Тему, на мгновение

остановилась в нерешительности, вскинула глазами на Томылина и быстро

продолжала по-французски: -...чем вы влияете на детей и чем получаете

широкий доступ к их сердцам: вы щадите чувство собственного достоинства

ребенка; он знает, что его маленькое самолюбие вам так же дорого, как и ваше

собственное.

- Если приятна деятельность, то еще приятнее оценка ее...

- Она приятна и необходима, по-моему. Поверьте, что мы, родители, ничем

не повредили бы вам, если б имели возможность почаще делиться с вами,

учителями, впечатлениями. А в теперешнем виде ваша гимназия мне напоминает

суд, в котором есть и председатель, и прокурор, и постоянный подсудимый и

только нет защитника этого маленького и, потому что маленького, особенно

нуждающегося в защитнике подсудимого...

Томылин молча улыбнулся.

- Ах, какая прелесть твой Томылин, - сказала дорогой мать, полная

впечатлений неожиданной встречи.

Тема был счастлив за своего учителя и тоже переживал наслаждение от

бывшего свидания.

- Мама, за что тебя у Бориса Борисовича благодарили?

- Я предложила им переговорить с тетей Надей, чтобы устроить одну дочь

классной дамой, а другую учительницей музыки.

- В институте?

- В институте. Вот видишь, и не будут просить милостыню, если даже, не

дай бог, и умрет Борис Борисович...

Теме после всего пережитого совсем не хотелось приниматься за

приготовление уроков для другого дня.

Зина давно уже сидела за уроками, а Тема все никак не мог найти нужной

ему тетради. Брат и сестра занимались в маленькой комнатке, всегда под

непосредственным наблюдением матери, которая обыкновенно в это время

что-нибудь читала, сидя поодаль в кресле.

Тема уже двадцатый раз рассеянно переходил от стола к этажерке, где на

отдельной полке, в невозможном беспорядке, в контрасте с полкой сестры,

валялась перепутанная, хаотическая куча книг и тетрадей.

Зина не выдержала и, молча, бросив работу, наблюдала за братом.

- Показать тебе, Тема, как ты ходишь? - спросила она и, не дожидаясь,

встала, вытянула шею, сделала бессмысленные глаза, открыла рот, опустила

руки и с согнутыми коленками начала ходить бесцельно, толкаясь от одной

стенки к другой.

Теме решительно все равно было как ни тянуть время, лишь бы не

заниматься, и он с удовольствием смотрел на сестру.

Мать, оторвавшись от чтения, строго прикрикнула на детей.

- Мама, - проговорила Зина, - я уже полстраницы написала.

- Моя тетрадь где-то затерялась, - в оправдание проговорил нараспев

Тема.

- Сама затерялась? - строго спросила мать, опуская книгу.

- Я ее вот здесь положил вчера, - ответил Тема и при этом точно указал

место на своей полке, куда именно он положил.

- Может быть, мне поискать тебе тетрадь?

Тема сдвинул недовольно брови и уже сосредоточенно стал искать тетрадь,

которую и вытащил наконец из перепутанной кучи.

- Я ее сам закинул, - проговорил он улыбаясь.

На некоторое время воцарилось молчание.

Тема погрузился в писание и с чувством начал выводить буквы, или,

вернее, невозможные каракули.

Зина, вскинув глазами на брата, так и замерла в наблюдательной позе.

- Тема, показать тебе, как ты пишешь?

Тема с удовольствием оставил свое писание и, предвкушая наслаждение,

уставился на сестру.

Зина, расставив локти как можно шире, совсем легла на стол, высунула на

щеку язык, скосила глаза и застыла в такой позе.

- Неправда, - проговорил сомнительно Тема.

- Мама, Тема хорошо сидит, когда пишет?

- Отвратительно.

- Правда - похоже?

- Хуже даже.

- А, что? - торжествующе обратилась Зина к брату.

- А зато я быстрее тебя стихи учу, - ответил Тема.

- И вовсе нет.

- Ну, давай пари: я только два раза прочитаю и уж буду знать на память.

- Вовсе не желаю.

- Зато через час и забудешь, - проговорила мать, - а Зина всю жизнь

будет помнить. Надо учить так, как Зина.

- А, что? - обрадовалась Зина.

- Ну да, если б я все так учил, как ты, - проговорил самодовольно Тема,

помолчав, - я бы давно уж дураком был.

- Мама, слышишь, что он говорит?

- Это почему? - спросила мать.

- Это папа говорил.

- Кому говорил?

- Дяде Ване. Если б я, говорит, все учил, что надо, - я бы и вышел

таким дураком, как ты.

- А дядя Ваня что же сказал?

- А дядя Ваня рассмеялся и говорит: ты умный, оттого ты и генерал, а я

не генерал и глупый... Нет, не так: ты генерал потому, что умный... Нет, не

так...

- То-то - не так. Слушаешь, не понимаешь и выдергиваешь, что тебе

нравится. И выйдешь недоучкой.

Опять водворилось молчание.

- Зато я играю лучше тебя, - проговорила Зина.

- Это бабья наука, - ответил пренебрежительно Тема.

Зина озадаченно промолчала и принялась опять писать.

- А как же Кравченко? - вдруг спросила она, вспомнив своего учителя

музыки. - Он, значит, баба?

- Баба, - ответил уверенно Тема, - оттого у него и борода не растет.

- Мама, это правда? - спросила Зина.

- Глупости, - ответила мать. - Не видишь, разве, что он смеется над

тобою?

- У него и хвостик есть, вот такой маленький, - проговорил Тема,

показывая рукой размер хвоста.

- Мама?!

- Тема, перестань глупости говорить.

Тема смолк, но продолжал показывать руками размеры хвоста.

- Мама?!

- Тема, что я сказала?

- Я ничего не говорю.

- Он показывает руками - какой хвостик.

- Еще одно слово, - и я вас обоих в угол поставлю, - не глядя на Тему,

ответила мать.

Он безбоязненно опять показал Зине размеры хвоста. Зина мгновенно

подумала и в отместку высунула язык. Тема в долгу не остался и начал делать

ей гримасы. Зина отвечала тем же, и некоторое время они усердно старались

перещеголять друг друга в этом искусстве. Тема окончательно взял верх,

скорчив такое лицо, что Зина не выдержала и фыркнула.

- Тема, садись за маленький столик спиною к Зине и не смей вставать и

поворачиваться, пока не кончишь уроков. Стыдись! Ленивый мальчик.

Водворилась тишина, и Тема наконец благополучно кончил свои занятия.

Последнюю латинскую фразу ему лень было учить, и он, отвечая матери и

указывая, до каких пор ему было задано, показал пальцем до выпущенных им

предлогов. Вообще поверка по латинскому языку была слаба; мать в нем знала

меньше Темы и познакомилась с языком при помощи самого же Темы, с целью хоть

как-нибудь проверять занятия своего ленивого сына. Но это приносило скорее

вред, чем пользу, и Тема, ради одного школьничества, часто морочил мать,

смотря на нее как на подготовительную для себя школу по части надувания

более опытных своих учителей.

Когда уроки кончились, Тема, посмотрев на часы, с наслаждением подумал

об остающемся до сна часе, совершенно свободном от всяких забот. Он заглянул

в темную переднюю и, заметив там Еремея, топившего соломой печь, через ворох

соломы перебрался к нему и, сев рядом с ним, стал, как и Еремей, смотреть в

ярко горевшую печь. Все новая и новая солома быстро исчезала в огне. Тема

усердно помогал Еремею задвигать солому и с интересом ждал, когда

потемневшая печь справится с новой порцией. Вот только искры да пепел

сквозят через свежую охапку, и кажется, никогда она не загорится; вот как-то

лениво вспыхнуло в одном, другом, третьем месте, и, охваченная вдруг вся

сразу, солома с страшной, откуда-то взявшеюся силой огня уже рвется и

исчезает бесследно в пожирающем ее пламени. Ярко и тепло до боли.

И опять оба, и Еремей и Тема, ждут нового взрыва.

- Еремей, ты от брата получил письмо из деревни?

- Получил, - отвечает Еремей.

- Что он пишет?

- Пишет, что, слава богу, урожай был. Четвертую лошадь купили.

Еремей оживляется и рассказывает Теме о земле, посеве, хозяйстве,

которое совместно с ним ведет брат.

- Вот, к празднику, если бог даст, попрошусь у папы в деревню, -

говорит Еремей.

- Как, на елке не будешь?

Еремей снисходительно улыбается и говорит:

- Там же ж у меня рыдня - сваты, дружки...

- Ты кого больше всех любишь?

- Я всех люблю.

И от сладкой мысли свидания у Еремея рисуются приятные сердцу картины:

повязанные головы хохлуш, хустки, тяжелые чеботы, расписная хата, на столе

вареники, галушки, горилка, а за столом разгоревшиеся, добродушные, веселые

и "ледащие лыца" Грицко, Остапов, Дунь и Марусенек.

- Как ты думаешь, Еремей, мне что подарят на елку?

Еремей оставляет мечты и внимательно смотрит своим одним глазом в

огонь:

- Мабуть, ружье?

- Настоящее?

- Настоящее, должно буть, - нерешительно говорит Еремей.

- Вот, Темочка, - говорит подошедшая и присевшая Таня, - вырастайте

скорей да в офицеры поступайте... сабля сбоку, усики такие...

- Я не буду офицером, - равнодушно говорит Тема, задумчиво смотря в

огонь.

- Отчего не будете? Офицерам хорошо.

И Еремей соглашается, что офицерам хорошо.

- Енералом будете, як папа ваш.

- Мама не хочет, чтобы я был офицером.

- А вы попросите.

- Не хочу. Я ученым буду... как Томылин.

- Не люблю я их; я одного учителя видала, - такой некрасивый, худой...

Военный лучше... усики.

- У меня тоже будут усы, - говорит Тема и старается посмотреть на свою

верхнюю губу.

Таня смотрит и целует его. Тема недовольно отстраняется.

- Зачем ты целуешь?

- Скорее расти будут усы...

- Отчего скорее?

Таня молча смотрит лукаво на Еремея и улыбается. Тема переводит глаза

на Еремея, который тоже загадочно улыбается и весело глядит в печку.

- Еремей, отчего?

- Да так, она шуткует, - говорит Еремей и медленно встает, так как

топка печки кончилась.

Тема тоже встает и идет.

В столовой Зина, придвинув свечку, осторожно держит над ней сахар,

который тает и желтыми прозрачными каплями падает на ложку, которую Зина

держит другой рукой.

Наташа, Сережа и Аня внимательно следят за каждою каплей.

- И я, - говорит Тема, бросаясь к сахарнице.

- Тема, это для Наташи, у нее кашель, - протестует Зина.

- У меня тоже кашель, - отвечает Тема и с сахаром и ложкой лезет на

стол. Он усаживается с другой стороны свечи и делает то же, что Зина.

- Тема, если ты только меня толкнешь, я отниму свечку... Это моя

свечка.

- Не толкну, - говорит Тема, весь поглощенный работой, с высунутым от

усердия языком.

У Темы на ложку падают какие-то совсем черные, пережженные, с копотью,

капли.

- Фу, какая гадость, - говорит Зина.

Маленькая компания весело хохочет.

- Ничего, - отвечает Тема, - больше будет... - И он с наслаждением

набивает себе рот леденцами в саже.

- Дети, спать пора, - говорит мать.

Тема, Зина и вся компания идут к отцу в кабинет, целуют у него руку и

говорят:

- Папа, покойной ночи.

Отец отрывается от работы и быстро, озабоченно одного за другим

рассеянно крестит.

Тема у себя в комнате молится перед образом богу.

Медленно, где-то за окном, с каким-то однообразным отзвуком, капля за

каплей падает с крыши вода на каменный пол террасы. "День, день, день" -

раздается в ушах Темы. Он прислушивается к этому звонку, смотрит куда-то

вперед и, забыв давно о молитве, весь потонул в ощущениях прожитого дня:

Еремей, Кейзеровна, дочка Бориса Борисовича, Томылин с матерью...

"Вот хорошо, если б Томылин был мой отец", - думает вдруг почему-то

Тема.

Эта откуда-то взявшаяся мысль тут же неприятно передергивает Тему.

Томылин в эту минуту как-то сразу делается ему чужим, и взамен его

выдвигается образ сурового, озабоченного отца.

"Я очень люблю папу, - проносится у него приятное сознание сыновней

любви. - И маму люблю, и Еремея, и Бориса Борисовича, всех, всех".

- Артемий Николаевич, - заглядывает Таня, - ложитесь уже, а то завтра

долго будете спать...

Тема неприятно оторван.

Да, завтра опять вставать в гимназию; и завтра, и послезавтра, и целый

ряд скучных, тоскливых дней...

Тема тяжело вздыхает.

VIII

ИВАНОВ

Через несколько дней Борис Борисович умер. Мать его и тетка поступили в

приют, жена и старшая дочь, заботами Аглаиды Васильевны, попали в институт,

жена - экономкой, дочь - классной дамой. Младшую дочь Аглаида Васильевна

взяла к себе, а бывшую у нее фрейлейн устроила надзирательницею детского

приюта.

На место Бориса Борисовича пришел толстый, краснощекий молодой немец,

Роберт Иванович Клау.

Ученики сразу почувствовали, что Роберт Иванович - не Борис Борисович.

Дни пошли за днями, бесцветные своим однообразием, но сильные и

бесповоротные своими общими результатами.

Тема как-то незаметно сошелся с своим новым соседом, Ивановым.

Косые глаза Иванова, в первое время неприятно поражавшие Тему, при

более близком знакомстве начали производить на него какое-то манящее к себе,

особенно сильное впечатление. Тема не мог дать отчета, что в них было

привлекательного: глубже ли взгляд казался, светлее ли как-то был он, но

Тема так поддался очарованию, что стал и сам косить, сначала шутя, потом уже

не замечая, как глаза его сами собою вдруг скашивались.

Матери стоило большого труда отучить его от этой привычки.

- Что ты уродуешь свои глаза? - спрашивала она.

Но Тема, чувствуя себя похожим в этот момент на Иванова, испытывал

бесконечное наслаждение.

Иванов незаметно втянул Тему в сферу своего влияния.

Вечно тихий, неподвижный, никого не трогавший, как-то равнодушно

получавший единицы и пятерки, Иванов почти не сходил с своего места.

- Ты любишь страшное? - тихо спросил однажды, закрывая рукою рот,

Иванов во время какого-то скучного урока.

- Какое страшное? - повернулся к нему Тема.

- Да тише, - нервно проговорил Иванов, - сиди так, чтобы незаметно

было, что ты разговариваешь. Ну, про страшное: ведьм, чертей...

- Люблю.

- В каком роде любишь?

Тема подумал и ответил:

- Во всяком роде.

- Я расскажу тебе про один случай в Испании. Да не поворачивайся же...

сиди, как будто слушаешь учителя. Ну, так. В одном замке в Испании пришлось

как-то заночевать одному путешественнику...

У Темы по спине уже забегали мурашки от предстоящего удовольствия.

- Его предупреждали, что в замке происходит по ночам что-то страшное.

Ровно в двенадцать часов отворялись все двери...

У Темы широко раскрылись глаза.

- Опусти глаза!.. Что ты смотришь так?.. Заметят... Когда страшно

сделается, смотри в книгу!.. Вот так. Ровно в двенадцать часов отворялись

сами собою двери, зажигались все свечи, и в самой дальней комнате

показывалась вдруг высокая, длинная фигура, вся в белом... Смотри в книгу...

Я брошу рассказывать.

Тема, как очарованный, слушал.

Он любил эти страшные рассказы, неистощимым источником которых являлся

Иванов. Бывало, скажет Иванов во время рекреации: "Не ходи сегодня во двор,

буду рассказывать". И Тема, как прикованный, оставался на месте. Начнет и

сразу захватит Тему. Подопрется, бывало, коленом о скамью и говорит, говорит

- так и льется у него. Смотрит на него Тема, смотрит на маленький,

болтающийся в воздухе порыжелый сапог Иванова, на лопнувшую кожу этого

сапога; смотрит на едва выглядывающий, засаленный, покрытый перхотью

форменный воротничок; смотрит в его добрые светящиеся глаза и слушает, и

чувствует, что любит он Иванова, так любит, так жалко ему почему-то этого

маленького, бедно одетого мальчика, которому ничего, кроме его рассказов, не

надо, - что готов он, Тема, прикажи ему только Иванов, все сделать, всем для

него пожертвовать.

- Как много ты знаешь! - сказал раз Тема, - как ты все это можешь

выдумать?

- Какой ты смешной, - ответил Иванов. - Разве это моя фантазия? Я

читаю.

- Разве такие вещи печатают?

- Конечно, печатают. Ты читаешь что-нибудь?

- Как читаю?

- Ну, как читаешь? Возьмешь какой-нибудь рассказ, сядешь и читаешь.

Тема удивленно слушал Иванова. В его голове не вмещалось, чтоб можно

было добровольно, без урока, сидеть и читать.

- Ты вот попробуй, когда-нибудь я принесу тебе одну занимательную

книжку... Только не порви.

Во втором классе Тема уже читал Гоголя, Майн-Рида, Вагнера и втянулся в

чтение. Он любил, придя из гимназии, под вечер, с куском хлеба, забраться

куда-нибудь в каретник, на чердак, в беседку - куда-нибудь подальше от

жилья, и читать, переживая все ощущения выводимых героев.

Он познакомился с Ивановым по дому и, узнав его жизнь, еще больше

привязался к нему. Добрый, кроткий с теми, кого он любил, Иванов был круглый

сирота, жил у богатых родственников, помещиков, но как-то заброшенно, в

стороне от всей квартиры, в маленькой, возле самой кухни, комнатке. К нему

никто не заглядывал, он тоже не любил ходить в общие комнаты и всегда почти

просиживал один у себя.

- Тебе он нравится, мама? - приставал Тема по сто раз к своей матери и,

получая утвердительный ответ, переживал наслаждение за своего друга. - Мама,

скажи, что тебе больше всего в нем нравится?

- Глаза.

- Правда, глаза? Знаешь, мама, его мать умерла перед тем, как он

поступил в гимназию. Я видел ее портрет. Она казачка, мама... Такая

хорошенькая... Он на груди в маленьком медальоне носит ее портрет. Он мне

показывал, только сказал, чтобы я никому ничего не говорил. Ты тоже, мама,

никому не говори. Ах, мама, если б ты знала, как я его люблю!

- Больше мамы?

Тема сконфуженно опускал голову и нерешительно произносил:

- Одинаково...

- Глупый ты мальчик! - улыбаясь, говорила мать.

- Мама, он говорит, чтобы летом я ехал к ним в деревню. Там у них пруд

есть, рыбу будем ловить, сад большой; у него большой кожаный диван под

окнами, и вишни прямо в окно висят. У дяди его пропасть книг... Мы вдвоем

запремся и будем читать. Пустишь меня, мама?

- Если перейдешь в третий класс - пущу.

- Ах, вот счастье будет! Я тебе привезу много вишен. Хорошо?

- Хорошо, хорошо. Пора уж заниматься.

- Так не хочется... - говорил Тема, сладко потягиваясь.

- А в деревню хочется?

- Хочется, - смеялся Тема.

Иногда утром, когда Теме не хотелось вставать, когда почему-либо

перспектива идти в гимназию не представляла ничего заманчивого, Тема вдруг

вспоминал своего друга, и сладкое чувство охватывало его, - он вскакивал и

начинал одеваться. Он переживал наслаждение от мысли, что опять увидит

Иванова, который уж будет ждать его и весело сверкнет своими добрыми черными

глазами из-под мохнатой шапки волос. Поздороваются друзья, сядут поближе

друг к другу и радостно будут улыбаться Корневу, который, грызя ногти,

насмешливо скажет:

- Сто лет не видались... Поцелуйтесь на радостях.

В такие минуты Тема считал себя самым счастливым человеком.

IX

ЯБЕДА

Но ничто не вечно под луною. И дружба Темы с Ивановым прекратилась, и

мечты о деревне не осуществились, и на самое воспоминание об этих лучших

днях из детства Темы жизнь безжалостно наложила свою гадливую печать, как бы

в отместку за доставленное блаженство.

Учитель французского языка, Бошар, скромно начавший карьеру с кучера,

сохранивший свою представительную фигуру, заседал на своем учительском месте

так же величественно и добродушно, как в былые дни восседал на козлах своего

фиакра. Как прежде, бывало, он по временам стегал свою клячу длинным бичом,

так и теперь, от времени до времени, он хлопал своей широкой, пухлой ладонью

и кричал громким равнодушным голосом:

- Voyons, voyons dons!*

______________

* Эй, вы, потише! (франц.)

Однажды, по заведенному порядку, шел урок Бошара. Очередной переводил,

остальной класс был в каком-то среднем состоянии между сном и

бодрствованием.

В маленькое, круглое окошко класса, проделанное в дверях, заглянул

чей-то глаз.

Вахнов сложил машинально кукиш, полюбовался им сначала сам, а затем

предложил полюбоваться и смотревшему в окошечко.

При всем своем добродушии Иван Иванович, который и смотрел в окошко, не

вытерпел и, отворив дверь, пригласил Вахнова к директору.

Вахнов струсил и стал божиться, что это не он. В подтверждение своих

слов он сослался на Бошара, будто бы видевшего, как он, Вахнов, сидел

смирно.

Бошар, видевший все и с любопытством естествоиспытателя наблюдавший сам

зверька низшей расы - Вахнова, проговорил с пренебрежением удовлетворенного

наблюдателя:

- Allez, allez, bete animal!*

______________

* Пошел, пошел, глупое животное! (франц.)

Вахнов скрепя сердце пошел за Иваном Ивановичем в коридор, но когда

дверь затворилась и они остались одни с глазу на глаз, Вахнов, не долго

думая, встал на колени и проговорил:

- Иван Иванович, не губите меня! Директор исключит за это, а отец убьет

меня. Честное слово, я говорю правду: вы знаете моего отца.

Иван Иванович хорошо знал отца Вахнова, который был в полном смысле

слова зверь по свирепости и крутости нрава. Он славился на весь город этими

своими качествами, наряду, впрочем, и с другими, признанными обществом:

идеальной честностью и беззаветным мужеством.

- Встаньте скорей! - сконфуженно и растерянно заговорил Иван Иванович и

сам бросился поднимать Вахнова.

Вахнов, для усиления впечатления, вставая, чмокнул надзирателя в руку.

Иван Иванович, окончательно растерявшись, опрометью бросился от Вахнова,

отмахиваясь и отплевываясь на ходу. Вахнов, постояв немного в коридоре,

снова вошел в класс.

Какими-то судьбами эта история все-таки дошла до директора, и

педагогическим советом Вахнов был приговорен к двухнедельному аресту по два

часа каждый день.

Убедившись, что донес не Иван Иванович, Вахнов остановился на Бошаре,

как на единственном человеке, который мог донести. Это было и общее мнение

всего класса. Хотя и не горячо, но почти все высказывали порицание Бошару.

"Идиот" Вахнов на мгновение приобрел если не уважение, то сочувствие.

Это сочувствие пробудило в Вахнове затоптанное сперва отцом, а потом и

гимназией давно уже спавшее самолюбие. Он испытал сладкое нравственное

удовлетворение, которое чувствует человек от сочувствия к нему общества. Но

что-то говорило ему, что это сочувствие ненадежное и, чтоб удержать его, от

него, Вахнова, требовалось что-то такое, что заставило бы навсегда забыть

его прошлое.

Бедная голова Вахнова, может быть, в первый раз в жизни, была полна

другими мыслями, чем те, какие внушало ей здоровое, праздное тело

пятнадцатилетнего отупевшего отрока. Его мозги тяжело работали над трудной

задачей, с которой он и справился наконец.

За мгновение до прихода Бошара Вахнов не удержался, чтобы не сказать

Иванову и Теме (по настоянию Иванова они и во втором классе продолжали

сидеть втроем и по-прежнему на последней скамейке) о том, что он всунул в

стул, на который сядет Бошар, иголку.

Так как на лицах Иванова и Темы изобразился какой-то ужас вместо

ожидаемого одобрения, то Вахнов на всякий случай проговорил:

- Только выдайте!

- Мы не выдадим, но не потому, что испугались твоих угроз, - ответил с

достоинством Иванов, - а потому, что к этому обязывают правила товарищества.

Но это такая гнусная гадость...

Тема только взглядом ответил на так отчетливо выраженные Ивановым его

собственные мысли.

Спорить было поздно. Бошар уже входил, величественный и спокойный. Он

поднялся на возвышение, стал спиной к стулу, не спеша положил книги на стол,

оглянул взглядом сонного орла класс и, раздвигая слегка фалды, грузно

опустился.

В то же мгновение он вскочил, как ужаленный, с пронзительным криком,

нагнулся и стал щупать рукой стул. Разыскав иголку, он вытащил ее с большим

трудом из сиденья и бросился из класса*.

______________